Я родился, как уже писал, достаточно давно, еще при Сталине, в маленьком уральском промышленном городке Орске, что на Оренбуржье. «Отец народов» в год моего рождения еще был в силе и крепости, еще вовсю работал ГУЛАГ, перемалывая в своей мясорубке тысячи жизней советских граждан. Я об этом тогда еще, конечно, не знал, поскольку был сосунком. От сталинского времени мне досталась отметина – шрамик на лбу. Было мне тогда что-то около трех лет, и жили мы в то время в Новокуйбышевске. Семья из пяти человек ютилась в одной комнатке рабочего барака. И вот, бегая по этой комнате, я споткнулся и врезался головой в батарею отопления… Может быть, тот удар головой о батарею и определил в дальнейшем склад моего характера и мировоззрения?
В 1953 году, в год смерти Сталина, осенью я потерял своего отца, он попал под поезд на железнодорожном мосту. С того времени начался особый период моей жизни – переезды, переселения, знакомства с новыми местами и новыми людьми… И время осознания себя безотцовщиной…
На фото, которое тоже в бумажном виде сохранилось только у родственников в Оренбургской области, – похороны моего папы, Анисима Петровича Петина, после Ноябрьских 1953 года. У гроба стоят мама с Ниной и Петей, бабушка Ульяна (в темном платке), дедушка Петя (отец моего папы). Я сижу на руках у Ивана Колесникова, мужа моей двоюродной сестры Полины, дочери тети Сони Овчинниковой. (Сейчас я поддерживаю электронную связь с дочерью Ивана и Полины – Ольгой Колесниковой (Севостьяновой). Она живет в Платовке Новосергиевского района, тоже на Оренбуржье.)
Интересный нюанс в истории всего клана. Те из детей бабушки Ульяны и деда Ефима, которые оставались на Оренбуржье, так всю жизнь и прожили вкупе, не отрываясь друг от друга далеко. А мы, Петины, с момента отъезда (может – бегства? Или – изгнания? Неизвестно…) из родового гнезда (села Абрамовки) наших родителей, так и жили - вдали от всех родных, как анклав родного государства-рода…
Сейчас из того времени я, конечно, ничего не помню. А вот лет сорок назад, похоже, все же что-то помнил. По крайней мере, я сейчас вспоминаю, как мы разговаривали с моей мамой (Царство ей Небесное), вспоминали прошлое, и я ей рассказывал, что помню, как в трехлетнем возрасте сломал патефон. Тот патефон притащили к нам какие-то гости-родственники. И вот, пока взрослые, сидя за столом, закусывали, запихнув патефон, чтобы не мешал, под кровать, я под этой кроватью с ним и «разобрался», утащив откуда-то отвертку у отца. И мама, слушая меня, кивала согласно головой – да, так и было, помню такое…
После смерти папы мы еще три года жили в Новокуйбышевске. Жили все вместе (с Шурой и ей семьей), было тесно и трудно. Меня, кстати, одни наши дальние родственники хотели взять себе на воспитание. Но наши - мама и Шура - этому воспротивились. Шура в 1955 году родила в сентябре второго сына, которого назвали в честь его отца Николаем. Этот мой племянник Коля младше меня всего на пять лет и четыре дня. О нем и его старшем брате Александре отдельный рассказ еще впереди...
Мои дорогие мама и папа, как я уже писал, очень любили друг друга. И гибель папы стала для мамы страшнейшим ударом, сломавшим её напрочь, исковеркавшим ей всю дальнейшую жизнь. Она едва не сошла с ума, десять лет плакала почти беспрерывно… Я помню, как она падала в обмороки, и мы, младшенькие, два брата и сестренка, ревя в три голоса, отпаивали её водой и сердечными каплями… Замуж она больше не вышла, и даже не пыталась это сделать, хотя на первых порах к ней и сваталось несколько вдовцов. Без папы мама прожила еще почти половину отпущенного ей Богом срока, сорок один год из восьмидесяти четырех…