Воришки*
Дражайшая, чем-то перекусив на кухне, слиняла на любимую «культурную программу выходного дня», то есть – шопинг. Ну и слово, так и хочется заменить первую букву. Словом, пошла по магазинам.
Ладно, пусть получает своё удовольствие; а я – своё, благо вчера купил «полено». Конечно, это сейчас не такое полено, какие я когда-то самолётом возил из Ленинграда в Ташкент как особое питерское лакомство. Но по округлости формы – всё же полено.
Вскипятив воду, полез за блюдечком. С трудом приподнял стопочку блюдец, чтобы вытянуть нижнее, думая, что оно гладкое, а слизывать остатки торта, кто понимает, конечно, - лучше с такого. Но в моих руках оказалось блюдце такое же, какое лежало на верху стопочки – волнистое. Вздохнув и посмеявшись сообразно ситуации, я не стал больше искушать судьбу и отправился заняться особым действом – чаепитием с самим собой. По случаю и побеседую с умным человеком.
Кто не восхищался способностью нашей памяти вытянуть на божий свет событие, происшедшее несколько десятков лет тому? Но уж воистину божий дар – ассоциативная память.
Едва мой взгляд приласкал пластину «полена» на блюдечке, как меня охватило то самое дежавю, которому приписывают едва ли не бытие в прошлой жизни; хотя, по сути в данном случае так оно и было: я это уже видел, и видел очень даже давно!
Вдруг вспомнилось всё: сарай с десятком ярко горевших керосиновых ламп, который я прозвал «еврейским храмом», потому что за столом были художники-евреи, и торт, который разрезала и раскладывала по блюдцам еврейская девушка; её я видел в доме Ицыка, когда приходил к нему покупать контрабандную фотоплёнку AGFA для своего фотоаппарата «Комсомолец»; и даже год – тысяча девятьсот пятидесятый, потому что одну стену сарая занимала огромная карта Кореи.
Сейчас мало кто знает перипетии той войны в Корее, когда Народная армия Северной Кореи сначала наступала, и тогда на центральной площади города стоял огромный планшет с картой Кореи, на котором флажками отмечалось победоносное наступление; когда наступали американцы, в эти дни карту куда-то уносили; а потом, когда опять стали наступать войска Северной Кореи и китайские добровольцы, карта снова возникала на том же месте, и мы не удивлялись, почему линия фронта, месяц тому назад сузившаяся к маленькому пятачку на юге Кореи, вдруг оказалась растянутой на севере, - из радио мы знали всё, что там происходило.
Но мой рассказ не о Корее. Просто я указал на веху – пятидесятый год прошлого столетия. Жизнь тогда уже налаживалась, хотя развалины домов всё ещё напоминали о войне.
Моему появлению в «еврейском храме» предшествовали события, вполне характерные для того времени.
Наш двор ограничивали развалины двух зданий, разрушенных бомбами. До войны тут была школа. Третье здание довоенной школы сейчас делилось на две семьи – нашу и математички Тамары Трофимовны. Мой отец работал инспектором районо и одновременно преподавал математику в вечерней школе; мать учительствовала сразу в двух школах – русской и украинской. Нас, детей, было двое – я и на два года младше меня сестра.
К пятидесятому году талоны на хлеб были давно отменены, если не в магазинах, то на базаре можно было купить всё, что угодно. А вот талоны на дрова и уголь выдавались как учителям, так и многим другим совработникам по скуповатым нормам. В нашей квартире топить приходилось две печи; одну - кухонную плиту, другую – обогревавшую обе смежные комнаты круглую «грубу». Если угля нам хватало, то дрова приходилось подкупать, а то и добывать всякими незаконными способами. Так, напротив нашего дома был парк, в котором отец приметил два подсохших деревца. Одно из них мы ночью спилили, притащили в свой сарайчик и сразу же разделали на дрова. Мне только что стукнуло пятнадцать лет и я уже мог помогать отцу.
Второе деревце было дальше от нашего дома и ожидало своей очереди.
Наш двор со стороны бокового переулка отделялся штакетником – забором довоенным, когда-то прочным, а сейчас требовавшим постоянного ремонта, так как доски где подгнили, где потрескались и стремились покинуть родной строй.
Семья наших соседей состояла исключительно из женщин и девчонок, поэтому ремонт забора, хоть и находившегося на их половине усадьбы, приходилось делать отцу.
И тут появилась новая напасть: кто-то стал воровать штакетины с этого забора; только отец заштопает одну дыру, наутро глянь – новая!
И решил отец поймать воришек.
Вооружившись топориками, отец и я продежурили до полуночи напрасно, но вор не появился.
Надо сказать, попасть в переулок можно было и через калитку в этом заборе, и через развалины, к которым этот забор примыкал.
На следующую ночь отец определил мне место засады в развалинах, а сам притаился в кустах напротив.
И вор попался!
