Во времена, когда наука в загоне и опале, когда интеллект научный подвергается намеренному, последовательному и непрерывному осмеянию и остракизму, когда постмодерн правит повсюду свой бал нечестивый, то есть во времена нынешние, когда во всю мощь и почти без сбоев работает индустрия тотального мифотворчества, когда процесс злонамеренного манипулирования сознанием, чувствами и практиками людей банализирован, когда мечты и надежды «маленьких русских», «маленьких украинцев», «маленьких узбеков» (далее везде) назначаются, едва ли не статус национальной идеи обрел императив: «даешь политкорректность». После этого до императивов: «даешь люстрации» и «даешь концлагеря и гетто для «красных» – уже рукой подать.
Это раньше: в благоговейном почтении – «о, Монна Лиза!». Нынче: «Лизу мона?».
Это раньше, когда еще не был успешно осуществлен намеренный развод и разрыв означающего с означаемым, референта со знаком, когда они еще совпадали (а это и есть, кто еще смутно помнит: истина), когда имела место напряженная поступь научного познания, а не бездна бесконечно пошлых в своем провинциализме интеллектуальных ужимок, резонерства, лукавого фиглярства, подмигиваний, перемигиваний и кривляний носителей: продуцентов и разносчиков чужого по своему происхождению, порочного и деструктивного в своей сути и сервильного по своему функциональному предназначению интеллекта; так вот, в те времена все наши люди были задавлены тоталитаризмом, развращены полным отсутствием демократии и вдобавок – до смерти запуганы коммунистами, которые хотели, которые вознамерились, – подумать страшно, – утвердить действительный гуманизм в форме практической всеобщности, т.е. замыслили погрузить их в кошмар социального равенства, в пучину сплошной грамотности, коварно вознамерились навязать людям режим тотальной социальной справедливости, возвратить человеческое достоинство, уважение к себе и другим, уничтожить любые (экономические, политические, идеологические и пр.) основания, которые детерминировали бы появление и воспроизводство превращенных и отчужденных форм жизнебытия каждого, многих и всех, ликвидировать условия, низводящие человека к средству, к товару среди товаров, к пролетарию – так вот, в те кошмарные и кромешные времена у нас начисто отсутствовали не только колбаса, керосин, спички и соль но и, – не то что сказать, даже подумать страшно: политкорректность. Тогда воров и жуликов так и называли. А, оказывается, надо: предприниматели. Торгашей – бизнесмены. Проституток – бабочки. Убийц – киллеры. Буржуев – олигархи. Бандитов – моджахеды. Врагов смертельных – стратегические партнеры. Преступивших через присяги и клятвы – гибко мыслящими и «умеющими предвидеть». Всю эту босоту в одном флаконе – политики. Воровство в особо крупных размерах – перестройка и реформирование. Людей, защищающих свою родину – террористы. Суетливых жуликов от науки, околонаучных «бесенят» с бегающими глазками торговцев краденым, нотариально заверенных дипломами экономистов – рыночниками и реформаторами. Либерастов лукавых – проводниками идей свободы. Сервильный «жопкин хор», мера честности и принципиальности членов которого определяется исключительно величиной гонорара – свободными СМИ. Изменников Родины – правозащитниками и диссидентами. Демочилово, праздник демокрушников, длящийся вот уж два десятилетия кряду – перестройкой, реформированием и обновлением. Оккупантов в Ираке – «доблестные военнослужащие США, Великобритании, Польши, Украины». Оголтелую дезинформацию, диффамации и доносы публичные – гласность. Предательство и измену – гибкость и находчивость. «Умение предвидеть». Право умереть от голода и холода, право быть нищим духом, душой и телом – либерализм. Торговлю краденой красотой – эстетика. Намеренную и плановую деиндустриализацию страны под заунывный скулеж вполне определенного и все более легко узнаваемого контингента о гибнущей природе – экология и движение «зеленых». Отчаянный протест угнетенных – «терроризм». Бесцеремонную и брутальную экспансию американизма – глобализация. Безнаказанный (до поры, до времени, разумеется, безнаказанный) системный государственный терроризм по отношению к более слабым и менее защищенным суверенным странам и народам – экспорт демократии и общечеловеческих ценностей. Политиканство – политика. Деиндустриализация страны – движение «зеленых». Ликвидный бизнес – экономика. Философство – философия... Понятно, что ряд можно продолжать практически до бесконечности. То есть, у процесса утверждения политкорректности – необозримые горизонты и большие перспективы. Ибо основание такой политкорректности – форма превращенная. Объективированная видимость.
Ибо: «Когда имена неправильны – суждения несоответственны. Когда суждения несоответственны – дела не исполняются» (Конфуций).
Именно этим мотивируется и детерминируется невиданная доселе сознательная порча слов. Порченные слова – это порченные смыслы. Порченные смыслы – это порченные чувства. И: порченные практики. Словом: тотальная порча…
Меру искренности (честности и порядочности) перестроечных «борцов» вполне выражает следующее обстоятельство. Да, спецраспределители, спецбольницы, черная «Волга» и прочие «спец.» «доставали» в СССР каждого и быстро. Ибо у каждого из нас было предельно обостренным оно: это чувство равенства и справедливости. То чувство, которое естественно формируется всем строем жизни в условиях социализма. Есть его сущность и основа. Социализма! Каким бы он ни был в своем реальном осуществлении. В существовании своем. В той или иной стране.
И вот здесь: внимание. Будем вместе хватать наперсточника (политического жулика, шулера, афериста и т.п.) за руку.
Вызывали на возмущение, на гнев, на митинги и демонстрации, стачки и пикеты советских людей сирены перестройки, прорабы ее и прочая сволочь, исключительно именем… попранных либо же просто нарушаемых социальных равенства и справедливости. Звали на борьбу с этими нарушениями, заведомо имея своей целью: спалить, разрушить, уничтожить этот строй, наш дом (для них – «этот» дом, «эту» страну). Это теперь, когда едва ли не главным и единственным ихним желанием и устремлением, одной, но пламенной страстью есть НАТО, понятна вся низость и подлость «украинцев по профессии», 20 лет водивших за нос готовую им слепо верить «наційонально опікловану» публику. Отстой человеческий, – обеих полов, – в вышиванках. Это теперь ясно и очевидно, что партитуру контре внутренней писала, – и продолжает писать, – контра внешняя, но тогда об этом знали либо догадывались далеко не все. Спалили. Разрушили. (Понятно, лишь здесь и теперь, либо там и тогда, ибо никому не под силу остановить процесс смены предыстории действительной историей).
