Одна судьба у наших двух сердец

 



Беспробудная тьма
Прошагала вперёд.
Ярким пламенем зла
Все дороги сожжёт.
На ошибку прав нет,
Чудеса только в сказках.
Вот увидеть бы свет.
Знать, что всё не напрасно!!!!!
        Небо. Звезды. Море. Море слилось с небом. Нет ни конца ни края. Отблески фонарей в воде. Музыка из уличных баров. Теплая рука любимого. Его нежные слова. Приятный голос. Его горячее дыхание... Люблю. Люблю такие моменты. Их надо пережить. Их надо запомнить. Их надо любить....Но как?
 В этот вечер это море было темно-фиолетовым и прозрачным, как аметист: на глади моря не заметно было ни белых барашков, ни хотя бы единого паруса. Правда далеко на горизонте виднелся целый рой прямых, остроконечных парусов, словно пламенем горящих в последних лучах заката на серебристом фоне неба под легким непрерывно изменяющимся узором облаков, казавшихся очертаниями мавританских домов и минаретов.
Эмма шла вдоль берега, между дюнами, среди водорослей и обломков, выброшенных бурей, распевая свою любимую песню, дикую песню, в которой говорилось не о любви. Протянув последнюю ноту куплета, она некоторое время молча шагала, вдыхая полуоткрытым ртом легкий солоноватый ветерок, дувший с северо-запада, и слушая негромкий ропот прибоя да крик одинокой чайки, пролетающей в безграничном просторе. Рядом с нею неторопливо брела сучка с опущенным хвостом, беспрестанно останавливаясь, чтобы обнюхать очередной пучок водорослей.
— Сюда, Боба, сюда! — звала ее Эмма, похлопывая себя по ляжке, и собака тотчас же стрелой устремлялась вперед, по песку, рыжему, как ее шерсть.

