Если сейчас можно было бы спросить Катеньку, что она помнит из того лета, она бы ответила одно:
-Дудочка.
У Егора была дудочка, которую взрослые с уважением называли загадочно и романтично «флейта», и он даже пытался на ней играть. Катя смотрела на него огромными зелеными глазами и молчала. Пусть с флейтой у Егора ничего не вышло, но флейту Егор порой носил с собой, порой высокомерно поднося её к губам, оглядывая людей и отстраняясь.
Катенька поправляла растрепавшиеся выгоревшие желто-белые волосы и тоже смотрела вдаль.
Они познакомились в санатории, куда Катеньку направили нервозная сухая бабушка и чуть более мягкая мать. Было последнее школьное лето, в которое можно не думать об экзаменах и поступлении, чем Катенька и пользовалась. Она обжилась в санатории за несколько дней, ведя, впрочем, довольно отшельнический образ жизни – после посещения всех лечебных процедур и церемониального обеда в огромной алой столовой девушка уходила в парк при санатории, и возвращалась ближе к 6. На неё смотрели сквозь пальцы. Егор же ходил с дудочкой и носил себя – а если точнее, превозносил.
Катенька пряталась между деревьев, и провожала его взглядом.
Однажды он её заметил.
Потом они ходили вместе – бродили по травам, ловили найденным сачком бабочек и читали умные книги, о которых Егор уважительно говорил «наука». У Егора были длинные русые волосы, и Катенька заплетала их в хвост. Егору, кажется, нравилось.
Если бы Катеньку спросили тогда, что бы она отдала за то, что бы их личное и всемогущее лето никогда не кончилось, она стала перечислять бы любые цены, а после добавила бы: «Я уже отдала все, что можно. Чего вы требуете?».
Потом, спустя много лет, Катенька думала, кого же она пускала тайком в тихую прохладную спальню – любимого или образ мальчика-с-дудочкой?
Ей казалось, что первое, но по всему выходило, что второе.
Наступила осень, а они все еще были вместе – красивые, слаженные и цельные. Катя перевелась к нему в гимназию, смотрела по сторонам, знакомилась с новыми людьми и погружалась в учебу. Егор еще изредка играл на дудочке и зубрил математику. Он готовился к поступлению, и уже сейчас можно было предположить, что через несколько лет его будет невозможно назвать Егорушкой. Разве что Егором Николаевичем. В моменты ссор Катенька добавляла это «вы» и имя – отчество. Ей казалось, что страшное, грядущее отдаление Егора от неё уже рядом. Но это, пусть и пугало, но еще не стояло у порога.
Егор не нуждался в Катеньке и её любви. Ежесекундное, вечное, постоянное понимание не только не давало Катеньке учить матанализ, но и жить, дышать, петь. Когда-то она неплохо играла на гитаре; рядом с ней были люди, новые, хорошие, добрые люди, которых приходилось отталкивать, потому что «Егор бы не одобрил». Катеньке в минуты озарения приходило в голову, что она сама – вторая личина Егора, зеркало, отражающее лицо избранника.
«Избранник». Приторно и пафосно. Катенька не выносила этого сочетания, но до боли хотелось романтики и любви. А Егор даже дудочку забросил, как, впрочем, и её саму.
Может быть, это лето уже стерлось из его заполненной логарифмами памятью, может, нет.
Апрельским утром Катенька нажала кнопку «Delete» и удалила недописанное «С добрым утром».
Сменила номер телефона и обрезала волосы.
Они с Егором больше не общались, а встретившись в школьных коридорах, холодно и неприветливо кивали друг другу.
Но если Катенька позже, в 18, 20, 25 и так далее лет вспоминала про Егора, то думала, что его, как такового и нет.
Длинные волосы. Задумчивый высокомерный взгляд. И дудочка, проклятая стальная дудочка с красными полосками по краям и пробоинами «для игры» в ней.
Может быть, и она сама для него была «дудочка».
Дудочка.