(Глава из романа "Далёкое и близкое")
1.
Скорый пассажирский поезд Москва – Псков пришёл на маленькую захолустную станцию Лычково глухой ночью. Постояв свои положенные две минуты, чтобы дать возможность выйти из вагонов нескольким приехавшим пассажирам, он двинулся дальше. Вскоре всё вокруг погрузилось в кромешную мглу, в которой неясными контурами угадывался стоящий на соседнем пути товарняк. В просветах между его вагонами, за железнодорожными путями, в свете уличных фонарей виднелись домишки, в окнах которых не было ни огонька – там спали мёртвым сном.
Никто меня здесь не встречал. И пока я крутил головою, решая, что делать, исчезли из виду те немногочисленные попутчики, сошедшие со мною на низкий станционный перрон. И не у кого было спросить: в какой стороне находится местный вокзал, где можно было переждать до утра эту холодную и неуютную октябрьскую ночь. И я пошёл наугад. Случайно попавшийся мне на пути железнодорожный рабочий в ответ на мой вопрос сказал, что вокзал находится в противоположной стороне.
С досады чертыхнувшись про себя, я повернул назад и несколько минут ковылял по невидимым в полной темноте неровностям перрона, пока соседний товарняк не кончился, и передо мной предстало стандартное для провинции здание вокзала с крохотным залом ожидания. Освещённое изнутри, оно было совершенно пустынным и казалось вообще необитаемым. И что-то мне расхотелось идти туда и одиноко маячить у всех навиду. Мелькнула мысль обойти это пустое здание и выйти на привокзальную площадь: а вдруг там кто-нибудь из местных извозчиков стоит со своей машиной в ожидании приехавших с поездом пассажиров.
Ещё на подходе к площади оттуда донеслись чьи-то голоса, урчание моторов, хлопанье багажников и дверей. Всё это не могло не радовать. Но только я вышел на освещённый асфальтовый пятачок, как перед моим носом отъехали три потрёпанные легковушки, увозя с собою встреченных с поезда людей и их багаж. Площадь опустела, окружавшая её тьма ещё более сгустилась и насторожила своим безмолвием. Как-то нехорошо и тревожно стало на душе от своего одиночества в этом чужом незнакомом месте. Вдыхая зябкий холод осенней ночи, я стоял в круге тусклого света под фонарным столбом со своей большой дорожной сумкой на плече и тщетно поглядывал по сторонам в поисках хоть какого-нибудь выхода из создавшегося положения. Вдруг неподалёку мелькнула чья-то тень, и мужской голос спросил:
– Вы кого-то ищете, молодой человек?
– Да мне в Демянск надо, а ни одной машины нет.
– Это только утром будут такси.
– Не хочется ночевать в пустом вокзале.
– Езжайте с нами: мы всё равно будем мимо Демянска проезжать.
– С превеликим удовольствием! – обрадовался я, – Спасибо, выручили!
«Превеликим удовольствием» оказался стоявший немного в стороне от площади старый раздолбанный «уазик», хозяин которого встречал в Лычкове приехавшую из Москвы свою жену. Они вдвоём сели в кабину, а мне нашли место в грузовом салоне, в беспорядке заставленном какими-то ящиками, коробками и пакетами, набитыми непонятными мне вещами и предметами. И, слава Богу, мы скоро тронулись в путь.
От Лычкова до Демянска днём и по хорошему покрытию можно было бы добраться за четверть часа, а мы же по ночному разбитому шоссе тряслись чуть ли не целый час. Сидевшие в кабине водитель «уазика» и его супруга, которым было лет тридцать на вид, слушали по пути громкую заводную музыку и о чём-то переговаривались между собой. А я на тряской дороге воевал с их прыгавшими на меня коробками и пакетами.
Только раз остановившись у светофора на каком-то перекрёстке, видно, уже на подъезде к городу, заглянувший ко мне с улицы шофёр спросил:
– А вам куда в Демянске?
– В гостиницу, если только она работает ночью.
– Как вы тут устроились? – оглядев заваленный салон, заодно поинтересовался он.
– Прекрасно! Лучше, чем в пустом вокзале на станции!