Знакомый голос услышал Дан, который, сидя в вытащенной на берег рыбачьей лодке, вырезал из куска пробкового дуба поплавки для сетей. Сердце у него екнуло. Желтые глаза Эммы, круглые, словно зрачки уснувшей рыбы, в одно прекрасное утро пронзили его сердце. О, это утро! Он хорошо помнил его: стройная, высокая, вся озаренная солнцем, она ловила мелкую рыбу, стоя в зеленой, искрящейся золотыми бликами воде… Он проехал в своем баркасе очень близко от рыбачек. Эмма смотрела вдаль, не прикрываясь ладонью от солнца. Кто знает, — не приковало ли потом ее взгляда острое крыло красного надутого паруса, который исчезал далеко в море?
— Сюда,Боба, сюда! — раздался снова, теперь уже совсем вблизи, веселый, звонкий голос, прерываемый громким лаем собаки. Дэн, отбросив назад спустившиеся на глаза волосы, выскочил из своей лодки с проворством влюбленного.
— Эмма, ты куда? — спросил он, и щеки его зарделись, как полевой мак.
Эмма не ответила и даже не остановилась. Опустив голову, он двинулся вслед за ней. Сердце его колотилось, пылкие слова застряли в горле. Он опять слушал прерванную песню Эммы, и все в нем переворачивалось от некоторых, особенно волнующих нот, которые возникали внезапно, словно громкие всплески волн в однозвучном рокоте прибоя.
У сосновой рощи Эмма остановилась. Аромат хвои, острый, свежий, благодатный, ударил ей прямо в лицо вместе с последними отсветами заката, пробивавшимися сквозь ветви сосен.
— Эй, Эмма!…
— Что ты хочешь, приятель??
— Хочу сказать тебе, что все ночи напролет вижу твои глаза и не могу заснуть.
В словах юноши звучала страсть столь бурная, а глаза горели таким отчаянием, что Эмма даже вздрогнула.
— Приятно, конечно, но нам не по пути, — наконец вымолвила она и вместе со своей рыжей собакой скрылась между сосен.
Парень еще долго слышал собачий лай, долетевший до него снизу. Уныло смотрел он на вечереющий горизонт, где в сумерках можно было различить рыбачьи лодки, которые возвращались в залив.
Эмма, прозванная Дикой, отнюдь не была красавицей. Восхищение вызывали только ее желтые глаза, порою становившиеся зеленоватыми, — неподвижная лучистая роговица, ярко выделявшаяся на широком белке, — да еще короткие кудри цвета сухих листьев, отливавшие на солнце живым металлическим блеском.
Она жила одна на всем белом свете — у нее была только эта рыжая худая собака, вечно голодная да еще песни и,конечно же, море.
С раннего утра уходила она к морю и, стоя в воде, ловила мелкую рыбу. Она не выходила из воды даже тогда, когда усиливающийся прибой обдавал ее брызгами и чуть ли не сбивал с ног. В эти мгновения, когда, предчувствуя бурю, чайки кружились над ее головой, Эмма даже в своих бедных нарядах являла дивное зрелище.Хлопотала по дому, громко распевая и ведя долгие беседы со своей Бобой, которая, сидя перед нею, терпеливо слушала и смотрела на хозяйку.Нет! Она не грустила. Правда, песни ее были унылыми, странным ритмом своим напоминали заклинателей, но она пела их как-то бессознательно, словно они не доходили до ее слуха, не затрагивали души. Она пела, глядя на облако, птицу, парус расширенными зрачками, в которых сквозило удивление, и все время без устали держа у песчаного берега свой маленький невод в надежде на удачу.
Другие девушки тоже пели. Но иногда ее песня, ее голос порождали в них чувство страха, одиночества, тоски. Они умолкали, склоняли опаленные солнцем головы, чувствуя, что колени их все больше коченеют в воде, а глазам становится все больнее от слепящих лучей солнца. Усталые руки их опускались, а песня Дикой замирала в истомленном зноем воздухе последним заклятием, последним рыданием...
Молодой и немного странный Дэн смущал ее. Она не могла ничего понять, но ощущала глубоко в душе какую-то неясную тревогу, испытывала нечто вроде гнева против этого дерзкого белозубого, толстогубого парня.
Она остановилась у опушки, позвала Бобу и погладила ее по рыжей спине. Овладев собой, она вновь стала спокойной и снова запела.
Как-то в августовский полдень она забралась в сосновую рощу, присела в тени и... нашла любовь.
Она стояла, прислонившись к стволу сосны. Веки ее смыкала сонливость, глаза подернула лучистая дымка.  Ветерок тихонько шуршал в зеленых кронах сосен. Вдали виднелся опаленный солнцем берег и бирюзовая полоса моря, испещренного белыми парусами…
Из-за деревьев появился Дэн. Затаив дыхание, он стал приближаться, он подходил все ближе и ближе: его волшебница стояла, обняв ствол древнего дерева.
— Эмма!
Она вздрогнула, обернулась, уставившись на него своими круглыми задумчивыми глазами.
— Эмма!.. Голос его дрожал.
— Да!Чего ты хочешь?
— Хочу сказать, что все ночи напролет вижу твои дивные глаза и не могу заснуть.
Теперь она, кажется, поняла. Она опустила голову к земле, словно прислушиваясь к чему-то или что-то припоминая. Эти самые слова она уже слышала, и голос был тот же, где слышала — она не помнит, но это было. Эмма подняла голову: молодой, сильный парень стоял перед нею словно зачарованный, лицо его пылало, рот был полуоткрыт. Порыв ветра принес им аромат диких трав, сквозь искривленные стволы сосен бесчисленными искрами сверкало море.
— Эй, Дэн! — раздался вдруг издалека чей-то громкий, резкий голос.
Он вздрогнул, схватил руку Эммы, сжал ее изо всех сил и словно ошалелый понесся по песку обратно к своей рыбацкой лодке, которая ждала его, покачиваясь на волнах.
— Дэн! — прошептала Эмма каким-то странным голосом, не спуская глаз с его лодки, быстро убегающей вдаль. Она засмеялась как ребенок; а возвращаясь все время пела песню — живую, веселую. А кроваво-красное солнце садилось среди туч, нагнанных внезапно налетевшим юго-западным ветром.
Но вместе с ветром в эту ночь налетел и шторм, волны с ужасающим ревом подступали к самым домам, а все несчастные жители побережья заперлись у себя, прислушиваясь к завыванию бури и моля Всевышнего о спасении.
И только Дикая бродила в ночи, как дикий зверь, опустив голову, прорываясь сквозь бушующий вихрь, широко открыв свои желтые глаза, полные жестокой тревоги, и прислушиваясь, не донесется ли до нее человеческий зов… Ничего. Сквозь шум бури слышался откуда-то издалека только бешеный лай Бобы, отставшей от своей хозяйки.
А она все шла и шла к берегу. Ее ослепляли молнии, на мгновение выхватывая из мрака бушующее море и пустынный берег. Она подошла слишком близко к воде, одна волна настигла ее и сбила с ног, другая опрокинулась на нее и обдала холодной влагой. Тогда жизненный инстинкт взял свое: подгоняемая волной, наполнившей соленой горечью ее открытый для крика рот, корчась, как выброшенный на берег дельфин, она отчаянно впилась в песок, все время уходивший из-под ее ног и рук.
Ей удалось устоять на коленях и выползти из кипящего прибоя. Она вернулась в свое бедное жилище, промокшая, окоченевшая, стиснув зубы и обезумев от страха и неведомой ей любви.
К утру море успокоилась. Морская гладь казалась липкой, как нефть, на ней не виднелось ни единого паруса, ни одной рыбацкой лодки: в безмолвии моря было что-то беспощадное. Эмме казалось, будто она пробудилась от тяжкого кошмара: душой ее завладело незнакомое чувство одиночества, она боялась темноты… Потом ее большие круглые глаза обрели прежний неподвижный взгляд уснувшей рыбы. Она по-прежнему рыбачит со своими подругами, где руки у нее ноют, ноги коченеют в воде, солнце печет голову. Песни ее все так же звучат и замирают в ослепительном и печальном просторе, доходя до самого сердца  людей, которые тяжко трудятся, без надежды, без утешения, без отдыха. А над ними взад и вперед носятся стаи вольных чаек, приветственными криками встречая и бурю и ясную погоду.
Безысходность подобна выдоху под водой, и важно знать, как сделать спасительный вдох!!!!