Глава IX
«Ох, ночь, постой» - она молила,
«Ох, ночь ужасов полна!»
«Ох, ночь, постой» - она молила,
«День страшнее для меня!»
Сэр Гилберт Эллиот.
УСТАЛОСТЬ, свалившая ткача и монаха, не коснулась двух дев, кои устремились взорами к высыпавшим звездам, словно те писали им о дне грядущем. Но звезды только мерцали, освещая бледным сиянием холмы, поля и деревья; и дальние берега реки, тьмой поглощенные воды которой переливали лунный серп. Безмолвие тихо сошло с небес и воцарилось надо всем, вобрав в себя и шум речного потока, и музыку арфы, вещавшей за милю отсюда, что и валлийцы не все еще спят. Порой резкие завывания и выкрики походили на возгласы бесов, как мнилось леди Эвелин, впервые воочию пережившей ужас войны, и все ее существо сжималось от этих предвестий еще большего ужаса, мук и смертей. Случайный лязг оружия солдат на страже, их шаги, и плач сов на луну о скором разорении их гнездовий в древних башнях, лишь добавляли ужаса ночи, и более ничего.
Зыбкое спокойствие вокруг теснило сердце бедной Эвелин, внушая ей глубокую скорбь за новый день, скорее всего полный боли, горя, и слез, и обещавший затмить злом минувший. Она вскакивала и садилась, поднималась вновь и мерила шагами затин за парапетом, или вдруг замирала, будто пряталась от кричащего ужаса мыслей.
Взгляд ее отчаянный внезапно пал на ткача и монаха, спавших мертвым сном у зубчатой стены, и она не смогла удержаться от восклицания:
- Какое счастье быть мужчиной! Милая Роза, их думы спят утомленные битвой… привыкшие к боли, ранам и крови, но наш дух страдает больше чем тело, из-за прошлых и будущих бед, он умирает в нас, и жизнь становится не лучше смерти!
- Я не узнаю вас, моя госпожа, - молвила Роза. - А кто вчера перевязывал глубокие раны, заботился о стариках, и о прочих? Кто под ливнем стрел, не думая о смерти, заражал других своей отвагой? Тогда как я, позор мне, дрожала и ревела от страха, и всякие прочие чувства мои бежали от диких воплей валлийцев, криков и стонов умирающих…
- Ах, Роза! - пожалилась подруге благородная девушка. - Я с радостью отдалась бы твоим слезам и страхам, когда б со мною рядом был отец, и смог бы защитить и утешить меня. Но, мой батюшка лежит там в поле, и мне остается лишь быть и в слезах его достойной...
Так сказав, слишком подавленная долго сдерживаемым горем по отцу, она бежала вниз по лестнице, причитая: «…навсегда-навсегда», где и дала волю слезам. Захватив с собой неосознанно короткое копье, она теперь оперлась на него обеими руками, присев на каменной ступене, и слезы бурным потоком полились из ее глаз, сопровождаемые столь тяжелыми рыданиями, что Роза испугалась за ее сердце. Она бросилась утешать Эвелин как только могла. Не пытаясь унять ее слез, девушка присела возле нее, и обняв ее за плечи, пала ей на грудь, и зарыдала с нею вместе, тихонько поглаживая ее, и как бы унимая душевную боль; и под голубым светом луны, спадающем на застигнутых горем двух дев, они застыли как на холсте под рукою великого мастера. Двумя-тремя ступенями выше распростершийся фламандец в латах и приткнувшийся к нему отец Олдрован в черной рясе, могли бы зрителю внушить, что эти двое причина их неизбывной печали.
Но вот после много излитого горя, рыданья Эвелин чуть стали глуше, ручьи слез сменила капель, а стоны - глубокие вздыханья. Ее добрая подруга мягко попыталась взять копье из ее рук, сопровождая свои действия словами:
- Милая моя госпожа, позвольте мне сменить вас на страже хоть ненадолго - коль явится враг, мой голос теперь крепче вашего. - И она отважилась поцеловать щеку Эвелин, но дочь рыцаря, вместо слов, прижалась к ней ответно, заставив Розу на несколько мгновений вновь застыть в ее объятиях, словно тополек плющом обвитый.
