«Рыба ищет где глубже, человек – где лучше»
(Русская пословица.)
Поживши-помучившись после смерти папы еще пару лет в Новокуйбышевске, стала наша няня Шура в своих раздумьях о том, как дальше выживать, всё больше склоняться к мысли, что выжить таким большим семейством можно только в украинском колхозе, на жирных черноземах, где полно хлеба и фруктов… Так почему-то и все решили на семейном совете (хотя какой там совет от мамы – не думаю, что она в ту пору могла взвешенно рассуждать). Но все оказалось немного иначе. И через пару лет после переезда в украинский колхоз Шура с мужем и своими двумя сыновьями были уже на Донбассе. Николай Федорович стал работать в шахте, Шура – в детском садике нянечкой. Жизнь в шахтерском городке хотя тоже особо не баловала, но все же была намного легче, чем на селе. Главное, там не было колхозного крепостного права…
В шахтерском городке Молодогвардейске на Луганщине так и прожили Шура с мужем до самой пенсии.
Переезд наш на Украину состоялся в 1956 году. Само это путешествие я помню смутно. Вспоминаются паровозы с белыми усами выпускаемого откуда-то из под колес пара, страшные суета и гвалт на вокзалах, где мы делали пересадки, очереди к торчащим из стены здания вокзала кранам с кипятком. Еще помню, как я кинулся почти перед самым движущимся паровозом перебегать с перрона через путь на другую сторону. Мне тогда почему-то показалось, что посадка в вагон будет с той стороны. Меня еле успел выхватить из под колес локомотива кто-то из взрослых… Или это было при другом переезде?..
Ехали мы туда, где жили родители и другие родные Шуриного мужа, семейство Пенькиных. И место это – родной район знаменитого батьки Махно, Гуляй-Поле, что в Запорожской области, вольный когда-то казачий край. Хата деда Федора и бабы Приськи Пенькиных стояла в Хвалибоговке, что примерно в 20 верстах от Гуляй-Поля. Дед Федор работал в местном колхозе ветеринаром, а баба - то, как выражались колхозники, в бригаде, то еще где. По большей же части она сидела дома, потому что ветеринар в колхозе хоть и не начальство, но весьма важный и нужный человек, к тому же – не без дохода…
Мы, приезжие, поначалу приткнулись тоже в Хвалибоговке, у деда Федора, но вскоре перебрались на хутор с разбойничье-казачьим названием Сич, то есть, на русский манер, Сечь, Сеча. Там, на хуторе, Шура с мамой купили хатку, в какой и стали снова все вместе жить.
В 1966 году, уже после того, как мы уехали из хутора, пожили и на Донбассе, и в Оренбуржье, потом снова переехали с мамой на Донбасс, я побывал в гостях в Хвалибоговке у старых Пенькиных. Проходил и мимо того места, где стояла наша хата в хуторе Сич. Но ничего там не узнал. Время меняет всё быстро и до неузнаваемости…
Рядом с нашей хаткой во дворе был довольно глубокий и добротный колодец с чистой и холодной водой. Вокруг хатки был сад с яблонями, грушами и сливами. Еще был огород, обросший малиной по межам…
Когда мы с мамой, средним братом и сестрой жили на Украине, Страной Советов уже правил Н.С. Хрущев. Мы, хуторская пацанва, Хрущева не жаловали. Что мы могли знать о нем? Практически ничего, ведь телевизора тогда не было, радио тоже мало кто слушал. О советском правительстве рассказывали учителя в школе. Главного правителя страны за что-то недолюбливали взрослые, поэтому и мы, детвора, его тоже не любили. Потом, повзрослев, начали кое-что и сами понимать.
Приехав на Украину, мы жили очень бедно, впроголодь, и мечтали о том, как скопим денег и купим корову. Первую и единственную нашу буренку мы назвали Долгожданкой (сокращенно – Жданкой), холили и лелеяли ее, а она нам отплачивала ведерными надоями. Молоко от нашей Жданки было такое сладкое…
Жданку Хрущев у нас отнял. По указу правительства (по-моему, в 1959 году) у колхозников урезали приусадебные участки, оставив по 15 соток земли, а личных коров приказали сдать в общественное стадо, взамен постановив выдавать молоко, пропорционально количеству едоков. Мы с братом по детской глупости сначала радовались этому, ведь нам меньше забот стало, не надо было уже заготавливать корма для Жданки. Но когда понастоялись в очередях за молоком на колхозной ферме, да попили то молочко синее, тогда поняли, чего нас лишил «дорогой и любимый» Никита Сергеевич…
Чтобы иметь право жить на колхозной земле, надо было работать в колхозе. Так объяснили в конторе колхоза нашей няне Шуре и маме. А работать в колхозе, как опять же сказали в конторе (в правлении, выражаясь «колхозным» языком), можно только члену коллективного хозяйства. Поэтому всем взрослым новеньким сразу же было строго сказано – вступайте в колхоз, а то работы не будет.
Шуре и Коле (особенно Шуре) становиться колхозниками очень не хотелось, поэтому они от этого почетного звания всячески увиливали, исхитрившись как-то всё же устроиться на работу (как я уже сказал, через пару лет они перебрались на Донбасс).
