Все это было так давно и столь напрасно -
Моя любовь, страдания и боль,
Мое вхождение в непознанную роль,
Что я смеюсь - мне это боле не опасно.
Смеюсь, и все ж люблю, и все ж жалею,
Жалею свою горькую напасть.
Все, что потом - быть может, только страсть,
Тогда же я мечту свою лелеял…
(4 ноября 1989 г.)
(Написано в 20 лет, через два с половиной года
после окончания описываемых событий. Что-то мне
уже казалось смешным, а что-то - еще нет.
- Ремарка 2012 года)
Это началось на третий день олимпийского года, года той самой московской Олимпиады, которая заранее будоражила наше воображение и о которой мы вспомнили даже в то мгновенье, когда куранты пробили свой последний удар, возвестивший о начале Нового года. В этот день я, обычный московский четвероклассник с вечно взъерошенным чубом, так же, как и многие мои друзья, поехал в зимний дом отдыха для школьников, где познакомился с Ирой, их одноклассницей (друзья мои учились, в основном, на класс старше меня).
Это была 11-летняя девочка, почти ничем не отличавшаяся от своих сверстниц. Может быть, у неё были чуть более женственные движения, чуть более заразительный смех, чуть более звонкий голос. Да ещё, глядя в её удивительно добрые и чистые глаза, почти всегда можно было сказать, что у неё на душе. Если ей было весело, то они лучились озорными искринками, если грустно, то в них открывалось какая-то бездонная чёрная пропасть. Я не скажу, что сразу был потрясён, увидев её, но во мне возникло тогда ощущение, что что-то произошло. Что это было, я ещё не мог понять.
Уже ночью, перед сном, мы с Эдиком, моим тогдашним приятелем, гадали на картах по нами же самими придуманной системе на наших девочек. Я уже не смогу, пожалуй, сказать, какой же результат у нас получился, но очень хорошо помню ту нетерпеливую нервозность, то волнение, которые я испытывал, глядя, как мои руки одну за другой выбрасывают карты из колоды, ту смесь надежды с отчаяньем, то тревожное ожидание момента, когда ляжет к одному из вальтов дама крестей - её дама...
Зимние каникулы закончились, мы вернулись в город, начались занятия в школе. Через несколько дней я узнал Ирин адрес. Задыхаясь от волнения, я написал ей первую в своей жизни записку, в которой была всего одна фраза: “33//13/32/2/13/32//20/6/2/33”. Если перенести эти цифры на алфавит, то получится: “Я люблю тебя”. И подпись: “8” – “Ж” – Женя. Мне, возможно, казалось тогда, что “зашифрованность” моего послания придавала мне какую-то романтичность. Может быть, это странно, но эту последовательность цифр я помню наизусть до сих пор.
Мое сердце готово было разорваться, когда я положил записку у ее двери и дрожащей рукой надавил на кнопку звонка. После этого, я, подобно урагану, перескакивая через пять, а то и шесть ступенек, слетел с четвертого этажа на первый. Наверху щелкнул замок, и Ирина мама, открывшая дверь, сказала: “Никого нет... О! Тут какая-то записка”. Затем я услышал голос, при звуке которого весь застыл, боясь даже шелохнуться: “Мама! Мама! Это мне!”. Как только дверь затворили, я, задыхаясь от переполнявшего меня восторга, выскочил из подъезда и бросился бежать... Пришел в себя и немного отдышался я только дома. Если бы я только мог знать тогда... Хотя... даже и зная, я, пожалуй, не стал бы ничего менять. Ведь вычеркни из жизни человека хоть слово – останется ли он самим собой, не станет ли кем-нибудь другим? А я хочу быть собой и только собой!
Как я, впрочем, и предполагал, “шифр” был немедленно раскрыт, и на следующий день в школе, на большой перемене, Ира со своей подругой подошли к дверям нашего класса и стали пытаться выманить меня из угла, куда я забился от робости. Тут им на помощь пришли человек пять-шесть моих одноклассников, смекнувших в чем дело, которые силой выволокли меня из моего укрытия и вообще из класса. Помню, я сам очень сильно смеялся тогда и над собственным страхом и над этой, пожалуй, действительно уморительной сценой. В коридоре нас оставили одних. Ира, в основном, повторяла только: “Ну, ты даешь!”, а я, весь красный от смущения, только мямлил что-то.
Проходили дни, недели, месяцы... Я больше не “шифровал” и не подкидывал свои послания под дверь, а просто передавал их через Иркину ближайшую подругу, мою одноклассницу. Перестать писать записки я не мог, а где было взять мальчишке в четвертом классе столько прекрасных слов, чтобы выразить все свои чувства? Я постоянно заглядывал в поэтическую библиотеку моей матери, отбирал посвященные женщинам стихи Пушкина, Лермонтова, Блока. Со временем я сам стал пытаться что-то писать. Конечно, то, что я сочинял, звучало просто ужасно, но я до сих пор бережно храню измятые, изорванные, исчерканные листочки черновиков, покрытые нелепыми и корявыми строчками. Храню, потому что в них я весь такой, каким был. Вот одно из моих “творений” того времени:
...Любви ведь он жаждал с ее стороны,
Но глаза ее были все так же пусты,
Сидел он и плакал теперь на бугре.
О ком же он думал? О ком? О себе?
О нет! Он не видел себя в этот час,
Он думал: «что ж с ней происходит сейчас?»
Он видел: «она... вот смеется, играет,
Быть может, его иногда вспоминает».
Я никогда не умел скрывать своих чувств. Когда я радовался, мне хотелось, чтобы и все радовались рядом со мной. Когда мне было больно, я, как слепой среди толпы шарит вокруг руками в поисках опоры, силился найти человека, который помог бы мне выстоять. И уж, конечно, я не мог скрыть свою любовь от других. Впрочем, я и не пытался. Чувства распирали меня, они требовали выхода. Мне хотелось говорить об Ире, говорить много, все равно с кем, лишь бы восхищаться ею, лишь бы делиться своими мыслями о каждом мимоходом оброненном ею слове, в котором я пытался разгадать его потаенный смысл, при этом надеясь, что собеседник согласится со мной, подарив мне этим лишнюю частицу надежды, которой я тогда жил, которая составляла мое маленькое счастье.
