Глава 26
Шубин читал письма, внезапно пришедшие (на всё воля Божья!) к нему из далекого прошлого, и понимал, как ослепленный обидой, поспешными выводами о виновности в его аресте и трагической судьбе семьи Ольги, сам стал и неправедным судьей и жестоким палачом. И совершил ужасную ошибку – добровольно лишил себя любви, такой сильной и всепобеждающей, которая приходит только к самым достойным подобной любви людям.
Ольга писала ему все семнадцать лет, пока он отсутствовал, писала в никуда, без надежды, без ответа. Все эти годы преданно любила, а ведь она думала, что я умер и … писала, писала, писала. Она разговаривала со мной, как с живым. Она описывала все эпохальные события: Великую войну, тщетные надежды на лучшую жизнь народа-победителя, смерть Сталина и его похороны, как лишенные им воли и разума люди давили друг друга и отправлялись вслед за тираном. О том, как вздохнула свободно и без страха страна, освободившись от восточного деспота. А вот письмо, написанное ему, когда он вернулся. И, в ответ на её великую радость, что вернулся, что дождалась, равнодушно, не объясняя причин, оттолкнул её прочь со своей дороги.
Он и сейчас не знал, кто его предал тогда, кто не поленился донести, но то что это сделала не его невеста он убедился сегодня окончательно. И как он посмел в своей гордыне и душевной слепоте возложить ответственность за предательство на любящую его девушку? Допустим, даже если донос написали её родители, а эту возможность он всё ещё не исключал; хотя конечно, храп старушки в розетке был достаточно убедителен; девушка тут при чем? Однако всех фактов он всё равно не знал. Выражаясь высокопарным языком, свет истины еще не осветил мрак его жизни, но … Олечка его любила и ни в чём не виновата! Сын не отвечает за отца! Умел, черт возьми, формулировать этот малообразованный Джугашвили. А ты возложил ответственность на девушку, которая сохранила, как дар, свою любовь и прожила из-за этого одиноко свою жизнь.
Прости меня, Оля… Если сможешь.
Как ты посмел судить других, ты – грабитель мертвых?
Он вспомнил один из самых позорных эпизодов в своей жизни. В поисках золотых жил, они шли по горной тайге уже четвертые сутки. И уже смертельно устали, несмотря на то, что пайки им были выданы царские – тушенка, сгущенка, шоколад, макароны. Их было четверо – Он - глава экспедиции, еще один геолог, геодезист и рабочий, единственный среди них уголовник.
Усталые, почти полумертвые от бесплодности поисков – никакого золота здесь и не предвиделось, они наткнулись на захоронение староверца или староверки. Оно было сделано в виде землянки с небольшой крышей, возвышающейся над землей. Заглянув под неё, они обалдели – иконы в серебряных окладах. Хотя у староверов. Кажется, нет икон. Но это детали. Иконы Древней Руси – сами плыли в руки!
Он не смог остановить трех осатаневших мужиков! Он даже помогал им поднимать крышу и вытаскивать эти драгоценные иконы…
Но не взял себе ни одну! Однако и предотвратить разграбление захоронения не смог!
Повернули назад. На базу. Не прошли и пяти километров, как внезапно в руках расхитителей гробниц древние иконы рассыпались и превратились в прах.
В лагерную пыль.
Остались серебряные оклады.
Они развели костер, и попили чифиря.
- Надо вернуться и положить назад оклады, - сказал в тоске Михаил Шубин – начальник экспедиции.
Смертельно усталые и смертельно напуганные люди молчали, не поднимая глаз. Молчал в страхе даже уголовник, убивший брата в пылу пьяной ссоры.
И тогда Михал Михалыч Шубин встал, собрал оклады и, взяв лопату, закопал их под черной елью. Его лицо оцарапала её лапа, словно кошка зацепила.
Шли молча, и каждый думал про себя – все под Богом ходим, сами стоим над бездной, а мертвого ограбили…
Что-то за это будет?
Первым пал уголовник. Закончил свою бесславную жизнь таким же образом, как и его брат. Зарезали уголовники...
