ИСПОВЕДЬ Галина Кисель.
Одеваясь, я выглянула в окно. Морозная ночь, но светло почти как днем. Яркая луна освещает все вокруг и блестят, переливаются голубоватым светом высокие сугробы, покрытые морозной коркой. Стройные лиственницы, оставшиеся от тайги, одеты инеем с ног до головы, и кажутся серебряными на фоне чистого ночного неба.
Через институтский парк спешит к остановкам автобусов плотная цепочка студентов. Автобусы уже ждут, ярко освещенные изнутри. Один сейчас уйдет на правый берег Ангары, через плотину, второй - в центр. Не дай бог опоздать. Больше никакого транспорта не будет. Добирайся, как хочешь. А мне и не нужно. Мой дом совсем близко, за парком, там, где приветливо светятся желтые огоньки институтского поселка.
Я выхожу из дверей и захлебываюсь морозным воздухом. Все же сегодня теплее. Всего около тридцати – уговариваю я себя. А вчера было сорок, совсем нечем было дышать. Автобусы уже ушли. Снег скрипит и повизгивает под сапогами. Ресницы слиплись, но все же я вижу, что впереди по дорожке медленно бредет черная, чуть сгорбленная женская фигурка в платке. Одна рука на палке, другая ищет опору на сугробе. И еще пакет в той руке, похоже, что книги. И то сказать, дорожка через парк только летом асфальтовая. Сейчас она покрыта льдом и снегом, вся в выбоинах и ухабах.
Услышав мои приближающиеся шаги, женщина останавливается.
- Скажите, пожалуйста, я туда иду? Мне в гостиницу, здесь, в Энергетике?
- Боюсь, что нет. Гостиница вон там, за зданием института.
- Придется возвращаться? – ужасается она. – Я едва преодолела этот парк. Темно, и очки обмерзают.
- Не обязательно. Можно и по улице, - мне стало ее жалко, уж очень неуверенно она перекладывала свою палку из руки в руку. – Я вас провожу. Тут недалеко, если идти между домами.
- А как же вы? Вас, наверно, ждут?
Меня никто не ждал. И окна моей квартиры не светились приветливо в ночи.
- Да нет, дочка учится в другом городе, а муж в командировке.
Я взяла ее под руку, и мы двинулись, скользя и оступаясь.
- А вы откуда? – спросила она.
Я засмеялась. Это здесь, в Братске, обязательный вопрос. Что-то вроде пароля. Аборигенов ведь почти нет, одни приезжие со всех концов света.
- Я из Киева.
Она резко остановилась и повернулась ко мне.
– Из Киева? Боже, я тоже оттуда. А вы давно уехали?
- Давно, - вздохнула я. – Мы уже пять лет в Сибири.
- Пять лет? Что вы, это так мало…
- А вы?
- Я? – ее голос стал очень грустным, задумчивым. – Я, можно сказать – всю жизнь…
Мы вышли на ярко освещенную площадь перед гостиницей.
- Ну, вот мы и у цели. Надолго вы в Братск?
- Да нет, завтра днем мой поезд. Я живу недалеко, поселок Белый свет. Не слышали?
Я покачала головой.
- Какое странное название для поселка.
- Да. Это целая история. Его построили переселенцы из России еще в прошлом веке. И кто – то из них привез с собой мешочек с березовым семенем. Вот и выросла за околицей белоствольная березовая роща, единственная здесь, в восточной Сибири. Отсюда и название – Белый свет.
Мы стояли уже на ступеньках у входа.
- Знаете что? – сказала она. – Давайте зайдем ко мне в номер. Я там одна, никого больше не поселили, хоть номер и на три кровати. Поговорим. Я так давно не видела земляков! Чаю выпьем, у меня коржики есть, я напекла, когда собиралась.
Коржики! Какое родное слово! Моя мама пекла коржики каждую субботу и я ей помогала вырезывать их фигурными формочками. Так называют печенье только в Киеве.
Действительно, почему не зайти? Эта женщина чем - то сразу меня заинтересовала.
Что – то притягательное было в ее голосе, в глазах. Ну и коржики, конечно, я так давно их не ела.
- Зайду ненадолго, - согласилась я.
Сонная дежурная отдала ей ключ и опять уткнулась в книгу. Мы поднялись по полутемной лестнице в номер. Три железные кровати, почему – то только две тумбочки, маленький столик с графином, пара стульев - казенный уют наших гостиниц начала
семидесятых.
Она сняла платок и пальто, скинула валенки и осталась в толстых шерстяных носках. Я последовала ее примеру.
- Вот. А теперь давайте знакомится. Надежда Федоровна.
Я протянула руку. - Галина.
Мне сразу почему – то подумалось, что она учительница. И я оказалась права. Накрывая на стол, она сообщила мне, что учительствует с войны в этом поселке.
- Я начинала в младших классах - рассказывала она. – Вы себе представить не можете, как это было во время войны. Ни учебников, ни тетрадей. Дети писали на старых квитанциях, газетах, каких -то документах между строчками. Не было ни чернил, ни карандашей. Даже углем пытались писать! А книги я им рассказывала. Их попросту не было! – она развела руками. - Кроме библий у стариков да молитвенников. Бывало, соберу ребятишек зимним вечером у себя в горнице, и сумерничаем. Я помнила сказки Пушкина почти наизусть. Случилось так, что я много раз повторяла их про себя. И многие книги моей юности тоже.
- А что, до войны там совсем не было школы?
- Была начальная. Но учителя мобилизовали, и школу пришлось закрыть. Детей возили в соседний поселок. Там был интернат. А потом школа сгорела.
Пока она хлопотала, я ее разглядывала. Пожалуй, она старше меня. Впрочем, трудно сказать. Худенькая, волосы, собранные сзади в пучок, почти совсем седые. Но видно, что были когда – то светлыми. Глаза за очками серые и очень печальные. Благородное, строгое лицо, темное платье с белым аккуратным воротничком – типичная учительница, скорее классная дама. Я их именно такими себе представляла. Нет, на сельскую учительницу она не очень похожа.
Сельские учителя несут на себе своеобразную печать. Они вынуждены кроме своей профессии еще заниматься огородом, сажать картофель, некоторые семейные и кур держат, а бывает и поросенка. На зарплату не проживешь, уж я - то это знаю на собственном опыте!
Рассказывая, она постелила на стол домашнюю вышитую скатерку, поставила два гостиничных граненных стакана, а потом вынула пакетик с сахаром и второй, с вожделенными коржиками. Яркий китайский термос довершил картину. В комнате сразу стало уютней.
- Как раз я очень хорошо могу себе это представить, - сказала я.- Моя учительская карьера тоже начиналась почти сразу после войны, и тоже в сельской школе. Только не в Сибири, а на Западной Украине. И там не было ни учебников, ни тетрадей. Наших, советских учебников. Польские были, но ими нельзя было пользоваться. И жить опасно было, боялись бендеровцев. А вы что преподавали?
Мне показалось, что она на секунду замялась.
- Вообще – то я историк. Но в маленькой сельской школе приходится заниматься всем понемножку. Вы же знаете?
Я кивнула.
- А как вы попали сюда? Эвакуация?
- Не совсем, – она помолчала, разливая пахучий чай. – А размешивать будем этим, – Надежда Федоровна показала на нож, – представьте, забыла ложечку. Я тогда обо всем на свете забыла. Узнала, что умер мой друг, тоже историк, и собралась в Иркутск. Думала успеть на похороны, но оказалось, что это случилось еще осенью. Его родные даже не соизволили мне позвонить. Но вот прислали с оказией книги, которые он для меня отложил. Я за ними в Братск и приехала.
Она показала на пакет, который мы с ней принесли.
- Шла от его знакомых, когда вы меня встретили. Заговорились, я и не заметила, как стемнело.
Мне показалось, что я поняла, почему у нее такие грустные глаза, и не пожалела, что пошла с ней в гостиницу.
В тот вечер мы засиделась у нее почти до полуночи, пока дежурная меня не выгнала. Вспоминали Киев, отдавая дань ностальгии. А по дороге домой я задумалась над тем, как не похож тот Киев, который я хорошо знала и любила, на тот, который вспоминала Надежда Федоровна. Когда это трамвай ходил по Крещатику? Я не могла этого припомнить. И этот странный жест… Разговаривая, она внезапно выставляла перед собой ладони, словно отстраняясь. Или пыталась защититься? И взгляд становился умоляющим. Но она быстро спохватывалась, и прятала руки в юбку между ногами. Впрочем, она мне понравилась.
На следующий день, в воскресенье, я проводила ее на поезд. Мы обменялись адресами и телефонами и обещали не забывать друг друга.
Мы перезванивались. Надежда Федоровна приезжала в Братск, который стал базовым городом для всех учителей района, на разные конференции и по другим делам. Она очень понравилась моему мужу и подружилась с моей дочкой, и мы недоумевали, почему такая интеллигентная, образованная, неординарная женщина закопала себя в глуши? Но на эту тему она избегала говорить. Она знала множество разных историй, и умело их рассказывала. У нас был сосед, родом из Черкас, небольшого городка вблизи от Киева. Он был бродяга, геолог по профессии, ни жены, ни детей. Но когда бывал дома, часто заходил к нам на огонек потрепаться «за политику», сыграть с мужем в шахматы или просто посидеть с нами на кухне. И однажды она, посмеиваясь над его вечной присказкой « мы ж запорожцы» или «я козацького роду», лукаво спросила:
- Вы в этом уверены? А знаете ли вы, почему Черкасы в самом сердце Украины? Хотите, расскажу? Это интересная история.
Сосед кивнул, глядя на нее с опаской. Она усмехнулась.