Но вдруг Роза почувствовала, как тело Эвелин, вздрогнув, напряглось, и ей передалась тревога благородной девы.
- Ты ничего не слышишь? - прошептала она.
- Нет… Только крик совы, - отвечала Роза, оробев.
- Мне послышался шум какой-то, - сказала Эвелин. - Мне показалось… Тихо! Опять! Глянь со стен скорее, а я разбужу священника и твоего отца!
- Эвелин, голубушка, - запричитала Роза, - я боюсь… Тебе это только показалось. Может, это река шумит?
- Я зря не стала б поднимать тревогу, - сказала леди Эвелин, прислушиваясь. - И со страху не разбудила б твоего отца… Но слушай… Сквозь шум реки слышны другие звуки, словно в кузнице звон беспрестанный.
Роза взбежала на стену и, отбросив назад свои роскошные локоны, приложила руку к уху, прислушиваясь.
- Я слышу! - она закричала. - Он близится! Господи, буди же их!
Эвелин вторглась тупым концом копья в сонное царство, и как оно было восстало по тревоге, сообщила без лишнего шума:
- К оружию! Враг у ворот!
- Кто? Где? - спросонья бухнул фламандец.
- Слышите, звон оружия? - спросила дева.
- Померещилось вам, леди, - сказал Уилкин Флеммок, чей слух подстать был его формам. - Кем бы я был, когда б со сна тревогу поднял?
- Но слушайте, мой храбрый Флеммок, шум на северо-востоке…
- Валлийцы в другой стороне, сударыня, - отвечал Уилкин, - и, кроме того, они не носят брони.
- Я слышу! Слышу! - обрадовался капеллан, все это время напрягавший уши. - Хвала Святому Бенедикту! Святая дева «Грустной Обители» сжалилась над нами! Это звон копыт и лязг железа латников маркграфа, спешащего нам на помощь! Аллилуйя!
- Похоже, - наконец, услыхал и фламандец, - на море, которое когда-то хлынуло в дом моего соседа, Клинкермана, и игралось с его горшками и кастрюлями. Но было б непростительно нам, поп, врагов принять за друзей. Давай-ка, лучше, разбудим людей.
- Тьфу! - ругнулся священник. - Поп, говоришь? Горшки? Я двадцать лет служил оруженосцем графу Стефану Молевриеру, и мне ль не ведом топот дестриеров и звон кольчуг? Поднимай тревогу, я к воротам…
- Я не стану с тобой спорить, - сдался Уилкин. - Ступай, и будь ты хоть сто раз правее, пусть норманны и англичане ведут себя потише, сэр поп, чтоб не растревожить лагеря валлийцев, и на радостях не испортить им сюрприза.
Монах приложил палец к свои губам согласный, и они разошлись по разным сторонам, поднимать защитников замка, ккакие и поспешили на стены совсем в другом настроении, чем вчера их покидали. Строгий наказ не поднимать шума исполнен был в точности, и гарнизон окунулся в напряженное ожидание прибытия подкрепления в замок.
Шум, вкравшийся в тишину ночи, себя уже не скрывал. Теперь он стал похож на рокот бурного потока, или грома близкой бури, но по своей природе был от них отличен, сколь порожден был топотом и храпом лошадей, бряцаньем оружным. По характеру звуков, доносившихся издалека, защитники замка с радостью заключили, что к ним приближается несколько конных отрядов. Но внезапно все смолкло, словно бронированная рать провалилась сквозь землю, не сдержавшую ее тяжести. Гарнизон «Грустной Обители» решил, что сделана была остановка для отдыха лошадей и разведки расположения врага, чтобы атаковать того наверняка и со свежими силами. Но тишина продолжалась недолго и нарушилась также неожиданно, как наступила.
Горцы, завсегда удивлявшие врагов внезапностью нападения, в этот раз были и сами ими удивлены. Войско их не знало дисциплины, а потому не выслало караулов за пределы лагеря; кроме того, их фуражиры - летучие отряды, обрыскав всю округу накануне и нигде не обнаружив сил противника, повергли соплеменников в роковую беспечность. Потому их стан никак не охранялся: уверенные в ничтожно малом числе защитников замка, они не выставили поста даже на подходе к нему. Конница маркграфа уже грозила захлестнуть собой лагерь валлийцев, а в нем все еще не били тревогу. И только когда латники стали разворачивать свои боевые ряды, бритты очнулись и всполошились. Лагерь их наполнился пронзительными криками команд, призывающих валлийцев под знамена вождей, но эти крики переросли в проклятия и отчаянный вой, потому как стальная конница англо-норманнов буквально обрушилась на них.