Геолог во время экспедиции повредил ногу, идти не смог, и его оставили умирать в тайге…
Геодезист стал задумчив, что-то бормотал себе под нос, и в глазах его читалась смертная мука. Он потерял энергию жизни…
Шубин вытерпел всё! И не сломался.
Его участие в разграблении могилы было минимальным, и икон он в руки не брал! Брал, брал! Но не для себя – корысти в его действиях не было! Просто струсил и не противостоял трем осатаневшим от легкой наживы мужикам. Товарищ им!
Неужели там, наверху простят?
Глаза старика слезились, то ли от напряжения – он читал эти письма, написанные, правда, хорошим подчерком, несколько часов подряд, то ли от понимания окончательной непоправимости своей судьбы. Уже первый день Нового года, по-весеннему солнечный, сменился густо-лиловыми сумерками, вспыхнули кошачьи глаза фонарей и крупные снежинки, как клочья белой пены, стали падать с неба. Он стоял у окна, наблюдая за их медлительным полетом.
Почему вспомнился тот давний эпизод. Он о нем и не вспоминал много лет. Было и прошло. А вот Оленьки Олениной письма были сейчас в руках и жгли стыдом.
- Дурак. Непроходимый, неслыханный дурак. Вот к чему привела гордыня – один остался. Остался последним из трех родов – Рейнов, Шубиных, Лавровых. Вот кто предатель! – И каясь, объявил. - Ты - сам! – Мысль эта была мучительна своей окончательной безнадежностью. И он подумал ещё, что сам себя обрек на страшное наказание – замкнулся в себе после возвращения из потустороннего мира, и полюбил свое одиночество. Он – ученый, геолог, истоптавший всю Сибирь своими сапогами в поисках сокровищ для всё возрастающего могущества Советского Союза, став свободным, человеком предал и своё призвание. Не захотел передать свой уникальный опыт ученикам, не откликнулся на многочисленные приглашения преподавать в Горном институте, не написал учебников, а проработал остаток жизни в музее Минералогии имени Ферсмана. Тихо и незаметно. Никого не впуская в свою душу.
Но без любви в этом мире никак нельзя. И он полюбил странного ребенка – тихую нежную девочку, которая каждое утро, ровно в семь часов выводила на прогулку сначала крошечного щенка, затем превратившегося малюсенькую собачку. Он знал цену детской привязанности к животным и ждал, когда живая игрушка надоест ребенку, но не дождался. Девочка проявила недюжинную волю и постоянство в любви к малышке, и своей верностью покорила сердце старика. И сейчас он понял, что наказанный за нечеловеческую гордыню многолетним одиночеством, он был прощен - судьба послала ему прощальный дар – отеческую и мужскую одновременно любовь к девушке Кате.
Его мать, в которой едва теплилась жизнь после ареста сына и смерти мужа, совершила подвиг. Она пошла на Лубянку и сумела попасть на прием к всесильному, как дьявол, господину Ежову.
Как ей это удалось?
Просто так. Милостью Божьей!
В день своего ареста он защитил диссертацию. Вернулся веселый, счастливый – всё получалось! А перспективы кружили голову – любимая жена, хорошая семья, дети, удачная карьера. Всё о чем можно только мечтать обязательно сбудется.
Он стоял у накрытого для банкета стола и уплетал похищенную из синей хрустальной вазы, заполненной самыми изысканными фруктами – персики, груши, чудо из чудес - ананас, кисточку винограда, в тот момент, когда прозвучал звонок, изменивший навсегда его жизнь. Удивился, что гости, приглашенные на 18 часов, почему-то пришли на час раньше. Но, отворив тяжелую дубовую дверь, понял, что настал его срок – это пришли за ним.
Миша Шубин не знал за собой никакой вины, он был настоящий советский юноша – комсомолец, а сегодня, защитив диссертацию, стал подающим большие надежды молодым ученым. Может быть, и почему «нет»?, с мировым, в будущем, именем. Но, едва взглянув на холодные, отчужденные лица незваных «гостей», он вспомнил, боязливые, в полголоса, рассказы отца, что повсеместно идут аресты, люди исчезают без суда и следствия. Какие-то «тройки», не заботясь о доказательствах вины арестованных, приговаривают людей к «десяти годам лишения свободы, без права переписки».