- А вот послушайте. Какой - то царский генерал, фамилии не помню, воевавший на Кавказе и покоривший часть черкесских племен, получил от царя за свои заслуги большое имение на Украине. Землю, поля, леса. Вот только там почти не было людей. Частые набеги крымских татар совсем обескровили Украину. А генералу необходимы были крепостные. И он, не долго думая, согнал покоренных черкесов с их гор, велел их окрестить и переселить на свои земли на Украине. С собою он взял только молодых и сильных, Их гнали через непривычные для них степи под конвоем казаков. Многие не выдержали трудного пути и неволи. Но большинство дошло. Здесь генерал повелел переженить их с местными крестьянами, им построили хаты и погнали на барщину. А поселок, где обосновался сам генерал со своим семейством, слугами и охраной, он назвал Черкесы. Это потом они стали Черкасами. Так что вряд ли вы запорожский казак!
Сосед закусил губу.
– А ведь я что – то такое слышал от моего деда! То – то он толковал про кинжал, что это семейная реликвия, от деда ему досталась, а бабушка им капусту шинкует! Так я выходит кавказского рода? Вот не думал, не гадал!
Таких баек она знала великое множество и рассказывала их с улыбкой на губах.
Как - то мы случайно заговорили о Киевском университете, который я кончала, Она оживилась, стала расспрашивать о некоторых преподавателях, профессорах. Удивительно, но я никого из ее знакомых не могла припомнить.
– Может быть, они преподавали до войны? – спросила я. – Да, конечно, это было задолго до войны, – промолвила она тихо, странно уйдя в себя, побледнела, словно чего – то испугалась и стала поспешно собираться. И сколько ее ни упрашивали и я, и муж, ничего не помогло, она ушла. А когда за ней захлопнулась дверь, дочка сказала с недоумением:
- А почему вдруг Киевский университет? Не понимаю… Ведь она кончала Иркутский педагогический? Сама ведь говорила?
- Ну, может, она еще до войны училась в Киеве. А кончала уже в Иркутске, после войны.
- И на праздники не хочет приезжать. Почему?
- Не знаю. Я ее раньше не раз приглашала, но она всегда отказывается. Слишком она застенчивая. Не любит новые знакомства.
- Скорей нелюдимая, – добавил муж.
Меня поразило другое… Я назвала имя нашего преподавателя истории Литвиненко. Кажется, именно после этого она испуганно замолчала и стала собираться. Или мне показалось?
- Загадочная старушка. Но с ней интересно! – сказал муж.
Летом я собралась к ней в гости в Белый Свет. Она давно и настойчиво приглашала меня, да и мне было любопытно посмотреть на поселок с таким названием.
Поезд останавливался здесь буквально на пару минут. Ни вокзала, ни перрона. Я с трудом соскочила прямо на землю с высокой подножки. А каково ей тут прыгать с ее больной ногой?
Надежда Федоровна уже спешила мне навстречу, между деревьями мелькала ее белая блузка. Она была так рада моему приезду, что даже поцеловала меня. Мы шли по проселку, оживленно переговариваясь, к темневшим на пригорке домам. Избами их не назовешь. Высокие, просторные, из крепких, потемневших бревен. Древесину в тайге не жалеют. Узкие окна под самым потолком. Дом от дома на расстоянии, двор окружен забором метра в полтора высотой, не меньше. Вдоль заборов внутри двора просторные сараи. В них все: и скотина, и припасы. И ни палисадника, ни цветов, ни грядок. Редко где перед домом куст черемухи или одинокое деревце. Прямо крепость! От этого поселок кажется неприветливым, мрачным. Но тут сразу за избами начинался березовый лес и словно освещал все вокруг. Под деревьями паслось небольшое стадо коров, пара лошадей и овцы.
Сама Надежда Федоровна жила в крайней избе. Двора здесь не было. Высокое крыльцо, широкие ступени, окна прорезаны не очень давно, рамы еще не потемнели.
- Школа в этом же здании, налево – классы, а направо моя квартира. И соседних два дома тоже приспособили под школу, хозяева совсем уехали, – рассказывала она, проводя меня по тесному коридору в свое жилье. - Только теперь большинство классов пустует. Все меньше детей в поселке. Раньше тут жили несколько лет геологи, база у них была. Тогда было много детей. Теперь геологи ушли дальше, на Усть – Илим или Богучаны, точно не знаю, – она вздохнула.
Две небольшие комнатки заставлены полками с книгами. У окна просторный стол, тахта, покрытая домотканным пестрым ковром. Возле двери – печка с чугунной резной дверцей.
- Зимой сквозь эти отверстия в дверце так чудесно пахнет древесным дымком! Этот дом мне оставил в наследство старик Никитыч, мой спаситель. Представьте, я с подругой заблудилась в тайге, мы почти месяц не могли выйти к людям.
- Целый месяц одни в тайге? - я посмотрела на нее с ужасом. – Как же вы спаслись?
- О, это длинная история. Я вам ее как - нибудь потом расскажу.
- А когда это было? - не отставала я, не в силах совладать с любопытством. Из бесчисленных предостережений по радио и из газет я твердо знала, что потеряться в тайге смертельно опасно. Было что – то мистическое том, как кружат потерявшиеся почти, что на одном месте, пока окончательно не потеряют силы. Или звери не нападут.
- Это было в начале войны. Лето выдалось сухое и очень жаркое, в тайге полыхали пожары, вот от одного такого пожара мы и убегали.
Ей явно не хотелось об этом говорить. Но я смотрела на нее и ждала, и она сдалась.
- Мы питались одними грибами и ягодами, собирали в кедровнике уже проросшие шишки, лущили орешки, - продолжала она. - Совсем оголодали. И все шли, шли. Продирались сквозь густой подрост. Катя, моя напарница, уверяла, что мы идем строго на север, она определяла это по мху на деревьях, но я однажды заметила старое кострище и как будто узнала место, где мы отдыхали несколько дней назад. Я показала его спутнице, но она даже обиделась. Я не стала настаивать. Она выросла в лесу, я же человек городской.
- Одежда на нас словно истлевала. Вы себе представить не можете, как рвется одежда в тайге. Хорошо, что у Катерины оказались в кармане спички. Мы жгли костры. Катя это умела. Собирала сухой мох, хворост. У меня плохо получалось…
- А потом, перебредая ручей, она поскользнулась и поранила ногу. Нам обеим тогда показалось, что это ерунда, ранка небольшая, ходить можно. И это было ничто по сравнению с тем, что мы никак не могли выбраться к людям. Я перевязала ее ногу. Оторвала полоску от ее же рубахи. Но через несколько дней стопа воспалилась, начала распухать. Последние дни в тайге я никогда не забуду. Они стали просто кошмаром. Особенно для Кати. Нога с трудом входила в грубый башмак. Все неровности почвы, выступающие из земли корни, причиняли ей страшную боль, но она ни за что не соглашалась отдохнуть хоть один день, и упрямо шла вперед. Предпоследнюю ночь я спала, тесно прижавшись к ней. Костер совсем погас. Но мне было тепло. А ночи уже были холодные, дело шло к осени. И я вдруг поняла, что она вся горит. Утром она хотела подняться, но не смогла. Ее трясло. Я осторожно попыталась снять странно набухшую повязку. Катя не давала. Но я увидела, что нога над повязкой почернела и словно лоснится. В тот день мы дальше не пошли. Я пыталась устроить ее по удобней, подложила подушку из сухого мха под голову. Она все просила пить. Я нашла в мшистой впадинке не лужу – намек на нее, но сумела начерпать кружкой немного воды и потом все ходила к этой впадинке, приносила ей и сама пила пахнущую мхом и хвоей воду. Есть ни мне, ни ей не хотелось. По правде говоря, я уже смирилась с тем, что нам не выйти, что мы так и пропадем здесь, в тайге, и только смертельно боялась остаться одна. Ночь я опять провела, тесно прижавшись к Кате. Она уже не дрожала, а лежала тихо, тихо, только постанывала. А на рассвете, сквозь чуткую дрему, я услышала мягкий перестук копыт по проселку и повизгивание колес, но не поняла, что это. Лежала и соображала, что бы это могло быть? Господи, пока до меня дошло, что это совсем рядом кто – то едет, пока я напрямик продралась через кусты на узкую просеку, он успел уже проехать, и я увидела медленно удаляющуюся телегу, и спину старика, помахивающего кнутом. Я смотрела, хотела закричать – и не могла. Как он удосужился обернуться, я до сих пор не понимаю. Он потом рассказывал:
- Еду я еду – а тут сзади ветки зашумели, и вроде пискнул кто – то. Обернулся – стоит она на дороге на коленях, руки ко мне тянет. Вся оборванная, лицо под платком черное. И плачет. Я сразу и не разобрал, что баба. Думал – мужик. Подошел, а она в мой ватник вцепилась и молчит, только дышит. И слезы льются. И давай меня в тайгу тащить! Я упираюсь, руки ее отрываю. А она вдруг как закричит – Там! Там! Она там! Голос значит, прорезался.