У Иры уже тогда был очень красивый и сильный голос – когда она пела, ощущение прекрасного как будто тонкой стальной иглой пронзало каждого, заставляя дрожать всем телом, вторить этим волшебных звукам всеми струнами души и сердца. Я был в то время солистом в школьном хоре. Однажды после общей репетиции наша учительница пения вдруг сказала: «Все свободны. Остаются...» - и назвала наши фамилии. Кто-то произнес тогда: «Дождался!», что повергло меня просто в трепет. Учительница хотела, чтобы мы выступили на ближайшем концерте дуэтом.
Этому, однако, не суждено было осуществиться: в начале апреля мои родители взяли отпуск и поехали в санаторий в Одессу, а поскольку ребенка в этом возрасте еще нельзя оставить одного, меня отправили к бабушке в Ригу. Там я надеялся исцелиться от своей сердечной болезни, хотя втайне и не желал этого. И, действительно, вернувшись к началу учебного года домой и увидев Иру, я понял, что люблю ее еще пламеннее, еще сильнее. Продолжалось все то же: записки, стихи и... полная безответность... Как-то раз она, однако, ответила на мою очередную записку, и тоже стихами:
«Ответ.
Но ах! Отстаньте от меня,
Ведь я люблю, люблю другого,
И перестаньте мне писать
Страницы, глупые от слова.
Не выношу я ласки этой,
Любые шутки ах! Смешно,
Но мне теперь уж не до смеха.
Прошли смешки, люблю лишь одного.
И вас! Любить я умею,
Нет чувства моего.
Свою я слабость одолею,
Уйду от вас я далеко».
Тогда мне казалось, что прекрасней написать просто нельзя. И, хотя смысл был неутешителен, я вновь воспрянул духом – ведь я все же удостоился того, что Ира мне написала!
Я мог часами просиживать у окна, надеясь случайно увидеть ее. Каждая моя прогулка начиналась с того, что я залезал на крышу двухэтажного сарая и осматривал парк, в котором мы часто проводили время, и, если замечал Иру, то незаметно подкрадывался ближе и уже не упускал ее из вида, пока она не уходила домой. Я настолько хорошо изучил все окрестные проходные дворы, подъезды и подвалы, что, куда бы она ни направилась, я всегда оказывался там раньше и с совершенно безучастным видом рассматривал афиши или просто сидел на скамейке.
Боже, как я мечтал, чтобы кто-нибудь попытался ее обидеть, хотя бы тронуть одним пальцем – тогда бы я показал! В крайнем случае, и умереть за Иру, да еще и у нее на глазах, было бы не так уж плохо. Иногда я ходил за ней с фотоаппаратом и, по возможности пытаясь остаться незамеченным, старательно «щелкал» ее из-за углов. Так прошел весь пятый класс, половина шестого.
На зимние каникулы мы опять поехали в дом отдыха. И там один мой товарищ устроил нам с Ирой встречу тет-а-тет. Как для нее, так и для меня это случилось совершенно неожиданно. Я толком не мог договорить до конца ни одной фразы, да и она не знала, что сказать. Но в конце концов мы договорились, что будем друзьями. Я был просто окрылен таким исходом – ведь он означал разрешение постоянно находиться недалеко от нее, видеться, разговаривать с ней. Самое удивительное, что мы действительно стали дружить. Впрочем, это облегчалось тем, что Ирина лучшая подруга, Янка, моя одноклассница, о которой я уже упоминал, была, как мы говорили, «девочкой» моего ближайшего друга.
Мы много времени проводили вчетвером: вместе занимались в кружке бальных и спортивных танцев, ходили в кино, в бассейн, просто гуляли в парке. Конечно, было очень трудно постоянно находиться подле любимого человека и видеть в его глазах лишь дружеское участие. Но во мне жила какая-то неистовая вера в то, что когда-нибудь, когда нам будет лет по семнадцать-восемнадцать, мы все равно будем вместе. Я мечтал о том, что настанет день, когда я смогу назвать Иру своей женой и больше никогда с ней не расстанусь. Само слово это - жена - было для меня священным. Тогда казалось, что семнадцать-восемнадцать – это еще так далеко...
Однажды Ира попросила меня переписать ей в тетрадку сохранившиеся у меня стихи, которые я ей посвящал, поскольку многие из них она раньше рвала не читая, о чем теперь сильно жалела. Месяца через два из-за этой тоненькой школьной тетрадочки, исписанной моим еще по-детски неровным почерком, которую я, как Ира и просила, передал ей, произошла история, остающаяся для меня непонятной до сих пор.
Как-то вечером мне позвонила Янка и после непродолжительного разговора о том о сем сказала, что Ира, к моему сведению, «ходила по классу и всем показывала» мои стихи. Реакцию мою, естественно, предугадать было нетрудно. Я испытал ужасную горечь, обиду, злость и, конечно, весьма нелестно прошелся по адресу Ирки. На следующий день на перемене, в момент, когда уже раздался звонок на урок, Ира подошла ко мне и без слов отдала тетрадь. Дрожащими руками я развернул ее на уроке под партой и прочитал две страницы, дописанные Ирой.
Я ставился в известность, что она не может со мной даже разговаривать после того, что я сказал Яне по телефону. Я понимал, что объяснить Ире я ничего не смогу. Единственное, что я мог сделать и сделал – пересел от Яны, с которой сидел за одной партой, и прервал всякие с ней отношения, так как вскоре выяснил, что ничего подобного тому, о чем она мне поведала, не было.
Зачем нужно было Янке, лучшей Иркиной подруге, человеку, который неплохо относился и ко мне, устраивать нашу ссору, крушение даже того немногого, что было между мной и Ирой, я не знаю и понять не могу. Через несколько лет я спросил Яну об этом, но она и сама не смогла мне толком ничего ответить. Как я переживал этот разрыв, описывать я, пожалуй, не стану. В конце концов, месяца через два произошло примирение и наши отношения вошли в прежнее русло.