Сегодня в самый светлый и радостный день в его жизни, эта безжалостная машина убийства докатилась и до их семьи. И молодой Шубин знал, что если он будет трепыхаться, и с пеной у рта доказывать свою невиновность его сразу же и расстреляют. Это миф буржуазной демократии – презумпция невиновности, вредный буржуазный миф, «у советских собственная гордость», он виноват уже тем, что живет в это время и в этой стране.
Мишу увели. Мать в последний момент накинула сыну на плечи ратиновое пальто, а стоял жаркий июль, и офицер, предъявлявший ордер на арест, презрительно улыбнулся, куда там, улыбнулся даже скорее насмешливо, дернул узкими губами, мол: - «Всё давно и бесповоротно решено, мадам, но вы глупо надеетесь на ошибку, а зря, вам лично, госпожа Рейн, надеяться не на что».
Отец вернулся с работы гордый успехами сына, но узнав, что единственного, горячо любимого его мальчика, арестовали, схватился за грудь, захрипел и упал на пол. Не успела приехать карета скорой помощи, как он умер от сердечного приступа. И мать, положив тело мужа на диван, сидела в ступоре. Ей казалось, что все беды остались в тех, далеких уже годах революции. Что жизнь понемногу налаживалась. Вырос сын – честный и горячий юноша, муж-профессор преподавал в институте. Квартира была – отдельная, не коммунальная. А в прошлом году в сентябре вернулись из поездки на курорт: были в Кисловодске и к морю в Батум съездили – незабвенные прогулки по ботаническому саду, снимались на фоне огромного бамбука, вот и фотографии в альбоме. А зимой - балеты в Большом; в Малом – «Дачники»; во МХАТЕ – «Дни Турбиных». Разрешили! Разрешили ли же! Говорят, сам Сталин двадцать раз смотрел.
И вот весь кошмар беззакония вернулся. Новая опричнина, всесильное, никому не подконтрольное НКВД, ежедневно собирало свой чудовищный урожай. Увели сына, от внезапного удара умер муж. Мать протянула руку и потрогала сгустившийся вокруг неё мрак. Хотелось лечь рядом с телом мужа, обнять его, и закрыв глаза, уплыть в ту блаженную страну, где нет никаких чувств. Только покой. И темнота.
Но нужно было продолжать жить, нужно достойно похоронить мужа, нужно найти и спасти сына. Мать не знала, как она это сделает, он она сделает это обязательно! Пусть, слышала, говорят шопотом, гибнут миллионы, не её сын не погибнет! Она знала это так же хорошо, как то, что её зовут Татьяной. Спасла же свою дочь и маленького внука Мишу её собственная мать в те дни, когда от пули и тифа гибли миллионы.
Она откинула слабость. Соблазн небытия. И почувствовала себя такой сильной, что противостоять её силе не сможет никто. Гора не сможет противостоять - весь Уральский каменный пояс. Она попадет на приём в Ежову! Она выцарапает из похотливых лап смерти своего ребенка.
На похороны из многочисленных друзей, знакомых и учеников профессора Рейна пришли лишь трое – Оленька Оленина; она была просто раздавлена известием об аресте Миши; Олег Волков, его друг, и единственный из всех учеников профессора – геолог Двойрик.
Но мать никого не осудила, даже бывших близких друзей, которые теперь при случайной встрече с ней переходили на другую сторону улицы. Благодарность, совесть, честь - это не те чувства, которые сейчас нужны правителям молодой страны. Идет грандиозная стройка – величайшая Империя возрождает свою мощь, а на стройках нужны рабы. Лес рубят – щепки летят. Люди понимали, что главное - выжить. Любой ценой! Их всех гнал прочь от неё инстинкт самосохранения. Собственная шкура всегда ближе к телу.
И это было только правильно!