…Прошло 20 лет. Результаты «перестройки» все налицо. Более чем очевидны. Одни умирают от голода, другие подыхают от обжорства.
Где же вы, ау?! «Звитяжні герої національних змагань». Борцы за справедливость и против привилегий. Где вы, суки? Все, до одного.
Оно ведь не только рукописи, но и другие носители информации – не горят. Ждите.
…Есть религия. Одним из признаков ее (сущей в форме «монотеизма») есть церковь – администрация, клир, институциальное оформление религии.
Однако же при определенных условиях верующего приучают любить, чтить и почитать не столько Бога (или Сына его единородного), сколько… церковь. Религиозную администрацию. Клир. Ну, и разумеется – клириков. Жизнерадостных торговцев завтрашней радостью. Румяных таких, и почти – без дурных и вредных привычек.
… Есть общество. Если принять его за целое (за «организм»), то следует согласиться с тем, что государство – это «орган», возникающий на определенном этапе эволюции «организма» и призванный выполнять вполне определенные функции.
Однако при определенных условиях происходит любопытная весьма инверсия: не государство служит обществу, но общество – государству. Организм – органу. Не слабо, правда?
…Есть цель, идея, наука, результаты, которые в общем виде могут определятся как «действительный гуманизм» или, что то же самое – «действительный коммунизм». И есть политическая партия: коммунистическая партия. Однажды мы как почти-что очевидность воспринимаем тезис (призыв, императив): «мы служим делу коммунистической партии»?!! Может, все же, это партия служит утверждению в обществе дела? Дела действительного гуманизма.
К слову.
Борьба за полную и окончательную победу коммунизма в мировом масштабе, – или в хотя-бы отдельно взятой стране... очень недурственно, в смысле: неплохо, кормила и продолжает кормить профессиональных борцов. Очень многие из них, судя по всему, рассчитывают: и впредь кормить будет.
Очень отчетливо и выразительно это проявляется ныне, нередко «коммунист по профессии», «профессиональный коммунист», «профессиональный революционер» (платный коммунист, коммунист на ставке, коммунист на зарплате, коммунист на окладе и советский человек (член Совета любого уровня) по профессии – совпадают. Я полагаю, что читатель догадался: советский человек – это отнюдь не гражданин Страны Советов. Бандиты, буржуи, фашисты еtс. – они ведь тоже советуются. И если устанавливают (либо удерживают сверх отмеренного) свою власть – она вполне власть советская.
Та советская власть, от одной мысли о которой, от воспоминаний о которой всю эту мразь предысторическую пробивает холодный пот и начинает трусить озноб и лихорадка, начинает бить падучая – это власть трудящихся, тендирующая к трансформации во власть творящих [ся], т.е. в общественное самоуправление, это власть людей, советующихся друг с другом, с действительным гуманизмом, с наукой. Это власть, органически соединенная с принципами и идеалами социальной справедливости и социального равенства (социализмом).
...А сколько там нынче «коммунистическая» синекура стоит? Ну, местечко в «проходной» части партийного списка? По т.н. пропорциальной системе, при которой даже блезир, даже малейшая видимость, не говоря уж о реальной возможности общественного, гражданского еtс. контроля за властным междусобойчиком невозможна?!!
Короче говоря:
Заводы и фабрики – рабочим.
Землю – крестьянам.
«Ауди» – к подъезду.
Точнехонько так – с профессиональными антикоммунистами. И удел у них –одинаков. Ибо – сущность одна. Два сапога – пара.
Вот и выходит, что при определенных условиях и обстоятельствах «коммунист по профессии», «государственный человек» и «клирик» – одно и то же суть: объективированная видимость. То есть – форма превращенная.
А кто накажет? А кто спрос учинит? Вот был СССР – да весь вышел. Раскурочили, раздерибанили, разграбили. Словом, подживились, подхарчились маленько... И материально. И – политически. И морально: никтожество и ничтожество, они ведь знают единственный способ самоутверждения: уничижение другого и других. А предыстория – ничтожество. А США – ничтожество. Конечно, балдели. Ловили запредельный кайф. Все 300 млн. От Рейгана, Клинтона, Бушей и до последнего мусорщика из Гарлема с нарушенным обменом веществ. От хронического обжорства. Ну, об истинных хозяевах того миру, о закулисе – я и вовсе молчу...
Словом, жили в тотальном мире превращенных форм. В экономизме.
В финансизме. В солидаризме. Что есть последний? Рассказываю.
Но сначала: что есмь солидарность? Это: недеформированное взаимодействие патриотизма и патернализма.
Солидаризм же суть превращенная форма солидарности.
Мы убеждены, что именно понимание солидаризма как намеренной, сознательно вызываемой к жизни, продуцируемой безответственности индивида (человек, единичное) и определенного (люди, общее) социума, непосредственной формы социума: конфессии, церкви, религии, расы, этноса, нации, отдельного государства или группы государств еtс. перед ответственностью общечеловеческой (человечество, всеобщее), общеисторической, общецивилизационной, общекультурной - и есть один из ответов (один из модусов ответа) на вопрос: откуда берутся, какой природы и происхождения феномены «фашистская Италия», «фашистская Германия», «панисламизм», «пансионизм», «панславянизм», «англосаксонский гегемонизм» и пр. попытки и проекты экспансионизма. Солидаризма.