- Никитыч привез нас в Белый свет. Он тогда за сеном на заимку ехал, но какое там сено! Мы с ним с трудом погрузили Катю на телегу. Старик, как увидел ее ногу - только головой покачал. Вся деревня сбежалась, когда мы приехали. Я всего не помню. Я видела все как сквозь туман. Женщины кинулись за водой, принесли кой – какую одежду, еду горячую. Я и есть- то почти не могла, и говорить тоже. Мычала что – то. Меня отмыли и уложили у старика Никитыча на лавке. Про Катину ногу говорили - Антонов огонь! Я заснула и проспала, укрытая, несколько дней. Проснусь, выпью молочка с хлебом и опять упаду. А когда совсем пришла в себя, узнала, что Катя и до вечера не дожила, умерла в тот же день. Похоронили ее на нашем кладбище. Старики поставили крест, а имени на нем не было. Безымянной похоронили. Это я потом попросила приделать дощечку. Сама и надписала: Катерина из Минска. Хоть я до сих пор не знаю, откуда она родом. Знаю, что из Белоруссии. И фамилию ее не смогла вспомнить. А документов ни у меня, ни у нее не было. И Никитыч все наши вещи сжег в первый же день… Сказал – такой закон в тайге. Иначе тайга может забрать обратно. Может быть. Тут существуют разные поверья. Но думаю, он сразу что – то заподозрил. Я сказала, что мы эвакуированные, пошли по грибы и заблудились. А откуда шли – не могу вспомнить. Недавно приехали, еще не успели обжиться... Я вообще почти не говорила первое время, не могла. И из дому не выходила. Все сидела на лавке, на своей постели, жалась в угол. Но такое бывает, это никого в поселке не удивило. И вообще в Сибири народ сдержанный и не любопытный. Эвакуированные – и пусть себе. И старик никогда не расспрашивал, он в поселке был не то староста, не то председатель сельсовета. Мужчин здесь почти не осталось, воевали на фронте, а те, что были, те как раз и ушли. Кто на охоту, а кто зимовье готовить к охотничьему сезону. Вот Никитыч и оставался за старшего.
Она подняла на меня глаза, и я увидела в них страх. Хотя чего ей было пугаться через столько лет да еще рядом с домом? Но, может быть, это и сейчас для нее больная тема? Я готова была попросить извинения за мою настойчивость. Но не попросила. Слишком много неясного и странного было в ее рассказе.
Мы поели у открытого окна.
- Может, сходим в лес? Теперь можно, ближе к осени гнуса уже нет и комаров тоже. Сейчас в лесу хорошо. Грибов наберем ? - предложила она.
Мне и самой хотелось побродить среди берез. У нас в Братске лес угрюмый, ель да лиственница. И высоченные сосны, знаменитая Ангарская сосна, которую сейчас нещадно вырубают.
Мы вышли из дому и почти сразу оказались среди деревьев.
Она наклонилась и срезала крепенький подберезовик, высокий и чистый, с широкой шляпкой и стала бережно укладывать его в корзинку.
И тут она заговорила опять, уже сама. Я не успела ничего спросить. Да и не могла сообразить, что спрашивать.
- Знаете, мне трудно вспоминать об этом. Будто все было не со мной. Вообще я тогда была, как сомнамбула. Ходила, работала, спала. Но душа моя отсутствовала.
Она предупредила мой вопрос, помахав рукой. Я промолчала.
- Я рада, что рассказала. Мне самой это нужно было. Вспомнить. Будто возвратиться назад. Мне ведь за шестьдесят, я уже на пенсии, вот только не могу бросить работу. Как я буду без нее? Но все равно придется. Боюсь, закроют скоро нашу школу. Дело в том, что тут жили в основном охотники и рыбаки. Земля здесь скудная, для земледелия мало пригодна. Вот смотрите, кругом камни выступают из травы. Овощи какие – никакие созревают. И картошка. Мелкая, правда. Но зато сколько было пушного зверя! Сибирская голубая белка! А какого соболя добывали! Темного, почти что черного. А рыбы сколько было! Грибов! Ягод! Сейчас все изменилось. Появилось столько новых поселков и городов, пробили сквозь тайгу дороги. Теперь в лесу уже, наверно, не потеряешься. Зверь ушел. Вот и уезжает из поселка народ в Братск, в другие города, где есть школы, работа, телевизоры. К людям. В поселке остаются одни старики. Но и им придется уехать…
- А вы? Вы что же? Вы тоже можете переехать. У нас в Братске в этом году две новые школы открываются. В Осиновке.
Надежда Федоровна покачала головой, и ее голос стал совсем тоскливым. Она не смотрела на меня. Продолжала высматривать грибы в траве?
- Я не могу…И вообще я уже на пенсии. Кто меня возьмет?…
Она опять нагнулась за парой подберезовиков, срезала их и уложила в корзинку.
- Вон у вас под ногами боровички стоят. Вот смотрите.
Я нагнулась. Действительно! Из яркой, короткой зелени выглядывали темно коричневые круглые головки белых грибов. Сразу два. Нет, три! Я срезала грибы на толстой плотной ножке, ощутила в руках их вес, и зорко, уже прицельно оглянулась. Во мне проснулся охотничий азарт. Вон еще один, а дальше несколько.
Ветерок шевелил легкие березовые веточки, трепетала листва. По траве перебегали солнечные зайчики. И было так хорошо, привольно в лесу. Не хотелось думать о грустном. Но я все равно уже не могла не думать. В голове возникло столько вопросов. Почему она сказала, что они убегали от пожара, а в поселке знали, что они пошли за грибами и заблудились? Что такое заподозрил Никитыч? Но я почему – то не решалась спрашивать.
- Вы столько лет проработали в школе в глухом поселке. Должны же в ГОРОНО или в Иркутске понимать! Вам обязательно дадут квартиру там или в другом новом городе.
Она снова медленно покачала головой.
_ - Я и не просила. Была у меня надежда на моего друга в Иркутске, но вот инфаркт, и его не стало… Он все про меня знал, он помог мне после войны окончить заочно пединститут в Иркутске, хоть у меня совсем не было никаких документов. Только справка от Никитича о том, что я учу детей в поселке Белый Свет.
- Знаете, тут за полгода до моего появления, зимой случилась страшная беда. Я вам уже говорила, что детей возили в соседний поселок побольше, в Вихоревку, в интернат. Ну, не совсем интернат. Просто сняли избу, завезли продукты. Женщина из соседнего дома подрядилась варить детям и убирать. Будила их по утрам да отправляла в школу. Детей не много было, из разных классов, от первого до седьмого. На каникулы да на праздники за ними отправляли сани. А в тот год как раз перед Новым годом и Рождеством все лошади ушли в Иркутск. Повезли новобранцев. Совсем опустошили село. И тут как назло начались метели. Занесло по самые крыши. Сани не смогли пробиться назад. В поселке погоревали, и решили, что учителя да семья, которой поручили детей, догадаются, накормят да устроят детям какой – никакой праздник. Телефона у нас тогда еще не было, позвонить нельзя. Но случилось так, что учительницы распустили учеников на каникулы на день раньше, а сами уехали по домам, благо через Вихоревку проходила узкоколейка до самой железной дороги. Тоже спешили на праздники. А женщина, которой поручили детей, накормила их и ушла к себе. Она была уверена, что за детьми приедут. Не вечером, так утром. Только наказала им, какие припасы привезти, да не опаздывать после каникул. А они подождали до утра, а потом самые нетерпеливые пошли по просеке встречать сани. И малыши увязались за ними. Был солнечный день, и мороз не сильный. По сибирским меркам двадцать градусов совсем тепло. И дети представили себе домашние пироги, да елку и прочие удовольствия и решили уйти. В Сибири пара десятков километров – не расстояние. И старшие хорошо знали дорогу. Но потом внезапно началась метель, задул ветер. Дети заблудились. Они все погибли в тайге. Потом нашли от кого шапку, от кого шубейку разорванную. В лесу и волки, и рыси…
Вот когда я прибилась в Белый свет, как раз и шел спор, как быть со школой? Матери наотрез отказывались отпускать детей в интернат… Когда я уже маленько оклемалась, ,Никитыч спросил у меня:
- Ты, по всему видать, грамотная. Детей, первоклашков, учить грамоте можешь?
Я в это время помогала ему по дому, и мучительно думала, что мне с собою делать? Уехать? Куда? В Киеве еще немцы. И уж если меня ищут, то первым делом будут искать там. У меня ни документов, ни денег. Написать письмо? Кому? Оставаться здесь? Тогда чем заняться, как оправдать свое существование? Такая я была неприкаянная, издерганная, везде чужая. Растерянная. Казалось: стоит мне уйти из Белого света, и я совсем пропаду. Нет, только не это! И я сказала Никитычу, что я учительница. Я ведь не соврала. У меня за спиной был университет и аспирантура. Правда, методики преподавания в младших классах я не знала, но надеялась справиться. Старик так обрадовался! Ведь и его внучка Машенька должна была пойти в первый класс. Его дочка жила в соседней избе, мужа забрали на фронт. Теперь они живут в Иркутске и Машенька уже сама учительница.
Никитыч уехал в Иркутск и уговорил заведующего ОБЛОНО, такого же старика, как и сам, что в поселке живет эвакуированная учительница, вот только документов у нее никаких нет, но работать может. И подкрепил свою просьбу двумя соболями. Тогда я придумала себе имя, фамилию, биографию, родной город, написала заявление и начала работать.
Мне казалось, что я уже понимала, кто она, но от этого вопросов у меня не убавилось. Я была полна сочувствия к ней, к ее боли, хоть еще не знала и половины того, что ей пришлось пережить. Видно, все, что я чувствовала, отражалось на моем лице, потому что она, поторопилась сказать:
- Нет, нет, не это главное. Я боюсь. Мне страшно уезжать из моего дома. Новые люди, расспросы. Я не могу. Я ведь совсем одна в этом мире. Белый свет не просто место, где я долго прожила, это мое укрытие, если хотите. Только здесь я чувствую себя в безопасности…
- А в Киеве кто – нибудь у вас остался? И чего вы боитесь?
Ведь многих уже реабилитировали?…
- Реабилитировали, я знаю. – Она грустно улыбнулась. - Только у меня все иначе. Я давно собираюсь вам рассказать, но все никак не могу решиться. Моя первая, настоящая жизнь уходит, стирается в памяти. Киев, мои родные, друзья. Будто их и не было. Раньше меня это вполне устраивало, а теперь я словно существую без корней. И я задумала – если вы приедете – все вам скажу. Именно вам, моей землячке. Когда я у вас или с вами, я будто возвращаюсь назад, в прошлое… Дело в том, что со мной в последнее время что – то такое происходит…Я не могу сама понять…Как будто во мне два человека, и они чужие друг другу.