Прошло несколько месяцев; мать носила передачи на Лубянку, и их принимали, а это являлось верным признаком, что сын её жив. Но однажды она почувствовала, как над ним простерла свои черные крылья смерть. Это не было материалистическое знание. Это было безошибочное материнское чутьё. Интуиция, если угодно.
Мать уже знала, что ей делать. Она вынула из известного только ей тайничка изумрудное колье и рисунок Дега. Бело-розовая воздушная, как зефир балеринка стояла на пуантах, и не ведала ничего о горе. Она навсегда осталась молодой, беззаботной и, хотелось думать, вечно любимой.
В тайничке остались лежать четыре предмета – последняя из трех сестер-балерин – облачённая в розоватую пачку, пышную как пион, изящно изогнувшаяся, шнурующая свою пуанту девушка. Рисунок, пролежавший в сухой темноте двадцать лет, сохранил нежные краски в первозданной чистоте. Кольцо с редкостным звездчатым сапфиром, размером с голубиное яйцо в окружении двойного ряда сверкающих бриллиантов, бабочка с розовым алмазным тельцем, её подарил дед-золотопромышленник на совершеннолетие своей единственной внучке Татьяне, да серьги - тяжелые изумруды, сегодня навсегда разлучающиеся с сияющим зелено-голубым льдом колье.
Но мать не жалела их. Она спасала жизнь своего единственного сына! Чтобы спасти её она отдала бы не только какие-то глупые побрякушки, но и всю свою, до последней капли, кровь.
Мать пошла на Лубянку. Долго топталась у входа, помолившись Казанской Божьей Матери, решилась наконец, и вошла. Она протянула запечатанное письмо дежурившему у двери офицеру. Тот мельком увидел, что оно адресовано наркому Ежову, «Лично в руки».
- «Ну и наглость». – Подумал офицер. Конечно, это письмо никто не собирался передавать наркому, его заваливали тоннами подобных слезных жалоб и писем. Дежурный было уже открыл рот, чтобы прогнать наглую бабу, которая стояла перед ним совершенно не трепеща от сознания, где находится!, словно страх, нет, смертельный ужас, не разлиты в воздухе Лубянки. Но внезапно тяжелые двери распахнулись и офицер, выпучив тупо глаза, замер. Крохотный человечек с простым некрасивым лицом вошел в помещение. Он недовольно скривился, увидев у стола дежурного женщину во всем черном. Он, вообще, ненавидел всех этих надоедливых плаксивых баб, которые зачем-то рыдают, и бьются в истерике, и на что-то надеются. Угодившие в наши подвалы, не возвращаются!
Но вдруг в его бесцветных глазках мелькнул проблеск каких-то далеких воспоминаний. Он остановился, с новым интересом рассматривая лицо женщины – оно смутно напоминало ему кого-то. И это было давнее, еще детское, и по ощущениям, радостное воспоминание.
И тут всесильный нарком вспомнил – он – низкорослый, всего-то метр пятьдесят сантиметров росточком подросток, страшно третируемый сверстниками, наградивших его позорной кличкой «карла», после драки, где его как всегда побили более рослые подростки, он бежал побродить по центру Санкт-Петербурга -столицы самого большого в мире государства. И замер во вьюжной ночи возле ярко сияющего великолепного дома, куда в эту зимнюю ночь, накануне 1914 года, слетались богатые, счастливые, весёлые господа со своими фантастической красоты спутницами. Таких женщин на их рабочих окраинах и в тесных, грязных бараках не водилось. Они были из другого мира - о таких женщинах он и мечтать не смел. Чтобы они оказались в его объятиях, должен был перевернуться весь мир и земля сойти со своей оси!
Что и произошло спустя три года!
