Отверстие Винслова
Вечер. Занятия на кафедре анатомии. Самоподготовка. Готовим домашнее задание – органы брюшной полости, сальник и т.д. Кто-то читает Синельникова, кто-то в сторонке что-то обсуждает, кто-то пытается что-нибудь рассмотреть в спавшейся брюшной полости уже не раз исследованного трупа.
Незаметно у стола вырастает высокая фигура доцента Пушкарева. Леонид Николаевич и в это, довольно позднее время, как всегда, на кафедре. Его редко можно было видеть уходящим домой, или приходящим на работу. На кафедре он был всегда. Нет, помню, пару раз видел его пришедшим с улицы, в длинном черном пальто с каракулевым воротником, в черной же каракулевой шапке с козырьком, надвинутым почти на глаза, опущенные поля шапки прикрывают замерзшие уши. Красные щеки. Было морозно.
Но в этот раз он в неизменном не очень свежем халате, в шапочке. Из-под кустистых седых бровей лукаво поблескивают улыбающиеся бесцветные глаза. Если бы не эта постоянная полуулыбка, он походил бы на седого Мефистофеля.
- А кто покажет мне foramen epiploicum Winslovi? – обратился он к нам, собравшимся сразу вокруг стола.
Крупными пальцами, без перчаток, он пытается выделить желудок, вытаскивает безжизненный желтоватый сальник.
- Foramen – отверстие, как будто. Еpiploicum – не могу вспомнить... А последнее слово вообще не понял, - лихорадочно соображаю, но ничего не получается. Молчат и соратники.
- Ну, думайте, думайте, - укоризненно промолвил Пушкарев, и, вытирая руки извлеченной из кармана халата ветошью, пошел к следующему столу.
Наверное, я и сегодня не найду это отверстие, но звучное его наименование помню до сих пор. Не хуже, чем изречения великих латинян, к которым так неравнодушен был заведующий кафедрой латинского языка доцент Лемпель.
Преподаватель Трубочкина
Надежда Федоровна Трубочкина учила нас латинскому языку. Надо же, такая «миниатюрная» фамилия, как никакая другая, полностью соответствовала ей. Надежда Федоровна была очень маленького роста, патологически маленького, но без явных диспропорций. Правда, некоторые черты лица были характерными для такого рода патологии: чуть выступающий подбородок, остренький, несколько великоватый при ее росте носик, близорукие глаза, но весьма красивые.
Она ходила на высоченных «шпильках», всегда стремительно, вытягивая вперед согнутую в локте руку.
Предмет она знала. Закончила романо-германский факультет какого-то отечественного университета. Характер весьма уравновешенный, без проявлений физической ущербности, которую она, несомненно, осознавала.
Надо сказать, что, несмотря на все выше сказанное, всеми студентами, во всяком случае, из нашей группы, она воспринималась весьма доброжелательно. К нам она была расположена так же. Учились мы с интересом.
Вообще, изучению латинского языка в нашем институте уделялось весьма серьезное внимание. Конечно, этому способствовало то, что кафедрой заведовал Натан Максимович Лемпель, человек, вызывающий уважение.
Помню, как однажды разочаровал преподавателя. И это неприятное ощущение, обида на себя, сохранилось до сих пор.
Стены всех учебных комнат были увешаны латинскими изречениями и портретами древних латинян. И вот Надежда Федоровна попросила перевести фразу, написанную готическим шрифтом и располагавшуюся над классной доской.
Это было на одном из первых занятий. Да и готический шрифт читался с трудом.
- Non… progredi (с ударением на «е»)… est… regredi (с ударением на втором «е»), - с трудом прочитал я.
На лице преподавателя было неприкрытое разочарование. Она думала обо мне лучше.
Но по предмету у меня были только «пятерки». Сейчас, спустя более сорока лет, мои дети, изучающие тот же латинский язык в университете и в лицее, часто и удивляются, и восхищаются моей памятью на очень даже не простые латинизмы.
К нашей группе Надежда Федоровна относилась несколько иначе, чем к другим, еще и потому, что была, на мой взгляд, безнадежно влюблена в нашего куратора Ардальона Александровича Желнина – красавца-мужчину, преподавателя нормальной анатомии. У него почему-то не было одной ушной раковины. Но дефект прикрывался довольно пышной, специально уложенной прической, что Желнина только красило.
Надежда Федоровна часто выводила наши, не по предмету, разговоры на куратора, на «внеклассную» работу. Ее неравнодушность к нашему анатому была очевидна. Думаю, он об этом не догадывался.
Ардальон Александрович носил в кармане халата небольшой томик стихов Пастернака. Жена его работала на областном телевидении, вела литературные передачи.
Физика…
На кафедре физики работали преимущественно мужчины. Виола Васильевна Тузовская – старший преподаватель, естественно, выделялась среди них. Близорукая, в очках с большими диоптриями, всегда немного вычурно одетая.
Старшекурсники предупредили о ее суровости, о некоторых других чертах характера. В нашей группе занятий она не вела. Но к экзамену готовились серьезно, в ожидании встречи с Виолой. Девчонки делали прически поскромнее, женатые парни прятали в карман обручальные кольца…
Кстати, такую же процедуру с кольцами совершали и на акушерстве и гинекологии, если зачет или экзамен предстояло сдавать доценту К. Эта дама с немецкой фамилией была в том же «ищущем» возрасте, что и Виола, но характер имела еще круче, даже, я бы сегодня сказал, стервознее. Объяснялось это еще и тем, что, по-моему, на кафедре имел место перманентный конфликт доцента с заведующей кафедрой Поллак Саррой Евсеевной.
