Эх, жизнь-жизнь! Жисть-жестянка! И какая же мудрая голова такую фразу изрекла?
Жестянка...
Помню в далёком детстве мы - озорные пацаны - на светофоре привязывали сзади к машинам связки пустых консервных банок. Зелёный, машины трогались - ииии! - дзынь-бам-бабамс! - грохотала, звенела и лязгала эта связка за машиной. Водители резко тормозили, испуганно вылезали - да какое там! выпрыгивали! - из кабин, бежали назад и, увидев жестянки, отчаянно матерились и грозили кулаком. Поймаю - убью! Ага! Догони сначала! И мы - как горох по полу - радостно заливаясь смехом, разбегались врассыпную!
Эх, жисть-жестянка!
Так уж получилось, что через много-много лет (или веков?) я по делам службы оказался в этом знойном южном городе, где прозвенело, прогрохотало моё детство и юность, где я учился, где я дружил и любил, гнде постигал опыт и набирался жизненной мудрости. Постигал видимо плохо, иначе не прокатился-прозвенел-прогрохотал по жизни этакой жестянкой - весело, звонко и бесшабашно, но бесполезно и бесцельно.
Выдалась пара свободных от дел деньков, и я прошёлся по местам своей юной жизни, как по памятникам старины, ценность и значимость которых была известна лишь мне да моим друзьям-ровесникам.
Вот он, тот старый сталинский дом, в одном из подъездов которого мы собирались - мальчишки и девчонки, а потом уже парни и девушки - и общались: разговаривали, шутили, смеялись, пили портвейн и сухое из горлышка, причём девчата капризно тянули: - Ну ребяяяяята! Дайте стакаааан! Ну мы же не алкааашки! Подъездназывался у нас "Ташкент", потому что в сырые и слякотные зимы в нём было тепло - зайдёшь с промозглости - и Ташкент!
Вино закусывали семечками, так что шелухи на полу были горы. Жильцы или просто ворчали недовольно, или ругались, причём некоторые грозились вызвать милицию, на что наши остряки отвечали: - А они что? Подметут?
Вот она наша аллейка, на которой под сенью развесистых каштанов стояли старинные удобные лавочки. На них мы тоже собирались, когда было тепло и сухо, и опять же общались, разговаривали, шутили и пили портвейн и сухое и девчата так же гнусаво тянули - стакаааан!
Правда старые каштаны уже спилили, а на новых лавочках долго не посидишь - модерн, твою мать! Да и не сидит никто - некогда! Другое время, Другое поколение.
А вот он и двор - жив, курилка! Типичный старинный южный дворик, которых много в Одессе,Ростове и вообще южных городах. Зайдёшь в него - и вот он! Весь как на ладони! Весь на распашку! Струны-верёвки, на которых как паруса и гюйсы фрегатов сушится бельё, открытые лестничные переходы, пролёты, галлереи и балконы-веранды, забитые под завязку старыми велосипедами, тазиками, жестяными ваннами, шкафами и тумбочками - хлам-хлам-хлам! В детстве тут интересно было играть, в юности это раздражало, а сейчас... Взглянул - и горячая волна обдала и прокатилась по телу... Ну здравствуй, детство!
Посредине двора - как и водится - колонка, ржавая и старая. Я качнул рычаг - всё с тем же лязгом и дребежанием - дзынь-бум-бабамс! Потекла вода, сначала тоненькой струйкой, потом сильнее. Боже мой, сколько же воды утекло с тех пор?!
На шум из дверей из дверей первого этажа вышла грузно по-утиному переваливаясь, старушка.
- Што такое, да?- спросила строго и насторожённо. Ба! Да это же тётушка Мано! Жива! Господи! Да она уже тогда такой и была! Эх, жисть-жисть!
- Тётя Мано, здравствуйте! - весело поздоровался я - обрадовался. Старушка переваливаясь подошла ближе, щурясь пригляделась ко мне.
- Тётя Мано, я Саша. Я тут жил когда-тоЮ помните?
- Тут многие жили. - проворчала она, но уже дружелюбнее.
Ах, тётя Мано - тётя Мано! Ты не меняешься! Ты всё такая же! Снаружи ворчливая, насупленная, строгая, а внутри - добрая-добрая! Помню отругает за какую-нибудь шалость, может даже ухи надрать! - а потом - как добрая волшебница - вдруг вытащит из-под своего вечного необозримого фартука кусок пирога: - На-ка поешь, что ли. Вай, худой какой! - чисто лисапед! Куда мать смотрит, да?
От неё всегда вкусно пахло пирогами - она в них была мастерица! Не русские кулебяки-расстегаи, а кавказские фычины-чапалгаши-хачапури - с картошкой, зеленью, с черемшой, но чаще - с овечьим сыром! Пироги круглые, пышные - как солнце! - она их сверху ещё сливочным или топлёным маслом смажет, разрежет на треугольники и нам раздаст.
- Бегают-бегают - молния в одном месте, да? Поесть - что? - не надо, да? Ешьте, абреки!
- Тётя Мано, мы вот там жили, - я показал на наши бывшие окна, - Сашка я, Сано.
- А-а-а! - взгляд потеплел, морщинки побежали лучиками, вспомнила, - Сано, да? Вай-вай! Кто б мог подумать, ты скажи!
Мы сели на лавочку - старую, отполированную сотнями тысяч задниц, лавочку - и стали разговаривать - кто где, кто когда, куда-откуда, а зачем, а почему, а эти где, а те? - вспоминали и радовались, вспоминали и грустили. Мано через каждые две минуты всё порывалась накрыть стол, но я её удерживал.
