Здравствуй, мой нежный Ангел. Как же давно я не говорила с тобой по душам. Долгие месяцы молчания, и лишь несколько редких коротеньких сообщений, пара-тройка общих дежурных фраз: «Привет! Как дела? Что у тебя нового?»
Иногда такое сообщение пишу тебе я, а порой его мне пишешь ты. И эти сообщения напоминают нам о том, что мы есть, что существуем, что не все еще нити, которые протянулись некогда между нами, оборвались.
Где-то их обрывки виднеются, замахрились ниточки. Нитка махрится от трения о канву, и чем длинней нитка, тем сильней махрится. Расстояние между нами - канва. Длина нити - время между сообщениями. Но чаще всего мы молчим. Наверное, обе ждем, кто первой разорвет затянувшееся молчание? Я или ты? Та, что соскучилась больше?
Земфира, девочка моя... Нет, нет, молчи. Не поправляй меня. Не напоминай, что ты сменила имя, твое прежнее тебе никогда не нравилось. Ты писала об этом. Да, я это конечно, помню. И имя, и фамилия теперь у тебя новые, другие. Пытаюсь назвать Катей, когда обращаюсь к тебе. Не получается у меня его произнести. Екатерина - прекрасное имя, но оно не твое.
Не роднится оно ни с твоим обликом: колдовским и немного диковатым; ни с твоим манящим дерзким взглядом чуть прищуренных насмешливых глаз; ни с резковатыми, чуть заостренными чертами лица. Хочется смотреть на тебя долго-долго, не отрываясь. Взять краски, холсты, беличьи кисти и писать тебя, прорисовывая каждую твою черточку, каждый штрих, каждый мазок бесконечное количество раз. Вот тут ты улыбаешься, здесь - грустишь, и на каждом холсте выходишь совершенно по-разному.
Кто ты? Признайся... Русалочка? Эльфа?
«Земфира»,- проговариваю твое имя неспешно, нараспев и с удовольствием. А имя твое журчит, как мелодичный ручеек. Оно скользит изящной, золотистой змейкой в густой луговой траве; обдувает прохладным освежающим ветерком, спасая от зноя. Я слышу песню твоего имени каждую весну с капелью. Прислушайся и ты:
Зем-фи-ра. Зем-фир-ра.
Весна ассоциируется у меня с тобой всегда. И если бы кто-нибудь попросил меня нарисовать весну в женском облике так, как я ее представляю, я ни на минуту не задумываясь, изобразила бы на холсте именно тебя. Весна в ее начальной стадии. Утром еще морозец, а ко дню начинается звонкая музыка капели. И с каждым новым днем будет прибавляться света и тепла.
Пускай другие называют тебя Екатериной, Катей и, даже ласково - Катенькой, Катюшей. Для меня ты всегда будешь Земфирой.
Я помню тот далекий день, когда ты впервые заявила о себе, появившись в он-лайне. Ты написала тогда: «Меня зовут Земфира Виельгорская. Пожалуйста, запомни мое имя и фамилию», предложила свою дружбу, а я ее приняла.
Зем-фи-ра Ви-ель-гор-ская.
Такое красивое сочетание произносимого имени и фамилии. В них слышится шёпот волн, набегающих с шуршанием на берег. Ты вышла замуж еще осенью и в графе «семейное положение» появилось слово: замужем. Прости, что я поздравила тебя с опозданием; за то, что я так долго молчала. Не разделила твою радость и волнение в те дни, когда ты готовилась к свадьбе.
Я часто представляла себе в августе прошлого года, какой прекрасный букет невесты я бы сотворила для тебя, если бы могла оказаться рядом с тобой. Он получился бы изысканным и утонченным, тебе под стать. Я украсила бы цветами густую роскошную гриву твоих волос. Осыпала бы твой путь лепестками роз, всевозможных цветов и оттенков: красных, розовых, рыжих, кремовых, желтых, чуть зеленоватых.
«Ты - королева всех цветов», - прошептала бы я тихонечко на греческом тебе на ушко, подойдя к тебе близко-близко. Что с того, что ты не знаешь этого языка? Я перевела бы тебе каждое словечко. Я кидала бы под ноги тебе и твоей второй половинке мелкие монетки вперемешку с семенами риса. Кричала бы вам: «Горько!»
Все это я проделывала десятки раз в своем воображении, а взаправду...
В реальности в тот важный и торжественный для тебя день меня не было рядом с тобой. Исчезла незадолго до твоей свадьбы «по-английски», ни написав тебе, ни строчки. Ты пыталась меня разыскать. Не получилось. А я на время словно в рот воды набрала. Хотела спрятаться от всех, от целого мира, никому и ничего не объясняя, избежать лишних вопросов, да и ненужного любопытства тоже:
- Что, как и почему? Это личное?