Сказочную, вьюжную, сыпавшую в его лицо россыпи жемчугов и серебра, ночь вдруг прорезал ослепительный свет фар. Осветив его, стоящего в снегу, засыпанного по брови этим снегом, хилого подростка, почти ребенка, подлетает новомодное авто к крыльцу сияющего яркими огнями дома, и из него выпархивает женщина. Не женщина - богиня, наряженная в баснословной стоимости соболиные меха, в высокой короне, играющей всеми красками зимней полярной ночи, он даже вспомнил её серый замшевый башмачок, изящно мелькнувший из-под платья… Тогда, проходя мимо, и совершенно не заметив замершего от восторга бедноодетого подростка, она всё же коснулась его - овеяла чудесным ароматом. В эту секунду он снова почувствовал тот горьковато-неземной запах лесных фиалок. Та самая женщина, о которой он, бедный подросток и яростный онанист, даже мечтать не смел, а только стоял в колючую январскую ночь под окнами особняка, где помещалось дворянское собрание и жадно впитывал неземной красоты звуки, летящие из зала.
И вот эта богиня, правда, сейчас сильно постаревшая, стояла перед ним - несчастная, согбенная горем. Именно эта женщина, тогда - молодая, прекрасная, необыкновенно талантливая и счастливая, давала концерт, услаждая слух, неземными своими звуками беспечных дам и господ. И никто их них не знал, что менее чем через три года закончится их безумный карнавал роскоши и эгоизма. А палач уже стоит под окном. Коля Ежов, избитый подросток, злопамятный и мстительный, как все слабовольные люди, знавший только звуки гармошки да балалайки, стоя в зимней ночи, заплакал, до того невыносимо-хороши были звуки, льющиеся из-под пальцев молодой, совершенно недоступной ему даже в нечистых юношеских мечтах, женщины.
- Пропустить, - приказал он едва слышно. Но дежурный офицер расслышал его превосходно. Он даже не посмел спросить у женщины документов. И только, едва страшный Нарком проследовал мимо него, посмотрел им вслед с открывшимся от удивления ртом. На его памяти такого не случалось никогда!
Кабинет наркома пропах мужским потом, кожей ремней и портупей, начищенными вонючим гуталином сапогами, холодным табачным дымом и тройным одеколоном. И ещё - страхом, настолько плотным и осязаемым, что и сам хозяин кабинета, как почувствовала Татьяна, непрерывно его ощущает.
Он молча кивнул ей подбородком на стул, а сам сел за свой, затянутый зеленым сукном, стол. Протянув через него маленькую лапку, взял из её рук конверт.
Прочитав под светом настольной лампы-гриба с зеленой шляпкой короткую записку, он нахмурился, покусал губы, не поднимая глаз, забарабанил по столу пальцами. Татьяна заметила, что его щеку дергает нервный тик. Молчание сгущалось и становилось уже совсем давящим, тяжелым, как гора. Наконец приняв решение и все еще не глядя на посетительницу, он нажал на кнопку, расположенную на столешнице, через несколько секунд в кабинете появился одутловатый гладковыбритый офицер. Он взглянул на женщину, как на пустое место. Прочитав, что чиркнул ему в блокноте Нарком, коротко кивнул.
Когда офицер вышел, Ежов откинулся на спинку стула и спросил в пустоту.
- Почему вы не выступаете? В нашей молодой стране любят музыку и ценят таланты.
Вопрос был настолько неожиданным, что Татьяна не сразу нашлась, что ответить.
- Потому что той жизни больше нет. А сейчас у вас новые таланты и исполнители.
- Брезгуете, значит, нашей публикой. – Он усмехнулся, но усмехнулся с каким-то даже пониманием. И еще Татьяна Константиновна почувствовала, что всесильный хозяин кабинета чего-то смертельно боится. Он ни разу не взглянул на неё, словно в её глазах, глазах - слабой, сломленной горем женщины, которую он мог запросто застрелить в своем кабинете, и за это убийство ему ничего, абсолютно ничегошеньки не будет - никто, ни единый человек в стране не поднимет свой голос в защиту несчастной женщины, даже не посмотрит с презрением на него.
Никто не посмеет осудить!
В этих глазах он увидит приговор себе!