Ведь солидаризм – это взаимная безответственность как единство ограниченных, определенных (личной, единичной и корпоративной, общей) ответственностей. То есть – квазиответственностей. Когда не только «отдельные, наиболее реакционные круги» являются продуцентами, идеологами и носителями, – субьектами, – идей, чувств и практик превосходства, избранничества, исключительности, гегемонизма, доминирования, прометеизма и пр., но и имеет место быть массовая, лучше сказать: тотальная интоксикация подобными идеями, чувствами и практиками, а проще сказать: преступными устремлениями и намерениями, планами и практическими деяниями целого народа (либо же подавляющего большинства его). Особенно же стремительно нарастает и укрепляется подобное психо-идеологическое, чувственно-эмоциональное и т.п. состояние массовой социальной шизоидности в случае ее временного подкрепления вполне определенными и осязаемыми плодами и результатами геополитических «побед»: оккупаций, захватов, покорений, экспроприаций и репараций, успешных агрессий и интервенций, колонизации, нашествий еtс. То есть: воздействий.
И – вр;менной безнаказанностью. Ибо, что не говори, а «груз-200», он, знаете ли, существенно и к тому же быстро, радикально, отрезвляет. Приводит в чувство...
Конечно, в итоге конечном, всегда, и без изъятий наималейших – успехов и побед Пирровых. Тех самих, которые хуже поражения. Ибо: воздействие вытеснило, заменило, – и заместило, – взаимодействие. Ибо: сознательно и намеренно попрана диалектика.
...Когда в метрополию (либо же в фатерлянд) начинают густо идти эшелоны и морские конвои с награбленным, с «трофеями», с невольниками, с чужим сырьем, интеллектом, содержимым чужих музеев, словом: с чужим достоянием; когда стремительно раздвигаются пределы Lebensraum, – «жизненного пространства», – и уже кажется вполне достижимой, близкой и вполне реальной перспектива то ли нового, «тысячелетнего рейха», то ли материализовавшегося «однополярного мира» ... происходит оглушительный облом. Жестокий. Трагический. Сокрушительный.
Но: неизбежный. Всенепременный. Ибо любая установка на «пан» завершается (завершалась и будет завершаться) одним: «пропал». Сгинул. Уничтожен. Проклят и забыт...
И, что самое грустное и любопытное – история таки учит «только тому, что ничему не учит». Сколько уж тех нетерпеливцев под стоны и проклятия, под горе немеренное, которое они приносили и несут миру – сгинуло, кануло в небытие. Правда, не сами канули. Как правило, их приходится, их доводится вести и доводить, – нынче говорят: «принуждать к миру», – до этого самого бесславного финала, до не менее бесславного небытия, до исторической, – и персональной, разумеется, – могилы. Под белы руки. Ибо никак не удосужатся, не желают субъекты солидаризма, – солидаризма, – крепко зарубить себе на носу отныне и присно, и на веки веков, что такая линия жизни, такая линия поведения заканчивается всегда и одинаково. Чем? См. выше.
С одной, но существенной оговоркой: заканчивалась. До сих пор. Однако не может закончиться нынче и не сможет – в будущем. Ибо диалектика объективного развития земной цивилизации уже довольно давно (где-то еще в начале 70-х гг. XX столетия) преодолела, перешла, переступила ту, невидимую для невооруженного диалектической же методологией глаза, фатальную, роковую черту, за которой уже нет и быть не может в общепринятом смысле и содержании ни войны, ни мира; ни фронта, ни тыла; ни победителей, ни побежденных...
А что есть? А что будет? А есть вполне реальная перспектива очень короткого по времени, почти молниеносного безумия: рукотворного апокалипсиса. Самоистребления земной цивилизации. Взрыв той самой бочки, в которой, к прискорбию нашему всеобщему (т.е. и вашему, и ихнему) нынче уже вовсе не порох и даже не пластид. И поджигать фитили к которой находится такое избыточное количество охотников. Т.е.: идиотов, любителей поставить очень жирный, – и последний, – крест на земной цивилизации. Всей. Как таковой.
И весь этот контингент: охотники к созданию «управляемого хаоса», «замороженных конфликтов», «горячих точек», «точек нестабильности» и тому подобного политического и идеологического непотребства – это субъекты фатальной безответственности. А, равно, такими же есть и все остальные «пока-еще-земляне», тупо, равнодушно и отстраненно наблюдающие за всем происходящим, либо же «болельщики на матче» реальной и действительной истории. На матче предыстории и действительной истории.
То есть «отстраненные» наблюдатели, – «посторонние», – чинимого тотального блудодейства: на духе, на чувствах, на крови.
От духовного блуда: искусственного дискурса – до блуда-на-крови: рукой подать. Ибо, если ложь в голове, то рознь в сердце и резня – на улице. Ибо: чем дальше от истины, тем ближе к крови.
И вот, когда они сходятся вместе, в одном узле, в фокусе, в контрапункте: активизм – превращенная форма социальной активности; экономизм – превращенная форма хозяйствования; финансизм – превращенная форма стоимости; идеологизм – превращенная форма жизни духа; политиканство – превращенная форма политики; анархизм – превращенная форма анархии; солидаризм – превращенная форма солидарности etc. – тогда и складывается та критическая масса, «срабатывание» которой может сделать Фактом самоликвидацию земной цивилизации. Вот только жаль и досада: н;кому будет зафиксировать и засвидетельствовать сей прискорбный весьма факт. Не то, что насладиться им…
Надо думать. Для начала, – всем, – хотя бы вздрогнуть и ужаснуться.
Итак, полярный мир кончился. Да, самим фактом того, что та его часть, которая представляет собой мир предыстории плюс примкнувшие к ним, – исключительно по геополитическим соображениям, – Россия и Китай сели за один стол. И значение прецедента G-20 – именно в этом! Для тех, кто понимает, это, казалось бы, проходное и рядовое событие означает одно – единственное: предыстория «пришла в Каноссу». Это, если без эвфемизмов и своими именами все называть...