- Да, личное. Угадала.
Полный душевный раздрай, растерянность, апатия - вот что творилось со мной в тот момент, когда я решила на какое-то время исчезнуть из «света софитов».
Лучшие лекарства от душевной боли - это человеческая забота и ласка. А для меня таким лекарством давно уже стала Проза - моя преданная и верная подруга.
Я начала писать повесть о восьмидесятых годах, которые казалось, были на дворе еще вчера, и погрузилась в работу с головой. Образы и картинки из детства, которые много лет хранились в старом кованом сундуке на чердаке моей памяти, вовсе не поблекли, не потеряли своих ярких сочных красок, не оказались унесены бурными водами Леты. В голове постепенно рождался текст повести, который я спешила выплеснуть на бумагу, подгоняемая многочисленными воспоминаниями о той поре.
Идут годы, кинопленка постепенно рассыхается, изображение немного тускнеет, бобины покрываются слоем пыли. А я, порой ностальгируя по восьмидесятым, мысленно достаю с чердака памяти старенький трескучий кинопроектор, включаю его и смотрю, как мелькают на экране черно-белые кадры того времени. Помню то, что происходило много лет назад до мелочей, звуков, запахов, прикосновений. И я так отчетливо вдруг вспоминаю некоторые эпизоды из своего детства, пустившись в опасное плаванье вспять по прожитым годам, в ветхом суденышке по бурной реке времени.
Мне не сложно закрыть глаза и мысленно перенестись на пять-десять-пятнадцать лет назад. Перевести стрелку часов в обратную сторону. Иметь такую память - это и дар, и проклятие одновременно. Даешь себе жесткую команду: «Форматировать»! А ненужное воспоминание не форматируется никак. Напрочь отказывается стираться. Кукиш мне ехидно показывает: «Не уйду. И не жди». Но для писательства такая память - потрясающий подарок, которым я то и дело пользуюсь, когда пишу. Мне часто кажется, что внутри меня находится некий механизм, который записывает все, происходящее со мной, на огромную бобину. Пишет в объеме, с запахами, красками, звуками.
Разве я смогу когда-нибудь забыть, как на меня напали на улице этой осенью, в конце сентября, когда я возвращалась с работы домой?
С самого утра шел ливень, и я не спеша шагала до станции метро, старательно обходя огромные лужи, укрывшись под стареньким зонтом. Все произошло внезапно и неожиданно. Представь себе, Земфира, хоть на секундочку, что почувствовала я, когда кто-то схватил меня сзади, грубо и бесцеремонно зашарив по мне своими руками так, словно я вещь. Будто бы он имел на это какое-то право. Меня объял ледяной ужас! Я совсем не слышала его шагов. Крался он за мною, что ли? Казалось, что за моей спиной находится призрак, который схватил железной хваткой и держит, не отпускает, не дает обернуться, чтобы взглянуть злу в лицо. Вокруг не было ни души. Никого, кто мог бы за меня заступиться. Ужас, парализовавший меня, сделал меня немой, на время лишив голоса. Вся борьба между нами: он меня держит, а я пытаюсь вырваться, происходила без единого звука. И единственное, что было слышно - это равномерный шум дождя.
И все происходящее виделось мне, словно со стороны; воспринималось нарезкой отдельных кадров в режиме слайд-шоу. Меня толкают с нечеловеческой силой, опрокидывая на мокрый асфальт. Я слышу душераздирающий вопль и тут же понимаю, что это кричу я. Ударяюсь затылком и лежу, не в силах подняться и сопротивляться дальше. А в голове тупой занозой свербит мысль, что теперь со мной - обездвиженной - можно делать, что угодно и я не смогу дать отпор. Ограбить меня он не пытался, а мог бы сорвать с плеча сумку, вырвать телефон и убежать, и я бы не догнала его.
«Сейчас тебя будут убивать. Допрыгалась, девочка...», - прозвучал в моей голове ясный и на редкость спокойный голос. - « Боже, кто это сказал? Неужели, это мои собственные мысли?»
С самого детства у меня было странное отношение к смерти. Когда она была естественной, то не вызывала у меня страха. Из всех ее видов я боялась лишь двух: умереть от онкологии или насильственной смертью.
Ко всем тем, кто собирается перешагнуть по ту сторону зеркала Бытия, она приходит по-разному, принимая различные облики. Наверное, нет на земле человека, который бы ее не боялся. К некоторым Смерть является беспощадной высохшей старухой, в белом саване и с косой, а к другим - в образе прекрасной юной девы.
