Cтуденческие споры
После сдачи какого-то важного экзамена, кажется по научному коммунизму, в одной из комнат общежития консерватории собралась веселая компания студентов для того, чтобы отметить это выдающееся событие. Девчонки резали хлеб, сырок и колбаску, мальчишки открывали бутылки, кто-то наигрывал на пианино попсу, в-общем, вечер разворачивался.
Довольно быстро количество спиртного уполовинилось, начались танцы, а затем, разгоряченные и вспотевшие, мы начали присаживаться кто где с кружками чая, чтобы поостыть и перевести дыхание.
- О музыке вообще нельзя говорить словами, - продолжала свою мысль Аня, музыкальный теоретик, устроившаяся со своей чашкой на подоконнике. - Ты ее или понимаешь или нет, а если понимаешь, то высказать это словами невозможно. О музыке можно говорить только на языке музыки.
- И это говоришь ты, - вмешался Андрей, - без двух дней выпускница консерватории? Да чему ты тогда столько лет училась?
- Многому полезному, в том числе говорить долго и уверенно на научно-музыкальном языке о том, о чем рассказать словами просто нельзя.
- Ну-ка, выдай что-нибудь такое, Ань, - попросил ее Сашка, скрипач.
- Пожалуйста. Из-под пера композитора, нарушившего все привычные нормы гармонии, обратившегося к острой манере письма, родилось произведение огромной силы социального обличения и одновременно огромной силы художественного воздействия, произведение в полном смысле слова - новаторское. Типичная для него остродиссонирующая гармония, пружинистая ритмика, нарочито суховатая, дерзкая монотонность движения органично сочетаются в ней с утонченной мечтательностью и застенчивым романтизмом.
- Стоп, Аня, стоп! - крикнул Сашка. - Все, садись - пять!
- О музыке не может рассказать словами только тот, кто ее не понимает, - не выдержал я. - В точности также, как тот, кто не знает французского, не может перевести с французского на русский.
- Музыку не надо понимать, ее надо чувствовать, - вторглась в разговор виолончелистка Ира. - Чувствовать, наслаждаться, страдать.
- Что ж, тогда и с французского на русский не надо переводить, его надо просто чувствовать. Слушаешь французскую речь, наслаждаешься ее романтическим таинством и страдаешь и мечтаешь, - задумчиво ответил я.
- А что, мне нравится звучание французского, - вздернув носик и перебросив ножку на ножку, сказала Ира.
- До тех пор, пока ты его не знаешь, - не выдержал Андрей. - А если переведешь, то увидишь, что там все то же: “Маша, я тебя люблю и страдаю, как одинокая звезда в темном небе”, или еще что-нибудь в этом роде.
- Я говорю не про смысл, а само звучание! - не сдавалась Ира, раздраженно сверкнув глазами на Андрея.
- Ну что ж, тогда не переводи вообще, - ответил Андрей, обняв Иру за плечи и придвигая к себе поближе. - Правда хорошо, а счастье лучше.
- Да хватит вам, ребята, давайте лучше выпьем, - предложил Саша. - Андрюха, наливай.
- Так что же, ты утверждаешь, что любую музыку можно перессказать словами? - не унималась Аня, посмотрев на меня.
- Ту, которую понимаю - могу. Музыка - это такая же система передачи информации, как и человеческая речь. Композитор пишет о том же, о чем пишет и писатель.
Аня вскочила с подоконника, расплескав содержимое своей рюмки. Пошатнувшись пару раз, она плюхнулась на кресло рядом со мной и, подставив рюмку Андрею для очередного налития, приказала мне:
- Ну-ка, изложи свою новую теорию.
- Ань, давай лучше выпьем. Ну ее, эту музыку. Надоела, - ответил я.
- Тогда пересскажи словами какое-нибудь музыкальное произведение!
- Ладно, дай подумать, какое, - сдался я и с надеждой, что кто-нибудь из присутствующих будет возражать, обвел глазами компанию. Но возражений не последовало.
- Ну вот, например, соль-минорная баллада Шопена. На эту же тему писали и Лермонтов, и Бунин и многие другие обычным человеческим языком.
- Ну, не тяни резину! - толкнула меня в бок Аня. - Баллада так баллада, рассказывай.
- Хорошо: "Опять эти воспоминания, как светлая волна счастья, накатываются, захлестывают, но, отступив, ничего кроме боли не оставляют. Так зачем же тогда вспоминать? Опять и опять... Но и не вспоминать невозможно...
Как давно это было. Помню, как в первый раз увидел ее глаза и сразу влюбился, как в первый раз пригласив на вальс, слегка касался пальцами ее талии, не ведая, что это всеобъемлющее чувство упоительной радости когда-то обернется трагедией.
Она крутила пальцами перо какой-то птицы, кокетливо бросая взгляд то на меня, то на кошку, а когда кошка подпрыгивала, стараясь схватить перо, отдергивала руку вверх и громко смеялась:"Мурка, перышко! Мурка, перышко!" Я брал ее на руки и танцевал по комнате, а Мурка бегала за нами, не сводя с перышка глаз."
- Ну, ты и заврался, - перебила меня Ира.
- Слушай, ты можешь хотя бы помолчать, если тебе не интересно, - довольно громко прошептала Аня.
- А что молчать? Он говорит, что в переводе с музыки Шопена на русский кошку звали Муркой. Лапшу на уши вешает...