Я вскинула на нее удивленные глаза.
- Нет, нет, не пугайтесь! Наверно, нужно было бы мне начать по порядку, но как – то не получается. Дело в том, что моя исконная фамилия вовсе не Акимова и зовут меня по настоящему Вера Николаевна Ясинская. И теперь мне нужно повторять себе это много раз, чтобы окончательно не потерять себя… В далеком сорок четвертом я назвала себя не своим именем, придумала себе биографию и столько раз ее повторяла, столько об этом думала и сочиняла себе мою не существовавшую жизнь, родных, город, в котором я никогда не была, что созданное моим воображением, это вдруг стало являться мне во сне и на яву в картинках, воображаемые люди заговорили со мной. А та, настоящая моя жизнь тускнеет и стирается. Я уже давно не могу припомнить лицо матери или сестренки, я забыла наш дом… Знаете, я так обрадовалась нашему знакомству и дружбе еще и потому, что можно было думать и говорить о Киеве и вспоминать!
Она посмотрела на меня расширенными глазами. И в них была надежда и боязнь и просьба. По моему, я выглядела не лучше, потому что она вдруг закрыла лицо руками.
- Просто в тридцать восьмом году меня арестовали, и я попала в Сиблаг… Я кончала аспирантуру при Киевском университете. Писала уже диссертацию на тему «Партизанское движение на Украине в годы Гражданской войны». Я тогда не представляла себе, чьи интересы задеваю. Просто добросовестно поработала в архивах Киева и других городов Украины.
Она обняла березу, прижалась к ней, будто искала защиту. Ее лицо сразу постарело, резко обозначились морщины в углах рта. Она всматривалась вдаль прищуренными глазами и говорила медленно, словно сама с собой.
- У меня был дом, мама и сестренка, был друг, тоже историк. Он прочитал несколько глав моей диссертации и посоветовал их немедленно сжечь, оставить только нейтральные факты.
-Эти люди еще живы, и занимают высокие посты, - уговаривал он меня. – И потом была же Гражданская война, понимаешь, война. А на войне чего не бывает.
- Почему только я его не послушалась? Я тогда еще не знала, что история не имеет ничего общего с тем, что произошло в действительности. Правда появляется не раньше, чем через много лет. Если проявляется.
В ее словах была горечь.
- Пришли ночью, тогда ко всем приходили только ночью. Маму и сестренку заставили выйти на кухню. Забрали все мои конспекты, рукописи, картотеку, пару журналов, где были мои статьи. Совершенно безобидные. Мне даже не дали попрощаться с родными. Уже много позже я узнала, что моего руководителя, профессора, тоже взяли. Его обвинили в шпионаже. За несколько дней до его ареста я отдала ему на проверку мою диссертацию. Не думаю, что он меня выдал. Скорей всего у него просто нашли мой манускрипт. Но всякое может быть. Я до сих пор не знаю, что стало с мамой и сестренкой. Мамы, наверно, уже давно нет. За год до моего ареста умер мой отец от воспаления легких, она еще не оправилась от горя, а тут моя беда. Меня обвинили в клевете на героев Гражданской войны с целью подрыва их авторитета. Я получила десять лет лагерей с последующим поражением в правах и с запретом работать по специальности.
- Но ведь прошло столько лет! В сорок восьмом вас должны были уже выпустить!
- .Ну, это редко когда бывало, чтобы выпустить, если вообще бывало. Находили, в чем еще обвинить. Но меня в это время уже в лагере не было….
Она опустилась на траву, поджав к подбородку колени, вся сжалась в комок. Казалось, она совсем обессилела.
- Может, оставим эту тему? - попросила я. – Вы устали. В другой раз.
Все это обрушилось на меня так неожиданно, я совершенно не знала, как мне реагировать, что говорить. И было очень жаль ее, я видела, как ей трудно.
- Нет, нет, пусть уж. Доскажу до конца, раз начала. Может, потом опять не смогу. Хорошо бы костерок разжечь. У меня и спички с собой, вон сушняк кто – то собрал, да не унес. Им и воспользуемся. Тут в котомке немного картошки да ваша колбаса. Очень кстати. И грибы. На палочки нанижем, как шашлык. Меня знакомый геолог научил.
Мы устроились на поваленной березе у костра. Шашлык из картошки с колбасой оказался неожиданно очень вкусным. А свежим, испеченным в печи домашним хлебом я никак не могла накушаться.
- Вот и этого хлеба скоро не будет. Моя соседка славно печет. Но дети забирают ее в Усть – Илимск. Поговаривают, что когда пустят у вас Лесопромышленный комплекс, отходы потекут в нашу речку Вихоревку. Боюсь, это так и будет. Один раз, когда там были испытания, уже плыла по речке густая пена. Вонь стояла невыносимая. Вся рыба всплыла кверху брюхом. А какая речка была! Быстрая! Чистая! Все дно видно. И гуляли в ней крупные хариусы, это так называют тут форель. Теперь - ни рыбы, ни икры. А она не хуже черной была. Говорят, прогресс требует жертв…Вот и это тоже. Нас предупредили, что в поселке нельзя оставаться. Подумать только! Белого света не будет! И этот березовый лес вырубят. Здесь будет Усть – Илимское море.
- Я вижу, вы очень любите свой Белый свет.
- Люблю. Мне было здесь так спокойно. Я делала свое дело, Белый свет укрывал меня и прятал. Но с другой стороны. Когда – то я мечтала о карьере ученого, историка. Я и тут работаю. Собираю материал по теме « Переселенцы в Сибири». Удивительно, но этим никто еще не заинтересовался, а у меня уже собрано столько материала! Но выйти с ним в свет не могу. Вся надежда была на моего иркутского друга. Он тоже историк, и работал над этой темой в архивах Москвы и Ленинграда, а я здесь летом и в каникулы. Вы себе представить не можете, сколько интересного и уникального сохраняется тут в архивах, в судах и просто у людей в сундуках. Я думала, он издаст книгу. Мы столько спорили! Он собирался печатать под двумя фамилиями, моей и своей, а я наотрез отказывалась. Теперь его нет, и я не знаю, что стало с накопленными материалами.
- Но послушайте! Вы ведь и сами можете…
- Нет. Я не могу. Мне страшно. Все дело в том, – проговорила она медленно, с трудом произнося слова, - что я бежала из лагеря. Я знаю, стоит мне обьявиться, как меня отправят обратно. Может и ненадолго. А, может, досиживать срок, и еще добавят за побег. Таков закон, и его никто не отменял. Потом начнут долгую канитель с реабилитацией. Документы, справки, дознания, будут искать свидетелей. Такое уже бывало. Сколько это будет тянуться? А я не вынесу и дня в тюрьме! Я не могу преодолеть себя.
Она стала старательно затаптывать догоревший костер, вылила в него остатки воды из бутылки.
- Мы ушли вдвоем. Я и моя соседка по нарам, белорусская партизанка Катя. Был пожар. На многие сотни километров горела тайга. Дым был такой, в двух шагах ничего не видно. И дышать было нечем. Мы окунали платки, полотенца, кто что мог в бак с водой и завязывали лица. Лагерное начальство долго выжидало, надеялось, что огонь пройдет стороной. Ну, а когда стало ясно, что лагерь со всеми людьми может сгореть, проломили ограду танком, которым вывозили бревна, совсем старый был танк, неизвестно, как он попал к нам в лагерь. Заключенных погнали через тайгу по старой просеке на станцию. Только конвой бежал впереди. Понимали, что зеки никуда не денутся. Кто выйдет, тот спасется. Женщины шли позади, идти было трудно, пробирались через завалы полусгнивших веток, через вывороченные пни. Многие падали, отставали. А меня Катя вдруг ухватила за руку и потащила в сторону. Я и опомниться не успела, как мы оказались одни среди низких, редких лиственниц и стали карабкаться вверх, на крутую сопку. Уже потом, ближе к утру, Катя рассказала мне, что запомнила эту сопку, когда ее везли в лагерь. Конвойные говорили между собой, что сопка эта проклятая. Как гроза – все молнии в нее бьют, прямо собирает она их в пучок. Оттого и лысая, лес на ней не растет. Потом я узнала, что там под камнями была железная руда. Знакомый геолог надоумил, когда я ему про эту горку рассказала. Теперь там город Железногорск и ту гору наверно совсем срыли.
Мы пересидели ночь на вершине. Пожар шел стороной, ветер относил дым, и можно было дышать. А утром Катя сказала мне, что в лагерь ни за что не вернется. Я знала ее историю.
Наши пытались остановить возле их деревни немецкое наступление. Всем жителям велели уходить в лес. Кате было тогда восемнадцать. Она ушла с матерью, с сестрами, с односельчанами. Потом большинство вернулось в разоренное село, а Катя осталась в отряде и поварихой, и санитаркой. Научилась стрелять. Но лучше всего у нее получалось быть связной. Она была беленькая, голубоглазая, с детским личиком, маленькая. Но цепкая и сильная. Вот ее и послали за какой то надобностью в город. А пока она там была, немцы окружили лес, где был отряд, и она не смогла вернуться.
Когда наши отбили это село, она пошла в штаб и все рассказала. Ее отправили в Смерш – слышали вы о таком? – Я кивнула. – А там выяснилось, что немцы разгромили отряд. Катю обвинили, что это она их выдала, осудили и отправили в Сиблаг. Нужно же было найти виноватого? А она не могла с этим смириться, хотела добиться оправдания.
Я о лагере говорить не хочу. Я перегорела еще в тюрьме. И к тому времени, когда Катя очутилась рядом со мной на нарах, уже совсем ушла в себя. Была как робот. Все проходило, как во сне. Подьем, проверка, жестяная чашка с баландой. Потом промерзший пошивочный цех, где мы строчили когда солдатское белье, когда верхонки. Это такие огромные рукавицы, – пояснила она.