Я приготовилась встретить смерть в лицо и, с трудом оторвав тяжелую, как чугуном налитую голову, от земли, сквозь пелену боли увидела стремительно убегающего мужчину в куртке с наброшенным на голову капюшоном. Кто или же что вспугнуло его? Мой крик? Случайный прохожий, возвращающийся домой? Госпожа Смерть сделала шаг назад и присела передо мной в почтительном книксене, легонько кивнув мне головой. После этого она выпрямилась, кокетливо взмахнула белым платочком на прощание и удалилась, пообещав вернуться за мной через несколько десятков лет. У Смерти было много неотложных дел, и она торопилась продолжить обход и собрать свой урожай.
После нападения меня долго мучили проблемы со сном. Я почти и не спала. Ложилась в кровать, закрывала глаза, пытаясь уснуть, и часто лежала так всю ночь, забываясь коротким тревожным сном лишь под утро. Были и другие проблемы. Животный, отвратительный, липкий страх вошел в меня и затаился где-то глубоко, выползая на поверхность всякий раз, когда я, находясь по улице, вдруг слышала за своей спиной шаги прохожего, мужчины или женщины... Неважно. Я, испуганно оглядываясь, шарахалась в сторону, пропуская человека вперед.
Ответь мне, Земфира, чувствовала ли ты тогда на расстоянии, что мне угрожала опасность?
Почти месяц мне понадобился на то, чтобы хоть немного прийти в себя после нападения. Я дописывала повесть. А дописав ее и поставив точку в конце текста, я нашла в себе храбрости вылезти из моего временного убежища на свет божий, отчаянно щурясь от лучей яркого солнца. Я возвратилась туда, откуда стремительно убежала, побросав в спешке все свои драгоценности: письма друзей, заметки, альбомы с множеством фотографий.
К людям, которые верили, что я вернусь. От которых я на время спряталась, как когда-то пряталась в пододеяльник во время частых ссор родителей. Мне тогда года четыре было, не больше. Провоцировал ссоры отец, и каждый раз толчком для них являлась какая-нибудь бытовая ерунда: не выключенный в комнате свет или порванная детская книжка. Обычно он заводился с пол-оборота. Мама отвечала спокойно, стараясь своей невозмутимостью погасить его накал, но помогало редко. Скоро она уставала от нервозного отцовского тона и становилась резкой в ответах. Родители были интеллигентными, до базарной брани не опускались никогда.
Происходили выяснения отношений пронзительными «птичьими» голосами, звенящими от внутреннего напряжения. А после родители переходили на свистящий приглушенный шёпот, и это обычно означало, что их словесная перепалка затянется надолго. В такие минуты я тихой испуганной мышкой быстро прошмыгивала в детскую, забиралась на тахту с ногами, стремительно ныряла в разверзнутую пасть пододеяльника, прячась в нем - своем домашнем бомбоубежище - чтобы отсидеться там, пока не утихнут голоса на кухне.
Имея богатое и живое воображение, я представляла себя прячущейся то в пещере Али Бабы, а разбойничья шайка рыщет уже где-то поблизости, пытаясь найти меня, и надо сидеть очень тихо, чтобы не услышали; то в дупле огромного старого дерева, и совсем рядом крадется свирепая рысь, которая непременно разорвет на мелкие кусочки своими острыми безжалостными когтями, если найдет, а ведь умирать так не хочется; то на пыльном, покрытом густой паутиной чердаке старого заброшенного дома, прячущейся от злобной безобразной ведьмы, мечтающей мною пообедать.
Декорации менялись очень часто, но одно оставалось неизменным - я всегда от кого-нибудь пряталась. Воображаемых врагов у меня было много.
- Папа, папа!
- Доченька, у папы с утра настроение плохое. Иди к нему, побудь с ним, - тихонько шепчет мне мама на кухне. Она подталкивает меня в спину, подкрепляя свои слова действием, - Иди же, милая.
И я - его любимица - смело шагаю к отцу в комнату. Мое присутствие рядом с ним меняет его настроение в лучшую сторону как по мановению волшебной палочки.
Утро воскресного дня. Отец еще не встал с постели, он лежит на спине, закинув руки за голову. Смотрит в потолок, прямо перед собой. Хмурит густые косматые брови. Я юркаю в постель к нему под бочок: «Доброе утро, папочка».
Отец поворачивается на бок лицом ко мне, обнимает меня. Выражение его лица немного теплеет. Морщинки-хмурилки на лбу плавно расходятся, словно их взяли и разгладили горячим утюгом. Он вздыхает и зарывается носом в ямочку между моим плечом и шеей, с шумом втягивает в себя воздух. Нюхает мою кожу. Выражение лица становится мечтательным: «Молоком пахнешь. Запах моего детства», - выдыхает он, улыбаясь.
