Игра на интерес
*
Она никогда не жила в его квартире, не спала в его постели, да и знал он ее всего два года, что по сравнению с вечностью – какой-то невнятный пшик. А ушла из его жизни – и осталось в ней после нее столько, что хоть КамАЗами вывози.
В собственной комнате он все время натыкался на вещи, подаренные ей, какие-то смешные дурацкие безделушки, не имеющие ни большой ценности, ни (порой) презентабельного вида – у керамической коровы слегка косил правый глаз, на колпаке жизнерадостного Санта-Клауса подтерлась краска, но если и стоило что-то выносить при пожаре, то их. Все остальное можно будет восстановить, а эти ее безделушки – вряд ли. Даже если и удастся найти где-то такие же, они будут уже не от нее.
Он шел по улице в совершенно другом городе, где ее не было и не могло быть точно, но видел в толпе кого-то похожую, и непроизвольно прибавлял шаг. Обгонял, оборачивался – делал вид, что читает название улицы на перекрестке. А не-она проходила мимо. Для кого-то тоже очень важная, наверно. Кто-то и ее, должно быть, ищет в толпе даже в чужих городах, догоняя, трогает за плечо, и извиняется, что обознался.
Когда он возвращался из поездок, память каждый раз услужливо подсовывала ее монолог о ненависти к поездам. За воровство времени, которое можно потратить на что-то более полезное, чем променады по маршруту: плацкарт-тамбур-туалет-комната проводника-а можно мне чаек?-а что так дорого?, за разговоры за жизнь с попутчиками, за сквозняк из окон.
- У тебя что, дома из окон не дует? – спрашивал он.
- Дует, - соглашалась она. - Но ненавидеть собственный дом было бы слишком.
Он ловил себя на мысли, что везде ищет глазами единорогов – она их коллекционировала. Собирала бы мишек, что ли, как все нормальные люди. Или автографы теннисистов. А то единороги.
Когда шел дождь и улицы накрывались мозаикой из зонтов, он вспоминал, как она, хохоча, рассказывала, как у нее заело трость. Дождь кончился, а она так и шла с раскрытым зонтом и переживала, что все считают ее идиоткой. Зонт сильно ограничивал возможность свободного передвижения и лавирования между другими пассажирами (особенно в метро) и пешеходами (особенно на узких тротуарах в районе Курской). И те, и другие шипели зло и глядели косо, но бросить его она почему-то не решалась. Верила, наивная, что осталось немножко совести на самом донышке зонтовьей души, он ответит на ее мольбы и закроется. Но зонт был неумолим. До сих пор стоит у нее дома, как памятник победившего социализма. До сих пор раскрытый. Ибо никто его закрыть не может, а король Артур к ней в гости пока не заходил.
Теперь он десятки раз перечитывал ее сообщения об абсолютной бытовой ерунде а-ля: «Сережку потеряла. Не знаю, как жить дальше. Да, тебе календарь на следующий год нужен?», спотыкаясь на запятых (если о ее достоинствах, то это про запятые – она их выдрессировала, у нее они всегда расставляются там, где нужно, ему они не подчинились до сих пор) и хвостиках буквы «щ», искал двойной смысл там, куда она его и не вкладывала, наверное. А он все равно искал.
Попрошайки в метро – и те были частью воспоминаний о ней.
- Они шарлатаны и проходимцы, мне кажется, - сказала она ему однажды. – У них на картонке маркером написано. Если бы я была бедная, у меня бы не было маркера.
Она раздражала его серьезными разговорами об их отношениях (серьезные разговоры раздражают в принципе, а от разговоров об отношениях у мужчин и вовсе начинает болеть голова, и женщинам пора бы усвоить это на генетическом уровне, а они все никак в толк это не возьмут!), частой сменой настроений, и звонила она не вовремя в девяти случаях из десяти, и дулась потом, что дела ему важнее – как дулась бы любая. Дела и правда были важнее – тогда были, а теперь ее нет рядом, но, кажется, что ее в его жизни теперь больше, чем было тогда, когда она присутствовала физически. Это похоже на вирус какой-нибудь не открытой до этого лихорадки. Не по-пионерски поступила, конечно: заразила его собой и ушла. Это сначала казалось, что не мочь без нее жить – не смертельно. Теперь он с каждым днем сомневается насчет этого все больше.