- Я знаю. Видела.
- На что Катя надеялась, уходя в побег? Во время нашего блуждания по тайге она все время твердила: « мне бы только добраться до железной дороги, а там»… А я на что надеялась? Не могу вспомнить. Я боялась тайги и стремилась поскорей выбраться к людям. Я не героиня. Не хотела совершать необыкновенные подвиги. Я хотела просто жить, работать, иметь семью. Не все рождаются героями. Не нужно осуждать меня за это.
- Господи, я не осуждаю. Я просто думаю, как вам помочь?
- Да. Это именно то, что мне нужно. Сама я не выберусь из этой западни. Уж простите, что я вас нагрузила моей бедой.
- Можно мне поговорить с мужем?
Она подумала.
– Да, он человек разумный. И опытный. Но больше, пожалуйста, ни с кем. От этого зависит моя жизнь.
- Ни в коем случае! – заверила я ее.
С тем и уехала домой.
Мы с мужем посовещались и решили, что для нее лучше оставаться Надеждой Федоровной Акимовой. Тем более, что, осторожно расспросив знакомого юриста, он удостоверился, что ей действительно может грозить возвращение в лагерь или тюрьму.
А я, собрав всю мою решительность, ринулась в городской отдел по народному образованию. Надеялась, что я не совсем неизвестный человек в Братске и думала на этом сыграть. Начальник принял меня почти сразу, и я убедилась, что Надежда Федоровна, вопреки ее представлениям, хорошо известна в учительских кругах.
- Акимова из Белого света? - спросил с удивлением начальник. – Но ведь она на пенсии? Мы действительно закрываем там в этом году школу. Детей почти нет, да и кто остался, готовятся к переезду. Она что же, все еще там? – он поднял трубку и набрал номер. - Кеша, ты у себя? Зайди на минуту.
Молодой человек в спортивном костюме с черным густым чубом, здоровым румянцем на круглых щеках и белозубой улыбкой зашел почти тот час же и остановился у стола, поглядев на меня с интересом.
- Вот, Иннокентий Петрович, Галина Осиповна, если не ошибаюсь, пришла поговорить об учительнице из Белого света.
- Это о ком же? О Надежде Федоровне? Она все еще там? Мне почему – то казалось, что она уже в Иркутске. Тетя Надя! Это мы ее так называли. Я сам был ее учеником. И моя жена тоже. Замечательная учительница! Думаете, почему из нашего поселка так много учителей вышло? Все ее заслуга. Для Надежды Федоровны сделаем все, что нужно.
Я сказала, что прежде всего ей необходимо жилье, хорошо бы в Братске. И может быть работа? Она скучает без дела.
- Ну, если она захочет работать, так мы для нее найдем. Мы в этом году открываем две новые школы. Обе в Осиновке. И там сейчас строят много домов. Постараемся и квартиру подыскать. А если она захочет в другое место, так везде найдутся ее ученики, она у нас во всей области человек известный.
Мы расстались друзьями. Иннокентий Петрович записал мой телефон, а я – его. Я шла домой и думала: Надо же! А Надежда Федоровна уверенна, что надежно спряталась в своем селе и ее никто не знает!
Я позвонила ей в тот же день, благо тогда еще не успели отключить там телефонную линию. Она, казалось, была сильно озадачена и смущена.
- Да, - сказала она. – Я на все праздники много открыток получаю. И если кто из моих учеников приезжает домой, так они меня не забывают, приходят. Но мы все больше о них говорим, не обо мне…
Скоро слово сказывается, да не скоро дело делается. Надежде Федоровне действительно дали однокомнатную квартиру в Осиновке, на правом берегу Ангары. Это пригород Братска. Но дом должны были сдавать в декабре, а прошел январь, за ним февраль. И только весной этот дом, наконец, закончили. И начались мытарства. То давали ключи, то твердо обещали эту квартиру другому. Тот оказался нужней. Нам с Иннокентием хорошо попортили нервы. Но мы знали, что это в порядке вещей, и не сетовали на судьбу. Я предлагала Надежде Федоровне пожить пока у нас. И Иннокентий звал к себе, но она упорно держалась за свой Белый свет, где почти уже никого не оставалось, и зимой даже заходили волки.
- Не могу, - твердила она, – Я, бывает, кричу по ночам. Со сна. И собраться нужно, я всё перебираю не спеша, пакую. К весне точно буду готова.
Мы с мужем приезжали к ней несколько раз, и убедились, что она действительно собирает вещи. В пустом классе рядом с ее комнатами стояли аккуратно упакованные ящики и корзины, книги она связывала, и каждую связку надписывала.
- Вот смотрите, - поясняла она, ободренная нашей похвалой, - в синих художественная литература, а желтые – это учебники. Мне Кеша целый рулон бумаги привез. Разной. И ящики. Говорит, в каком - то магазине выпросил. Очень удобно.
Но я никак не могла избавиться от впечатления, что вся эта работа по упаковке делается для нас. А сама Надежда Федоровна в глубине души не верит в переезд и не хочет его.
Наконец наступил май, дорога до Белого света подсохла, и мы отправились за ней. Муж выпросил на работе грузовик, они с Кешей устроились в кузове. Я села рядом с шофером, и мы поехали.
Белый свет представлял печальное зрелище. Большая часть изб была уже раскатана и бревна, какие получше, сложены на берегу или связаны в плоты. На лугу – кучи мусора, везде разбросаны остатки мебели, какие –то тряпки парусят на ветру.
- Плоты спустят на воду. И поплывут они к Усть Илиму на переработку. На бумажную фабрику. Может, вы еще на этой бумаге писать будете. - Заметила Надежда Федоровна. с раздражением в голосе. Похоже, она сердилась на нас за всю эту суету. Белый свет держал ее, хоть самого его уже почитай что не было.
- Или вы.
Она горько улыбнулась.
- Нет уж, мне не придется…
Выяснилось, что из ее мебели перевозке подлежат только матрац, который служил ей тахтой, стол и пара табуреток. Остальное по причине крайней ветхости можно было сразу выбрасывать. Особенно стеллажи для книг, сложенные из разнокалиберных досок.
- Ерунда, - заявили в один голос мужчины. – Сделаем, не в первый раз! Главное холодильник достать. И телевизор.
- Холодильник? – ужаснулась Надежда Федоровна. – Но уж телевизора ни в коем случае не нужно. Да и денег на него нет. Моей пенсии на все не хватит.
Мы очень скоро собрались и поехали. Она села ко мне в кабину, и пока видны были поселок и березы, все оглядывалась и тайком вытирала глаза.
В новой квартире нас ждала Кешина жена Тася, удивительно милое и нежное создание с белокурыми кудряшками над голубыми глазами. Она принесла, что смогла из съестных припасов и даже ухитрилась кое - что сварить, пользуясь подоконником, как столом. Они расцеловались с Надеждой Федоровной. И сразу началась суета, мужчины тащили узлы, мы – книги. Надежда Федоровна накрыла на стол. Оказалось, что и у нее было кое - что наготовлено. Когда все занесли, и машина уехала, Кеша вытащил из кармана куртки бутылку.
- Сейчас обмоем. Чтобы в этом доме всегда было все хорошо. Главное, Надежда Федоровна, здоровье, остальное приложится!
Не приложилось. Ей было очень трудно привыкнуть к жизни на новом месте. Удивляли и раздражали бесконечные очереди. Дом гудел с утра до позднего вечера. Новоселы радостно и шумно обживали новые квартиры. Общительные и бесцеремонные соседки заходили « на огонек» знакомиться. Расспрашивали, кто да откуда, да где родня, да как дети? Все, как у нас водится. Но для Надежды Федоровны это была пытка.
Я не могла часто у нее бывать. В мае начинались экзамены у моих студентов. Дома тоже хватало дел. Но когда вырывалась, мы подолгу засиживались у нее на тахте, говорили. Тогда я узнала больше о ее личной жизни. Оказывается, и это разочарование ее не миновало.
Однажды, возвращаясь домой, она услышала со стороны вагончиков, которые установили на лугу геологи, негромкий и какой - то жалобно – безнадежный плач. Плакал ребенок. Она подошла поближе и увидела своего ученика второго класса Павлика Степанова. Он стоял, прижавшись к крутой лесенке балка, уронив вихрастую головенку на руки, и тихо всхлипывал. Надежда Федоровна еще мало знала этого малыша. Он появился в классе в самом конце учебного года, перед каникулами, когда базу геологов перевели в Белый свет.
Она подошла к нему и обняла за плечи
- Ты чего, Павлик? Что случилось?
- Они…не приехали…Обещались, а их нету!- Захлебывался слезами мальчик.
- Кого нету?
- Отца…и всех. А там темно, – он показал на окно вагончика, - Я боюсь! А их нету и нету.
Она поняла. Было, чего испугаться. Место новое, незнакомое. Уже темнело. Безлюдье, только лес да река, да пустое поле. И он один. И в вагончике темно.
- Ничего, Павлик, бывает. Поезда тут часто запаздывают. А мы пока пойдем ко мне, чайку выпьем, я тебя картошкой с грибами накормлю.
-Я люблю с грибами.
- Ты что же? Не ел совсем?
- Я утром каши поел. А потом не захотел. Она холодная и совсем противная, – ответил мальчик.
По дороге, доверчиво глядя на нее снизу вверх, он спросил:
– А когда поезд идет, у вас слышно? А то отец приедет, а меня нету.
- И услышим, и увидим. Мы будем сидеть у окошка.