Проходит год за годом. Детский сад. Начальная школа, а потом средняя. Болезнь понемногу начинает захватывать власть над отцом. Вспышки гнева происходят все чаще. Атмосфера в доме была тяжелой, от нее часто перехватывало дыхание. Хотелось куда-нибудь убежать и не возвращаться.
- Ну, ты утконос, - отец кривляется передо мной и в эту минуту становится похож на безумного нелепого паяца. В уголках его рта скапливаются пузырьки слюны, лицо перекашивает гримаса ненависти.
- Ут-ко-нос, - давит из себя по слогам он, - посмотри на себя в зеркало. Да, у тебя не нос, а шнобель. Ты же уродина!
Я пытаюсь что-то ответить, оборвав тем самым его злобный монолог.
Он демонстративно морщиться, затыкая себе уши:
- А голос-то, голос… Омерзительный совершенно. Слушать его не могу. Молчи-молчи... Ты никогда-никогда не найдешь себе мужчину. Ты никогда, слышишь меня! Никогда! не выйдешь замуж. Посмотри-ка лучше на себя в зеркало! - Ну, кто та-ко-е, - он выговаривает последние слова по буквам, с наигранным ужасом в голосе, - сможет полюбить? Ужас, то какой!
А я - подросток, неуверенный в себе: худющий, угловатый, с длинным носом, редкими зубами. Когда волнуюсь, то краснею, как свекла. Мне хочется слышать от отца слова поддержки, одобрения, а еще лучше - восхищения: «Солнышко мое, да ты у меня принцесса. Самая красивая девочка на свете», - повторяет папин ласковый голос где-то в глубине моего воображения, вселяя в меня уверенность в собственной привлекательности. Еще не бабочка, а, скорее, куколка. А в жизни...
- Утконос, - орал отец, - Господи, ну что у тебя за отвратительный голос!
Мне двенадцать лет. Я ученица шестого класса. Самый конец восьмидесятых. Именно с этого времени отца начинают регулярно, два раза в год, класть в городскую психиатрическую больницу № 3. Осенне-весенние обострения. Когда его нет в доме, для меня наступает праздник. Я на время переселяюсь к нему в комнату, перетаскиваю туда свои вещи. Делаю уроки, сидя за отцовским секретером. Включаю без спроса его черно-белый телевизор. Обычно отец не дает мне его смотреть. Разве что иногда, в виде большого одолжения. Вечерами, читая Мартынова «Каллисто», я вместе с героями книги мысленно совершаю многолетний перелет к звезде Сириус на планету Каллисто, пролетая мимо ее сестер: Кетьо и Сетито. Встречаюсь там с ее обитателями-каллистянами, построившими коммунистическое общество. Мое солнце они называют: «Мьени». Путешествую по планете, освещаемой лучами жаркого Рельоса. Влюбляюсь в Петра Широкова и ревную его к Дьени Диегонь. Я лучше чем, она! Я в этом уверена. Зачитываю книгу до дыр, грызя сухарики из черного хлеба, которые готовит в духовке мама. Они у нее получаются просто объедение.
Сплю рядом с мамой на широкой двуспальной родительской тахте и блаженствую. Дома не слышно ругани. Мне страшно не хочется, чтобы отец возвращался. Мама ходит к нему по выходным в «Скворцово-Степаново». Иногда она берет меня с собой. Осень, под ногами шуршат листья. Территория больницы большая, корпусов много. На площадках, забранных по периметру толстой металлической сеткой, прогуливаются больные в байковых халатах. А рядом с ними - санитары, которые наблюдают за пациентами. Вглядываюсь внимательно в лицо каждого, кто находится здесь на лечении: «Какой у него разлад в душе? Как выражается его болезнь?»
У большинства больных взгляд, уходящий в глубину себя. Что они там видят, в своих морских глубинах? Во что так пристально вглядываются? Наверное, в странный зазеркальный перевернутый мир, жителями которого они являются.
Сетки на площадках. Сетки между лестничными пролетами. Толстые двери на отделении. Больные в синей байке. Строгий персонал.
Всякий раз после посещений больницы становилось погано на душе и оставался неприятный тягостный осадок. Будучи очень впечатлительной девочкой, я долго пребывала под впечатлением от того, что там видела. Отец выглядел пришельцем из другого мира, был сильно заторможен, апатичен, смотрел куда-то вдаль перед собой, отвечал невпопад. Тянул с ответами, переспрашивал. На нас с мамой реагировал вяло.
- Мама, - я пихаю ее в бок, пока отец не видит, ; Мы скоро домой пойдем?