Кто сказал, а тем более – доказал, что все и во всех странах, становящихся на путь перехода от предыстории к действительной истории, на путь созидания социалистического общества, должно происходить точно так, как это происходило в СССР (либо, скажем, после 1948 г. – в КНР)? Это могло напроситься в голову, на язык, в идеологию и в практики политические либо с тупости несусветной, либо с «белой горячки», либо – с сознательной установки на вредительство, на противодействие, на контрреволюционное действие. Вот эта самая попытка вынуждать, заставлять, – чаще всего мотивированная самыми чистыми и благородными чувствами и помыслами, – «делай как я», попытка, превратившаяся в устойчивые и повторяющиеся практики; обиды, недоумения, а нередко и желание «силу употребить», чтобы «образумить» ... кончилась очень грустно. Как для СССР, так и для тех, кого понуждали жить по одним лекалам, матрицам и стереотипам. Ибо нет ничего более противопоказанного действительной истории, способом бытия которой есть самая развитая форма развития – творчество.
Достоинство человека определяется достоинством способа его бытия: характером, формой и содержанием его жизни. Деятельностью, творческой деятельностью, творчеством.
…Вот почему во время моей юности стать молодому человеку за прилавок, выйти на базар: было едва ли не позором.
…Нынче это почитается за удачу, за фарт, едва ли не за доблесть.
Как же: «свежая копейка». Т.е.: конвертированный в соответствующий дензнак обмен. Ведь адекватный обмен – вообще говоря, очень скучное и не воодушевляющее, – ибо рутинное, – занятие. А вот «втюхать» «усушить», «утрусить», «недолить», и подвезти лоха на такси в КПИ от ж/д вокзала через выставку и т.п. – это совсем другое дело. Это будоражит, это бодрит, это воодушевляет.
Технологическая цепочка нынешней нашей «Экономики» проста и незатейлива. До обидного. Вор. Эскьюз ми: Бизнесмен. Украл – надо охранять. Вертухаи. Секьюрити. Украл и сохранил – надо пересчитать. Бухгалтер, финансист, банкир и банковский планктон. Пересчитал – надо узаконить, приучить «плебс», что так и было. И есть. И будет. Вечно. Юристы. Вся орава. Судьи, прокуроры, адвокаты, нотариусы…
А, чтобы водить пальцем по соответствующим статьям соответствующих кодеков … правильно, надо написать, проголосовать, принять, – заметьте: не открыть, но принять, – законы. Следовательно, нужен политикум. Ну, или то, что есть по факту: политический паноптикум. Затем: подпорка осязаемая: «силовики». Подпорка духовно – психологическая: массдезийная гнусь (СМДИ – средства массовой дезинформации), экзотические церкви и религии, искусство на уровне «верки – пердючки» (извиняюсь: «верки – смердючки»). Ну вот, почти весь джентльменский набор.
…Если экономика убита, наука и образование загнутся сами. Чуть погодя. Финита. Торжество демократии.
Так складывался, – и сложился, – в Украине, и, полагаю, не только в ней одной строй паразитарной экономики. Машиностроение, ракетостроение, самолетостроение, тракторостроение, станкостроение, приборостроение, кораблестроение, электронная промышленность etc. – убиты. Грубо, жестоко и преднамеренно. Во-первых, не нужны конкуренты, во-вторых – нужен рынок. Для чужих товаров.
Скажете: металлургия и химическая промышленность (химия удобрений)? Во-первых грязные, во-вторых затратные, в-третьих – почти полностью на экспорт по бросовым ценам, а в-четвертых, – и это главное, – используя чужой (российский) газ, который последние 18 лет Украина покупала в режиме преференции: за очень смешную цену. 47 миллиардов долларов субсидий (невозвратной халявы) – правда, неслабо?! Но: с 01.01.2009 – наступил момент истины.
Посмотрим на торгашню, на офисный и банковский планктон, на «пердючек» от искусства, на «звытяжных вояків», на политический паноптикум, на его идеологическою обслугу, на сервильную медию и т.д. Кино начинается…
Можно идти в банкиры: там обман (в форме ростовщичества) банализирован. Правда, там конкурс большой: мест мало… Можно не мерзнуть на ветру и морозе подобно наперсточникам, не наживать сизый нос и венерические болезни. Можно обманывать с известным комфортом да еще и за бешеное официальное, – в виде з/п, – вознаграждение. Сидя в редакциях СМДИ.
Строго говоря, все вышесказанное – иллюстрация к одному и тому же сюжету: к разворачиванию, к актуализации потенциала формы превращенной. К инверсии формы и содержания, к объективированию видимости и кажимости. К фетишизации ставших (наличных) форм социального бытия. К деформированию социального взаимодействия: замене (подмене) его воздействием. К недопущению трансформации реальности в действительность, деятельности в творчество. Субъекта – в субъектность. К субъективному отказу развитию... в развитии.
Именно несоблюдение (нарушение) этих условий неумолимо и неотвратимо ведет к ситуации, когда в практиках начинают складываться и нарастать те напряжения и деформации, патологии и аномалии, которые уже весьма условно позволяют (и чем далее, тем более) называть то общество, в котором это происходит, социалистическим, а тем более – коммунистическим, созидающим коммунизм, живущим в коммунизме. И вот здесь необходимо еще раз вспомнить, что власть и собственность – явления однопорядковые и однокорневые (в українській мові це, що називається, лежить на поверхні: «влада» і «власність». У кого власність, у того й влада). А именно: если рука об руку с процессом обобществления собственности, – действительного обобществления, а не реального, – не идет процесс такого же, – действительного, – обобществления власти – обречены на неудачу все преобразования, которые искренне хотят видеть и считать социалистическими. В перспективе – коммунистическими. Ясно, что подобный социализм обречен лишь «здесь и теперь», либо «там и тогда»: т.е. в отдельных странах, либо их содружествах. Поскольку же Великая Октябрьская социалистическая революция в России явилась революцией всемирно-исторической, то все попытки предыстории загнать начавшуюся действительную историю «взад», обратно, повернуть то самое колесико вспять – это есть, как говорила моя мама, «артель «Напрасный труд»...
