У меня не жизнь, а грустная история. Я ее все время рассказываю, и это называется мои рассказы. Людей, которые хорошо рассказывают свою жизнь, почему-то называют писателями. Их читают люди, у которых не жизнь, а грустная история, и думают, что это все написано про них. И однажды они тоже начинают рассказывать про свою жизнь, и однажды они тоже становятся писателями. Я думаю, что скоро совсем не останется тех, кто читает, все будут только писать.
И потому в последнее время моя жизнь – это театр, где я играю второстепенную, но очень длинную роль – себя. Да, я знаю, Шекспир был про эту жизнь того же мнения, но одно дело так думать, а совсем другое – играть. Тут разница в том, что играешь все двадцать четыре часа в сутки без перерыва на обед, и даже когда обедаешь – играешь, и даже во сне, ведь каждый сон – это реплика в диалоге. И если конфликт в драме надуманный, сюжет рыхловат, а реплики растянуты, – то тем хуже для автора.
Все вокруг – зрители. А это значит, что все они на меня смотрят, и, значит, я никогда не буду одна. Но я и так никогда не была одна, со мной была моя гордость, пачка сигарет и хорошая книга. Вот смотрите на меня, какая я замечательная и удивительная, сейчас я делаю генеральную уборку. Так начался первый акт в моем театре.
Вот моя длинная комната и кухня. Газовая плита уже помыта, и душа моя возрадовалась. А вот мой кухонный шкаф, где много всего: пшенная крупа, вилки, ложки и ножи вперемешку со старыми рассказами на изодранных листочках, зеленый чай в пакетиках, баночки с таблетками, последняя любовь в длинных письмах, соль, сахар, ночные кошмары. И это все я разложила по полочкам – и воспарила. И осталось мне только все это вымыть, а для этого мне нужен полный тазик одиночества. Тазик налился быстро, все вымыто, все сверкает, и падает занавес, потому первый акт закончился.
А что же мне делать во втором акте? Вот она – чистая и пустая сцена моей жизни. Чем же я ее заполню? Ведь все прошло, и ничего никогда не вернется, да и не нужно. Тому, что было, здесь, на этой сцене, просто нет места. Как здесь будут жить все мои старые стихи и ненаписанные романы, и куда я дену непреходящее чувство вины и беспорядочные ужасы юности, и никак не поместятся здесь все бывшие мужья и другие части моей сложной личной жизни. Но разве я могу чему-то помешать? И вот уже наползают запахи и звуки тех лет, какие-то искренние и жестокие голоса говорят, что я во всем виновата, и пахнет сожженной кашей, и уже надвигается воздух прошлого и, как дикая кошка, впивается в лицо.
Так и начался второй акт. Это вернулся мой первый бывший муж, который стал католиком и уехал от меня в Америку. Он уехал из-за того кошмара, в который превратилась наша жизнь, и теперь этот кошмар вернулся. Вернулась юность, когда нельзя было жить просто так, надо было все время куда-то рваться, и я все время рвалась – все равно куда, только бы из дому. Вокруг зияла ночь, и в ней горбатые халупы предместья, и отрывистый свист где-то в глухих дворах, и дикие глаза девушек за стойками ночных киосков с водкой и пивом, под желтой электрической лампой, в глуши и мути. Я иду по шоссе, мимо киоска «Счастливого пути». Вдруг из-за поворота выскакивает машина, и кто-то стреляет на ходу по желтой лампочке киоска.
Ну что ж, а муж стал католиком и ни за что не хотел возвращаться. Я умоляла его вернуться во имя Святой Девы, я умоляла его вернуться во имя Священной Евхаристии, я умоляла его вернуться во имя Сладчайшего Сердца Иисусова и во имя умерших душ, пребывающих в Чистилище. И моления текли из меня, как рыдания, а рыдания извергались из меня, как моления, и глаза мои разверзлись, как хляби небесные, и слезы потекли, как воды всемирного потопа, а я снова молила и рыдала, и посылала ему отчаянные письма, и унижалась до преисподней. Вернуться он не вернулся, но там, в Америке, тайно и срочно перешел в православие.
Вот и закончился второй акт. И опять передо мной сцена – пустая и чистая. Ну что ж, за первым мужем должен появиться следующий. Он появился не сразу. Вначале был период случайных связей. Я никогда не любила водку, но пришлось ее полюбить, вместе с пивом. Каждый вечер я выпадала в осадок, превращалась в дрова, но утром все-таки вставала. И новый муж в конце концов появился. Он был цыган, бил меня плеткой и пил горькую. Плетка была жесткая, проплетенная стальными полосами. Он стегал меня и кричал, что если ты вышла замуж за цыгана, то ты цыганка, а цыганка должна каждый день доставать мужу бутылку водки и хвост рыбы, а если нет – он должен стегать ее плеткой, такой у них народный обычай.
– Паша, откуда в твоих словах столько стали? – тихо спрашивала я его.
Когда он бывал трезвым, он все больше молчал или танцевал ойру – это такой народный цыганский танец. А когда был в кондиции, то хлестал меня плеткой, ломал мебель, потому что мебель – это палки, она человеку не нужна, и собирался кочевать, потому что меняющий место меняет судьбу. В конце концов он ушел кочевать, а я осталась тосковать по его плетке.
Ну, вот и третий акт закончился. А что теперь? Вот я стою и окна в моей чистой кухне. Вот и отыграла я мою жизнь, вот и наигралась моя жизнь мною. Все вернулось и опять исчезло. Под окном пивбар. Люди входят и выходят. Я смотрю из окна на людей, входящих и выходящих. Что-то я устала от всех этих игр, пойду я, лягу в постель, одеялом укроюсь. Я заснула и увидела во сне мой дом. Под окном пивбар. Люди входят и выходят. Я смотрю из окна на людей, входящих и выходящих. Что-то я устала от всех этих игр, пойду я, лягу в постель, одеялом укроюсь. Я сплю и вижу в окне мой дом. Я хочу домой. А где мой дом? Не знаю.
Кто-то звонит в дверь. Я проснулась, дверь открыла. На пороге – женщина.
– Я из пенсионного фонда. Собираю сведения обо всех проживающих. Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения, домашний адрес.
– Свенцицкая Элина Михайловна, 1960, улица Октября, дом 24, квартира 45.
– Больше никого?
– Никого.
– Хорошо. До свиданья.
Она ушла. А я подумала – странный визит. Позвонила в пенсионный фонд, а они никого не посылали. И тогда – кто это приходил? И зачем приходила эта женщина? И откуда она приходила?