В начале ноября умер младший брат отца - дядя Витя. Мой дядя, которого я в глаза-то никогда не видела по причине его чудаковатости и крайней нелюдимости. Контактов с отцом и нами - его семьей - дядя избегал. Его смерть не принесла мне огорчения и душевной боли. Был-не был... Пустой звук. Тяжело переживать о человеке, не зная его, не встречаясь с ним. Отца же смерть брата сильно подкосила, она была для него полнейшей неожиданностью. Эта смерть и ряд других причин, в том числе и серьезные проблемы у него на работе, спровоцировали у отца сильнейшую депрессию, которая продолжалась у него несколько месяцев и сопровождалась сильнейшей тревогой, страхом, забывчивостью, разными навязчивыми идеями. А с конца зимы у него начались вспышки немотивированной агрессии. В тот период мама стала спать вместе со мной, на моей узкой, старенькой тахте, стоящей у стены, напротив двери, ведущей в коридор. Сестра спала одна, как королева, на разложенном диване-книжке.
Дверь комнаты изнутри мама подпирала массивным креслом, обтянутым гобеленовой тканью. Вплотную к креслу придвигалась низкая тяжелая тумба для постельного белья. Мама надеялась, что эта баррикада помешает отцу проникнуть в нашу комнату среди ночи. Обычно он начинал тихо скрестись в дверь, а после, видя, что на него не обращают никакого внимания, заводился с пол–оборота и, продолжал стучать все громче и громче, до тех пор, пока мама не вставала с постели. Она выходила из комнаты, отодвинув в сторону баррикаду, и уводила беснующегося отца на кухню, подальше от нашей комнаты, чтобы он не разбудил нас с сестрой.
Земфира, солнышко мое, да как при таком стуке можно было спать, скажи мне?
Конечно, я просыпалась и лежала тихо, как мышка, чутко прислушиваясь к происходящему. Дверь, ведущая на кухню, плотно закрывалась, но кое-что до меня все же доносилось. Отец оскорблял мать, нас с сестрой. Говорил чудовищные вещи, некоторые из которых я узнала от матери, только когда выросла и повзрослела.
- Хорошо, что ты вчера на ночь дверь подперла креслом. Прямо, как чувствовала, - прошипел он как-то сквозь стиснутые зубы маме. - Я испытывал жгучее желание взять в руки топор, войти в вашу комнату и размозжить головы тебе и твоим выродкам, пока вы спали. Кресло мне помешало.
Дома хранился топор. Так, на всякий случай. Стоит ли говорить, что после тех отцовских слов мама поспешно избавилась от топора, унеся его подальше из дома. Во время вспышек неконтролируемой агрессии отец часто желал нам смерти. К марту месяцу припадки «злости» отца становятся почти ежедневными, терпеть их все тяжелее...
Он не может работать - недееспособен. Пребывание в психушке дает лишь кратковременное улучшение его состояния.
В университете, на кафедре истории КПСС, где отец читал лекции студентам, никто из преподавателей не знал об истинном положении дел. Горькая правда тщательно скрывалась от всех его коллег, особенно от ректора университета. Как мог душевно больной человек преподавать историю студентам? Недопустимая ситуация. Отцовская болезнь стыдливо замалчивалась. Так, если бы он, к примеру, страдал от хронического алкоголизма. Что до окружающих? Для них существовала своя версия того, что случилось с отцом. Мама всем говорила, что он проходит лечение в санатории. Поехал поправлять здоровье. Сердечко пошаливает, знаете ли...
Март месяц. Замотанная уставшая мама вся сосредоточена на отце. Она старается, как может, оградить меня с сестрой от его нападок. Мне начинает казаться, что я лишняя. Не станет меня, никто этого и не заметит. А если и заметит, то будет слишком поздно, чтобы что-то изменить. А может моя смерть остановит непрекращающийся террор отца, и, от этого станет не напрасной? Покинуть каким–то другим путем тот сумасшедший дом, в котором я пребывала в течение долгих месяцев, не представлялось мне возможным.
Единственная подруга уезжает на месяц в другой город на лечение, и я остаюсь совсем одна. Я неразговорчива и очень стеснительна, общаться со сверстниками мне тяжело. Моими близкими друзьями с ранних лет становятся книги. Поделиться своей душевной болью и отчаяньем мне совершенно не с кем. Домой после школы идти не хочется. Там отец, а мама придёт с работы лишь вечером, не раньше семи. Отчаянно завидую старшей сестре: «Вот счастливая. Может гулять до самого вечера». Ей уже пятнадцать. Со школы она приходит позже меня, быстро обедает, переодевается, наводит полный марафет и смывается из дома до самого вечера, тусит где-то с компанией своих друзей. Приходит вечером, часов в девять, когда мама уже дома. Ночами спит крепко, не слыша регулярно повторяющихся истерических ночных выступлений отца перед мамой на кухне. А куда было деваться мне?