Минут через десять «уазик» снова остановился. Открывший дверь салона водитель сказал, что уже приехали в Демянск и указал мне на стоящее через дорогу двухэтажное здание местной гостиницы с тёмными окнами. Пока я вылезал со своим багажом из машины и захлопывал за собою дверь, он вернулся в кабину к своей жене. Закинув сумку на плечо, я подошёл к ним и вместе со словами благодарности по привычке протянул им в окошко деньги за проезд. Но они не только не взяли с меня ни копейки, но и обиделись за протянутые им деньги, считая свою помощь мне от чистого сердца.
Так с приличной денежной купюрой в руке я и застыл на месте, удивлённый их отказом. Потом стал неуклюже извиняться и ещё раз благодарить бескорыстных, совершенно чужих мне, людей. Но машина тронулась с места и быстро исчезла в ночной темноте. Входная дверь в гостиницу была закрыта. Когда я несколько раз нажал на звонок у двери и представился на сонный голос горничной, меня впустили внутрь здания и без проблем устроили в одноместный номер.
А вскоре, уже лёжа в постели у себя в номере и мысленно окидывая свои последние дорожные приключения, я добрым словом помянул выручивших меня людей и невольно задумался. Что же наши московские «водилы» в подобных случаях лишены такого бескорыстия?! Почему в любое время дня и ночи они перед посадкой в свою машину вместе с вопросом – куда? непременно спросят – сколько? А на твою, предложенную им с «потолка», цену ещё поторгуются, а то и вовсе не поедут, как бы не было тебе необходимо.
Это до революции бедные извозчики возили за гроши вальяжных господ, а теперь уже современные извозчики, бывает, по-господски ухмыльнутся на твои ограниченные финансовые возможности и откажут тебе. Но откуда же тогда берутся эти бессребреники?! Ведь именно из людского бескорыстия рождаются отзывчивость, сочувствие, сострадание и милосердие – все те простые и естественные чувства, которыми испокон века отличалась от заевшейся и насквозь прагматичной столицы скромная русская провинция. Не отличаясь достатком и образованием, а обладая от природы высокой внутренней культурой, передающейся от поколения к поколению, она такой и дожила до сегодняшних дней.
2.
Ещё одним открытием для меня нашей провинции в той поездке стал следующий день, когда я прямо с утра отправился в местный Демяновский военкомат. Он размещался в старинном ампирном двухэтажном особняке, недалеко от центра города, сразу за воинским мемориалом. В вестибюле этого учреждения перед вертушкой я спросил у дежурного офицера за стеклянной перегородкой, к кому мне обратиться по поводу военных архивов времён Отечественной войны и братских захоронений в Демяновском районе. В одном из них, у деревни Хмели, похоронен погибший в феврале 1942 года старший брат моего отца Егор Милованов. В ответ строгий офицер потребовал у меня удостоверение личности и, ознакомившись с ним, направил в нужный кабинет к тому, кто занимался этими делами.
Им оказалась уже немолодая женщина в должности секретаря военного комиссара. Узнав о цели моего визита, она попросила меня подождать, пока закончит свои неотложные дела, и указала мне на стул у стены в её кабинете. Я присел и, терпеливо ожидая минуту за минутой, разглядывал кабинет и её хозяйку, что-то набиравшую на клавиатуре компьютера и шелестевшую бумагами, периодически вылезавшими из стоявшего рядом принтера. Уже несколько лет занимаясь своей книгой, я много ездил по стране, посещал местные архивы и музеи, ходил по кабинетам и приёмным самых разных начальников и уже привык к тому, что везде надо было иметь немалое терпение ждать, искать, спрашивать и выслушивать ради дела, которому я посвятил прошедшие годы.
Наконец, разделавшись со своими срочными делами, секретарша уже обратила всё своё внимание ко мне. Я подсел поближе к столу и ещё раз изложил ей суть моего дела. Собственно оно решилось ею буквально в несколько минут. Из общей базы данных о безвозвратных потерях в Великой Отечественной войне по Демяновскому району она выдала интересующие меня сведения, и на этом можно было поставить точку: поблагодарить и попрощаться. Наверное, подобных мне посетителей она принимала довольно часто, и они не занимали у неё много времени. Но, узнав, что я собираю материалы для книги о войне в их Новгородском краю, женщина оживилась.