Летом Ира переехала в новую квартиру, где еще не был установлен телефон, в связи с чем сменила школу, и я надолго потерял ее из виду. А еще через некоторое время в нашем районе сменили номера, так что и она, даже если бы захотела, не смогла бы до меня дозвониться. Мне очень хотелось ее увидеть, но, несмотря на все мои усилия, я не мог разыскать ее. Лишь через год с лишним я случайно узнал номер ее уже поставленного аппарата. Сколько раз брал я в руки телефонную трубку, набирал первые цифры и... вновь опускал ее на рычаг. Почему-то очень страшно было вновь услышать ее голос.
Позвонил я лишь 30 января 1985-го, через два с половиной года после того, как видел Иру последний раз. В этот день я с приятелем отмечал дешевым советским шампанским двенадцатилетие группы Kiss, которую я и по сей день люблю. Разгоряченный действием вина и осмелевший, я вдруг подумал тогда: «А что, если...». И позвонил.
Ответила она сама. Я не нашел ничего лучшего, как поздравить ее с двенадцатилетием киссов и призвать заочно присоединиться ко всеобщему празднику многочисленных поклонников их творчества. Естественно, она поинтересовалась, кто же это ее поздравляет с таким знаменательным событием.
Дословно помню фразу, которой я ответил: «Не узнаешь? Что ж, оно, пожалуй, и к лучшему. До свидания.» Я уже хотел положить трубку, но тут вдруг услышал такое настойчивое «Нет, нет, нет, нет! Кто это?!», что вынужден был сдаться и назвать себя. Честно говоря, такого восторга, какой последовал, я просто не ожидал. Мы сразу же договорились встретиться, но поскольку, учась в девятом и десятом классах, мы были людьми «ужасно» занятыми, то смогли сделать это лишь у меня на дне рождения через месяц с небольшим.
Сказать, что я дрожал, когда стрелки часов приближались к назначенному часу – значит не сказать ничего. У меня внутри все поднималось и падало, я умирал, вновь рождался, разваливался на куски и вновь становился одним целым. А та ли Ира, которую я знал почти три года назад, войдет сейчас? Узнаю ли я ее? В этом возрасте люди меняются быстро.
Но как только открылась дверь и она переступила порог, я понял, что все мои опасения были напрасны. Конечно, передо мной стояла уже не четырнадцатилетняя девочка, а очень красивая девушка. Но в то же время я видел, что это – тот же самый человек, на меня смотрели те же самые глаза, что и когда-то. Через несколько минут после того, как я проводил ее в комнату, я уже знал, что за эти годы не изменилось ничего, что я все так же, до безумия, люблю ее.
Мы долго рассказывали друг другу, что происходило с нами за прошедшее время, не касаясь, правда, личной жизни. Позже Ира говорила, что уже тогда обо всем догадалась, все почувствовала.
Тогда же, у меня на дне рождения, она познакомилась с одним из моих приятелей, которого, в общем-то, знала и раньше (он учился в нашей же школе), но близко с ним не общалась. Через некоторое время он стал ее «парнем», чему я был только рад. Хотя сердце мое и разрывалось от ревности, когда я видел, как они целуются, но внешне я лишь усмехался, а наедине говорил ему: «Все О’кей. Я по крайней мере знаю, с кем она. А уж ближе к восемнадцати я у тебя ее заберу и женюсь на ней. Ты только держи ее пока покрепче». Тогда нам было еще лишь по шестнадцать, а я помнил свои грезы, верил в них и знал, что настанет день, когда она сама придет ко мне.
Недолго смог удержать Иру мой приятель. Месяца через три они расстались, и вскоре она встретила Андрея, который заполнил собой весь ее мир. Я никогда не видел его, но Ира много мне о нем рассказывала. Осенью он ушел в армию, и у них уже было решено, что по его возвращении они поженятся. Когда его призвали, Ира составила таблицу, в которую вписала в порядке уменьшения числа от 730 до нуля, и ежедневно вычеркивала их из этого календаря по одной. Перед тем как поставить крестик на очередной цифре, она всегда писала Андрею, а через день получала письма и от него.
Я всегда преклонялся перед серьезными чувствами. Я понял тогда, что никогда не посмею заговорить, даже намекнуть Ире о своей любви, и постарался уверить и Иру, и себя, что отношусь к ней, как к сестре. Мне даже казалось, что мне это удается. Я встречался с другими девушками, влюблялся, терял голову, но почему-то иногда доставал Ирины фотографии, смотрел на них, чуть не плача, и спрашивал себя: «Неужели это все? Неужели ничего так и не будет?». И отвечал: «Нет, не будет».
Отвечал – и не верил. Может быть, и отличается настоящая любовь от влюбленности не продолжительностью, а тем, что влюбленность отболит и со временем забудется, а любовь, пусть даже и прошедшая, запомнится навсегда, и всю жизнь, и в счастье, и в горести она будет жечь своим «никогда» и ее всегда будет безумно жаль.
В следующем году я окончил школу. Поступить в институт мне с первого раза не удалось и, чтобы набраться сил и здоровья (так, по крайней мере, полагали мои родители) перед предстоявшей на будущий год армией, я отправился отдыхать к бабушке в Ригу. Там я познакомился с Мариной, очаровательной пятнадцатилетней девушкой, жившей неподалеку от моей бабушки.
За ее хрупкость и миловидность, нежность ко всему, на что бы ни обращался ее взгляд, живую непосредственность в общении все соседские ребята звали ее только уменьшительно – Маришкой. Ростом, цветом и длиной волос, глазами и, что удивительно, даже жестами и манерой говорить она очень походила на Иру, какой она была еще до своего переезда.
Стоит ли пояснять, с каким восхищением глядел я на этот только начавший распускаться цветок, напоминавший мне столько многое? Дошло до того, что во время устроенного в нашем дворе всеобщего гадания я отчаянно жульничал, незаметно подкидывая своего бубнового вальта к ее крестовой (разумеется) даме. И сама Маришка, и все мои рижские приятели не переставали удивляться постоянно повторявшемуся исходу. Этим, собственно, дело и ограничилось, но по окончании лета я уезжал в Москву уже с твердым намерением каким-нибудь образом наладить регулярное общение с Маришкой.
