По делам службы я приехал в тот город, где прошло моё детство. Он стал более чистым и ухоженным, появилось много многоэтажных домов, но показался мне неуютным, может быть, из-за сырой, промозглой, осенней погоды. Наскоро позавтракав в буфете гостиницы, я поехал на кладбище, где похоронены мои родители. Через заляпанные грязью стёкла автобуса промелькнули бедные одноэтажные домишки окраины, вздувшаяся от дождей река, и вот, после получасовой ходьбы пешком я стою возле заброшенных могил.
С облегчением вздохнул, увидев, что уцелел небольшой памятник из белого технического мрамора, и сохранилась на нём искусно сделанная скульптором ветка с поющим дроздом; но какое запустение! Холмики земли стали едва заметными. Всё покрыто засохшей пожелтевшей травой. Ну почему нельзя найти здесь человека, который бы следил за могилами за умеренную плату, как это делают на Украине?! Или это моё равнодушие и нерасторопность? Вот и сейчас пришёл только с небольшим букетом цветов и не взял даже ножа, чтобы срезать эту дикую траву.
Раня руки, стал обламывать сухие стебли и выбрасывать их за невысокую ограду с возмущением и даже ненавистью к тем, кто посещал соседнюю ухоженную могилу и бросал обёртки от конфет на последний сиротский приют дорогих мне стариков. Что это за обычай такой – обязательно поесть на кладбище?
Положив цветы на холмик, под которым покоилась мама, я увидел, что неподалёку куча мусора, почти надвигающаяся на чей-то памятник. Что делать? Отнёс сорванную мной траву и положил поодаль. Лил дождь.
Вернувшись в гостиницу, я позвонил своему школьному товарищу Борьке.
– Ты?! – радостно закричал он, – Приходи, выпьем за встречу!
Борька со старенькой матерью жил в шикарной по тем временам квартире своего отца художника, а когда-то мы жили с ним на одной улице, которая сначала называлась Пушкарной, а потом – в честь какого-то большевика, о котором толком никто ничего не знал.
Борька с радостной улыбкой открыл мне дверь. Он развёлся с женой и сильно выпивал.
– А где же картины? – спросил я, с удивлением увидев пустые стены.
– Да, знаешь, убрал я их на антресоли. Чего они пыль собирают?
– Как убрал? А сирень? – ошеломлённо спросил я. Когда-то большое полотно с покрытой росою сиренью удивляло и восхищало меня.
– А «Сирень» продал. Деньги были нужны. А остальное никто не покупает. Убрал.
Борька угощал меня, суетился и, казалось, был искренне рад. Захмелев, он долго и подробно рассказывал, как мучительно умирал его отец, и как матери удалось похоронить его на уже закрытом городском кладбище.
– Знаешь? – говорил он, уже едва ворочая языком, – Мы памятник поставили - скульптурный его автопортрет из бронзы, а его в первую же ночь украли. Голову бронзовую…
Он толи засмеялся, то ли заплакал.
Я шёл по тёмным знакомым мне улицам. Мне вспоминался его отец. Красивый он был – высокий, тёмноволосый и кудрявый со светлыми, ясными глазами. Как-то с Борькой мы зашли к нему на работу. В большой комнате длинного одноэтажного деревянного дома, похожего на барак, за мольбертами сидело много художников. Михаил Борисович рисовал Крупскую, сидящий рядом с ним быстро по памяти писал портрет Ленина и рассказывал анекдоты.
Я часто заходил домой к своему другу. Они снимали, как и мы, две комнаты в ветхом домишке. Борьки не было, а Михаил Борисович, разложив на кровати фотографии, лепил бюст Крупской. Он как-то очень тепло и просто говорил со мной, и я чувствовал себя с ним свободно. Он нравился мне.
На следующий день, сделав свои командировочные дела, я позвонил Борьке:
– Борь, если тебе не жаль, продай мне картину Михаила Борисовича с пейзажем со старым домом, где вы жили.
Он замялся и неуверенно ответил:
– Да зачем тебе эти сараи? Ладно, я найду её и перезвоню.
Он не перезвонил. На следующее утро я уехал.