Если только бывают приятные кошмары, то это был приятный кошмар. Невероятность происходящего была явной, но, вопреки здравому смыслу, хотелось, чтобы всё было и продолжалось именно так.
Он лежал на берегу лагуны, на песке, который и воспринимался-то вовсе не как песок, а как нечто мягкое, обволакивающее и убаюкивающее. Окружающее – тёплый прозрачный воздух, солнечный свет, рассеянный и не раздражающий, небо, растительность – это были, кажется, пальмы – воспринималось всё сразу, единым целым.
Он не поднимал головы, не осматривался вокруг, и, кажется, даже не открывал глаза, но видел у ног зеленоватую воду лагуны, угадывал протяжённость океана. Всем своим телом, каждой клеточкой он помнил это место, этот воздух, свет, пальмы, лагуну. Сейчас ему было очень хорошо, он буквально плавал в этом ощущении, пытаясь оборвать свою память, не дать ей продвинуться туда, где начиналась уже щемящая тревога.
Он не мог точно сказать, когда рядом с ним оказалась эта девочка. То ли она была здесь до него, то ли явилась, когда он забылся. Она плескалась в воде и разговаривала, по-видимому, сама с собой.
Он не смотрел на неё, но, удивительно, видел, что вода для неё - такая же родная стихия, как воздух. Он видел её так, как будто смотрел через стенку аквариума. Маленькое смуглое тело, окружённое пузырьками воздуха. Ей было лет восемь.
Восемь лет… Он стал прислушиваться. Оказывается, она разговаривала с ним. И её совсем не смущало, что он не отвечает. Ей просто нужен слушатель и то, что он молчит, ей совсем не мешает. Если он уйдёт, она найдёт другого собеседника. Например, краба. Или пальму.
Но когда он что-то сказал ей или спросил, она ответила ему так просто и естественно, как будто слились две струйки воды. Они разговаривали не напрягаясь, не подыскивая слов. О море, о камушках и черепахах, обо всём и ни о чём.
Она вышла из воды и села рядом с ним. Где-то недалеко зазвенела цикада. Откуда здесь цикады, подумал он. Ведь ни травинки вокруг, ни кустика – один песок.
Девочка сидела рядом с ним и смотрела в сторону океана, о чём-то задумавшись. Он рассмотрел её. Маленькое существо, по-детски непосредственное и по-взрослому рассудительное, доверчивое и забыла о нём. Он гордое, нескладное и грациозное. Она, казалось, забыла о нём. Он тоже молчал.
Уже не одна, а несколько цикад завели свою песню, наполняя его мозг тягучим звоном. Он старался унять охватывающее его тревожное предчувствие.
- Наверное, будет шторм – сказал он.
Она посмотрела на него с удивлением.
- Шторма не будет. Сегодня не будет. И завтра. Потом – не знаю.
- А цикады? Слышишь, звенят.
Она не слышала.
- Тебе показалось. Это море плещется.
Он закрыл глаза.
- А ты меня не боишься?
- Зачем же мне тебя бояться? Мама говорила, что бояться надо плохих людей, а хороших бояться не надо.
- Но ты ведь меня не знаешь, может я нехороший человек.
- Нет, ты хороший.
- Как ты можешь знать?
-Потому что у тебя есть вот это.
Она осторожно коснулась пальцем того места на его шее, где у него было большое родимое пятно.
- Мама говорила, что человек, у которого на шее птица, самый хороший.
Пятно, действительно, напоминало формой какую-то птицу.
Он стиснул зубы до боли. Звон цикад стал наполнять не только его мозг, но и всё тело.
- А… где теперь… твоя мама? – с трудом разжимая зубы, почти пошептал он.
- Там.
Он не открывая глаз, почувствовал, как она легко махнула рукой куда-то в глубину острова.
- Она работает, а вечером придёт сюда, я её жду. И мы будем смотреть, как садится солнце и играют дельфины. Разве ты забыл, что сегодня день, когда играют дельфины? Почему ты плачешь? Разве тебе плохо со мной? Мама говорила, что этот день для неё самый счастливый. И для меня он будет самый счастливый. Не плачь, хорошим людям не надо плакать – и она погладила его по щеке.
Он глухо застонал. Было стыдно, но сквозь плотно сжатые веки у него просачивались слёзы. Ведь сегодня действительно был этот день. А он забыл…
Пытаясь остановить слёзы, он судорожно сжал кулаки. В правую руку попал обломок раковины. Острые края впились в ладонь, пошла кровь. Он продолжал сжимать всё сильнее и сильнее, но боли не чувствовал. Знал, что сейчас выглядит страшно и ждал, что девочка испугается и убежит, но она продолжала гладить его по щеке и по груди. От этого ему становилось не то, чтобы хуже, нет. Какой-то огромный ком, возникший в ногах, в теле, подкатывал к груди, к горлу, мешая дышать. Ком нарастал, давил, заполняя собой всё пространство, вовлекая его в какую - тёмную пропасть. Так тяжело ему ещё никогда не было. И когда девочка вдруг доверчиво прижалась к нему, он не выдержал…
Это было похоже на прорыв плотины, на тропический ливень. Это была не истерика. Это были рыдания. Освобождающие, очищающие и ещё чёрт знает какие. Но становилось легче и поэтому он даже не пытался их остановить. Прижимая одной рукой доверчивое тельце, он плакал взахлёб, как не плакал, наверное, даже в детстве. Внутри него становилось всё светлее и светлее. Слёзы, которые он презирал в других и которых не знал сам, оказались такими нужными и он продолжал плакать, отдавшись новому для него чувству.
Открыв мокрые от слёз глаза, он долго приходил в себя. Ощущение лёгкости не проходило, но, в то же время, он чувствовал себя безмерно уставшим. Не хотелось шевелиться.
Что же это было? Щека, казалось, ещё хранила тепло детской ладошки. Хотел пощупать это место, но рука наткнулась на трёхдневную щетину. Грязная наволочка была мокрой. Что же это было, чёрт возьми? Правую ладонь саднило. Он разжал кулак. На ладони лежал окровавленный обломок – всё, что осталось от красивой раковины, которую он, бывший моряк, списанный за непробудное пьянство, восемь, нет, девять лет назад привёз с далёкого острова, лежащего посреди Тихого океана.
21.06.89г.