Он помнит, как, отчаянно краснея, объяснял ей, что мужчины по природе своей полигамны. И если с ним она поспорить ещё может, то с природой он бы ей спорить не советовал. У львов вот, например, несколько львиц в прайде.
- А у лебедей, аистов и орлов – одна самка на всю жизнь, - сказала она.
Теория о львах казалась ему неопровержимой и он, раздосадованный, бросил зло и резко:
- А у единорогов?
- Ну, зачем ты так? – она вздрогнула как от неожиданного удара.
Он, стремясь исправить ситуацию, разрушил все окончательно. Стал рассказывать про Марину. Лучше бы доразвил идею про единорогов, ей-богу. Марина вообще никто, говорил он. Просто друг. Они поехали к нему домой, поиграли немного в шахматы и разъехались. Все так делают в три утра после клуба. (Она-то сама, на минуточку, вообще старорежимная, как восемь первых комсомольцев. Раз не спит с ним – то и претензий предъявлять не должна). А у Марины ноги кривые. Это была избыточная информация, на самом деле. Восстановлению взаимопонимания она не поспособствовала. Когда решается судьба, не до прямоты чьих-то нижних конечностей.
- Дело же не в ногах. Не в том, что ты с кем-то и где-то. Просто ты сказал, что придешь, и я пекла пряники. И ещё мармелад купила. Я его терпеть не могу, а ты любишь. Вот куда мне теперь эти три пачки девать?
Периодически появляются другие – объективно лучше ее, красивее, интереснее. Не говорят о серьезном, не пытаются трубочками выдуть пузыри в стакане с соком в ресторане (это с ее стороны был совсем уж детский сад!), маме нравятся, и все хорошо. А только тянет что-то, как рана зарастающая, но до конца еще не затянувшаяся. Не начинайся снова, ну, пожалуйста, хватит, а? – просит ее мысленно. Я уже за все ответил. И за единорогов, и за прайд. А она неумолимая, как ее зонт. И даже снится ему все так же, как раньше.
**
В другое время она бы позвонила насчет какой-нибудь ерунды. Ну, или просто долго собиралась, раздумывала, глядя на телефон, и так и не решилась бы, но в итоге ведь все равно оказывалось, что тратила минуты собственной жизни на мысли о нем.
А теперь не может. Хотя номер помнит, как «Отче наш», хоть ночью разбуди.
Он мог быть смешным, слабым, уставшим. И даже во всем этом был хорош. Только принятие мужских слабостей нынче недорого ценится – это она уже потом узнала. И звезды, оказывается, там, наверху, спорили, выйдет из всего этого что-нибудь или нет, и даже делали ставки, но оттуда, с высоты, им все казалось каким-то очень уж безнадежным, и никто не решался поставить на нее больше одной карликовой планеты, что, по нынешнему курсу, откровенная дрянь.
Она ловит себя на мысли, что в магазине высматривает ему мармелад. Хотя дома ещё три пачки, те самые. И ведь и сама мармелад не полюбила, и его уже давно нет, а зачем-то все же покупает ещё один пакетик. Ещё и оказывается должна десять копеек.
Потом занесет. Куда денется.
А возле дома встречает соседа. Интеллигентный благообразный дедушка с внешностью Авраама Линкольна стоит около своего «Москвича» (возможно, последнего в Москве) и слушает футбол по радио из автомагнитолы. Почему он его не смотрит дома – вопрос риторический. Может, телевизора нет, а может, есть телевизор, а ещё есть жена, и в это время идет сериал, а дома Линкольн особо слова не имеет. Может, там целая человеческая трагедия – кто ж его знает?