Вскоре после возвращения домой я пошел в гости к Ире, отмечавшей свое восемнадцатилетие. Празднование проходило довольно весело. Перед тем, как начать собираться домой, я пригласил ее на медленный танец. Это была первая за весь вечер возможность поговорить. Я спросил, как у нее дела.
– Плохо, Жень, – ответила Ира грустно, – Плохо. А у тебя как?
Стараясь, чтобы мои слова прозвучали как можно более уверенно, я ответил:
– Все нормально. Вроде, почти помолвлен.
Конечно, ни о чем подобном речь у нас с Маришкой и не могла идти, но почему-то очень захотелось доказать, что со мной действительно все нормально.
– Не торопись, Жень. Пожалуйста, не торопись. Я не хочу тебя терять.
Эти слова меня просто перевернули. Туго соображая, охваченный непередаваемым чувством-смесью из любви и страха, я ответил лишь:
– Ты же знаешь, что никогда меня не потеряешь.
Говоря это, я подразумевал наши братские отношения. Ира обняла меня и прильнула головой к моему плечу.
– Ты не понял, я не хочу терять тебя не как брата.
По пути домой я никак не мог привести в порядок свои мысли и чувства. Я приложил столько усилий, чтобы забыть о своей мечте, и вот вдруг она снова пытается ворваться в мою жизнь, но если ворвется, то что принесет она? Осчастливит или вскроет старые раны? Вознесет вверх или сбросит вниз? Я был весь охвачен паническим ужасом перед неизбежным.
На следующий день я должен был передать в Ригу с проводником лекарства для бабушки, которая сильно заболела. За пятнадцать минут до отхода поезда я приехал на Рижский вокзал и в тот момент, когда вошел в зал, понял, что уеду в Ригу сам. В голове у меня не стучало бешено «Бежать!», но состояние было очень похоже на последний отчаянный порыв уйти, спастись от неотвратимого. Я действительно бежал, бежал от Иры, от судьбы, от самого себя. За семь минут до отправления поезда я купил билет - и уехал.
Я буквально цеплялся зубами за надежду, что, увидев Маришку, пойму, что она мне дороже. Но этого не могло случиться, и этого не случилось. Увидев ее, я понял, что никакое подобие, никакая копия никогда не затмит и не заменит оригинала. А им для меня была Ира, и только она. На следующий день я снова был в Москве.
Буквально через полчаса после того, как я вошел в квартиру, раздался звонок. Это была Ира.
– Мне твой папа вчера сказал, что ты в Риге, но сегодня приедешь. Зачем ты это сделал? Сегодня после работы я к тебе заеду.
Вечером она пришла. Мне было семнадцать, ей – восемнадцать лет.
Родители мои были в театре, и мы могли разговаривать без помех. Это был очень тяжелый и нервный разговор. За два часа мы оба выкурили по пачке сигарет.
Ира рассказала, что у нее с Андреем все кончено. У них произошла какая-то сложная история, и она больше не любила его. Андрей продолжал писать, но Ира не отвечала.
Она сказала мне, что поняла, наконец, что сопротивляться судьбе бесполезно, и что рано или поздно мы все равно будем вместе, обязательно будем. Эта была та самая мечта, которая согревала меня в самые горькие моменты почти семи лет, прошедших со дня, когда я, четвероклассник, впервые увидел ее. Не знаю, верила ли она в то, что говорила, или ей просто было плохо и одиноко. Но в том, что она всей душой стремилась полюбить меня, я уверен. Ира никогда не могла лгать мне.
Через день мы вместе с Ирой проводили в Ригу моего отца, после чего заехали к ней домой. Мы до поздней ночи разговаривали и просто смотрели друг на друга. Тогда сбылось одно из самых больших желаний моей жизни – я поцеловал свою любовь, ту, которую ждал семь длинных мальчишеских лет.
С того дня почти каждый вечер я проводил у Иры. Жила она одна: ее мама была в долгосрочной командировке в Берлине. Мы целовались, обнимались, но дальше не шли – мы хотели испытать нашу первую близость лишь тогда, когда любовь воспламенила бы уже нас обоих. Как-то Ира сказала, что иногда ей кажется, будто она безумно любит меня, а иногда – что нет. Нам было нужно другое, всеобъемлющее, неистовое чувство, которое захватывает человека целиком, чтобы больше уже не отпустить. И мы оба верили в то, что оно придет.
Однажды Ира очень серьезно посмотрела на меня и сказала:
– Я понимаю, Жень, что это может покоробить тебя, но я хочу, чтобы мы знали друг о друге все. Я любила Андрея и была с ним очень близка, и, потом, еще до него я уже знала, что такое мужчина.
Конечно, я уже думал над этим и раньше, и сознание того, что она уже принадлежала кому-то, будто ледяными иглами вонзалось в мое сердце, но я понимал, что жизнь есть жизнь, и от нее никуда не уйдешь. Это не могло ни умалить, ни остудить моего чувства.
По субботам и воскресеньям мы вместе ходили в кино, театр, один вечер провели в популярном тогда кафе «У фонтана», что располагалось в Олимпийской деревне. Хотя мельканье разноцветных огней и радовало наши глаза, а мощный порыв ритма и захватывал нас, нам показалось тогда, что мы уже переросли тот возраст, когда мы могли танцевать, забыв обо всем, полностью отдавшись музыке и движению, когда мы веселились просто потому, что веселились. Мы чувствовали себя одиноко в этом огромном зале, хотя вокруг было много людей. Мы ушли, не дождавшись конца дискотеки, и не случайно, наверное, что я посетил тогда это прекрасное заведение в первый и последний раз.
В конце сентября моей двоюродной сестре Ане из Риги исполнялось шестнадцать лет, и мы решили съездить к ней на день рождения вдвоем. С билетами тогда было довольно трудно – мне удалось купить лишь плацкарт. Когда я вместе со всей очередью переживал, достанутся ли хоть такие билеты, мужчина лет сорока, стоявший передо мной, спросил:
– А Вам, молодой человек, два билета? С супругой едете?