- Помнишь мои пироги, да? Эээ! - морщины расплываются в улыбку, потом сразу - в комок! - Ээээх, стара стала Мано! Своих рук не вижу, вай, тебя вот не сразу признала, да? - смеётся.
Мне вдруг подумалось - эта женщина не меняется. 30 лет прошло - да больше! - а она всё такая же тётушка Мано. Видимо время бессильно пред нею. Как перед пирамидами. Потому наверное, что Мано - это доброта. Просто доброта. И всё. И больше ничего не надо. И время отступает. Мано всегда любила всех. И жалела всех. И эта любовь в ней как та пирамида. Вечная. И незыблимая.
Эх, жисть-жисть!
- Тётя Мано, а ты помнишь Джульетту? - наконец затронул я волнующую меня тему и как бы боясь, что она не помнит, поспешил: - Симонян. Они вооон там жили, у неё отец слесарь на заводе был, на "Красном молоте"...
- Джульетту? - Мано положила свою руку на мою,останавливая мои слова. Помолчала, спросила - А ты не забыл, да?
Забыл? Я? Как я могу забыть красавицу армянку, стройную и грациозную как серна, с чёрным шёлком слегка вьющихся волос, с чёрными же огромными - в кулак! - глазами-агатами! Как я мог забыть те бесчисленные жаркие ночи, которые мы с ней проводили на крыше, любуясь звёздами и слушая мои стихи? Я ей читал - свои плохие и чужие хорошие. Но ей нравились мои. Потому что от сердца. От влюблённого сердца! Как я могу забыть этот пьянящий аромат загорелого юного тела? Томную сладость её губ? В 17 то лет!
Мы бродили с ней по ночному городу, взявшись за руки, купались на реке, и ночь поливала нас ласковым светом своих звёзд! Ночь смотрела на нас и благславляла! Мы строили с Джульеттой грациозные и грандиозные воздушные замки и рушили их, чтобы тут же выстроить новые - ещё более грациозные и ещё более грандиозные! И ещё более несбыточные! В 17 лет весь мир твой, если в твоих объятиях, если в твоём сердце самая большая драгоценность этого мира - прекрасная женщина! Да что там мир? Галактика! Вселенная!
Перая любовь! Ты великан, упирающийся головой в небо, земной шар тесен для тебя, а грудь распирает вселенная! Я любил её, она любила меня, вместе мы любили весь мир!
Ах, молодость-молодость!
Эх, жисть-жестянка!
Потом она вышла замуж за одного армянина из очень приличной и порядочной семьи - так все говорили. Весь двор был рад за неё - её все любили - единственно, что омрачало радость, это то, что свадьбу решили играть на родинежениха где-то в Армении, а значит погулять на отрыв не получится. Наши дворовыеалкаши сильно жалели.
А я плакал, уткнувшись в огромный как мир - да что там мир! - огромный как галактика, как вселенная! - пропахший пирогами фартук Мано, а она гладила меня по голове и утешала:
- Плачь, синок, плачь... Ты мужчина, а мужчины плачут. Дважды, да. Когда теряют друзей и когда теряют любовь, да... Это только первый рубец на твоём сердце, джан. Когда их будет много, ты совсем станешь мужчиной, Сано. Поверь старой Мано, вай, она знает, что говорит, да...
- Значит, помнишь Джульетту, хорошо, да? - Мано грустно улыбнулась.
- Ещё бы! Ты ничего не слышала о ней? Как она?
Мано долго и серьёзно смотрела мне в глаза, и мне показалось она в раздумьи - говорить или неговорить? Хотя... Может показалось...
- Они же уехали... - она опустила глаза, махнула рукой, словно отрубила, - Нет, не слышала... Уехала... И всё...Но ты верь - ей хорошо...
Значит, показалось...
Смеркалось. На югах темнеет быстро. Я поднялся. Мы расцеловались - от неё всё так же вкусно пахло пирогами - наговорили друг-другу по кавказскому обычаю кучу хороших слов и пожеланий и я ушёл.
Я шёл по той самой НАШЕЙ аллейке - до боли знакомой и до боли чужой. Старые каштаны вырубили. Старые лавочки сломали. Всё правильно - они старые...
Шёл и думал, глядя на огромное чёрное небо, которое совсем не закрывала жидкая лмства посаженных молодых деревьев. Светило много звезд и звездочек, ярких и не очень, но все они были рассыпаны, все они были не вместе, как-то далеко друг от друга, А между ними тьма. Чёрная и непроглядная...
Может и мы так? Летим как эти звёздочки в неизвестную тьму, искримся, пыжимся, напрягаемся, горим... Всё стараемся встретить свою звёздочку, да то ли некогда, то ли скорости разные, то ли не туда летим...
Куда летим?
Зачем летим?
Дзынь-бах-бабамс! Эх, жисть-жестянка!
А старая ржавая колонка с лязгом и дребезжанием всё так же качает воду...
И тётушка Мано...
....................................
Много позже, когда я отдыхал в Геленджике и встретился там со своим другом детства и земляком Эдиком Аванесяном - он жил теперь там - я узнал, что Джульетта жила со своим мужем хорошо и наверное счастливо, нарожала ему кучу детей. Жили они в Спитаке... Во время землетрясения в 88-м году она и вся её семья погибли...
Или в 87-м?
Что-то память меня стала подводить... Старею...
Эх, жисть-жестянка...