- Так о чем же тогда эта баллада? Расскажи свою версию, - попросил я Иру.
- Да не надо ничего рассказывать, надо просто чувствовать, я же уже говорила!
- Пошли домой, - обратился к Ире Андрей, - пошли, и не будем мы переводить на русский ни с языка музыки. ни с французского, ни с узбекского.
Ира с Андреем ушли, а Аня, прихлебывая из своей рюмки, кивала мне:
- Ну, давай, продолжай, мне интересно, что было дальше.
- Ань, - ответил я, - потом послушаешь, в оригинале. А знаете, о чем я в последнее время думаю? О том, что таким, как Ира, больше ничего и не остается. Они слышат в музыке какую-то логику, какой-то смысл, а добраться до него не могут.
- А, я же говорила, что у тебя есть теория, - обрадовалась Аня.
- Ну, не теория, а свой взгляд на музыку.
- Излагай.
- Излагай-излагай. Похоже, больше никто из присутствующих никуда не торопится, а водки у нас достаточно, - присоединился к Ане Саша.
- Музыка - это такая же система передачи информации, как и человеческая речь, - начал я. - В алфавитах разных языков обычно от 20 до 30 звуков или букв. Есть еще цифры. В одной октаве музыкальной гаммы 12 звуков, а в двух - 24, вполне достаточно для музыкального алфавита. Впрочем, принимая во внимание то, что в музыке кроме разных по высоте звуков присутствует еще и ритм, то и одной октавы сполна хватило бы для того, чтобы легко выражать любые мысли. Если бы у всех людей был такой же слух, как у Моцарта или Прокофьева или хотя бы, как у присутствующих в этой комнате, то вполне возможно, что люди общались бы мелодиями. Например, мое имя могло бы звучать ми-ми-до, а Анино ре-соль. Но в общей массе людей с таким слухом не много, поэтому мы и не общаемся мелодиями. Конечно, людей, у которых вообще нет музыкального слуха, практически нет, но у одних он великолепный, у других очень хороший, у третьих хороший, словом, идея ясна. Люди со средним слухом способны понимать относительно простые мелодии или музыкальные произведения, а когда они слушают что-то посложнее, то, как я уже сказал, улавливают какую-то логику, вибрацию, неопределенный смысл, называйте как хотите, но понять до конца не могут. Конечно, даже люди с очень хорошим слухом часто не понимают более сложной музыки из-за отсутствия музыкального образования, но такая возможность у них есть. У людей с посредственным слухом такой возможности просто нет. Тем не менее это не мешает им сидеть смирно в концертных залах, хлопать громче всех, а после концерта рассказывать всем знакомым, что "это было великолепно" или наоборот "я ожидал большего".
- Постой, - перебила меня Аня, - интересно ты говоришь, но все-таки в музыке есть что-то еще, что-то особенное, чего словами не передашь.
- Знаешь, - ответил я, - то, что выразили словами Достоевский, Чехов или Платонов, все остальные люди передать словами тоже не могли. Что касается особенности музыки, то, безусловно, она особенна и прекрасна, как, впрочем, и все остальное в этом мире. Все мы здесь понимаем, что такое музыка: звуки, разные по высоте и тембру, организованные по горизонтали и вертикали в разных ритмах и формах. Но я, кажется, начинаю понимать то, что ты имеешь в виду.
- Ну и что же?
- Тебе хочется ощущать себя особенной. Такой особенной, что словами не передашь. Твоя особенность - это твоя принадлежность к музыке, а музыка - это что-то "такое", с такими глубинами и такими высями, познав которые, откроется великое таинство и наслаждение, доступное только избранным. Причем словами это все рассказать и объяснить невозможно. Расскажешь словами - таинство исчезнет.
После несколько затянувшегося молчания Аня, наконец, сказала:
- Знаешь, от тебя, как от музыканта, я такого не ожидала.
- Знаешь, от тебя, как от музыканта, я ожидал большего понимания, - ответил я.
- Ну, а как ты, Володь, объяснишь то, что какой-нибудь талантливый 13-летний подросток, который еще не любил и не страдал, так проникновенно и с пониманием играет ту же, скажем, соль-минорную балладу? - спросил Саша.
- Да проще простого. Так же, как шестилетний ребенок, стоя на табуретке посреди комнаты, с выражением наизусть читает целую поэму стихов. Память, Саша, память. Для людей с великолепной памятью не так уж и трудно запомнить не только ноты, но и все изменения скорости и громкости. Сыграй такому ребенку произведение пару раз, а лучше дай послушать в исполнении кого-нибудь из великих, и он все запомнит. Поэтому - не обманывайся, ты восхищаешься не его пониманием, а его памятью, способностью скопировать услышанное, но, в первую очередь, музыкой композитора.
- Саш, знаешь Орлова с третьего курса?
- Конечно. Кто ж его, козла, не знает.
- А играет как? Девки плачут. Уже пара сделали от него аборты, а другие все равно за ним стаями ходят. Вот и скажи, Саш, как такая гнида может так здорово играть любую музыку?
- Да, интересный вопрос. Надо подумать... Ну, а теперь давайте выпьем на посошок, ведь уже светает.
Молчавший весь вечер Славик сел за пианино и заиграл соль-минорную балладу. Аня удалилась к себе в комнату, а мы с Сашей выпили по последней и пошли отсыпаться.
Владимир Бененсон