Оказалось, что помимо своих обязанностей военного архивиста она сама по себе занимается исследованием этого периода в местной истории. Слово за слово, мы разговорились, и женщина-архивист – к сожалению не запомнил её имени – стала увлечённо рассказывать мне о минувшей войне на Новгородчине, о боях за Демянск, об оккупации города и его освобождении. Я не только слушал её вдохновенный рассказ, но и дополнял его своими комментариями. Нам было интересно говорить на тему, близкую и волнующую обоих, а, главное, что всё это потом могло мне пригодиться для работы над книгой. А в чём моя собеседница была не уверена, то предлагала узнать в их краеведческом музее, в районной библиотеке и у руководителя местной поисковой группы.
За нашим явно затянувшимся разговором незаметно летело время. Несколько раз в кабинет входили сослуживцы секретаря и обращались к ней с какими-то просьбами. Она их выслушивала, что-то записывала на бумаге и в знак согласия кивала головой. Один раз вышел из кабинета напротив военный комиссар и, покосившись на меня, отдал распоряжение и вернулся к себе. Но, казалось, ничто не могло поколебать хода нашей неожиданно завязавшейся беседы. И под конец мне уже самому стало неудобно отнимать у женщины её служебное время.
Встав изо стола, я лишний раз сказал ей спасибо, попрощался и покинул гостеприимный кабинет секретаря военкома города Демянска. Не знаю, может, у них, в глубинке, так принято – быть отзывчивыми и бескорыстными людьми в любой обстановке. Но мне, приезжему из Москвы, до сих пор всё это кажется довольно необычным на фоне нашего столичного, жёстко регламентированного, образа жизни. А, может, мне просто везло на хороших, интересных людей: в архивах, музеях, библиотеках и просто случайно встреченных мною в поездках по России, без которых и не состоялась бы эта книга.
3.
Одного из таких людей я встретил однажды в самом центре Рязанской области. Приехали мы тогда вдвоём с женою в Спасск душным летним вечером. Переночевав в местной гостинице, напоминавшей что-то среднее между сараем и забегаловкой, наутро мы отправились пешком в Старую Рязань. Эти российские Помпеи располагались на противоположном крутом берегу Оки в пяти километрах от города. День с самого утра выдался безоблачным и жарким. И эти километры ходьбы по просёлочной дороге дали нам потом о себе знать. Осмотрев руины древнего храма на городище и полазив по его высоченным крепостным валам, мы после полудня, несмотря на усталость, всё-таки решили продолжить свой путь в соседнее село Исады.
Правда, было до него целых двенадцать вёрст, но они стоили того, чтобы увидеть тамошнюю Воскресенскую церковь в несохранившейся усадьбе дворян Ляпуновых, героев освобождения Москвы от поляков в Смутное время. Слово же «исад» на древнерусском языке означало пристань – и не мудрено. В те годы много писалось в прессе о том, как стоявшая на краю обрыва у протекавшей поблизости Оки красивая и массивная старинная церковь неумолимо сползала по склону вниз, к реке, несмотря на все усилия властей по её спасению.
Изнывая от июньского зноя, мы шли по пустынному просёлку, медленно удаляясь от древней столицы Рязанского княжества. Шли и голосовали сновавшим в обе стороны дороги редким машинам, но всем им было не по пути. Но, в конце концов, нам повезло. Сидевшая в стареньком «Москвиче» пожилая супружеская пара, ехавшая в Спасск, заинтересовалась нашим рассказом о церкви и захотела вместе с нами посмотреть на неё. Так мы оказались в Исадах, и не пожалели.
Церковь, к которой мы так стремились, оказалась и впрямь красивой, хотя и нуждалась в реставрации. Стоящая на холме, и без того высокая, пятиглавая, с примыкавшей к ней шатровой колокольней и галереей, выходящей на крыльцо из древнерусских сказок, она уже издалека белела надо всем селом. И самое горькое, что ей действительно грозила опасность сползания и обрушения. Работы по укреплению фундамента велись, но как-то всё ни шатко, ни валко. Я сразу же по приезде на место достал фотоаппарат и начал бегать вокруг храма в поисках хороших ракурсов съёмки. Кто его знает, что здесь может быть уже через несколько лет, и, может, этим кадрам цены не будет!