Пожалуй, лучший способ ухода - уснуть и не проснуться. Спокойно и безболезненно. Взять и выпить горстку-другую таблеток, что тут может быть страшного? Именно это я и проделываю. Почти трое суток в реанимации, потом палата на шесть коек. На меня смотрят огромные распахнутые глаза матери, в которых застыло столько неподдельного горя...
- Ты случайно выпила таблетки? - спросил меня за день до выписки приглашенный для беседы со мной психолог.
- Нет, - глядя ему прямо в глаза ответила я. - Специально. Я хотела умереть.
После того, как меня выписали из больницы домой, мама написала расписку, что она берет на себя полную ответственность за меня в том случае, если я, например, решусь вдруг на вторую попытку суицида. Ну, мало ли что со мной может случиться? Вдруг я умом повредилась, кто знает? Возьму и выкину снова что-нибудь? Мама не дала положить меня в психушку. А где еще мог находиться девочка, заявившая врачу, что она сознательно хотела умереть? Остаток учебного года я училась по индивидуально составленному для меня завучем школы графику. Учителя занимались со мной после уроков. В ряды своего класса я влилась уже после летних каникул.
Отец на время присмирел, испугавшись того, что произошло со мной. В доме воцарилось временное затишье, которому я была очень рада. И хотя ценой этому хрупкому миру чуть не стала моя жизнь, пускай... Бог спас меня от инвалидности. Повторных попыток ухода из жизни я не предпринимала больше никогда. Этот урок я усвоила четко. Чтобы не случилось, мы не вправе лишать себя того, что подарено нам Всевышним. Чудо, которое называется Жизнь.
Но в случае с отцом чуда не произошло. Его болезнь явно не собиралась сдавать своих позиций. Спустя пару лет после того случая, в один из дней мы повздорили с отцом, находясь в квартире только вдвоем. Мама в то время была на работе. За давностью прошедших лет мне уже и не вспомнить причину перебранки. Помню только, что ее, как всегда, спровоцировал отец.
Я находилась в своей комнате и, стоя на коленях, у раскрытых створок тумбочки, с водруженным на нее стареньким цветным телевизором, аккуратно складывала в стопку постельное белье. Скандал разыгрывался по старому и такому известному мне с самого детства сценарию... Отец оскорблял, словесно бил по живому, трепетному. Казалось, он всякий раз ставил себе четкую цель: унизить меня посильнее, довести до слез. Он зашел ко мне в комнату совсем неслышно, и я поняла, что он находится у меня за спиной, лишь, когда услышала совсем рядом с собой его издевательское, выдавленное по слогам: «Ут-ко-нос».
Я не удержалась и что–то резко ему ответила. Отец бросился на меня и схватив за шею. Стал душить. Он сжимал мое горло все сильнее и сильнее, я начала задыхаться. Ужас ситуации заключался в том, что железная хватка отца не позволяла мне подняться с колен. Его лица перекосило от ненависти. Морщинистый лоб побагровел от напряжения, на висках вздулись жилы. Очки съехали на самый кончик носа, и вместо того, чтобы смотреть сквозь стекла, он смотрел на меня поверх них. Жалости в его глазах не было.
«Ну, вот и все», - как в тумане, пронеслось в моей голове.
Было ли мне страшно в ту минуту? Нет, Земфира. Я уже не боялась. Несколько минут перетерпеть, а потом настанет полный покой. Было жалко маму. А между тем, хватка на моем горле не ослабевала. Умереть, стоя на коленях, будучи задушенной собственным отцом. Кому такого пожелаешь?
«Папа, ведь это ты нюхал запах моей кожи, сравнивая его с запахом парного молока. Неужели ты забыл, как я приходила в твою комнату воскресными утрами? Помнишь, как я ныряла к тебе в постель под одеяло; как ты любил, зарывался носом в мягкую ямочку между моей шеей и плечом?», - жалобно рыдал внутри меня тонкий голосок маленькой испуганной девочки.
Было ли это? Когда? А может, мне все это приснилось? Тот сон, в котором отец был добрым и любящим, а болезнь еще не захватила власть над ним, целиком подавив его волю. Не помню, как я вырвалась. Видимо, желание жить победило. Мне удалось подняться на ноги. Учащенное дыхание со свистом вырывалось из моей груди, в ушах отдавались удары сердца. Горло сильно болело, было тяжело дышать.
Отец отвернулся от меня и, как ни в чем не бывало, удалился в свою комнату, бросив пару фраз на ходу, в которых он сожалел, что ему не удалось меня придушить. Мне повезло, сознание я потерять не успела.
