Говорят, что смех сделал из обезьяны человека. Это , кстати, не шутка, а довольно серьёзная нейролингвистическая теория. Над чем смеялись наши далёкие предки в первобытных джунглях, вылавливая и выковыривая из своей волосатой шубки кусачую блоху и ядовитых вшей, остаётся до сих пор загадкой, но то , что после безудержного, квакающе-стрекочуще-пузыристого смеха прапрапралюдям становилось намного спокойнее и лучше – это факт!
Таким же фактом являлось и то, что Тата любила много и громко смеяться . Ещё она любила тихо и надрывно плакать о своей пропащей жизни, беззастенчиво орать на своих бегающих детей, которые всё делали не так, а как надо, не знала и сама Тата, в прошлом году к своему ужасу обнаружившая, что ей исполнилось целых тридцать лет. Она старательно расчесывала свои длинные волосы, прятала в них асфальтового цвета глаза и , укутавшись каштановыми прядями, как махровым полотенцем, осторожно возвращала их назад в своё исконное, потревоженное место.
Заходила подруга и вот уже вместе, заряжаясь бесконечным женским разговором, Тата , повышая на полактавы звучный, "несчастный" голос, выплескивала на клеёнчатую скатерть свои обиды и горести, допивая играючи, как бы между делом , зелёный чай и съедала самую последнюю шоколадную конфету. То была подготовительная стадия к следующему "извержению внутриутробного вулкана". Как в наэлектризованном воздухе вспыхивают тысячи зародышей молний, так и на Татиной кухне возникало необычное напряжение, которое в любой момент могло превратиться во всепожирающий, оргиястичный смех. Начинался он обычно с чего-нибудь простого, не требующего внимательного контроля мысли. Могла упасть вилка или мобильный телефон, теряя свое хладнокровное положение на башне невымытой посуды, пошевелиться чумазая тарелка, мог раздаться неожиданный телефонный звонок от сильно ожидаемого мужчины. То есть могло произойти всё, что угодно и всё это было бы вовлечено, переработано, использовано как повод для попавшей внутрь тела смешинки.
Смешинки бывают нескольких видов. Чаще всего встречаются те, которые, как переболтанное шампанское, выстреливают кипучей, брызжущей во все стороны энергичной пеной и так же быстро затухающие от недостатка чувств. Другие, более прихотливые и долгоиграющие, щекоча нос, вместо чиха срываются периодическим хихикающим парком, увлажняя глаза и румяня щеки. Эти смешинки смешат часами и теряют свой запал по причине от них независящих.
У Таты смешинки особого рода. Сделанные на заказ. Лежащие в инкрустированной детскими мазюками и животными бородавками шкатулке, которую Тата могла в любое время открыть своим веселящим ключом, так же как она открывала большую игральную книгу. Два-три поворота ключа, три четыре забористые шутки и ларец с очередным номером смехопанорамы извлекался на обозрение домашней публики: дети норовили стащить из холодильника последний кусок колбасы, гости перемигивались светофорными очками (зеленый, зелёный, уже можно ! ), а вспугнутые всеобщим оживлением тараканы прятали в глубокие карманы усы и спешно ретировались внутрь канализационной трубы или вблизи теплой батареи.
Теперь Тату уже ничего не могло остановить. Вернее, её никто не мог остановить, никто больше не смог бы помешать её всхлипывающему, подрагивающему от весёлого волнения рёву, такому простому и искреннему и одновременно пугающему своей природной, женской глубиной. Тата хваталась за грудь и начинала раскачиваться, как будто сидела на кресле-качалке. Из неё могла бы получиться великолепная плакальщица, способная накормить слезами всю деревню, а возможно даже великая актриса. Не важно, похороны это были или свадьба, нужно голосить об убиенном, молиться во славу Господа или выдавать на гора самую смешную сцену из семейной комедии жизни, Тата всегда была готова, а вместе с ней наготове был и её смешливо-плачевный репертуар.
Иногда с пылу с жару перед изумленной публикой выносилось какое-нибудь особо вкусное слово или аппетитное выражение, перебиваемое детскими криками и грохочущей кавалькадой бегущих по квартире ног. «Ккк-лаа-о-ка!» Именно такое слово однажды выпорхнуло из Татиных уст и так и осталось открытой книгой лежать на круглом, кухонном столе. И сама Тата, и все, кто в этот момент присутствовал при словоизвержении, понимали, что надо сказать «клоака», но благодаря Татиной смешинки правильно произнесённая клоака становилась мощной, развесёлой клаокой и всё прибавляло и прибавляло весу прямо у нас на глазах. По прошествии получаса хотелось уже это слово поместить в энциклопедический словарь, сопроводив его каким-нибудь заумным определением типа того, что «клаока, подобно сексуальному оргазму, представляет собой наивысший момент проявления подсознательных сил, вызывающий в человеке непроизвольный приступ очистительного хохота.» Смех смехом, хохот хохотом, но слово действительно было интересным и до странности приставуче живучим. Оно уже пульсировало своей клокочущей внизу живота энергией и больше не собиралось расставаться с теми, кто эту энергию вдохновил и с теми, кто стал случайным свидетелем её рождения. В слове были сплошные указания и намёки. Разросшись до глобальных размеров, клаока при более внимательном рассмотрении сама воспроизводила всё новые и новые идеи, а вместе с ними , точнее , над ними, хотелось от души смеяться, забыв о существовании обыкновенной Татиной смешинки, так удачно вынутой из ларца.
«Всё, хватит. Посмеялись, а теперь играть!» - наконец повелительно изрекла Тата и достала новую колоду карт, специально купленную для сегодняшнего игрального вечера. Раздав карты и вытянув из новой колоды козырь, игроки с наслаждением увидели вместо обыкновенной черной или красной масти загадочного джокера, который, казалось, пару раз нагло всем подмигнул. Тата методично рассмотрела свои карты, глянула на розовощёкого шута с глумливой улыбкой и проникновенным голосом произнесла: «И кто так раздаёт?! Это же сплошная Клаока!»