В конце ноября ночи тёмные, жуткие. В переулке фонарей нет, и окрестность еле освещена светом от фонарей в парке.
Зато у отца немецкий электрический фонарик. Фонарик был особенный, мечта: во-первых, его можно вешать на пуговицу; во-вторых, батареи к нему – КБС – продавались в магазине промтоваров; но самое главное – фонарик снабжен тремя выдвижными цветными стеклами – красным, синим и зелёным. Хочешь – свети хоть просто лампочкой, хоть любым цветом. Для предстоящей операции отец выбрал синий цвет.
Едва увидев синий огонёк, я выскочил из окна развалины.
Невысокий человек в плаще с капюшоном начал каким-то штырём или монтировкой отдирать доску.
Подошедший с другой стороны отец крикнул:
- Руки вверх, брось топор!
Человек от неожиданности и без того выронил бы инструмент. Он поднял руки и повернулся к нам.
Отец командовал дальше:
- Повернись и руки назад.
Человек послушно выполнил приказ.
Отец стал вязать ему руки заранее запасенным шнуром.
До сих пор молчавший вор произнёс хриплым голосом:
- Да не убегу я, сил нет…
- Ладно-ладно, пошел!
Так мы вдвоём конвоировали пойманного в милицию.
Возле дежурки стояла привязанная лошадь. Внутри старшина милиции с каким-то гражданским, одетым в военную форму, но без погон, распивали чай.
Пока шли под фонарями, незнакомец плёлся впереди, и лица его мы не видели. Но когда в помещении отец откинул у него капюшон, я узнал его сразу: это он с другими устанавливал, а потом уносил в городе планшет с Кореей.
Узнал его и старшина:
- Мусий Израйлевич, ты чего это?
Узнал он и отца:
- Иван Семенович, и вы тут… что случилось?
Но узнал его и отец. Он уже развязывал задержанному руки, а обращаясь к старшине, неожиданно для меня сказал:
- Ошибочка вышла, Степаныч. Я думал, бендеровец по переулку шастает среди ночи, вот и захватил.
Старшина рассмеялся:
- Нашел бендеровца. Это же наш художник.
Когда мы вышли из участка, художник рассказал:
- Руки в мастерской мёрзнут, а топить нечем.
Отец тогда рассмеялся и сказал:
- Что же, сынок, надо выручать Рубенсов.
Кто такие Рубенсы, я не знал. Может быть это фамилия задержанного художника?
А отец продолжал:
- Пойдём воровать вместе, благо топоры с нами. И милиция чаи гоняет.
Если вокруг промозлая ноябрьская ночь, тебе пятнадцать лет и в такую ночь ты не очень-то чувствуешь себя мужчиной, как бы тебе того хотелось, но в руках у тебя топор и твои спутники – жилистый отец и щуплый художник, и двигаетесь вы не по аллее парка, а пробираетесь от дерева к дереву по хрустящей подледеневшей листве, и собираетесь вы совершить тяжелое преступление – украсть у государства дерево, хоть и отжившее свой срок, но всё же принадлежащее не вам, а комунхозу, - если всё это принять во внимание, то станет ясно, почему эта ночь со всеми её атрибутами так врезалась в мою память.
Мы зашли в парк к присмотренному ранее дереву. Вместе его срубили, вместе приволокли в сарай к художникам.
Вот тогда я впервые и увидел «храм», который позже назвал «еврейским». А в ту ночь горели не все десять, а две или три керосиновые лампы, но и их света было достаточно, чтобы рассмотреть не только карту Кореи, которая была снята уже окончательно, потому что корейская война закончилась, и флажки располагались по тридцать восьмой параллели. Другую стену занимало такое же большое панно под названием «Сталинский план преобразования природы». На этом втором панно была нарисована карта части СССР с лесными полосами.
Кроме этих продуктов творчества местных художников здесь были и плакаты «Покупайте облигации», «Все на выборы», и много других. Но были и картины. Особенно мне запомнились несколько изображений Хотинской крепости, панорама Днестра и много разных пейзажей без людей и с людьми, портрет какой-то девушки, лицо которой показалось мне знакомым.
Посреди сарая стояла печка-буржуйка, возле которой заходился Мусий Израилевич. Ему помогал другой художник, имени которого я сейчас не помню, а может быть и не знал. Но мы с отцом сразу ушли, так как было совсем поздно.
Спустя несколько дней я в тот сарай-мастерскую попал вместе с мамой, которая тоже пыталась рисовать, и, как оказалось, давно водила с художниками знакомство.
Вот тогда я эту мастерскую воспринял как магический храм, освещённый десятком светильников, и причастился к многослойному и многоцветному торту, кусочек которого был таким же, какой сейчас лежал передо мной на волнистой поверхности блюдечка.
Да, странный сюрприз преподнёс мне сегодня… кусочек фальшивого «полена». И почему за шестьдесят лет моей жизни я ни разу не вспомнил о том «ночном воровстве»?
_____________________________________________
*). Снимок автора.