Они успели и поужинать, и чаю напиться. Уже совсем стемнело. Павлик неудержимо зевал и наконец не выдержал и заснул, прислонившись к ее плечу. Она заботливо уложила его, теплого и податливого, на скамью, на подстеленное одеяло, укрыла большим платком и постояла рядом, глядя на него с сочувствием и нежностью. Мальчик успел рассказать, что мамы у него нет, а к бабушке папа его этим летом не отправил, бабушка болеет. Вот он и сидит целые дни один в балке, или уходит с отцом на трассу, в лес. Но это редко когда бывает. Потому что он быстро устает, и папа сердится.
Надежда Федоровна подождала до полуночи, читая при свече у окна. Поезда все не было. Тогда она написала на листке бумаги: «Павлик спит у меня. Крайний дом, где школа.», засунула записку в дверь балка, и ушла спать.
Она проснулась на рассвете от громкого стука в дверь, сразу поднялась и, накинув поверх ночной рубашки платок, открыла дверь. Он был большой, широкоплечий с узким сердитым лицом и взъерошенными белесыми волосами над широкими залысинами.
- Сын у тебя? – спросил он напористо, почти грубо, рассматривая ее в упор. - Он что, сам напросился, или …Ты кто такая?
- Не кричите, пожалуйста, Разбудите. Он вчера так наплакался, пол ночи всхлипывал да вздыхал. Павлик еще не может сам оставаться в незнакомом месте. А я его учительница.
Он, видно, что – то понял, попробовал улыбнуться непривычным для этого ртом.
- Простите, я места себе не находил, беспокоился. Выехали вовремя, а тут сразу за Братском авария, угольный вагон перевернулся. Ну, что было делать? Пешком не побежишь. Мы уж помогали аварийной бригаде, мешки таскали всю ночь. Только сейчас добрались. В вагончик влетел – нет Пашки! Я вашу записку не сразу углядел. Такое…- Он не спускал с нее глаз, – разное подумать успел. И сам не знаю, чего рассердился. За целый день не успели даже поесть. И вот - он показал черные от угля руки.
- Да и лицо у вас не лучше, - сама не зная, почему засмеялась она. – Вон рукомойник во дворе, к забору прибит. Полотенце я вам дам. Мойтесь. А я пока чаю согрею, у меня картошка с грибами. Павлику понравилось.
- Пожалуй, не откажусь. А за это время может и Пашка проснется. Вас как по имени кличут? - Ей сразу понравился его сибирский говор. – А я Петр Степанов.
Он ушел во двор и шумно плескался там, сняв рубаху. Она видела сквозь окно его загорелую спину, мускулистую, с резко очерченной линией позвоночника.
Надежда Федоровна быстро оделась и собрала на стол. Чувствовала себя такой легкой, словно помолодела на десяток лет. Они позавтракали вместе. Павлик проснулся, устроился возле отца, но и с нее не сводил глаз.
В то лето они с Павликом проводили много времени вместе. Ей всегда было легко и просто с детьми. Мальчик крепко привязался к ней. Утром бежал из вагончика, широко раскинув руки, называл « моя тетя Надя». Она рассказывала ему сказки, они вместе ходили в лес. Вместе ели. Отец не забывал снабжать их продуктами, и сам после работы охотно ужинал с ними.
Петр пропадал целыми днями на работе, он был начальником партии, все было на нем. Вечером он приходил за Павликом, но очень часто заставал его уже спящим, и тогда они долго сидели возле дома на скамье, слушали тишину, недалекое бормотание и всплески на реке и говорили. А Павлик спал в это время на широкой скамье у окна, и часто даже оставался на ночь. Не будить же его каждый раз? И как-то так получилось, что Петр остался у нее до утра. Никитыча тогда уже не было, она была одна в доме.
Но все равно она очень стеснялась поселковых, боялась разговоров и сплетен. Ходила, опустив глаза, и каждый раз просила его:
- Ну, пожалуйста, Петенька, уходи тихонько. Дверью не стучи, мне неловко.
- А чего стесняться, - ответил он однажды, повернувшись к ней от двери. – Мы ж с тобой поженимся? Ты мне вполне подходишь в жены. И Пашка тебя любит. И хватит уже жить бродягой, мне же скоро сорок. Хочу иметь свой дом, жену, детишек.
И ушел, не дожидаясь ответа.
Она поняла, что он это уже обдумал и в ее согласии не сомневается. И разве она сама не хотела того же?
Она тяжело задумалась. Много раз за это лето она задавала себе вопрос, что же будет? И всегда знала: ненадолго это ее тайное счастье. Ох, ненадолго! Она не сможет уехать с ним. Не сможет сказать ему правду о себе. Пока она думала, что это просто связь на то время, пока геологи в поселке, все казалось ей просто. Вот только совестно перед поселковыми, если узнают. Но тешила себя надеждой, что никто ничего не заметил.
Он был нежным и сильным. И она успела привязаться к нему. Но защищенной она себя не чувствовала. Наоборот, было ощущение, что ее против ее воли вытягивают на свет. Как – то ночью, когда они лежали, крепко обнявшись, еще горячие от ласк, он спросил:
- Что это я все о себе, да о себе? Ты уже все обо мне знаешь. А я о тебе только и слышал от поселковых, что ты сюда в войну попала. А где твоя родня? Кто у тебя есть? Откуда ты?
Она тогда притворилась, что засыпает. Не ответила, и он, казалось, забыл, не спрашивал больше. Но она знала, что теперь ей не отвертеться. Как ей не хотелось врать! И правду говорить нельзя. Она давно поняла, что не может ему довериться. Слишком он прямолинеен и ограничен в некоторых вопросах. Он не сомневался, что все осужденные за предательство действительно предатели. Ну, может быть и были ошибки, так ведь единицы. И повторял знаменитое: лес рубят – щепки летят. Он бы немедленно начал действовать, проверять и добиваться правды. А она именно этого и боялась. Но, слава Богу, он не очень интересовался ее прошлым, занятый своим делом. Это пугало ее и обижало. Как можно довериться такому человеку?
Он не был глупым, но культура мало коснулась его. Всю художественную литературу он скопом называл романы, с ударением на « ы», и, заставая ее с книгой, пренебрежительно махал рукой.
- Что, опять романы?
Но ее работу он уважал. И видя, каким раскованным, веселым и неугомонным стал Павлик, благодарно прижимал ее к себе.
Они не говорили о чувствах, но когда он смотрел на нее, его обычно суровое лицо смягчалось и глаза улыбались. А Надежда Федоровна чувствовала, что оттаивает в его присутствии. Но оттаивала, как летом вечная мерзлота - только сверху.
Петр приходил почти всегда очень поздно, усталый, часто раздраженный, ужинал и подолгу рассказывал о своих делах, огорчениях и победах. Ее он не расспрашивал, ограничившись тем, что она скупо поведала ему. Дескать, она из Украины, а родных у нее нет. Нет, и не надо. Ее родня его мало интересовала. И она была ему благодарна за это.
А осенью Петр уехал в Красноярск, на главную базу, и отсутствовал почти месяц. Павлика он оставил у нее. Мальчик был ласковый, от любого огорчения плакал, не стесняясь, уткнувшись в ее плечо. А она с ужасом думала, что он стал ей совсем родным, и отгоняла мысль о расставании, понимая, какой болью это отозвется.
Павлик к осени перезнакомился с поселковыми ребятишками и целыми днями пропадал то в лесу, то на реке, но, возвращаясь, обязательно приносил ей или землянику в туеске из листьев, или голубику букетиком, с висящими на веточках крупными ягодами. Он подрос, поправился, и все больше становился похож на отца.
Петр вернулся в конце октября и еще с порога « обрадовал» ее известием, что его переводят в Красноярск, на главную базу, и даже обещают комнату в общежитии, а потом и квартиру.
- Школа там недалеко, вам с Пашкой будет удобно. Может, возьмут тебя с будущей осени? Там с учителями туго. Мне вот только ездить далековато, ну, да мы привышные.- И добавил с обидой в голосе: - Сейчас все больше начальники партий с институтскими дипломами. А мне после двадцати лет работы в помощниках ходить не интересно. Что с того, что у меня только техникум? А опыт, что? Ничего не стоит?
Она как стояла с полотенцем в руках, так и опустилась на лавку.
– Ну все, конец. – Поняла она - Всему конец.
Он, видно, что –то углядел в ее лице и в глазах, и обиженно поинтересовался:: - Ты что, не рада?
Она не сразу ответила, мешал комок в горле.
– Отчего же? Я очень рада. За тебя. А мы с Павликом скучали. И волновались. Долго же тебя не было!
- Скучали, значит… - Он обнял ее и прижал к себе. – А я, думаешь, не скучал? Столько кабинетов пришлось пройти!
Он поцеловал ее, и она против воли прижалась к нему, обняла за шею.
- Пашка где? - спросил он, разом охрипнув, поглаживая ее по спине и плечам горячими твердыми ладонями.
-Ох, не знаю я. Где – то с ребятней бегает. Мы ж не знали, что ты сегодня приедешь.
-Ну, все едино.
Он приподнял ее и, как она была, с полотенцем в руке, понес к постели.
А потом примчался Павлик, кинулся к отцу на шею. Пошли расспросы, Петр распаковал подарки. Потом обедали. Потом пришли люди из его партии за новостями, накурили, нашумели, выпили. Она на это время ушла с тетрадями в пустой класс, не любила эти посиделки. Притворилась сама перед собой, что нужно проверить контрольные, но даже не раскрыла ни одной тетради. Все твердила себе: - Что же делать? Что?