Однако же ж было бы весьма опрометчивым и неосмотрительным отождествить «личный состав» жопкина хора с той шелупонью безнадежной, единственный прок от которой – то, что патологическая, зоологическая ненависть и презрение их всех к этой стране не вызывает малейшего сомнения в их искренности. И тем – они полезны делу возрождения нашей страны и нашего дела. Общего дела. Со всеми этими пионтковскими, шендеровичами, сидоровыми, подрабинеками, ганапольскими, орехами, орешкиными, делягиными, латыниными, радзиховскими, белковскими и пр. кагарлицкими с кургинянами. Все это – вонючий массдезийный планктон.
А сердцевина «жопкина хора» – его «философская» составляющая. Нынче это – постмодернизм. Ниже об этом – великий философ современности А.С. Панарин:
«Неискоренимая фундаменталистская интенция народного сознания запрашивает текст, в котором истина и справедливость заново бы обрели друг друга. В то же время несправедливо было бы обвинять народ в фундаментализме, абсолютизирующем одну только справедливость в ущерб просвещенческой истинности. В самом деле, почему в конечном счете народ предпочел А. С. Пушкина Ф. Булгарину с его лубочно-этнографическими «Иванами Выжигиными»? Почему «Евгению Онегину», этой поэтической повести о драме лишнего человека, суждено было стать народной книгой? Думается, это свидетельствует о том, что между народом и Просвещением существует более имманентная, более интимная связь, чем полагают адепты современной теории модернизации. Не только народ нуждается в Просвещении, причем, не просто «объективно», по внешней необходимости, но и субъективно, интенционально, – но и Просвещение нуждается в народе. Народ своими экстатическими, монотеистическими по своим истокам ожиданиями придает просвещенческому тексту ту харизму, которой дискурс об истине сам по себе не содержит. Не будь народного «соавторства в прочтении», сообщающего реальную жизнь просвещенческому тексту, последний выродился бы либо в невыносимо рассудочную дидактику (такие уклоны Просвещения нам известны), либо в апологию раскованной чувственности (породившую порнографический роман XVIII века).
Зачем приходится говорить об этом так подробно? Затем, что современная «постмодернистская чувствительность» уничтожает ту матрицу Просвещения, в которой теоретический и моральный разум, дискурс об истине и дискурс о добре так прочно слились. Постмодернисты берут из просвещенческого модерна одну только раскованную чувственность, как символ тотальной эмансипации. Но сегодня с этой чувственностью, освободившейся от каркаса просвещенческих универсалий, происходят поистине удивительные вещи.
На основе такой чувственности происходит явная бестиализация, «анимализация» человека. Постмодернизм стал подозрительно относиться к вербализуемым практикам, подозревая в них идеологизированную заданность. То ли дело целиком спонтанные телесные практики – эти празднества раскованности. И вот, с подачи адептов раскованной постмодернистской чувствительности по всему мировому пространству пошел гулять «естественный человек» с его телесными практиками. Кстати, бандитизм и проституция вполне подпадают под искомые определения телесных практик, обладая всеми запрашиваемыми признаками предельной «экспрессивности», «спонтанности», «сингулярности» (своевольности). Если прежде переход от местного к универсальному, или глобальному человеку осуществлялся через культуру – посредством стратегий все более высокой сублимации, ведущей от приземленной «местечковости» к горним универсалиям свободного разума, то теперь он осуществляется через десублимацию – погружение в телесную стихию «вечного инстинкта». Культуры дают плюрализм человеческих типов, взаимное постижение которых через вербальные практики якобы весьма проблематично. Глобалисты постмодернистского толка, вслед за неофрейдистами, заподазривают мотивацию, сформированную культурой, не только в ее вымученности и инверсионной извращенности (например, щедрость, понимается как реактивное подавление крайней скупости), но и в том, что она становится источником некоммуникабельности представителей различных культур. Таков парадокс, заявленный постмодерном: культуры разъединяют, тогда как инстинкт и телесность сближают и глобализуют.
Отсюда – апологетика примитива и брутальности. На наших глазах американизированная массовая культура отвоевывает права самой грубой телесности у более рафинированных форм эстетического опыта. Спонтанность сексуального, садистско-мазохистского, стяжательного и других инстинктов, включая инстинкт убийства подается как некое тираноборство современности, направленное против старой запретительной морали.
Путь к глобальному сообществу через неустанный диалог культур кажется слишком сложным и проблематичным, ибо «одежды культуры» прячут инварианты нашей чувственности. Достаточно сбросить эти одежды, обнажить человеческую телесность – и нам откроется искомая глобальная тождественность…
Ныне глобальные экспроприаторы в своей борьбе с культурным наследием, поддерживающим духовную сопротивляемость народов однополярному миру, берут в союзники взбунтовавшуюся телесность, которой свойственно тяготиться культурой. Всюду, где только можно, американские вестернизаторы провоцируют бунт тела против духа, способствуют вымыванию рафинированных интеллектуальных практик воинствующим примитивом как пособником глобального культурного экспроприаторства.
Все эти «новые русские», «новые украинцы», «новые казахи», и новые немцы, румыны, поляки являют миру тип нового человека, явно тяготящегося цивилизованными культурными и моральными нормами и демонстрирующими брутальную телесность.
Пока что мало кто задумывается над этой ценой глобального американского эксперимента над миром. Подобно тому как режим Ельцина поощрял этносуверенитеты ради утверждения собственной власти, американские глобалисты всюду на местах поощряют ниспровергательную энергию инстинкта, направленную на то, чтобы превратить культурное пространство человечества в геополитический вакуум, которому предстоит быть заполненным новыми хозяевами мира. Эта азартная стратегическая игра с инстинктами и телесными практиками всюду ослабляет цивилизацию и поощряет варварство.