Но с одной стороны к церкви примыкало сельское кладбище, с другой – густые заросли заброшенного пустыря, с третьей – чья-то огороженная забором делянка, с четвёртой – тот самый злосчастный обрыв, а с неба слепило солнце в объектив. В общем, пока я бегал вокруг да около, перелезал через заборы и продирался сквозь дикие заросли с аппаратурой в руках, уехали два пенсионера на «Москвиче», удовлетворив своё любопытство. Тем более, что церковь в этот час была закрыта, и до вечерней службы было ещё далеко. Но я обратил внимание на стоящий у церковного крыльца белый «Жигулёнок», хозяин которого в клетчатой рубашке навыпуск и в летнем картузе что-то рассказывал моей жене. Она вежливо слушала старика, кивая ему в ответ и поглядывая в мою сторону.
Сделав, наконец, десятка два приличных кадров, я присоединился к этим двум себеседникам. Жена моя представила нас друг другу, и я узнал, что этот пожилой мужчина, местный житель, приехал к церкви на кладбище, где у него похоронены мать и недавно умершая жена. Приехал на машине, так как живёт на противоположной окраине большого села, а ходит уже с трудом. Навестил могилы дорогих ему людей, а, как только вечером откроется церковь, поставит им свечки и закажет поминальную службу. Узнав от моей жены, что мать у меня тоже рязанская, что я пишу книгу о своих рязанских корнях, старик начал ей рассказывать о своей жизни и продолжил при мне свой начатый рассказ.
Уже потом, в двух словах, жена передала мне начало его своеобразной исповеди: о том, как в первые годы Советской власти здесь, в Исадах, жила его большая русская семья, где он был самым младшим ребёнком, о том, как в двадцать девятом насаждали у них в селе колхоз, как у тех, кто не хотел идти в него, ломали в домах печи, раскулачивали всех подряд несогласных, как арестовали и увезли под конвоем их отца и двух его братьев, его дядьёв, и так они безвестно сгинули. Рассказывал старик о страшном голоде в тридцать втором после той пресловутой коллективизации, о том, как люди ели траву и кору деревьев, как опустело их село, где хоронили каждый день, как умирали и в их семье, а он, на удивление, выжил.
А потом в сорок первом началась война. И шли мимо них по Рязанщине эшелоны с живой силой и техникой на защиту Москвы, а оборонять Рязань было некому. Весь юго-западный фронт от Зарайска до Скопина был той осенью открыт врагу. Фашистские отряды рыскали по дорогам, бомбили с воздуха областные города и железную дорогу. А с наступлением темноты ежедневно над Исадами с тяжёлым гулом проплывали в небе вражеские бомбардировщики и уходили в направление Касимова и Горького. И снова обезлюдело их село после того, как ушли на войну мужики, а за ними безусые пацаны, среди которых оказался и он. А защищали они на фронте не вождя, не государство, отнявшие у них самых близких людей, а свою Родину, свой край, своё село.
Только вместо своих фронтовых подвигов поведал нам старик, как много горя и страданий человеческих увидел он на войне, сколько крови и грязи принесла она людям, и боль в душе порой бывала нестерпимее телесной. Хотя и телу его тоже досталось: в сорок четвёртом был он тяжело ранен и долго провалялся в госпитале. Можно сказать, что ему ещё повезло – живой остался, а вот двое его старших братьев погибли в сорок первом на Западном фронте. Вернулся он с войны и всю жизнь до самой старости прожил в своих родных Исадах. И, слава Богу, что хоть кто-то может с его слов написать книгу о том, как они жили и выживали, как терпели лихо в военное и в мирное время, чтобы знали потомки о том, что выпало на долю их поколения.
…Возвращались мы вечером в Спасск уже автостопом, пересаживаясь с одной машины на другую, расплачиваясь с подвозившими нас добрыми водителями нашими впечатлениями об увиденном у них на Рязанщине, рассказами о нынешней жизни и нравах в Москве, да и просто забавными байками, способными слегка взбодрить их за рулём. И я ещё отчётливей почувствовал разницу не только в уровне жизни, но и в душах людей российской глубинки и столицы. Но то, что раньше удивляло меня в жителях нашей провинции, в их чувствах и поступках, теперь всё больше располагало к себе и подтверждало, что, собственно говоря, так оно и должно быть.