Она давно решила, что отрежет сразу, но не знала, как это сделать. Что сказать? Что не любит его? Это будет, как в романе, которые он не может терпеть. Да не поверит он после сегодняшнего, не дурак же? Начнет допытываться…
Но когда она вернулась в комнату, он уже почти засыпал на лавке возле сына. Она уложила его и всю ночь до утра лежала рядом без сна. Думала. И вытирала слезы краем простыни... Так соблазнительно было представлять себе семейную жизнь с Павликом и с Петром. Она знала, что была бы хорошей женой. Матерью его сына. Они никогда не говорили о своих чувствах. Но оба знали, что им хорошо вместе. Махнуть на все рукой, и пусть будет, как будет. Но нет, а если все откроется? Если за ней прийдут? Как она посмотрит ему в глаза? И нельзя строить отношения на лжи, а вся ее жизнь – обман. В эти минуты она это остро чувствовала. Он хочет иметь детей, а она знала, что у нее их никогда не будет. После того, что она перенесла в лагере? И возраст… Она старше его, он и об этом не знает. Покинуть Белый свет, который ее укрывал и прятал? Нет, не получится. Сразу порвать честнее. А как же Павлик? К нему она была привязана даже больше, чем к Петру.
А произошло все просто и буднично. Они поговорили. Надежда Федоровна сказала, что в середине года ей никак нельзя бросить школу. Кто будет учить детей? Да и не отпустят ее.Не так-то все просто. И общежитие пока только обещают. А когда дадут? Павлик будет жить у бабушки, матери покойной жены, пока все определится. И он там может временно поселиться. А она куда? Не лучше ли ей остаться в Белом свете, по край ней мере до конца года. Может, он и Павлика оставит? Он воспротивился:
- Нет уж. Я Александровне определенно обещал, что привезу внука. Там школа в центре, не чета вашей. И английскому его будут учить. Она Таню забыть не может, тоскует. Для нее Паша последнее утешение. Ладно, на том и порешим. Ты все обдумай за это время. А я буду добиваться дома для всех нас.
Но потом она никак не могла избавиться от его пытливого взгляда.
Они уехали недели через три. Павлик плакал, не хотел расставаться и с ней, и с друзьями. Все спрашивал:
- Ты к нам скоро приедешь, тетя Надя?
Но в то же время радовался, что будет у бабушки, которая его баловала. Ребенок, он скоро забудет, с болью в душе поняла она. А Петр в день отьезда вдруг повернулся к ней и спросил в упор, с мукой в голосе:
- Почему ты не хочешь ехать, Надя, что тебя тут держит? Скажи! Не верю я, что ты приедешь…
Она промолчала. Но изведала тогда всю глубину отчаяния и беспомощности.
Он не написал ни единой строчки, не позвонил. Понял, и отрубил сразу. Уж такой характер. А она долго мучилась и жалела. И даже всерьез обдумывала, не написать ли ему? Но в душе знала, что этого ей нельзя.
Надежда Федоровна не прижилась в Братске, тосковала. Она очень постарела, даже одряхлела, ходила, опустив голову и согнувшись. И эта вечная озабоченность и тоска на ее лице. Частые посещения стали ее тяготить, она замолкала и смотрела в сторону, если мы у нее задерживались. Мы советовались, волновались, но ничего не могли придумать.
Как – то в начале июня она неожиданно появилась у нас и привезла объемистый пакет, тщательно упакованный и перевязанный шнуром.
- Хорошо, что я застала вас одну дома, - сказала она мне. - Так мне легче. Вы ведь каждое лето уезжаете в Киев? У меня к вам просьба.
- Я знаю, мы уже обсуждали. Там я прежде всего займусь поисками вашей родни.
Она безнадежно махнула рукой.
- Нет, нет, этого не нужно, это уже было. Я вам говорила о моем друге из Иркутска, об Андрее Александровиче. Ну, о том, который мне поначалу очень помог с устройством в Белом свете? Он был тогда заведующим областным отделом народного образования, только вернулся из госпиталя после ранения и согласился поработать до лета. Вот и приехал тогда посмотреть, что это там за учитель в Белом свете, у которого никаких документов в папке, одно заявление? И знаете, я тогда посмотрела ему в глаза и все о себе рассказала. Всю правду. За все время только ему и вам. Не знаю, как я решилась. Наверно потому, что Киев уже освободили, война кончилась, и я мучилась от мысли, как мне узнать о матери и сестренке? Поехать? Написать? А если меня там ждут? Я тогда еще не чувствовала себя дома в Белом свете, и в сущности мне было все равно, что со мной будет.
- Он уехал, сказав на прощание, что доволен моей работой. Дети читали, писали, умели считать, и все это из двух учебников, которые я выпросила в Вихоревке у тамошних учителей.
- Я покорно ждала результатов моей откровенности, и было готова к тому, что за мной приедут. Но через месяц получила из Иркутска учебники, тетради, глобус и многое из того, что мне было необходимо. А в письме он извещал меня, что договорился в учительском институте, что меня примут на заочный без аттестата, как эвакуированную. Потом учительский институт стал педагогическим.
Андрей Александрович был прекрасным человеком. Мы редко виделись, но когда встречались, не могли наговориться.
Дома его совсем не понимали. Жена не могла ему простить, что он отказался перейти на работу в горком, и предпочел школу. А потом, когда защитился - университет. И заведующим ОБЛОНО не захотел оставаться.
Она то ли ревновала его ко мне, то ли к его работе, но меня в его доме не жаловали, и мы виделись у него на кафедре. Там и договорились вместе работать над его темой. Я вам говорила.
- Да, да! Я помню. О переселенцах из России в Сибирь.
- Вот именно! И в связи с этим у меня к вам большая просьба. Но тут еще кое – что нужно пояснить. – Она замялась. – Я думаю, вам уже надоели мои тайны.
- Нет, нет, что вы? Говорите.
- Я точно не знаю, где Андрей познакомился с Ваней… С Иваном Литвиненко, моим университетским другом из Киева. Вы его знаете, он у вас преподавал историю.
Я кивнула, ошеломленно глядя на нее.
- Я боялась расспрашивать. Андрей много ездил по разным городам, несколько раз бывал в Киеве. Я его в первый же раз попросила поискать маму и сестренку. Дала наш адрес. Конечно, он поклялся, что никому обо мне не скажет ни слова. Но оказалось, что дом, в котором мы жили, разрушен. Ну, да вы знаете, мы жили на Прорезной. А в адресном бюро их фамилии не значатся.
- Но, может быть в архивах?…А еще родственники у вас были?
- Были. Дальние. Но я не хочу их впутывать. Зачем лишняя суета?
- Ну вот, теперь перейдем к делу. Я Андрею не сказала, что Иван был моим другом. Посчитала лишним. Я не знала, как Иван отнесся к моему аресту, не хотела объявляться из небытия. Мне это было очень трудно. Да и зачем? В любом случае прошло столько лет… И я знаю, что у него семья, дети. Своя жизнь. Он профессор, преподает в университете. Он тоже работает над темой переселенцев из Украины в Сибирь. Он просил Андрея помочь ему. Бывают же в жизни совпадения! Андрей рассказал мне о нем, даже не подозревая, что я хорошо знала Ивана. И знаете, мне было радостно это услышать. Я чуть не поддалась соблазну написать ему и спросить о моих близких. Но подумала, и не стала этого делать. Он у нас мало бывал, почти не знал мою маму.
- Вот здесь, – она показала на свой пакет – все, что мне удалось собрать. Свидетельства переселенцев, сосланных, Целые села из Украины живут сейчас вниз по Ангаре, на островах. Они сохранили свой язык, уклад, одежду. Праздники. Даже хаты белят известью, как на Украине.
- Я оставлю это у вас. Пожалуйста, передайте это Ивану, но только, когда меня не будет. При моей жизни ни в коем случае!
- Ну что вы, вам еще жить и жить, - перебила я Надежду Федоровну, но почувствовала, как у меня защемило сердце от нехорошего предчувствия.
- Ну, это уже как получится…
Пряча глаза, она встала и подошла к окну. Постояла, отвернувшись, несколько минут.
- А теперь хватит о делах, давайте чай пить. Я вот коржики ваши любимые принесла. С маком. Случайно на базаре достала мак.
Она была необычно оживлена в этот день, рассказывала, как раньше бывало, любопытные истории, и я с радостью подумала, что она, кажется, начинает привыкать.
Она умерла почти через месяц. Острая сердечная недостаточность – таков был диагноз. Хорошо, что Кеша зашел к ней накануне вечером по какому – то делу. Он и скорую вызвал. А на утро ее не стало.
На похоронах неожиданно для меня было очень много народу. Приехали даже из Иркутска и из соседних поселков. Ее бывшие ученики, их родители. И было много цветов, лесных и из цветоводства, хоть в Братске их не легко достать. На кладбище и потом у нее дома, во время поминок, много говорили хорошего о Надежде Федоровне Акимове, а меня не покидала мысль, что хоронят – то Веру Николаевну Ясинскую. Вон поставили временную табличку на могиле, прикрыли ее охапками цветов, как водится. Но все на ней неправда. И имя, и фамилия, и год рождения. Только год смерти.
Тася с подругами - учительницами приготовили поминки, расставили столы, но все не поместились, заходили, поминали и выходили во двор, на крыльцо. Не знаю почему, но многие посчитали нас с мужем ее родней, походили и выражали сочувствие.
После нескольких дождливых и холодных дней было тепло, солнечно и привольно на воздухе. Кеша, улучив минутку, подошел ко мне и шепнул:
- Такое дело. Прямо мистика какая – то. Вчера вечером последнего жителя из Белого света вывезли. Как раз, когда мы скорую вызывали. Кончился совсем наш Белый свет. И она с ним.
На другой день мы снова собрались в ее квартире. Предстояло разобраться с ее вещами. Но и тут оказалось, что она обо всем распорядилась сама. Учебники она завещала Тасе, тоже учительнице младших классов. Я получила целую связку книг, мои самые любимые: Дарелл, Сент – Экзюпери, томики поэзии. Иннокентий - приемник, на который он всегда поглядывал с вожделением. Остальные книги она завещала библиотеке вновь открытой школы. Больше ничего ценного у нее не было.