Некоторые наивные либералы, не искушенные в тайнах постмодернистского дискурса, еще продолжают надеяться на то, что глобализация по-американски это путь наверх, от тоталитарного рабства к свободе, от племенного фанатизма к терпимости, от традиционного невежества к рационалистической просвещенности. Пора понять, что в перевороте глобализма, как и в других «эпохальных переворотах» нашего времени, решающая роль принадлежит игре на понижение – от разума к инстинкту, от просвещения к контрпросвещению, от рафинированной духовности к агрессивной телесности, словом – от цивилизации к варварству. Не сформировав своевременную альтернативу этим глобальным играм на понижение, мы рискуем провалиться в палеонтологические пласты истории…
Постмодернистский глобализм, опять-таки, во имя наиновейших прорывов, способен спровоцировать обвал в доцивилизованную, догосударственную архаику вообще, на фоне которой советский тоталитаризм может показаться верхом просвещенной упорядоченности и рациональности. Дело в том, что глобалисты, вооруженные арсеналом культурологии, установили для себя, что за национальной государственностью, в которой они видят помеху глобализации, стоят скрепляющие и питающие ее национальные культурные системы. Поэтому они радикализировали свой «деконструктивистский» проект, включив в него и планы разрушения культуры. Тем самым они рискуют вернуть мир не к варварству даже, а к дикости, причем, дикости, вооруженной разграбленным арсеналом поверженной цивилизации. Самонадеянные глобалисты могут уповать на то, что сначала они тараном высвобожденного инстинкта разрушат национальные культуры, а затем приберут к рукам и сам инстинкт, заставив всех этих импульсивных «новых русских» и прочих «новых» смириться перед неоспоримой американской силой. Но здесь возникает несколько беспокоящих вопросов.
В самом ли деле американским гегемонистам удастся заново загнать в бутылку джина анархическо-индивидуалистической чувственности, не способной соблюдать какие бы то ни было цивилизованные нормы и правила общежития?
Если даже предположить их успех в этом деле, то получим ли мы в итоге действительно более цивилизованный и гуманный порядок, чем прежние формы национальной государственности, или большинство человечества ожидает участь гетто, инфильтрацию которого в стерильное пространство, зарезервированное за благополучным меньшинством, будут предотвращать вооруженные до зубов мировые заградительные отряды? Такой образ глобалистской антиутопии профилактически необходим сегодня человечеству, усыпляемому либеральной глобалистской утопией…
Среди ипостасей постмодернистской чувствительности выделяется, наряду с энергетикой брутального инстинкта, предельная расслабленность и демобилизованность. Чудо модерна было связано не столько с отысканием новых источников физической энергии – паром и электричеством, сколько с открытием новых источников социальной энергии.
Антропологический переворот модерна дает нам картину предельно мобилизованного человека, неустанно поглядывающего на часы и одержимого стремлением успеть к сроку, сжать время до предела, насытив его событиями и достижениями. Постмодернизм провозглашает обратный переворот тотальной демобилизации. Наслаждение самодовлеющим настоящим, освобождение от деспотии вездесущего «финализма», подстегивающего наши усилия во имя достижения амбициозных целей, отказ от проектов в пользу «игрового существования» – вот черты постмодернистского стиля жизни.
В чем-то здесь видится стилизация, свойственная всем эпохам декаданса, в данном случае – стилизация под восточную «созерцательность» дзен-буддизма и других форм «восточной нирваны». Аналогичное явление мы видим на примере других декадансных эпох – поздней Греции и Рима. Сомнительные практики декаданса западная цивилизация легитимирует, ссылаясь на выхваченные из более общего духовного контекста восточные образцы. Равнодушие и безволие, осуждаемые по мерам обычной морали, получают алиби, будучи подведенными под опыт нирваны или дао (на самом деле не имеющий с ними ничего общего). Здесь мы наблюдаем ту самую «интертекстуальность» – «обоснование текста текстом», которой постмодернизм придает значение универсального метода. В современной российской культуре эти очевидные изъяны декаданса оправдываются через другой текст: западный. Наихудшая субъективность, являющая себя одиозным образом в быту, в профессиональной и политической жизни, находчиво стилизуется под либеральный «текст» и, вместо того чтобы стушеваться перед примерами проявления воли, чуткости и ответственности, получает возможность их третировать как «местный пережиток».
Эти безволие и бесчувственность, желающие выглядеть рафинированными, мы видим и в истории гибнущего Рима: отовсюду доносится воинственный клич варваров и пылают пожары, а декадентская чувствительность предпочитает отгораживаться от реального мира и «ловить мгновение». Отсюда – амбивалентное отношение к варварам: их боятся, но одновременно восхищаются цельностью их характеров и пассионарностью их воли. Эта амбивалентность особо чувствуется в отношении наших либералов к западному и мусульманскому мирам: перед первым они готовы капитулировать в качестве представителей «варварской страны», перед вторыми – в качестве представителей декадентски разложившегося социума. Этим постмодернистам решительно ничто не дорого; ни на небе ни на земле нет ничего такого, чему они хотели бы посвятить жертвенное усилие. Что это – результат крайней духовной дезориентации или какого-то более общего процесса – ослабления энергии Эроса, поддерживающей жар жизни? Вполне возможно, что техническая цивилизация, подменяющая живые связи механическими, природную среду – конгломератом, основательно подорвала витальность современного человека, подготовив отступление Эроса перед Танатосом.
Не останавливаясь на этих сугубо метафизических соображениях, прибегнем к аргументам социологическим. Промышленная социология показала, что процесс индустриализации одновременно является и процессом еще не виданной мобилизации человеческой энергии. Традиционное общество, при всей его религиозной и патриархальной аскезе, было значительно более терпимым ко всему самопроизвольному, спонтанному, самоценному, пребывающему в состоянии «в себе» и «для себя». Промышленная цивилизация подчинила сотни миллионов людей принудительной дисциплине и ритмике, самопроизвольное заменила функциональным и достигла апогея в «эре организаторов», описанной Дж. Бернгэмом. Мы присутствуем при новом глобальном сдвиге. Повсюду идет более или менее скрытый процесс деиндустриализации. На Западе он описан как переход от вторичной к третичной цивилизации, или цивилизации услуг. У нас деиндустриализация, как и предыдущие цивилизационные сдвиги, обрела радикальные формы идеологически взвинченного процесса, направленного ревнителями очередного великого учения. Но деиндустриализация означает демобилизацию. Массовая демобилизация промышленных армий психологически влечет за собой те же последствия, что и демобилизация армий, закончивших свои сражения. Демобилизованным солдатам не дано вернуться в счастливое довоенное время, их удел – растерянность, неадаптированность, неспособность конкурировать с теми, кому удалось избежать призыва и обделывать свои дела, пока другие проливали кровь. То же самое случилось сегодня с солдатами другой великой армии – промышленной. Им тоже не дано вернуться к доиндустриальному труду, быту и пейзажу, их удел неприкаянность и дезадаптация, комплекс неполноценности перед лицом тех, кто избежал индустриальной мобилизации и осваивался в торговой сфере, в комсомольских тусовках, не говоря уже о привилегированной партийной элите.
