Травень-Ярец первый свой день княжит. Власть над сухой прошлогодней травой да набухшими свежими почками пробует. Солнышко в реке цветеньскую грязь с себя отмыло – золотом блестит, смотрит на мир теплыми глазами.
Хлопотно у людей: целый день сор гребут, старье выносят, прошлогоднюю солому из постелей вытряхивают, да хаты метут. Гонят из жилья умершей зимы запоздалую дряхлость. Несут ее, ветхую, в старых мешках на зольники, во рвы швыряют. Глянут птички с поднебесья на зольник, да удивятся: сплелись рвы да канвы, обвели по земле птицу-лебеля.
Подожгли люди старье, заалели рвы:
- Гори, ветошь, уступай место молодому!
Трещит-полыхает сор ов рвах. А с неба чудится – огненным крылом по земле полощет лебедь. Возрождается дряхлая старь золой да огнем в молодом лебедином духе, серым пухом с зольника по земле разлетается.
Парились люди в бане. Вода-подруженька грязь смывала, венички-ухарри кость вправляли, жар-кудесник гнал хворь-веснянку за семь морей. Окатились с ведра ледяного – хорошо! Первый пар – мужикам припасен, во второй пар – бабы с малышней пошли, а третий пар – наособицу оставлен.
Набегали-налетали вечор на третий пар дорогие соседушки, в гости-посиделки к баннику направлялися. Банник седой о железных руках. Старый лист с проплешины стряхивает, наддает парку! Крошкой каменной с печи щелкает, шуткует. У гостей вопрошает участливо – хорошо ли? Ладно ли? А то парку квасного да водяного ничуть не жаль.
Хорошо! Гукает нечисть домовая да дворовая, в ладоши хлопает! На потеху им банный пар, на здоровьице!
Домовик кудлатый жену свою, Волосатку, вениками хлещет, приговаривает:
- Вот ужо! Припомню тебе осу в хозяйской бороде! Не вреди хозяевам!
А та с лавки огрызается лениво:
- Нечего хозяину от дел отлынивать! Двери расшаталися, топорище рассхолося, воды в доме – воробью не напиться! А мужику до дома – как и дела нет!
Кикимора курьими лапками ковш кипятку на себя опрокинула – шпаренной вороной заскакала. Стрекочет – сердится. Знать, с той обиды, опять хозяйкину пряжу позапутывает.
Жировик да гнетко, побратимы запечные, возле каменки сидят, байки перебаивают. Жировик пузатый всю зиму мерз. В печь хозяйка пирог поставит, а он тут как тут – на тесто уселся да греется. Пенял ему домовик-доможир за хозяйское добро, да не сдержался – кочергой намял жировичьи бока. Смеется гнетко. Сам он тихий да неприметный, где домовику его уличить? Уляжется шерстатый гнетко спящему человеку на грудь, а тот во сне задыхаться начнет, на кошку потом пеняет.
Пастень черный супротив устья каменного по бревнам скачет. То во всю стену развернется, то в угол куском черноты сползет. Этому жар да пар без нужды – за компанию пришел.
Дворовой, сарайник, овинник да клетник сидят наособицу – ковш с бражкой по кругу пустили. Куролесят хмельные, аж баня ходуном ходит.
Дворовой седой норовит то змеей, то лягушкой в бадье поплескаться. Клетник угольки в каменке в сотый раз пересчитывает, да овинника ругает – зачем украл парочку?
Овинник котом свернувшимся лежал, да скочил на обидчика медведем. Ревет. Сарайник им ковш с брагой поднести поспешает: передерутся соседушки, развалят баньку – банника обидят. А он, мочала кусок, злопамятный! Будешь потом его целый год подарками задабривать – хвостами крысиными, костяными пуговицами, да старым лыком.
Ах, жердяй! Подскочил – чуть полки головой не сшиб, такой длинный! Ходил жердяй по улочкам, у плетней хворостинкой прикидывался. За людьми подслушивал – баннику сказывает. А у того, охальника плислого, уж и глаза разгорелися – вот-вот сам шутку учинит!
Поминает нечисть родню ближнюю да далбнюю, по отцам меж собой считаются. Им-то, духам жилым, рядом с людьми привольно. Человек им хлебца с молоком поставит, обнову когда пошьет. Соседи-то благодарные, отслужить стараются: за двором да домом присмотр имеют, подсобляют. Те, кто с людьми живет – сами что люди. На лицо да на душу. Эти на новое жилье чужаков не пускают, свою родню пристраивают: за людей-то так спокойнее. Уходит человек на новоселье – на лопате хлебной аль в коробе, а то и просто в лапте домовят да дворовых с собой несет.
А вот полевая родня к человеку недоверчива. За все ответа спросит, даром не поможет. И не моли о том. Сам полевик, сын его – межевик, да спорыш-счастливчик с человеком давно соседствуют, вместе хлеб растят да поле стерегут. Уйдет домой мужик, а полевик уж на поле хозяйствует. Бегает – колоска не помнет. Ухает – травинки не гнет. Чернокожий, разноглазый, волосы с травой перемешаны…
Спит сейчас полевик. А развернется дубовый лист, запоет кукушка – выйдут люди с сохой в то поле. Вылезет тогда и он из своей норы, за пахарями присмотр держать будет.