Невероятно, но этот наместник Сатаны на земле Русской, смертельно боялся её. Почему? Почему она внушала ему такой сверхестественный ужас? И почему он позвал её в свой кабинет? Неужели соблазнился ожерельем и малюсеньким рисунком Дега. Да они каждый день десятками арестовывают невинных людей и грабят богатые квартиры на «законных», так сказать, основаниях. Наверняка уже награбили груды драгоценностей и картин. Нет, не колье прельстило его. А что-то неведомое, далекое; помнит же Ежов, что она была выдающейся пианисткой.
Но долго ломать голову над этой загадкой ей не пришлось. Одутловатый офицер принес папку, и она увидела фото своего сына – он был побрит на-лысо, и изнемождён.
Ежов быстро пробежал глазами материалы следствия и, уставившись в одну точку, произнес:
- Ваш сын рассказывает антисоветские анекдоты, то есть клевещет на нашу великую родину, о чем нам совершенно достоверно известно, и ещё следствие выяснило, да он и сам признался, что является главарем целой преступной организации, занимался сбором сведений, порочащих нашу страну, и шпионажем в пользу Бургундии.
Весь этот бред параноиков мать выслушала молча. Она даже не стала говорить, что такой страны давно уже не существует на карте мира. Татьяна Константиновна промолчала, потому что здесь, лично вот в этом кабинете, лучше её знали, что все эти признания - полный и законченный абсурд, а убивать человека за рассказанный сдуру и в кругу своих близких анекдот, просто нелепо. Не рационально. Сколько они денег потратили на его великолепное образование? И сделав такие колоссальные вложения средств и сил, не получив и малой толики отдачи, уничтожать перспективного ученого за рассказанный им дурацкий анекдот? Шизофрения. Больное сознание.
- Вам повезло, - тихо, но почему-то со зловещей улыбкой, сообщил Ежов, - что он не стал долго упрямится, а согласился признать себя шпионом. У нас быстро идут в расход именно те, кто имеет идиотские принципы и с пеной у рта отпирается от очевидных фактов. Вот они-то самые подозрительные. Самые ядовитые.
Он выдернул из дела одну бумажку и сжег её в бронзовой пепельнице.
- Вот и всё. Анекдот никто не рассказывал. Осталось только обвинение в шпионаже, но это такие пустяки… Совсем отпустить вашего сына не могу. - Он чиркнул что-то в деле. - Десять лет лагерей. Будет умным – выживет и вернется.
Сердце матери дернулось и замерло. Десять лет! Немыслимо!!!
И всё равно, это была Победа и Надежда.
- Колье у меня дома.
- Вы предлагаете мне взятку? – Он поднял холмиком серенькие бровки. – А почему только колье? Помнится, там была ещё корона… - Он залез в свой бумажник и вытащил маленький, вырезанный из дореволюционного журнала снимок. – Вот здесь вы в полной красе.
- Больше ничего не осталось, - твердо сказала Татьяна, безмерно удивившись, что этот кровавый карлик, потерявший, а может быть никогда и не имевший, все лучшие человеческие качества, носит в своем бумажнике ЕЁ!!! фотографию.
- Верю! Верю! – То ли пискнул, то ли вскрикнул он. И впервые посмотрел на женщину в упор.
- Господи! – Ахнула мать, - Ведь это совершенно неживой человек. Видимо, по каким-то своим каналам он узнал, что и сам стоит на пороге смерти. И испытывает сейчас безмерный ужас загнанного в западню животного. Но из-за чего? Трясется за свою жалкую шкуренку? Да, и это в первую очередь. Но не только это! - И неожиданно сообразила. – У него, кажется, есть маленькая дочь? И, возможно, он её любит. Но разве вот такие бездушные существа могут кого-то любить? Признать это, значит признать их за людей…
Снова возник в кабинете одутловатый офицер.
- Соболевского ко мне, - коротко распорядился Ежов. Он задумался, словно забыв о присутствии женщины, стал внимательно рассматривать площадь за окном – по ней проезжали машины, слышались голоса людей, они умолкали, проходя мимо этого зловещего здания. Наконец, в кабинет вошел молодой и очень интересный мужчина – Татьяна отметила его редкостного оттенка синие глаза и совершенно не совпадающую с общим выражением лиц окружающих, мимику. Лицо офицера ей неожиданно понравилось. Оно не было безжизненным, как у всех остальных, включая, и её собственное. Оно было живым.