Но даже и в столь отчаянном положении, потомки древних автохтонов Англии презрели спасение бегством и, почитая храбрость лучшей из людских добродетелей, ринулись в пучину смерти и славы. Их брань и боевые кличи покрывали стоны раненых и умирающих, грохочущий вал нападающих, и даже лязг оружия в ночном сражении. Только восток огнеликий явил полное поражение воинства Гвенвина, и «потрясающий землю глас победный» вырвался из глоток ликующих.
Осажденные, если возможно их еще так называть, не видели битвы на равнине, и узрели с башен и стен лишь жестокую бойню бегущих. Расположившись на этом берегу реки, валлийцы совершили роковую ошибку, ибо единственный путь к отступлению - мост, был забит беглецами, и на нем творилась настоящая свалка, усугубляемая мечами норманнов, избивающих тылы. Многие валлийцы бросились в реку, в сомнительной надежде достичь противоположного берега, ибо бурный поток добивал их о камни, и лишь немногим посчастливилось выбраться на отмель. Иные, потерявшись, сбивались в кучки и с отчаяния бежали к замку, как будто те, кому они досель искали смерти, могли им дать убежище. Однако были и такие, кто в дикой ярости зверем рыскал по полю в поисках крови и смерти.
Норманны, разделившись на мелкие отряды, с удовольствием предостовляли им и то и другое; в то время как знамя Хьюго де Лага развивалось над холмом, где реял недавно дракон Гвенвина, окруженное сильным отрядом спешенных всадников, коим опытный барон велел сплотиться вкруг него на всякий случай.
Прочие, как уже говорилось, распаленные местью, сеяли смерть перед замком, всякий удар сопровождая криками:
- Да здравствует Святой Георгий!
- Святой Денис!
- Нет пощады уэльским волкам! За Беренджера!
Солдаты на стенах поддерживали их своими призывами к мести и победными кличами, и выпустили несколько десятков стрел по беглецам приблизившимся к замку. С удовольствием они пошли б на вылазку, чтобы скорей разделаться с побежденным врагом, но Уилкин Флеммок объявил себя и гарнизон замка подвластными констеблю Честера, и, до его указаний, никому не велел двигаться с места, совершенно не слушая уговоров отца Олдрована, какой, отринув напрочь сан духовный, рвался в бой, бранясь и лаясь на спокойствие фламандца.
Наконец, пресытившись кровью, затрубили общий сбор, и рыцари стали собирать своих вассалов на лугу, чтобы затем неторопливо двинуться ко знамени их предводителя на холме, вокруг которого они собирались стойно облакам подле солнца на закате, - если, конечно, возможно принять это причудливое сравнение с небольшой поправкой, потому как солнце уже стояло в зените, и яркие лучи его слепили отражением в доспехах.
Скоро луг обезлюдел, и на нем остались лишь тела мертвых валлийцев. Небольшие отряды всадников, которые увлеклись погоней, возвращались по одиночке, гоня перед собой, или ведя в хвосте, несчастных пленников, коим даровали жизнь, не терпя уже крови.
Вот тогда Уилкин Флеммок вновь взял на себя командование, и повелел поднять все знамена в замке, какие только есть, приветствуя освободителей. Им ответило такое громогласное «ура!» воинства де Лага, что даже кое-кто, возможно, из беглецов-валлийцев, сумевший выбраться живым из бойни и будучи далек от смерти, при этом вздрогнул.