Что поделаешь, студенту, даже еще не изучившему психологию, приходится с первых же шагов учитывать и физические, и физиологические, и психологические особенности преподавателя.
В ту пору на кафедру акушерства пришел еще доцент Либертович – интеллигент и внутренне, и наружно. Читал интереснейшие лекции, с массой практических клинических примеров. Видно было, что акушерство и гинекологию он знал очень глубоко. Но проработал он на этой кафедре недолго. Не давали квартиру – жил в комнатке в студенческом общежитии, с сыном-подростком. Возможно, и кафедральная обстановка не подходила. В 80-х, будучи в Сарове, узнал, что Либертович после Целинограда уехал в Саранск, где заведовал кафедрой на медицинском факультете Мордовского университета.
Я – студент!
То, что буду поступать в мед, решено было за несколько лет до окончания школы. Было много предпосылок. Об этом знало и руководство школы. Поэтому, когда пришла из района разнарядка о направлении на подготовительные курсы в ЦГМИ, меня туда записали, даже не спрашивая.
Не спросили, потому что с очередной ревмоатакой, сразу после выпускного вечера, я был госпитализирован в нашу сельскую больницу. Пролежал там почти месяц, а с первого июля был уже в Целинограде. Зарегистрировали, поселили в спортзале, в корпусе №53, по-моему, где располагались кафедры физкультуры, физики, биологии, гистологии и т.д. Руководителем подготовительных курсов была славная женщина – Татьяна Владимировна Пивоварова, преподаватель кафедры истории КПСС. Готовили по биологии, химии, физике и, естественно, по русскому языку и литературе, так как первым экзаменом было сочинение.
Преподаватели были все институтские: по химии – красавица Руфина Станиславовна Иванова, по биологии – сама зав. кафедрой Скитева, не менее эффектная женщина, по физике – Мартаков Владимир Петрович, тоже зав. кафедрой. А занятия по русскому языку вела Татьяна Владимировна.
Вот и август. Успешно сдан первый экзамен – сочинение по литературе. Писал что-то на свободную тему – о врачах. В общежитии-спортзале прочитал массу книг о профессии, в т.ч. перечитал Юрия Германа, впервые познакомился с Вересаевым.
Но после сочинения вдруг совершенно неожиданно заболел – «атака» ревматизма, которая, к сожалению, очень часто меня настигала весной и осенью, в этот раз пришла в неурочный час - в самом начале августа. Как это бывало и раньше, утром я не смог встать с постели, распухшие суставы сильно болели, повысилась температура. Катастрофа! Через день – следующий экзамен!
Но вместо экзаменов меня увезли домой, в деревню. Помню, глаза мамы, когда меня выносили на руках из машины. В них – страдание, боль, но не было слез. Она сдерживалась.
И вот я дома. Постоянно в постели, день незаметно переходил в ночь, и снова - день… Родственники, соседи, фельдшер с уколами и таблетками (в больницу решили не ложиться, лечение было известно) не добавляли разнообразия и надежд. Часто просыпался рано, еще до рассвета. И всякий раз слышал из другой комнаты, а то и рядом с собой: «Matko Boza, modli si; za nami grzesznym;…». Мама молилась и день и ночь.
Как и раньше, уже через неделю мне стало легче, прошли боли, исчезла отечность. А еще через неделю приехал из города старший брат с совершенно неожиданной вестью. Оказывается, когда он пошел в институт забрать мои документы, ему сказали, что я, не имеющий никаких оснований на особое к себе отношение сельский юноша, могу попробовать сдать оставшиеся экзамены.
Это ему сказал Николай Михайлович Хоменко – ответственный секретарь приемной комиссии, к которому Николая направили сердобольные работницы канцелярии. Предложение беспрецедентное, при конкурсе в пять человек на место.
Впоследствии, после отъезда Полетаева С.Д. в Москву, Николай Михайлович стал ректором нашего института.
До конца приемных экзаменов оставалось четыре дня! А мне нужно сдать три предмета. И вот уже на следующий день мы в автобусе едем в город. На дороге, как всегда, остается мама, осенявшая отъезжающий автобус крестом и беззвучно шевелящая губами. Она молит Господа, Деву Марию за меня.
Много раз мне приходилось прощаться с мамой. И всегда она молилась вслед уходящему автобусу или автомобилю. И никогда не плакала. Не плакала не только потому, чтобы не расстраивать нас, но потому, что была уверена в силе своих молитв.
В общем, за три оставшихся дня я сдал успешно все три экзамена и был зачислен в институт.
Много лет спустя, когда Николай Михайлович Хоменко работал уже в Пензе, был директором института усовершенствования врачей, о чем я узнал от своего пензенского коллеги, я написал ему пространное письмо с благодарностью, с информацией о себе. Думаю, он его получил.
Бывал я и в Пензе не раз, но напроситься на свидание как-то не собрался. Хотя это было вполне возможно и, думаю, было бы уместно.