Что-то творится, Боже, все время что-то творится. И с домом моим что-то случилось, что-то сделалось с моим домом, поселилась там злая сила, и не знаю, что теперь будет. Она ходит по моему дому, она все по-своему курочит, рассыпает по полу булавки и когтями сдирает обои. И не знаю я, что теперь будет, и не знаю, куда уйти мне и в какую щель мне забиться…
Такие писала стихи одна старая интеллигентная женщина. Она так давно была одна, что даже забыла, как ее зовут, потому что никто никуда не звал. Помнила сочетание звуков, что-то вроде Александры Васильевны, но она никак не могла понять, как это сочетание звуков связано с этим вытянутым лицом и невнятными глазами.
Просто она жила в своем мире. Просто с самого рождения она чувствовала расстояние между собой и всеми остальными. Даже родители ощущали эту дистанцию и только играли роли родителей, скорее для очистки совести, чтобы можно было сказать кому-то: мы сделали все, что могли.
В то место, где она жила, не долетали звуки чужих разговоров, и поэтому она не знала, о чем говорят люди между собой. И оттуда не было видно выражений их лиц, поэтому ее лицо было неподвижно и ничего не выражало, кроме усталости.
Усталость начала копиться от книг, больших и пыльных книг в библиотечных залах. Там ей было легко и спокойно, и можно было сидеть одной целый день, а под окном копошились и рыдали голуби. Там она познакомилась с единственным человеком, который захотел войти в ее мир, хотя бы ненадолго. Ничего хорошего из этого не вышло. виталлий был библиофилом и не знал, чего хотел.
– Чего ты хочешь, Виталий? – спрашивали его.
– Не знаю… То ли баклажку пива, то ли прижизненное издание Гомера.
Но она все равно жила в своем мире, а он – в своем. И поэтому они разошлись.
С этих пор она была одна всегда. Вначале она где-то работала, потом как-то незаметно перестала, и тогда встал вопрос – как провести время, которое вдруг расширилось до бесконечности. Куда пойти, чтобы оставаться одной и чтобы это не бросалось в глаза?
С утра она ходила в большой торговый центр. Там можно было долго бродить между маленькими магазинчиками, можно было смотреть на людей, почему-то всегда возбужденных, глядящих на нее с победоносным и в то же время обеспокоенным выражением. Ей было интересно, как меняются их одежды от сезона к сезону, ей было интересно подслушивать фразы из их разговоров и размышлять над ними. И там она особенно отчетливо чувствовала, что никогда ничего не поймет в их жизни, и ее мир сгущался за ее спиной, как ночь. Тогда она писала свои стихи, странные стихи в строчку, без ритма и рифмы, но тревога не отпускала.
Еще одно хорошее занятие – ездить на автобусе от конечной до конечной, стоять на остановке и снова ехать. Автобус фыркает, взвизгивает колеса, а за окном покосившиеся заборы, сгнившая трава и разбросанные бумаги, одна из которых, поднявшись с ветром, летает над остановкой. Господи, до чего не хочется жить!.. А люди и здесь говорят между собой.
– Это болезнь такая, сахарный диатез называется.
– К бабке водила?
– Водила.
– И что?
– На сахар молилась, на сахаре траву настаивала, в рубашечку ему сахар насыпала и по комнатам сахар кучками разложила.
– И что?
– Да ничего.
Она думала, что с кем-то что-то происходит, кто-то болеет, кто-то выздоравливает, кто-то с кем-то сходится и расходится, кто-то куда-то уезжает, а ее мир всегда здесь, при ней, и она в нем, как в глубине морской. И эта морская глубина все глубже и глубже, все холоднее и холоднее.
И еще можно было просто ходить по улицам. Она никогда не выбирал дороги, а шла, куда вели ноги, и однажды ноги привели ее к тому дому, где она жила когда-то вместе со странным Виталием. Вот он – третий подъезд, пятый этаж, сорок восьмая квартира. И вот ее охватывает домашнее тепло, и маленький Виталий в желтой футболке делает бутерброд с колбасой и наливает чаю. И там все по-прежнему, как будто бы не было всех этих лет, и те же ободранные голубые обои , и та же заржавевшая ванна с грязными разводами, и пятна от взорвавшейся сгущенки на потолке – следы существования ее мира.
– Здравствуй, – говорит ей Виталий.
– Привет, – отвечает она.
Но тут раздается звонок – и заходят соседи, хотя никто им и не открывает дверь. И старшая по подъезду, Амалия Ивановна, в огромном халате с красными цветами, кричит:
– Немедленно удалитесь отсюда, женщина. Как старшая по подъезду, я не позволю в своем подъезде сомнительных свиданий. Надо было в свое время выводить тараканов, и незачем тут пить чай и есть бутерброды.
А из-за спины Амалии Ивановны низенькая жена психиатра с четвертого этажа подпрыгивает и истошно кричит:
– Не дадим в обиду бедного мальчика! Пусть уходит, откуда пришла!
И опять говорит Амалия Ивановна, брызгая слюной от возмущения.
– Ты же ушла? Ушла. Зачем же было опять приходить? Не надо приходить, откуда ушла, если уходишь – не приходи, не надо возбуждать нездоровое любопытство.
– Пусть ответит, для чего она пришла в наш подъезд, – говорит жена психиатра.
– Да, пускай ответит, – соглашается Амалия Ивановна.
– Понимаете, я просто гуляла…
– Это ложь! – кричат они. – Мы требуем чистосердечного признания.
– Ну, если честно, – между прошлым и настоящим есть связь какая-то жуткая, а между прошлым и будущим – связь какая-то странная, и вот я…
– Ах, у нее здесь связь!
– Выгнать ее немедленно за незаконную связь!
И ее вывели из подъезда под конвоем. Впереди шла Амалия Ивановна, и огромный ее халат развивался на ветру, за ней, размахивая руками, бежала, жена психиатра, потом еще какая-то женщина с ребенком на руках, который оглушительно рыдал, а дальше шли остальные соседи и возмущались, возмущались, возмущались. Наконец они отстали. Она остановилась и долго глядела на свой бывший дом. Уходя, она заглянула в окно первого этажа. Там кухня, скошенный буфет и половина стола. И надо всем этим нависает седой старик, квадратный и кургузый. Он посмотрел на нее и сказал ясно и громко, как будто не было между ними оконного стекла.
– Вы странная женщина. Кто же говорит с Амалией Ивановной про связь между прошлым и настоящим, прошлым и будущим? Она же бестолковая, ей бы что-нибудь попроще, про эксгибиционизм или про вуайеризм на худой конец…
Она поглядела по сторонам и побежала сломя голову с этого проклятого места.