- Поедете с этой женщиной и всё, что она передаст вам, вы должны взять к себе домой. – Нарком косо взглянул на Татьяну и приказал, - я сам лично заеду и заберу эти предметы. Возможно, это произойдет не сразу, а через некоторое время. Вы поняли?
- Всё, что мне передаст эта женщина, я должен забрать к себе домой и передать их только вам, лично в руки, и более никому. – Отчеканил офицер.
- Вы правильно поняли. Подождите за дверью.
- Слушаюсь!
Нарком выскочил из-за стола, и Татьяна с удивившей её неожиданной жалостью увидела, что он мал ростом и хил, как плохо кормленный подросток. Она не испытывала к нему ненависти – эту машину запустил не он, просто он сегодня ею рулит. Сегодня он, завтра – другой! Какая разница! Хозяин машины сидит гораздо выше.
И злопамятный, мстительный, аморальный Ежов, этот патологический убийца и садист, спас её сына. Спас из каких-то своих соображений. В последующие годы она часто думала, почему он поступил таким образом, настолько изменил в тот день своей бездушной сути. И однажды, после разговора со священником, поняла, что первоначальная её догадка верна – Ежов уже знал, что его арестуют, и ждал ареста, но у него была жена и дочь, которую он, как это ни странно для таких существ, любил. И он лучше всего понимал, что происходит с детьми, родителей которых расстреливают. И спасая её сына, он, может быть, давал взятку небесам, в эфемерной надежде защитить свою девочку, совсем крошка – всего-то два годика. За что ей муки сии?
А другим за что?
Тщетные чаяния! Его семья вслед за ним прошла все круги… Но дочь осталась жива.
Говорят, говорят, говорят, самые жестокие люди не лишены сентиментальности. Так что спас кровавый карлик, карла, её сына не за дамскую побрякушку, не за колье это дурацкое, он спас его от расстрела, потому что таким образом давал взятку НЕБУ.
В этот день, глядя на серое НЕБО, засыпающее серый асфальт белёсой крупой, он сделал попытку спасти свою шкуру и сохранить жизнь семье.
Он уже написал отречение – просьбу освободить его от занимаемой должности и сегодня он последний раз посетил свой кабинет – о том, что он уже разомкнул «ежовые рукавицы» сотрудники еще не знали, он только что вернулся из Кремля. Сталин просьбу удовлетворил. Оставив его, впрочем, наркомом Водного транспорта. Но через четыре месяца, в апреле 39, когда весна растопила серые снега зимы, и вселила в сердце новые надежды, он был арестован. И в следующем году расстрелян. Он не просил пощады у своих палачей. Просить было поздно и абсолютно бесполезно. Он не просил милости для своей дочери. Она обречена и умрет мучительной смертью. Бледненькая девочка, которая ни в чем не виновата. Или виновата? Она виновата только в том, что её отец однажды взял на себя роль вершителя человеческих судеб.
То, что должно было свершиться, свершилось.
Михал Михалыч слышал от матери эту почти сказочную историю. И ещё он знал, что может быть Ежов, сохранив ему жизнь, спас жизнь своей дочери, она жива до сих пор. Во всяком случае, была жива ещё недавно, о чём ему рассказывал его друг, тоже прошедший мясорубку лагерей, писатель Олег Волков. А сегодня он прочитал письма, адресованные Оленькой Олениной в никуда. И заплакал – так как умела любить и прощать эта великодушная девушка, не мог никто! И содрогнулся своей личной нечеловеческой жестокости. Это он, именно он, такой правильный и этичный, погубил её жизнь. Он, в ослеплении обиды и в великой своей гордыне, возложил на неё вину за чужие грехи и в первую очередь за свой собственный болтливый язык!
И он раскаивается! Раскаивается, раскаивается, раскаивается, слышишь ты, Господи!!!