Мы уехали в отпуск в середине июля, как всегда сначала в Киев. Оттуда планировали податься на Кавказ. И дня через два я позвонила Литвиненко, номер его телефона мне достала школьная подруга, которая тоже работала в университете. Ответил приветливый женский голос. Но услышав, что мне нужен Иван Васильевич, женщина замялась.
- Знаете, он себя не очень хорошо чувствует. Если это не срочно, то, может быть, как - нибудь в другой раз? Или я смогу вам помочь?
- Я настаивала. Сказала, что приехала из Сибири на несколько дней, и у меня с собою материалы по переселенцам. Тогда она попросила меня перезвонить попозже, или лучше вечером. Иван Васильевич на даче, она с ним переговорит.
Я позвонила поздно вечером, полная решимости добиться встречи. Я хотела посмотреть ему в глаза. Не знаю почему, но мне это было нужно.
- Да, - сказал тот же дружелюбный голос. – Профессор просит вас приехать на дачу. В такую жару ему в городе очень трудно. Я вам сейчас подробно расскажу, как до нас добираться. Наша дача очень близко от электрички. Приезжайте пораньше, пока не так печет.
Я терпеливо выслушала ее инструкцию, думая про себя, что уж дорогу –то до Боярки и сама неплохо знаю.
Дача действительно оказалась совсем недалеко от платформы. Обычные пять соток, маленький домик, но с верандой под тентом. От калитки до дома - цветы вдоль дорожки, за ними грядки с луком, морковкой, бордовыми листьями свеклы. А за домом пара раскидистых яблонь и вишен.
Как только я остановилась у калитки, профессор поднялся с веранды и пошел, прихрамывая, мне навстречу. Я не могла припомнить, хромал ли он тогда, в моей юности. А шевелюра его совсем поседела. Но карие смеющиеся глаза под черными бровями остались прежними. И он мне опять понравился.
- Проходите, проходите под навес, там прохладней. Вам, сибирячке, наверно совсем плохо в этом пекле? У вас такого не бывает? Садитесь вот сюда, под вентилятор.
Я села, объясняя ему, что у нас тоже бывает жарко и еще как! До сорока! И пока он расспрашивал меня о Сибири, я вынула из сумки и положила на стол привезенный пакет.
Он сразу заинтересованно потянулся к нему, но тут из дома вышла невысокая, полная, совсем еще не старая женщина в косынке с козырьком и в легком платье, приветливо улыбнулась и поставила на стол расписную глиняную миску, полную свежей малины. И пару тарелок.
- Вот, угощайтесь,- она разглядывала меня, продолжая улыбаться. - Только что с куста. У вас в Сибири малина, наверно не растет?
И пока я объясняла, что у нас растет, а что нет, профессор все теребил и поглаживал двумя руками пакет, и видно было, что ему пустые разговоры в тягость и не терпится поскорей взяться за дело. Она тоже это поняла, и поспешила в дом, приговаривая,
- Ох, у меня там на плите суп!
- Это мне, как я понимаю, от Андрея Александровича? Вы ему родня? - Он предупредил мой ответ, подняв руку. - Я знаю, что он умер. Но как получилось, что вы все же привезли мне материалы? – Он показал. - Ведь прошло, если я не ошибаюсь, почти два года?
Я отрицательно покачала головой.
- Нет. Это не от Андрея Александровича, это, – у меня вдруг перехватило дыхание. Но я справилась с собой и медленно, глядя ему прямо в глаза, сказала:
- Это вам посылочка от…От Веры Николаевны Ясинской.
Из его глаз исчезла улыбка и сменилась недоумением, и он вдруг побледнел так, что я даже испугалась. Несколько минут он непонимающе смотрел на меня, потом недоверчиво прищурился.
- Нет…Этого не может быть…Это какая -то ошибка…. Она погибла…Был пожар…
- Вера Николаевна не погибла на пожаре, - ответила я по складам, удивляясь тому, что он знает о пожаре. - Она умерла месяц назад в Братске.
Профессор все еще не верил, смотрел на меня и отрицательно качал головой.
- Но мы узнавали…И получили ответ, что она погибла в сорок четвертом…Ее реабилитировали посмертно.
- Там, в пакете, должно быть письмо, – настаивала я. Но он все медлил.
Потом как – то сразу решился, поднял со стола нож и быстро разрезал бичевки. Бумага развернулась. Внутри белел конверт. Он осторожно взял его, раскрыл, прочитал первые строчки и опустил на колени сразу потяжелевшие руки.
- Да, это Вера.
Он посмотрел на меня. Я встала и повернулась к нему спиной, прикидывая, можно ли его спросить о ее родных?
Он долго шелестел бумагой, потом тяжело поднялся и подошел к двери в дом.
- Люба! – позвал он. – Люба! Иди сюда, пожалуйста!
Она выглянула из окошка.
- Что тебе, Ваня? У меня тут обед…
- Выключи свой суп и иди сюда! – приказал он.
И она тут же вышла, вытирая руки о передник и оглядываясь с недоумением то на него, то на меня.
- Вот, - показал он. - Это Люба, родная сестра Веры… Моя жена.
- О, господи! – только и смогла я вымолвить.
- Вера? Какая Вера? – Она повернулась ко мне и уставилась на меня глазами Надежды Федоровны. – Вы знали мою сестру? Но сестра ведь погибла... Мы долго добивались и получили ответ из лагеря. Она погибла еще во время войны… Я не понимаю…
- Вера не погибла. Понимаешь, Любочка? Она жила в Сибири и умерла только месяц назад. Она нас не искала! Это мы ее искали!
- Вовсе нет! - Я поспешила защитить Надежду Федоровну. - Во - первых, она пыталась узнать хоть что – нибудь о матери и сестре. Андрей Александрович по ее просьбе наводил справки. Но дом был разрушен, и …
- Почему она сама не приехала в Киев, никому не написала, наконец, когда ее выпустили? – перебил он.
- Ох, да ее никто не выпускал! Не так все было! Просто она бежала из лагеря. Тогда, во время пожара! И ей пришлось всю жизнь скрываться!
- Вера бежала из лагеря? Вера? Непостижимо!
- Это длинная история. Вера Николаевна сама мне все рассказала. Об этом знали только Андрей Александрович и мы с мужем. Он ей очень помог.
- Если бы мама знала, – проговорила вдруг Люба, и заплакала. – Если бы мама только знала! Она держалась, пока было надежда.
Мы замолчали. Я не была готова к такому шквалу чувств, и растерянно вертела в руках ложечку.
Иван Васильевич обнял Любу за плечи.
– Ладно, Любочка, успокойся. Ведь ничего не вернешь. Сейчас нужно разобраться. Вы говорите, Андрей все о ней знал. Но мы знакомы с ним лет пять, и он никогда ни слова… Подождите, а откуда Вера вообще узнала, что я работаю над этой темой? И что она делала все это время?
- Она помогала ему, отбирала материал…И он рассказал ей о вас.
- Постойте! Сельская учительница, с которой он вместе работал? Господи! Я всегда посмеивался над ним, не верил. Так это была Вера? Ничего себе!
- Да, да это была Надежда… Вера Николаевна. Она была учительницей в младших классах. В маленьком поселке, затерянном в тайге.
- Выходит, она знала, что я жив и в Киеве, и ни словом не отозвалась?
- Даже не спросила о нас? А Ваня все это время не бросал нас с мамой. Мы вместе добивались ответа. Если бы не он, мы бы не выжили.
- Прошло столько лет. Она знала, что у вас, Иван Васильевич, семья, дети. Не хотела своим внезапным появлением создавать проблемы, как теперь говорят. И вы не должны забывать, что она жила в постоянном страхе. Боялась, что ее ищут. И что ей грозит возвращение в тюрьму.
Я поняла, что все время защищаю ее от них. С чего бы это?
И она ему не доверяла, я об этом тоже промолчала. И теперь не скажу. Теперь никак нельзя.
Люба все не могла успокоиться.
- Андрей Александрович был у нас два раза. Даже жил в прошлый раз с Ваней на даче. Как же я не почувствовала, не расспросила? А теперь поздно, ничего не вернешь.
Иван Васильевич вздохнул, и устало поднялся со стула.
- Я вот думаю, ее вообще не искали. Там столько погибло. Списали – и с плеч долой. Ладно!
Он ушел в дом и вернулся через несколько минут с бутылкой и тремя стаканчиками в руках.
- Принеси, мать, что есть закусить. Нужно помянуть нашу Веру. Жалко, детей дома нет. Дочка с мужем на Кавказе, по турпутевке. Тоже Вера, в честь тети. А сын в Москве. Готовится поступать в МАИ. Как будто в Киеве нет институтов! Но там, видите ли, готовят космонавтов. - Он высоко поднял брови.- Жизнь себе идет. И там, у вас. И у нас.
Люба вынесла помидоры, колбасу, зелень.
- Сейчас мясо подогреется, - сказала она со вздохом. - А вы нам еще расскажите о сестре. Господи, я ее совсем не помню! Мама говорила, что мы очень похожи. И карточки ни одной нет.
Похожи? Сухонькая, строгая, с всегда напряженно поднятыми плечами Надежда Федоровна, то бишь Вера Николаевна, и улыбчивая, приветливая Люба, с круглым, полным лицом?
- Пожалуй, нет, - осторожно произнесла я - Вот только глаза. А фотографии я вам пришлю, как только мы вернемся домой в Братск. Мой муж ее снимал, хоть она этого очень не любила. А сегодня, боюсь, не успею уже ничего рассказать Скоро электричка, мне еще кое - кого нужно повидать в городе. Но я вам напишу. Обещаю!
И написала, выполнила обещание.
Галина Кисель
Lowener St 2
28259 – Bremen
t 5798353.