Шуру и Колю в члены колхоза загнать не смогли, а вот нашу маму – никак не хотели принимать. Не хотелось «колгоспному» начальству хлопот с одинокой женщиной с тремя малолетними детьми, которая к тому же постоянно болела и не могла работать как ломовая лошадь – так, как работали все обычные колхозницы, не конторские. Поработав, например, однажды осенью, один дождливый день на току «на кукурудзе», мама свалилась в жару, застудившись и заработав себе хроническое воспаление органов таза.
Но нам с братом Петей в Сичи всё нравилось, несмотря на те детские невзгоды, что нас встретили в украинском селе. Мы обзавелись друзьями, объедались фруктами и ягодами (причем не только из нашего сада, но и из колхозного, куда мы наведывались целыми мальчишескими ватагами). Я быстро освоил украинский язык, «мову», и с тех пор люблю её, как родную речь. И очень люблю украинские песни…
Подрастая, мы летом начали понемногу работать на колхозных делянках и фермах. Помню, в одно какое-то лето Петя работал на конях – возил в бочке воду в тракторные бригады. А я в последнее перед отъездом из Сичи лето работал на уборке урожая – возили зерно с полей из-под комбайнов на ток, где его выгружали из кузовов машин деревянными лопатами прямо на утрамбованную до каменного блеска землю. Самосвалов и так называемых опрокидов тогда в нашем колхозе не было…
Еще помню богатые баштаны – бахчи – на которых росли кавуны (арбузы) и дыни. Тяжелые вызревшие плоды, дары баштанов, лежали на мягкой земле, нагретые солнцем, привлекая своими жаркими боками наши мальчишеские жадные взоры. Мы вбегали на баштан, с того краю, что был дальним от куреня сторожа, хватали кавун или дыню, скручивали их одним движением, отрывая сухой «хвостик» от плети, и убегали в посадку и дальше – в балку, чтобы там насладиться добычей. Сторож лениво выходил из куреня и, в зависимости от настроения, то кричал нам вдогонку «А вот я вам!», то добродушно смеялся, приговаривая – «Та ешьте ж тут, куда побежали, хлопцы!».
В 1957 году меня приняли в первый класс хуторской четырехклассной начальной школы. Учителей в ней было всего два – муж и жена. Жили они при школе, здесь же у них было и свое немудреное хозяйство. Я, к сожалению, не запомнил их имен…
На фото, под которым ты, уважаемый читатель, сейчас просматриваешь этот текст, - мой портрет, снятый в мае 1959 года под вишнями в школьном дворе. Мне восемь с лишним лет, и я оканчиваю второй класс…
После отъезда Шуры с мужем и сыновьями на Донбасс маме нашей стало совсем в колхозе невмоготу. Колхозное начальство к ней придиралось, норовя всегда дать ей работу похуже, за которую полагалось меньше всего трудодней. И с оплатой всегда чего-то мудрили, обсчитывали. И, как впоследствии оказалось, в главном её обманули. Так и не оформили членом колхоза, а табелировали как наемную разнорабочую без оформления трудового договора. Выяснилось всё это гораздо позже, при назначении маме пенсии в 1965 году. Выяснилось в райсобесе, что те пять лет, в течение которых мама трудилась в колхозе, выпали у неё из трудового стажа. Собесовцы посчитали, что раз она работала в колхозе, то и пенсия ей за это полагается от колхоза. А колхоз посчитал, что никакой пенсии маме не полагается, потому что членом колхоза мама не была. Писали мы с мамой жалобы по этому поводу даже самому Климу Ворошилову, да толку никакого не было. Пенсию маме назначили за всю её трудовую жизнь аж двенадцать рублей с копейками. Потом, правда, после жалобы в адрес знаменитой Валентины Терешковой, пенсию эту маленько увеличили – до 19 рублей 72 копеек.
Возникла в Сичи перед мамой и еще одна проблема, и серьезная, - Нина наша выросла. В 1959 году ей исполнилось 16 лет, и как все сельские девушки она стала обладать довольно-таки крепкой, совсем не хрупкой фигурой. А у местных парней-балбесов в то время забава такая была – соревнование: кто больше девушек соблазнит да обрюхатит. Помню, каждый год на хуторе в каком-нибудь дворе то одна, то другая мать голосила от горя – дочка-школьница забеременела… Так вот и одна подружка-одноклассница Нины нагуляла себе живот.
От греха подальше, пока не поздно (к сестренке уже тоже начали ухажеры нагло подкатываться), решили Нину переправить к старшей сестре. Но жить тогда там было негде, потому что Пенькины еще в то время квартирой не обзавелись и жили вчетвером в одной комнате обычной трехкомнатной квартиры на три хозяина. И тогда Нину кое-как устроили в школу-интернат в выпускной класс. Училась Нина в школе хорошо, и характер был у неё уживчивый, так что в интернате ей было, по её же словам, хорошо. Между прочим, все они, подружки по интернату, до сих пор встречаются ежегодно, а кроме того, ездят друг к другу на дни рождения и другие семейные праздники.
Через год после отъезда Нины наша мама совсем затосковала, и мы вдвоем с Петром уже не справлялись с её приступами черной печали по отцу. Хорошо, что соседка, добрая душа, помогала, чем могла, старалась отвлечь нашу маму от горестных мыслей и слёз. И тогда Шура решила снова забрать нас к себе…
В конце лета 1960 года мы покинули хутор Сич.