Межевик да спорыш в канавке старой уголек нашли, греются. Первый поле стережет, а второй силу бережет – не время ему. Как хлеба поспеют, усядется спорыш на колос-двойчатку, будет злаки золотить. А пока с межевичком беседует, в ледащего камешки кидают. А тому все равно: спит дух соломенный непробудным сном. В сухой траве сила ледащего спрятана.
Старуха-полудница в своей избушке пряжу прядет. Вот подойдет знойная страда, так будет ей, старой, потеха: заработается мужик до жаркого полдня, а она подкрадется, да сковородкой своей ржавой по голове ему – бух! Отпаивай его потом молоком, на лягушках настоянном
А за полем во лесах есть у нечисти иная родня, дальняя. С ними людям торговаться приходится. За грибы-ягоды, за дрова да строевые бревна, за дорогу верную, а когда и за свою человечью жизнь.
Луговик махонький – межевику брат. Он к людям завсегда открыт. А огневаешь его – лихоманке к тебе путь укажет, будешь жаром гореть, да кашлем себя выворачивать.
Сам лешак – одет не так. Тулуп да рубаха – изнанкой наружу, поршни с левой ноги на правую обуты. Идет лесом – плечи саженные кроны сосен раздвигают., в поле выйдет – с травинкой зеленой сравняется. На дорогах лесных лешачьи пальцы играют, что на струнах гусельных. Не угодишь ему – в трех соснах заплутаешь, к следу своему вернешься. А то и в болото попадешь. А понравишься лешаку – он тебе зверей под выстрел пошлет, корову заблудшую вернет, до дома проводит. Сказывали, служил один лешак за дружка-человека в рати княжьей. От войска того враги и помина боялись: тьма их от лешачьей силы по лесам русским сгинула, да во полях осталась.
Боровой у лешака в наперсниках, а людей никак не любит: обернется зверем без хвоста и ну в чащу заманивать! Успеешь спознать, кого ловишь – твое счастье. Не успеешь – добирайся до дому как знаешь.
Оплетай в лесу живет, а с лешаком не дружен. Нет с оплетая лесу пользы. А напрыгнет он, бесяра на человека с высокого дерева, руками-ногами охватит, будет кровь сосать.
А лесавки малые, что лешему родители… Видал их кто? На покой старики ушли, в теплые норы позабились, носами-зарубками во сне песни выводят.
А за лесом, в реке, тоже родня имеется.
Водяной-дедушка ох и лют! Увидит где сеть рыбачью, обернется щукой без наросного пера – враз порвет. Заплывет человек ночью к омуту, а водяник его перепончатой лапой хвать – да и утянет на дно. Будешь там раков пасти, да речной песок пересчитывать. А силен-то..! Захочет остров речной передвинуть – на плечах унесет. Прикажет воде уйти – в ином месте озеро пропавшее объявится.
Любит водяной ломать да топить, а брат его младший, ичетик – силы такой не имеет. Этому бы мед хлебать, да в кости на деньги играть. Скучно ему без потехи-то.
А девки-водяницы каковы? Холены да грудасты. Ночью на ветвях качаются, руки холодные в лучах месяца греют. А соблазнится кто на них посмотреть – пропал. Утянут человека на дно, уморят хороводной пляской, до смерти защекочут. Только и спасенье – им в глаза полынь горькую кинуть.
А болотная нечисть водяной – сват, да не брат. Мертвая вода с живой не ладит.
Болотянник – хвост крючком, нос пятачком. Потешно ему на лядине прикинуться твердой кочкой. А встанешь на такую – враз топь засосет.
И жена-болотница, о гусиных нога, людей губить большая охотница. Плещется в болоте, стонет – будто тонет, а ухвати ее – она тебя к себе и утянет под злой гогот камышовой шишиги.
Всю родню помянут в бане, всем кости заглазно перемоют. Сочтутся меж собой за нечисть – нежить будут костерить. Смотри, не попутай: обидешь соседушек! Они ведь нежить родней своей никогда не назовут!
Как ведь на свет они появляются? Построят люди дом, а из смолистого духа бревен, печного дыма, хлебного запаху да ребячьего смеха домовые и народятся.
Или лес – вырастет, так с древесного скрипа, листяного шелеста, звериного рыка да птичьего щебета появляются лешие.
А нежить-то от самих людей появилась, что по-людски жить не смогли, потому и нет им человеческой смерти. Стонут ночами, к людям цепляются, сгубить пробуют. Попадешь к таким – на меч да на разум надейся, а коли ни тем, ни другим обзавестись не сумел, тут тебе и конец.
Мавка ли, утопленница, синюшными руками на дно уволочет, упырю ли, кровососу, вены своей живицей согреешь, стрига ли стозубая тобой закусит, али сам за болотными огнями в трясину помчишься – один конец. Тошно да завидно нежити, что люди при жизни умеют быть счастливыми, как им, уродикам, осчастливиться не случилося.
А иную нежить сами люди родят себе же на горе. Умрет у матери во чреве ребенок – вот и игоша в доме без рук и ног буянит. Убьют тати назлате товарища – ходит он, горемычный, охраняет проклятый клад.
А запоет на рассвете кочет – попрячется в темные норы да могилы черная нежить. Разбежится по своим углам боженятская братия: домовые в дом, дворовые – во двор, а баннику и на прежнем месте не худо. Только след на золе остается, будто птицы скакали. То кикимора, торопясь, каждый раз оступается.
Гудит ярецкая ночь. У духов посиделочки да гуляночки. Раз за год – как на целую жизнь.