Он рассеянно кивает ей и напряженно хмурится: «Проигрывают».
«А», - сочувственно кивает она, доставая ключи на ходу.
Кариока делает пас Комбарову, зрители на трибунах перестают дышать, дудеть и ищут по карманам валокордин, дедушка нервно хватается руками за заборчик, на котором сидит, а футбол сбивает другая волна песней, которая когда-то стояла у нее на телефоне мелодией на его звонок. Линкольн в предынфарктном состоянии яростно крутит ручки магнитолы, но песня-узурпатор позиций не сдает. Ключи ужасно долго не находятся, и когда она наконец их достает, песня кончается, и порадоваться вроде бы – хэппи энд же, и футбол успешно вернулся, и пас оказался удачный, но мелодия столько воспоминаний разбередить успела, что радости места не осталось. Ни захудаленького стульчика в уголочке. Ничего.
И не уходило ничего никуда, получается. Вышло ненадолго куда-то – покурить или за леденцами, а окончательно никуда не делось. И он по-прежнему самая большая ее проблема. И больше всего она хочет, чтоб он решился. Не умер, Бог с Вами, не исчез. Хотя если исчез – то основательно так, знаете ли. Чтобы проснулась завтра – а его совсем в ее жизни не было. Встретятся однажды случайно в вестибюле на кольцевой, столкнутся плечами – извините! – и разошлись. Не узнавшие и не узнанные друг другом. Не знакомые. Совсем. Она очень хочет.
***
И он решается.
- Ну, как ты там без меня? - спрашивает он так обыденно, как будто они не виделись три дня, а не три месяца.
- Я тут хорошо, - отвечает она, судорожно раздумывая: показать, что обрадовалась его звонку, или не стоит?
- Что делаешь? – продолжает он в стиле светской беседы в лифте.
- Иголку ищу, - честно говорит. – Колготки штопала, а куда потом воткнула – не помню.
У него не хватает сил поиронизировать на эту тему. Он думает, как произнести предложение, которое вертится в голове всю последнюю неделю. Его, предложение, тяжело даже думать, а сказать вслух и вовсе кажется невозможным. Проще стать президентом острова Пасхи, выиграть миллион чилийских песо или изобрести нанотехнологичные пельмени - да мало ли вещей кажется ерундой по сравнению со словами, которые на разный лад произносишь мысленно каждый раз, и каждый раз представляешь разную реакцию.
- Я все думаю, может, зря мы так? Вдруг завтра последний день, и что тогда?
- Ну и хорошо. Мне тебе твой «Властелин колец» возвращать не придется.
- Хуже тебя только тараканы и налоговые инспекторы, - искренне говорит он.
- Я тоже тебя люблю, – в тон ему хочет сказать она, но боится, что недвусмысленно не получится, и ничего не отвечает, просто вешает трубку.
****
В доме напротив ее «сталинки» кто-то другая аккуратно выводит слова на куске картона голубым маркером. Получается не очень ровно, но это даже хорошо.
- Лучше черным, - кто-то другой советует. – Виднее будет.
- А как писать: «Помогите ради Исуса Христа» или «Иисуса Христа»? – кто-то другая послушно обводит написанные буквы черным.
- Ии. Хотя не знаю. В «Гугле» посмотри.
И она смотрит.
*****
Звезды над сталинкой пьют вечерний чай с кометами.
- Ты не знаешь, почему они такие дураки и не могут просто спокойно жить? – спрашивает одна звезда, и, макая комету в чай, отмечает сокрушенно: - А зубы-то уже не те.
-Да кто их разберет, лунатики какие-то, - пожимает плечами другая. – Ну что, как обычно, на интерес?
Они играют – как сто, как тысячу лет назад. Первая ставит Макемаке, вторая – три астероида. Первая настаивает на четырех, но потом соглашается, черт с вами, хорошие астероиды, крупные, сойдет и три. И выигрывает, конечно.