– Да, с супругой.
Не знаю, заметил ли он, сколько гордости, сколько безудержной радости было в моем голосе, когда я отвечал ему. В ответе моем звучала мечта, звучала на такой ноте, какой только может достичь она в момент своего наивысшего взлета. Не знаю, заметил ли он также, что не было у меня на руке обручального кольца.
В день отъезда Ира заехала за мной. Мы попили чаю, покурили. Она старалась казаться веселой, много шутила, но я ощущал какую-то натянутость в ее смехе, чувствовал, что она никак не может собраться с духом, чтобы открыть мне что-то, ее тяготившее. Я вопросительно взглянул на нее:
– Что случилось, Ир?
– Жень, я должна сказать тебе, что произошло нечто ужасное.
Мне очень хотелось, чтобы это «ужасное» оказалось какой-нибудь ерундой, поэтому я с шутливой интонацией в голосе спросил:
– Надеюсь, оно не затрагивает твоей или моей чести?
– Боюсь, что затрагивает, и очень сильно. Мою, а, значит, и твою. Сегодня ночью у меня был мужчина.
Минут пять мы сидели в табачном дыму молча. Потом я посмотрел на часы:
– Пора выходить. Можем опоздать на поезд.
За все три дня поездки мы ни разу больше не заговаривали о происшедшем. Ночью в поезде заснуть мне удалось только часов около пяти. Почти все время я прошагал взад-вперед по тамбуру, прикуривая одну сигарету от другой. Мысли путались у меня в голове, постоянно налезая одна на другую, внезапно отскакивая друг от друга, растворяясь в боли и отчаянии.
В эту ночь Ира потеряла для меня ореол святыни, которым я, сам не замечая того, окружал ее. Я осознал, наконец, что она – лишь слабая женщина. Да и бывают ли на свете сильные женщины? А если и бывают, то женщины ли они в полном смысле этого слова? Прекрасный пол по самой своей природе слаб и всегда неосознанно смотрит на мужчин, как на людей, на которых можно опереться, стремится довериться им. Что бы ни говорила женщина, как бы ни уверяла, что разочаровалась в мужчинах – не верьте ей. На самом деле она лишь ждет встречи с одним из них, который станет для нее лучшим, а когда встреча эта произойдет, из глаз ее брызнут слезы, и она прильнет к его плечу в поисках защиты и любви.
Но как часто они обманываются в нас! Как часто мы, вместо того, чтобы оградить их своей грудью от всего злого, которого и так достаточно вокруг, терзаем и травмируем их ранимые души! Как часто пользуемся мы их слабостью, чтобы потешить собственное самолюбие, чтобы доставить себе мелкую эгоистичную радость, и при этом смеемся и втаптываем их глубже и глубже в грязь. Мог ли я винить Иру в том, что она слаба? Как нельзя обвинить Луну в том, что она всего лишь Луна, ребенка в том, что он всего лишь ребенок, так нельзя обвинить и женщину в том, что она всего лишь женщина. Ире не хватило силы, чтобы устоять. Может быть, именно моей силы. Но кто мог мне подсказать, как передать ее ей?
В первый наш вечер в Латвии мы долго бродили по Старой Риге. Сколько ни хожу я по ее узеньким средневековым улочкам, не могу не поражаться и не восхищаться суровой красотой этих мест, не преклоняться перед величием оставленного нам предками, не ощущать всеобъемлющей теплоты, которой дышит Старая Рига, и не отдаваться ей целиком. Ира посетила этот город впервые и я, пожалуй, не в состоянии передать на бумаге переполнявшие ее чувства восторга и возвышения, так же, как и она не могла объяснить словами происходившее с ней. Мы смотрели на Домский собор и собор Святого Петра, крепость католиков и башню Лачплесиса, освещенные лучами красноватого вечернего солнца, и впадали почти в экстаз, опьяненные своим погружением в столь далекую эпоху, ощущением полного растворения в ней и сознанием собственной ничтожности перед великим и вечным.
Часов около одиннадцати мы приехали домой. Выпив чаю, я с удивлением обнаружил, что бабушка постелила нам с Ирой в одной комнате. Моя бабушка немного ошиблась в оценке характера наших отношений, и я направился к ней, чтобы сообщить, что намеревался спать в другой комнате, но Ира, подозвав меня, сказала:
- Не глупи. Зачем что-то переделывать? Какая, в конце концов, разница?
Она была права.
Когда она легла и потушила свет, я вошел в комнату, разделся и улегся сам. Кровати наши стояли углом, и мы лежали голова к голове. Некоторое время мы разговаривали, делились впечатлениями о прошедшем дне. Ира заметила, что голос мой немного подрагивает и звучит несколько напряженно. Когда она спросила меня, что со мной происходит, то ответом был лишь сдавленный нервный смех. Помолчав, она сказала:
- Если в тебе заговорил мужчина, пожалуйста, успокой его.
Она ошибалась: во мне заговорил не мужчина, во мне заговорила Любовь. Тогда впервые в жизни я понял, понял, так и не испытав этого, что такое близость с любимым человеком. Тогда я не думал об этом, я просто ощутил, что близость такая – это что-то большое, светлое, в чем нет ни грамма пошлости, в чем есть только чувство, одно на двоих, чувство чистое и всепоглощающее, чувство слияния и растворения друг в друге, чувство сгорания и возникновения из двух сгоревших половинок одного нового, целого человека. Белинский сказал когда-то: «Человек не зверь и не ангел: он должен любить не животно и не платонически, а человечески». Тысячу раз был прав классик! Любовь физическая или платоническая – это бред, это лишь удовлетворение потребностей или самоистязание, это все, что угодно, но только не любовь!
Через некоторое время я встал, завернулся с головы до ног в одеяло и пошел на кухню. За эту ночь я выкурил пачку сигарет и прочитал какой-то случайно попавшийся мне под руку сборник фантастических рассказов. Честно говоря, вряд ли я тогда запомнил что-нибудь из этой книги.