Маме я ничего рассказывать не стала. Ей хватало лиха... А мне было ее жалко. Да, и смысла доносить о случившемся до нее я не видела. Что бы мог изменить мой рассказ? Если на протяжении долгих лет, предшествовавших этому случаю, мама не могла ни избавить, ни защитить нас с сестрой от отцовского насилия, то что бы изменилось сейчас?
На шее выступили жуткие синяки. После отцовского нападения недели две я одевала под школьный пиджак бадлон с высоким глухим горлышком, чтобы никто в школе не увидел моей шеи. А как же дома? Замотанная мама мало обращала на меня внимание. Работа, домашний быт, больной отец. Мне доставались жалкие крохи ее внимания.
Это был единственный раз, когда отец применил ко мне силу, но он регулярно и методично издевался надо мной морально.
Всего лишь слова, может подумать кто-то, но не я. Слово обладает силой. Порой ими убить человека можно, или ранить так глубоко, что потом долго еще не заживая, кровить будет. Каждому из нас приходилось в этой жизни испытать боль. Иногда она быстро проходит и становится смутным воспоминанием, а в других случаях напоминает о себе, как будто была причинена только вчера.
Самые больные и глубокие душевные раны мы получаем от близких нам людей. От тех, кого мы впустили в свою душу. Вот говорят: «Время лечит». Да, лечит, но только тогда, когда поразившая человека «пуля» извлечена из раны. От сильных ран остаются рубцы, более мелкие затягиваются без следа.
Русалочка, скажи мне, как научить людей не бросаться словами? Понимать важность того или иного сказанного слова, предложения, нести за него ответственность. Как это сделать? Подскажи мне, звездочка моя ясная, как? Ведь любого человека можно изуродовать не только физически, но и морально. Словами можно обидеть и унизить ничуть ни хуже, чем ударами. Ты согласна со мной, милая?
Вследствие пережитого мною в детстве психологического насилия, я заработала себе крайне низкую самооценку и глубокие комплексы, от которых не могла потом избавиться в течение долгих лет. Не любя себя, я привлекала в свою жизнь мужчин, которые меня не уважали и особо не считались со мной. Грубые слова отца, запавшие мне в душу еще в детстве, звучали в моей памяти очень долго. Я была покрыта с ног до головы его словесными клеймами: «Утконос. Посмотри на себя в зеркало, уродина».
Я выросла, превратившись в высокую стройную девушку, обладающую красивой наружностью, о чем всякий раз нашептывало мне зеркало, когда я смотрелась в него. Но я долго не хотела прислушиваться к его шепоту, считая себя уродиной, недостойной любви, уважения, симпатии.
Мы никогда не обсуждали мою проблему - неуверенности в себе - с мамой. Она не чувствовала моей душевной боли. Могла ли я попытаться помочь самой себе?
Благодаря отцу и своему «счастливому» детству я увлеклась изучением психологии, когда выросла. Я искала в ней помощи для себя. Старалась найти ответы на свои вопросы. Понемногу я начала меняться, внутри меня появилось некое пространство уверенности в себе и принятия себя.
В некоторых его местах материя была прочной и надежной, готовой выдержать неожиданные сильные удары извне, а кое-где была тоненькой, чуть просвечивающей. С каждым новым прожитым днем первого становилось все больше, а второго все меньше. После сильного ожога души, отек постепенно рассосался, краснота прошла. Появившаяся новая кожа вначале имела ярко–розовую окраску, но через некоторое время приобрела обычный вид.
Хотя до сих пор «девочка-ежик» временами напоминает мне о себе. В начале ко мне приходит в гости маленькая девочка Маша. Ей лет пять-шесть, не больше. У нее огромные голубые глаза, открытый доверчивый взгляд, светлые волнистые волосы до плеч. А потом она прямо на моих глазах вырастает за считанные секунды превращаясь в неуверенного в себе, тощего, угловатого подростка с россыпью веснушек на лице. Солнышко обкакало.
Веснушек на носу давно уже нет, они остались только на руках: мелкие и много. Да и располагаются они очень забавно: на обеих руках, от плеч до локтей и ни сантиметром ниже. Ах, как я могла забыть? Немного на плечах еще их раскидано. Такой, знаешь ли, небрежной россыпью. Наверное, солнышко бросило вдогонку.
«Мои веснушки очень заметны?»
«Очень забавно, милая»
Добавилось уверенности в себе. Из лимонов может получиться очень вкусный освежающий в жару лимонад, для тех, кто умеет его готовить.
Русалочка, ты хочешь поискать рецепт приготовления лимонада в домашних условиях? Оставь эту мысль, прошу тебя. Я ем лимоны так, не подслащивая их. Мне этого не надо. Ты удивляешься, как я могу, есть их без сахара? Элементарно. Счищаю шкурку и ем, не морщась от их кислого сока. Мне это лишь в удовольствие.