В нашей стране эти общие издержки массовой демобилизации усугубляются тем, что наша промышленная армия принадлежит не к победителям, а к побежденным. Идеологически ее заклеймили наши «рыночники», объявив все ее многолетние усилия не только напрасными, но и прямо вредоносными. В практическом отношении ее завели в тупик тем, что ее реформирование сопровождалось одновременным уничтожением тех заделов постиндустриальной цивилизации, которые худо-бедно все же создавались в нашей стране и открывали новую перспективу тем, кого в свое время мобилизовала советская промышленность.
Отсюда – массовые состояния неприкаянности и общественной незатребованности. Дело отнюдь не только в уходе большого социального государства, оставившего неприкаянными тех, кто привык на него полагаться.
Главное – в разрушении постиндустриальной перспективы, что обессмыслило подвиг индустриализации и обрекло всех, кто был ему причастен, на статус презираемых изгоев. Это надо признать разновидностью «постмодернистской чувствительности», специально предназначенной для поверженной и униженной страны. Воля, которую столько лет мобилизовывали ради усилий, приведших к краху, к пустому корыту, порождает инверсии в форме крайнего безволия; вера, эксплуатируемая столь же злосчастным образом – крайнее безверие. Это не тот несколько стилизованный скепсис, которому предаются пресыщенные. Это – абсурд бытия, сразивший лучших – наиболее искренних, самоотверженных, склонных к воодушевлению. Сегодня эти наилучшие рискуют стать наихудшими – со всеми вытекающими отсюда последствиями для судеб цивилизации. Злосчастный парадокс последних «реформ» в том, что они ознаменовались реваншем наихудших над наилучшими: жульнического «жуирства» над честным трудолюбием, своекорыстия над самоотверженностью, предательства над верностью, недобросовестных имитаций и стилизаций – над подлинностью. Философия постмодерна – и в этом ее отступление от установок великой классики – задалась целью оправдать это патологическое перевертывание статусов, это состояние поставленного с ног на голову мира. Пресловутая изощренность постмодерна, как и предельная туманность его построений и лексики объясняются нестандартностью замысла: доказать равноценность порока и добродетели, равновероятность любых перспектив нашего бытия, утратившего исторический вектор. Ясно, что это, в самом деле, «нетрадиционная» задача, требующая изощренного и туманного языка. Честь и мужественность изъясняются яснее!
Итак, вместо того, чтобы направить творческое воображение современности на поиск альтернатив, на проявление возвышающей постиндустриальной перспективы, постмодернисты учат нас жизни без перспектив, без «проекта». Многие видят в этом реванш самоопределяющегося индивидуализма над коллективизмом, заморочившего нас своими «большими рассказами».
Но индивидуальные эпопеи, связанные с вертикальной мобильностью и моралью успеха, были бы так же немыслимы без «большого рассказа», или мифа. Бесчисленные растиньяки не прибыли бы из провинции в столицы и не сделали бы там карьеры, если бы не были воодушевлены «большими рассказами» модерна, повествующими об успехе. Советские мальчики и девочки не устремились бы из сел и захудалых местечек в центральные вузы, не будь общего воодушевления, связанного с «большим рассказом» индустриализации и урбанизации. В «большом рассказе» модерна появляется не только несколько лихорадочное воодушевление новоевропейской личности, опьяневшей от состояние свободы. В нем присутствует гораздо более древний культурный архетип – образ легендарного странника, пустившегося за тридевять земель, в тридесятое царство. При этом, в отличие от безродных эмигрантов постмодерна, очарованный странник культурной классики всегда возвращается к родному дому. Странничество – символ истории, Дом – олицетворение сбереженной идентичности. Вероятно, главный вопрос современного бытия, от ответа на который постмодернизм уклонился – как заново соединить историю и идентичность, избежав двух крайностей: идентичности, боящейся странствий глобального мира, и странничества, равнодушного к оставленному дому.
Еще одним парадоксальным проявлением постмодернистской чувствительности становится новый расизм.
Трансцендентальный субъект классового модерна отличался невосприимчивостью к расовым различиям, как и к различиям культурным. Он выстраивал единую рамку опыта, обращенного исключительно вперед – туда, где былые различия и противопоставления людей утратят всякое значение. Для классического модерна опыт есть именно то, что вытесняет традицию, от которой и ведут свои истоки все дискриминационные различения людей. С этой точки зрения «большой рассказ» модерна – это в конечном счете рассказ об общечеловеческом будущем. Революционеры модерна, идет ли речь о политических, научно-технических, культурных революциях, неизменно подозревали в контрреволюционных поползновениях тех, кто оказывался в привилегированном положении. Для классиков модерна социальные и культурные дифференциации людей выступали как эквивалент привилегий. Именно непривилегированные воспринимались полпредами общечеловеческого будущего, ибо были заинтересованы в ликвидации всяких привилегий.
Повесть о маленьком человеке это не только излюбленный жанр сострадательной русской литературы, или прием большевистской «демократии равенства». Буржуазные революции в Европе защищали буржуа именно как маленького человека, права которого ущемляются феодальной номенклатурой. Даже новейшая неоконсервативная война на Западе, с ее требованиями демонтажа большого государства, реприватизации и денационализации, опиралась на демократический миф о «маленьком человеке».