К утру я все же ощутил себя способным заснуть. Было еще темно и лишь лунный свет проникал через незашторенные окна в комнату, придавая ей какой-то таинственный, неземной вид. Несколько минут я простоял на коленях, глядя на спящую Иру. Нежная кожа ее лица и рук, ее волосы сияли голубым отливом, как будто отражая далекие звезды, которых было немало на небе в эту ночь. Однако отлив этот не придавал ей той мертвенной бледности, какую обычно придает голубой оттенок всему, что захватывает в свою власть. Все тело ее было объято сладкой истомой какого-то волшебного сна. Казалось, что оно само заливает все вокруг волнами тепла и нежности. Иришка лежала передо мной, слегка поджав ноги, утопив голову глубоко в подушку и прижав к груди свои расслабленные руки, - женщина, в чем-то очень похожая на спящего ребенка. Мне очень хотелось поцеловать ее в чуть приоткрытые губы, но я не посмел сделать это, боясь потревожить ее дивный сон и спугнуть прекрасное видение.
С утра мы встали довольно поздно, по крайней мере, достаточно поздно для того, чтобы позавтракать как раз в то время, когда нормальные люди обычно предпочитают обедать. В шестом часу вечера мы вошли в квартиру моей сестры и высыпали на нее целый ворох наших поздравлений, немедленно попав в круг ее друзей и подруг. Лица последних были мне знакомы, за исключением, может быть, одной или двух девушек, а вот контингент парней, представленный, в основном, курсантами военно-воздушного училища, по мнению моей сестры, похоже, подлежал постоянному обновлению, так как большинство из присутствовавших представителей сильного пола я видел в первый раз.
Праздник прошел так, как и положено проходить дням рождения - с шутками, смехом, танцами и множеством других радостных мелочей, которые и отличают этот особенный день года от всех прочих. Около полуночи мы распрощались с гостеприимной хозяйкой и вышли на улицу.
Шел дождь, и мы вдвоем стояли под одним зонтом, спасаясь от крупных, но почему-то не холодных капель. В течение получаса мы пытались остановить проходившие машины, лукаво прищуривавшиеся на нас зеленым огоньком, но водители лишь как-то неуклюже размахивали руками и проезжали мимо. Пока такси не было видно, я тщетно пытался научить Иришку зажигать спички и прикуривать на ветру. Сколько она ни билась, ее слишком маленькие для этого руки никак не могли взять спичку так, чтобы обхватить ее ладонями и защитить от порывов со всех сторон.
Когда нам надоело это бесполезное занятие и мы устали останавливать неостанавливавшиеся машины, мы все же задумались, почему, однако, все водители делают такие неестественные движения руками, и прошли за угол парка. Каково же было наше удивление, когда мы увидели там стоянку такси, о которой я совсем забыл! Почему-то мы даже не пожалели об этих ни на что потраченных минутах, нам просто было очень смешно. Ввалившись в первую из нескольких стоявших машин, рухнув вдвоем на заднее сидение и назвав шоферу адрес, мы прижались друг к другу и, забыв обо всем, стали смотреть на спящий город. Освещенная разноцветными огнями лента улицы Ленина неслась на нас, а мы, отчего-то боясь даже пошелохнуться, до боли в глазах вглядывались в эти огни, так удивительно смело и легко рассеивавшие тьму вокруг себя.
В воскресенье, последний полный день нашего отдыха в Латвии, мы поехали в Юрмалу. Сойдя с электрички в Дзинтари, мы тихонько пошли по аккуратной, ухоженной дорожке к побережью, вдыхая свежий морской воздух, щедро сдобренный пьянящим ароматом стройных сосен, уходивших своими кронами высоко в голубое небо. Задрав головы вверх, мы глядели на множество облаков самой причудливой формы, пробегавших мимо этих крон и вскоре вовсе скрывавшихся из виду. Так и стоят эти величественные деревья, разрезая верхушками постоянно плывущие в небе облака, проходящие мимо, как сама жизнь, существующие в эту минуту, но уже выливающиеся дождем и исчезающие навсегда в следующую, стоят по двести, триста лет, и со временем вырастают выше и выше, как будто стремятся быть ближе и ближе к солнцу, дотянуться до него… и сгореть.
Пройдя мимо лунапарка и миновав кинотеатр, мы ступили на ведущую круто вверх присыпанную песком дощатую дорожку, и, поднявшись на вершину сопки, остановились, пораженные и раздавленные величием открывшейся перед нами картины, одновременно обрадованные и испуганные видом бездонного и бескрайнего неспокойного моря. Оно несло нам навстречу свои грозные волны, неистовой силой притягивая к себе, но одновременно как будто и предупреждая о чем-то. Его шум напоминал нам песни сирен из древнего мифа, которым сладостно внимал античный герой, обуреваемый вожделением и страхом.
Присев на самом берегу, мы зачерпывали холодную воду руками и с удивлением смотрели на частички этого буйного, но укрощенного зверя, плескавшиеся у нас в ладонях. Ветер трепал наши волосы, но море все не отпускало нас, заставляя задерживать взгляд на пенном гребешке каждой своей волны, с ревом обрушивавшейся на другую, и далеко выкатывавшейся на чуть сероватый песок осеннего пляжа.
На следующий день мы вылетали в Москву. В билеты, купленные в первый же день в Риге, были вписаны наши имена. Сейчас они лежат передо мной, эти два небольших кусочка бумаги, навеки скрепленные общим штампом о прохождении контроля. Видимо, лишним посчитал кто-то ставить его и на один, и на другой билет, а потому только приложил их друг к другу и пропечатал один штамп на оба сразу.
Я привык к полетам. Впервые оказавшись на борту самолета еще в четыре месяца, я, может быть, с того времени и полюбил чувство оторванности от земли, чувство того, что ты, оставаясь частичкой ее, не принадлежишь ей, что ты где-то в другой стихии, в другом измерении. Ира же испытывала его впервые. Было очень интересно наблюдать ее невольный страх перед неизведанным доселе ощущением полета. Что-то умилительное было в том, как она, сидя у иллюминатора, с нескрываемым удивлением и восхищением смотрела на пролетавшие мимо - вверху, внизу, сбоку - всюду облака, вглядывалась, пытаясь различить строения на оставшейся далеко внизу земле.