Земфира, девочка моя родная... Столько слов уже мною сказано, а я все пишу тебе и пишу. И мне все никак не выговориться. Ты ведь даже не догадываешься, насколько часто я беседую с тобой в своих мыслях и как много я рассказываю тебе в этих воображаемых беседах.
Знаешь, я порой вижу облик отца перед собой так четко и ясно... Он как будто выходит из густой пелены тумана, миг, и вот уже стоит передо мной, смотрит на меня внимательно, слегка прищурившись. А я говорю ему... Говорю? Скорее быстро выпаливаю. Нет, нет... Я не тороплюсь, нервничая от собственного бессилия. Это мой триумф. Сегодня - я победительница, немного взволнованная и вместе с тем торжествующая. Во мне бушует сложная гамма чувств и эмоций, хотя внешне стараюсь этого не показывать. Я говорю отцу:
- Папа, помнишь, сколько лет подряд ты издевался над формой моего носа, который сам же невольно покалечил мне в детстве? На память о том несчастном случае мне осталась маленькая горбинка на нем. Тебя уже давно нет на свете, а она есть и, всякий раз напоминает мне о тебе, когда я смотрюсь в зеркало. Ты так высмеивал мой нос, а люди, особенно мужчины, искренне восхищаются его формой. Называют тонким, породистым. Меня часто сравнивают с Ахматовой, разглядывая мои фотографии, на которых я запечатлена в профиль. Помнишь, как часто ты адресовал мне обращение: «Уродина»? А я уже давно слышу в свой адрес: « Красавица», хотя до сих пор не могу привыкнуть, что это слово мне посвящается. Каждый раз оглядываюсь по сторонам, когда его слышу. Все красавицу найти стараюсь, а потом понимаю, что про меня это сказали. Смущаюсь немного, конечно. В чертах моего лица то и дело люди находят что–то греческое. И они ведь правы, черт побери. Ты разве забыл, папа, что в венах твоей дочери течет и немного греческой крови? Как ты мог, историк, об этом забыть?
Говорят, что я обладательница такого особого взгляда, который люди долго не могут забыть. Запоминающийся он, мол, какой–то, точно заглядывающий в глубину души. Некоторые ведьминским его называют. Мой голос больше не отторгает от себя слушателей. Напротив, меня любят слушать, А голос мой сравнивают с журчанием ручейка, мягким и неторопливым. А когда я сержусь, папа, то мой рассерженный голос больше похож на рокот водопада. Ты этого уже никогда не услышишь. Я считаюсь интересной собеседницей, со мной не скучно. Мужчины говорят про меня, что я настоящая женщина.
Папа, все, что ты говорил обо мне в детстве, было неправдой, и я заплатила слишком высокую цену за то, чтобы это понять. В какой момент ты разлюбил меня? Сколько мне тогда было? Семь лет? Десять? Двенадцать? Ты недодал мне своей любви, а ведь мне было так важно в те годы чувствовать твое одобрение и восхищение...
На этих словах я умолкаю. Мне больше нечего ему сказать. И нужно было вообще что-то говорить? Время вспять не повернешь. Очертание отца становится все бледнее и бледнее и постепенно таит в воздухе, подобно легкому облачку, не произнеся ни слова.
Милая моя! Когда у тебя родится доченька... Мне, почему то кажется, что у тебя будет непременно девочка, такая же красавица, как и мама. Прошу тебя, говори ей как можно чаще, как сильно ты любишь ее. Восхищайся ею всегда и всем в ней. Пусть она с детства чувствует себя любимой, обожаемой, неповторимой. Расти ее принцессой. Научи ее любить себя и уважать. Обещаешь мне это выполнить?
Родственная моя душа, как я хочу взмахнуть крыльями и полететь высоко-высоко, оторвавшись от этой земли... Над горами, над морями, над сушей, над густыми лесами. Взмыть к самым звездам, наслаждаясь полетом. Это ведь так замечательно - уметь летать.
Боже, храни же мои крылья. Пускай ветер и дождь будут их хлестать, это не собьет меня с пути. Выходи мне на встречу. Видишь ту маленькую точку в небе? Ты заметила, что она понемногу приближается к тебе? Это я. Тебе осталось подождать еще чуть–чуть. Скоро я спущусь к тебе, чтобы забрать тебя с собой. Я ведь знаю, как долго ты ждала меня, сестренка. Я тоже очень скучала по тебе. Русалочка, расправь свои крылья. Давай полетим туда… за линию горизонта. Туда, где сбываются все мечты. Полетели...