Частный предприниматель для неоконсерваторов и был тем маленьким человеком, которому не дают развернуться представители Больших организаций… Маленький человек по определению – сторонник историзма, проектирующего будущее, свободное от каких бы то ни было привилегий. Постмодернисты не любят «маленького человека» за его привязанность к «большим рассказам». Устранив «большие рассказы» о будущем как законный жанр современной культуры, постмодернисты вольно или невольно становятся реакционерами, адресующими все свои симпатии настоящему. Все, кто сегодня не бескорыстно цепляется за настоящее, призывают к «гражданскому согласию» по поводу итогов новейшей приватизации и иных афер, желая утвердить свои привилегии в качестве окончательных, неперерешаемых, более или менее автоматически попадают в союзники постмодернистов и становятся адресатом их дискурса. Отношение постмодернистов к третьему, а также бывшему второму мирам, объединяющим «неадаптированное» большинство планеты, напоминает отношение римских патрициев к ранним христианам. Патриции с презрением относились к «большим рассказам» христианства, учившим презирать настоящее. Христиане воспринимали настоящее как ночь, которую надо претерпеть, дождавшись Великого Света. Как говорит молитва Св. Василия Великого: «И даруй нам бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящего жития нощь прейти, ожидающим пришествия светлого и явленного дне Единородного Твоего Сына...».
Постмодернизм, отвергший всяческую «мистику будущего» во имя настоящего, оказывается наиболее последовательным воплощением новоевропейского атеизма; он отвергает не только христианскую мистическую весть о грядущем блаженстве нищих духом, но и аналогичную весть модерна, в которой он не без оснований усматривает превращенную форму древней эсхатологии.
Разумеется, постмодернисты запрещают посягать на настоящее не только во имя привилегий тех, кто уютно в нем устроился. Их запрет на дискурс о будущем связан с дисквалификацией разума, претендующего на то, чтобы дать нам четкие ориентиры для отличения добра от зла, истинного от ложного, возвышенного от низменного и уродливого. Прошла пора, когда господа мира сего стремились заполучить теорию, плодящую фанатичных приверженцев существующего порядка. В эпоху постмодерна господствующий порядок эксплуатирует уже не наш энтузиазм, а наше уныние – неверие в возможность альтернатив. Именно это историческое уныние и насаждает постмодернизм, дисквалифицирующий великие проекты и самое способность их выдвигать. Именно в этом пункте постмодернистов настигает архаика этноцентризма и расизма. Действует своеобразный закон: отказ от будущего в пользу настоящего неминуемо влечет за собой актуализацию всех социальных, расовых, этнических различий, тянущихся из прошлого.
Истина настоящего состоит в его непреодолимой проблематичности: в нем, оказывается, невозможно удержаться: если нет рывка вперед, непременно последует откат назад. Отказ от будущего неизбежно ведет к господству стиля «ретро» в нашей культуре – пробуждению казалось бы давно усыпленных и заклятых демонов. Современность, намеревающаяся себя увековечить и отвергающая исторические альтернативы, оказывается в плену попятных тенденций, воскрешающих худшую архаику. Постмодернистам кажется, что они обескураживают фанатиков будущего во имя сохранения уже проверенного настоящего. На самом деле их стараниями готовится реванш давно прошедшего и над настоящим, и над будущим. Сегодня все мы наблюдаем эту архаику пробудившегося варварства, зачастую воспринимая ее как историческое недоразумение. На самом деле это закономерность: настоящее живет авансами из будущего и без таких авансов уступает все свои завоевания, даже казалось бы, самые бесспорные. Пассионарии будущего, будучи радикально обескураженными постмодернистской иронией над большими историческими рассказами и проектами, превращаются в самых опасных реставраторов прошлого.
Потенциально лучшие превращаются в наихудших. Революционеры – в рэкетиров, реформаторы – в махинаторов, ревнители социального равенства – в защитников социальной сегрегации, гуманисты – в социал-дарвинистов. Пассионарии – это как раз те, кто имеет наименьшие шансы удовольствоваться настоящим. Если культура постмодерна окончательно дисквалифицирует проект будущего, они займутся реставрацией прошлого. Ибо их призвание радикализм, а в сохранении настоящего нет простора радикализму и максимализму. Те, кто вознамерились защитить цивилизацию от фанатизма и радикализма посредством дискредитации любых альтернатив будущего, рискуют заменить фундаменталистов будущего фундаменталистами все более далекого прошлого, ибо мера удаленности от прошлого как раз и становится мерой вдохновительного радикализма.
В заключение упомянем и еще один социальный тип, ободренный и обнадеженный постмодерном. Речь идет о блефующем имиджмейкере – дизайнере, задача которого продать наихудший товар в наилучшей упаковке. Когда люди верят в будущее, они доверяются художнику, творческая способность которого обращена к содержанию. Когда речь идет о том, чтобы примирить их с настоящим, художник уступает место дизайнеру, заботящемуся о форме, придающему самым обескураживающим проявлениям настоящего «товарный вид». Постмодернисты оправдывают такое дизайнерство свойственной им аргументацией: будто никакого «объективного содержания» и нет вовсе, а есть одна только свобода интерпретаций и дизайнер – воплотитель такой свободы. Таким образом дизайнер и имиджмейкер – носители постмодернистского нигилизма, переносящие его из метафизических спекуляций в повседневные манипулятивные практики.
Без возрождения духа смелой исторической альтернативы не только худшие будут торжествовать над лучшими. Еще страшнее то, что самые деятельные и пассионарные, вместо того чтобы приближать будущее, займутся реставрацией прошлого. При этом пассионарность станет измеряться масштабом реставраторского радикализма: чем пассионарнее субъекты действия, тем более глубокий провал в темную архаику они нам готовят.
Необычайно важно понять это: нынешние религиозные фундаменталисты, как и носители племенной нетерпимости, олицетворяют собой не загадочную живучесть старого предрассудка, а инверсию проективной энергии, которой из настоящего не дали устремиться в будущее и она, отрикошетив, обрела траекторию «ретро».
Ныне, на рубеже тысячелетий, человечество оказалось на распутье. Либо самые энергичные его представители, не удовлетворясь скукой и узостью настоящего, устремятся в будущее, либо они превратятся в фундаменталистов, воскрешающих мифы далекого прошлого!» (Панарин А.С., Искушение глобализмом М., 2000, стр. 218-230).
[Архив 2009 года]