Из Шереметьево до Войковской нас подбросил какой-то частник, а оттуда мы добирались уже городским транспортом, так как наши изрядно потрепанные финансы уже не позволяли ехать на такси через весь город. После теплой рижской погоды Москва поразила нас своим холодом. Несмотря на то, что был еще лишь конец сентября, шел снег. Одетые довольно легко, мы основательно продрогли, и, добравшись, наконец, до иришкиной квартиры, сразу же стали отогреваться горячим чаем.
Рига осталась позади и откладывать разговор о том, что тяготило нас, было больше нельзя. Это понимали мы оба. Он не был слишком длинным.
- Ты помнишь, Ира, ты сказала мне однажды о своей близости с Андреем и о том, что понимаешь, что это может покоробить меня? Скажи, как же ты могла пойти на это сейчас, после тех слов?
Она плакала тогда. Единственное, что она смогла сказать - что она сама не знает, как это произошло.
- Я понимаю, Жень, что очень больно тебя ударила. Если ты хочешь, ты можешь уйти.
Но уйти я не мог, тогда еще не мог.
Приехав домой, я до поздней ночи стоял на лестничной клетке, курил одну сигарету за другой и смотрел на плотно закрытое тучами небо, в котором не было видно ни одной звезды.
Вспоминая сейчас те три осенних дня, проведенные в Риге, я думаю, что это были самые счастливые дни в моей жизни. Хотя, конечно, кто-нибудь может сказать, что в них было все, что угодно, кроме счастья. Что ж, может быть, он будет прав.
Вскоре после нашего возвращения из Риги мой районный военкомат, учитывая то, что следующей весной мне предстояло идти в армию, направил меня на учебу в Морскую школу ДОСААФ, где я должен был получить специальность электрика надводного корабля. Хотя на флот я так, впрочем, и не попал, но бумажку, в которой говорилось о том, что я - корабельный электрик, мне в конце концов дали. Учиться в этой школе надо было ежедневно по вечерам, причем добираться туда приходилось через весь город, так как находилась она аж на Водном Стадионе. Конечно, я не мог себе позволить в точности выполнять подобные предписания, но встречи с Ириной стали происходить реже.
Наверное, будет нечестно, если я не скажу, что отношения наши стали более нервными, чем были раньше. Оба мы, пожалуй, были виноваты в этом. Я старался не вспоминать о том, что случилось, но и забыть об этом не мог. Ира, не знаю уж зачем, может, из чисто женского желания ярче видеть обращенную на нее любовь мужчины, пусть даже проявляющуюся и в боли, иногда укалывала меня лишним напоминанием о том случае. Однажды, после нескольких брошенных ею в этом направлении фраз, я уже не смог смолчать, как поступал до этого, но, желая смягчить свою ярость, боясь, что открытое ее проявление может привести к разрыву, постарался придать словам, сказанным мной в ответ, вид шутки. Я процитировал с акцентом слова грузинки из фильма «Экипаж»:
- Слушай, дорогая, ради Бога, я тебя очень прошу, будь так добра, пожалуйста, заткнись, а?
Ира не смотрела этого фильма и не поняла шутки. Произошла ссора. Я проводил ее до автобуса (ей надо было в этот вечер побывать у бабушки), она, не попрощавшись, вошла в него и уехала. Простояв на остановке еще минут пять, я остановил свободное такси и, обогнав Иру, встретил ее у метро. Увидев меня, она прошла мимо, не сказав ни единого слова. Приехав домой, я долго сидел на скамейке перед подъездом и курил, курил, курил…
В ссоре я винил только самого себя, хотя виновен был лишь в том, что неудачно выразил свою мысль и пошел на унижения, так долго терпев эти уколы, заставлявшие кровоточить мое сердце, и в том, что кинулся за ней в этот вечер. Но это понятно мне сейчас, а тогда… тогда я еще не знал, что любовь, согласная на унижения, не имеет права на жизнь и неминуемо должна умереть.
Через несколько дней Ира позвонила сама, и мир был восстановлен. Все вроде бы было нормально, но где-то глубоко внутри я чувствовал, что половинчатые отношения, сложившиеся между нами, не могут длиться долго. Однажды, когда мы смотрели в кинотеатре какую-то кинокомедию, я мучительно размышлял над смыслом происходившего с нами, и решил после сеанса попрощаться с Ирой в метро и уйти навсегда. В последний момент, однако, мне не хватило силы на этот шаг.
Мне было очень тяжело с ней, но как же страшно было представить, что я не увижу ее ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Я любил ее и хотел быть с ней во что бы то ни стало. Когда я смотрел на нее, глядел в ее чистые глаза, во мне снова с огромной силой вспыхивала надежда, мне казалось, что все еще может быть хорошо, что мечтам моим еще суждено сбыться. Но пока, как ни хотел я увидеть, я не видел в них любви. Как-то Ира спросила, буду ли я счастлив, когда однажды она скажет, что любит меня. Я ответил, что для полного счастья мне тогда не будет хватать лишь стакана газировки. Она обещала его приготовить заранее.
В первую субботу ноября мы сидели у Иры вместе с Леной, ее бывшей одноклассницей. Выпив бутылочку какого-то очень неплохого вина, мы долго разговаривали на самые разные темы. Ленка рассказала, что недавно во время концерта, на который они ходили вдвоем с Ирой, к ним подошли какие-то симпатичные ребята, желая познакомиться, но Иришка им ответила, что у нее есть парень и, по выражению рассказчицы, «показала молодым людям нос». Этот маленький эпизод порадовал меня - я все же кое-что значил в ее жизни.
Ира взяла в руки гитару и запела. Я уже писал, что голос у нее очень сильный и пробирающий до слез, проникающий в самые потаенные уголки сердца. В тот раз у меня с собой была кассета, и мы сделали примерно 15-минутную запись. Она сохранилась до сих пор, и даже сейчас, когда мне грустно, я иногда вставляю эту кассету в магнитофон и слушаю звуки этого некогда столь дорогого мне голоса. Только что удивительно, я почти никогда не слышал, чтобы она пела какие-нибудь веселые песни.