После взаимных приветствий от воинов констебля отделился всадник, который, направившись к замку, выказал себя весьма умелым наездником. Когда он достиг подъемного моста, который немедленно опустили, ткач и монах (он вновь напустил на себя богочинный вид присущий его сану) поспешили навстречу посланнику их спасителя. Он восседал на вороном коне, чьи удила покрыты были пеной и кровью, как с вечера на его долю выпало немало, но, отвечая ласковой руке хозяина, гнул шею, гремел стальным чепраком, и фыркал, доказывая свою неутомимость и готовность к битве. Орлиный взгляд юного оруженосца также еще не совсем вышел из боя. Шлем его висел на луке седла, и румяное лицо эсквайра оставалось открытым под коротким покровом густых каштановых кудрей; и хотя незатейливая броня его была тяжела, он двигался под ней столь грациозно, как будто был он в тонком платье, ничуть не обременяющем его. Опушенная мантия на его плечах шла ему не меньше, чем доспех, ладно прилегающий к его фигуре. И был он столь юн, что только легкий пушок над верхней губой являл в нем не мальчика, но мужа. Женщины, набившиеся у ворот, чтобы первыми увидеть вестника их свободы, не могли удержаться от похвалы его красоте и благодарности его доблести; а некая миловидная особа цветущих лет, со щеками подстать ее алым чулкам на стройных лодыжках, и в таком же чепце, так близко подобралась к юному оруженосцу, оттеснив всех прочих, что заставила и его покраснеть, а потом и заалеть, громко воскликнув:
- Непорочная Дева «Грустной Обители» ниспослала нам агнца невинного спасителем!
И хотя отец Олдрован вытянул шею и по-бычьи нагнул голову, слова эти снискали одобрение у всех дам, повергнув тем самым в еще большее смущение юношу.
- Прочь все! - заорал Уилкин Флеммок. - Ни капли нет в вас уважения, женщины! Вы что, никогда не видывали юного джентльмена, что слетелись сюда, как мухи..? Осадите, я вам говорю, и дайте, наконец, нам выслушать вестника благородного лорда де Лага!
- Мне велено, - возвестил посланник юный, - говорить с мадемуазель Эвелин Беренджер, если только я достоин этой чести.
- Это вы-то! - всплеснула руками все та же матрона подмеченных нами достоинств. - Уверяю вас, вы ее достойны, и уж кого-кого, а вас она выслушает скорее прочих.
- Прикуси язык, беспутница! - цыкнул на нее монах; тогда как фламандец прошипел ей в ухо:
- Берегись «позорного стула», госпожа Непристойность! - И пригласил юного оруженосца следовать за ним.
- Позаботьтесь о моем коне, - попросил оруженосец, передавая его в руки служанок, и тем избавляясь от части женщин, кои столь же принялись хвалить коня, сколь до этого превозносили всадника, и некоторые из них в радости едва не целовали стремена и сбрую.
Но неугомонную бабенку в красных чулках и чепце - жену псаря, не так-то легко было спровадить как ее спутниц. Она растерянно бубнила в спину Флеммоку: «позорный стул, позорный стул», пока тот не скрылся из вида, а только потом осмелилась плеснуть помоями ему вослед:
- За что «стул позорный», Жирная Бочка? Не на каждый роток накинешь фламандский платок Позорный стул! За что? Потому что молодость и красота всегда приметней? На что ж тогда язык с глазами, как не на то, чтобы болтать о том, что видишь?
- Нечего болтать, Джилл, о том, что и другие видят, да помалкивают, - подошла к ней кормилица Эвелин. - Замолчи сейчас же, ведь ты не девка с подворотни.
- Что такое, миссис Марджери ? - не успокаивалась Джилл. - Уж не молоком ли писано то ваше право читать мораль другим, каким пятнадцать лет назад вы нашу госпожу вскормили? Так позвольте вам сказать, что кот найдет дорогу к сливкам, хотя б он вырос на коленях аббатисы…
- Домой, женщина! Домой! - набросился на нее ее муж, старый псарь, которому надоело -терпеть зубоскальство жены. - Быстро домой, или я подстегну тебя кнутом! Вот уже и капеллан с Уилкином Флеммоком интересовались, не наказать ли тебя за бесстыдство.
- Воистину! - огрызнулась в ответ Джилл. - Два дурака судили-рядили, решили третьего спросить!
Всеобщий смех смутил ловчего, и он разумно погнал домой супругу без лишних слов, в коих та явила свое решительное превосходство. Пребывать в беспечной радости, избежав смертельной опасности, а то и вырвавшись из лап самой смерти, вполне естественно всем людям, но в особенности людям простым и бесхитростным.