Вечер этот мы закончили тем, что втроем спели «Паромщика», причем Ленка постоянно врала мотив, а я, почти не зная слов, все время опаздывал и начинал выводить строчку своим басом лишь тогда, когда ее пора было уже заканчивать.
Два дня потом мы не виделись. В понедельник я набирал иришкин номер, но никто не брал трубку. Часов в 11 вечера я все же дозвонился, но Ира извинилась и сказала, что очень сильно устала и смертельно хочет спать. Я перезвонил на следующей день примерно в это же время. На ее вопрос, как у меня дела, я ответил, что у меня случилось лишь то, что я вчера непонятно от чего в одиночку напился (ну, не очень сильно), да еще умудрился в таком виде заявиться на занятия. Ира вздохнула:
- У меня тоже кое-что произошло.
Не знаю почему, но я сразу понял, что она имеет в виду. Не слыша своего голоса, видя перед глазами лишь какой-то туман, я спросил:
- Он был снова?
- Да.
В висках моих бешено стучала кровь, в какой-то момент мне показалось, что я теряю сознание. Я пытался что-то сказать, но мне вдруг с такой силой сдавило горло, что я только и смог выдавить:
- Извини, я сейчас не могу разговаривать. Я перезвоню.
Положив трубку на рычаг и тут же сбросив ее снова, я уткнулся головой в подушку и, с неистовой яростью преодолев норовившие вырваться наружу судорожные рыдания, издал лишь один короткий стон. Пальцы мои с такой силой сжались в кулаки, что побелели - казалось, что они больше никогда не смогут вновь разогнуться. На глазах выступили слезы, хотя я не помнил, чтобы я когда-нибудь плакал с пятилетнего возраста. Я не мог, я отказывался верить в то, что услышал, но при этом знал, что это - правда. Мне хотелось проснуться и узнать, что это лишь ужасный сон, что это просто чья-то злая шутка, но я понимал, что это - реальность, что ничего изменить уже нельзя.
Через две минуты после того, как я положил трубку, я уже снова набирал ирин номер. Когда она ответила, я сказал:
- Через полчаса я буду у тебя. И, пожалуйста, не перезванивай.
Я выдернул телефонный штепсель из розетки, стремительно оделся и вылетел из квартиры. Оказавшись на улице, я сразу же остановил какой-то Запорожец и, втиснувшись на переднее сидение, закурил сигарету. Молодой парень (ему едва ли уже было восемнадцать), сидевший за рулем, видимо, любил быструю езду, что было мне только на руку. Не знаю только, как он различал дорогу, потому что я курил, не переставая, и в дыму, наполнившем кабину, не мог различить даже собственных рук. Хотя, может быть, мне только казалось, что перед глазами у меня дым.
Добрался я, наверное, даже меньше, чем за полчаса и, лишь только взвизгнули тормоза у указанного мной подъезда, сунул парню пятерку и пулей взлетел по лестнице к лифту. Пока он поднимал меня наверх, я думал, что же скажу сейчас Ире. Но когда она открыла, я не произнес ни слова и, сняв плащ и кроссовки, просто прошел на кухню, сел за стол и закурил. Она сидела неподвижно, а я молча смотрел на нее, смотрел, смотрел…
Через некоторое время Ира заговорила. Рассказала, что вчера к ней зашли ребята с работы, среди них и он. Ушел он тоже вместе со всеми, но затем вернулся. Несколько раз звонил телефон, и она отключила его.
В этот раз она не плакала, она просто не могла плакать. Ира просила, чтобы я ударил ее. Наверное, мне надо было тогда встать и уйти, но я еще любил ее, хотя и чувствовал, что во мне что-то сломалось. Я не знал наверняка, что это было, но чувствовал - это сломалась моя любовь. Она еще пыталась сопротивляться, судорожно цеплялась за жизнь, но ей был нанесен смертельный удар.
Через неделю я еще раз заехал к Ире. Весь вечер я собирался с духом, чтобы сказать ей о том, что тяготило меня, но смог произнести эти слова, лишь одевшись и уже стоя в дверях.
- Ира, раньше я очень боялся, что ты так и не полюбишь меня. А сейчас мне кажется, что я больше никогда не смогу любить тебя.
Ира молча отступила в глубь комнаты, опустилась на кровать и, закрыв лицо руками, вжалась в угол этой кровати и стены. Она содрогалась всем телом от раздиравших ее рыданий. Слезы душили ее.
Я глядел на Иру, и сердце мое рвалось на части. Я подошел, присел рядом и попытался успокоить ее, но она повернулась и, не пытаясь даже остановить катившиеся по ее лицу горькие капли, очень-очень тихо сказала:
- Не надо, Жень. Я знала, что так будет. Прости меня, если можешь.
В тот вечер я ушел от Иры, чтобы больше никогда не посмотреть на нее взглядом любящего человека. Любовь, жившая в моей душе семь лет, умерла всего за семь дней.
* * *
Так и закончилась эта история. Что же сказать в заключение?
Конечно, остался в моей душе тяжелый осадок, и вряд ли исчезнет он когда-нибудь. Но я ни в чем не винил и не виню Иру, больше того - я очень благодарен ей за то, что она была в моей жизни. Она научила меня забывать о себе, думая о другом человеке, она научила меня первой нежности, заботе - она научила меня любить. Она же научила меня страдать, терпеть боль, в душе глотая горькие слезы - она научила меня и терять. И не ее вина, что не суждено было ей полюбить меня, хоть и стремилась она к этому всем сердцем. Любовь никогда не приходит по заказу.
С Ирой мы остались близкими друзьями. В прошлом году она вышла замуж. Очень хочется думать, что у нее все хорошо, что не ошиблась она в своем выборе. Очень хочется…
А со мной… Со мной все в порядке. Я повзрослел, во многом стал умней, рассудительней. И живу спокойно. Вот только курить не бросил.
____________
Лето 1989 года, Москва