(глава из книги "Любовь, смешавшаяся с бытом")
Никем еще не исследованные световые волны пронзали воздух, рассеивались в нем, делая его прозрачным, окрашивали в голубой цвет небо. Оно простиралось на сотни еще никем не придуманных мер длин вокруг. И насколько хватало глаз – везде пустота, великолепная, немного пугающая чистая синь без единого белого пятнышка испаренной воды.
Внизу долго спокойно жило море своей бесценной живительной жизнью, билось о берег суши, все пытаясь взобраться на нее, но тщетно. Волны лишь стачивали острые мокро-синие отвесные скалы берегов, а в особенно сильный шторм целые каменные глыбы откалывались от берегов и уносились в глубокую морскую пучину.
Правда, было в том море что-то превосходное.
Постоянно во время отливов оно отступало, оставляя широкую песчаную полосу – великолепный пляж. Только наслаждаться, отдыхая здесь, было еще некому.
Так продолжалось не долго. Прошли годы, и на суше появилась деревянная хижина с соломенной крышей, трещавшей от самых сильных порывов ветра, но выдерживающей их, верой и правдой служа своему хозяину. Белопарусная лодка каждый день выходила в море – рыбак ловил рыбу, и долго над морской гладью летела подобно свободной птице его иногда веселая, а иногда грустная песня, придуманная им самим.
Снова пронеслись годы, и уже по пляжу бегали со смехом ребятишки, плескались в море, крича, плавали друг за другом, но не заплывали дальше того, куда позволяла им мать. Эта женщина необыкновенной красоты, с волосами цвета осенних полей, хозяйничала в окрепшем каменном домике, постоянно устремляя заботливый взгляд в сторону играющих ребятишек. Когда солнце поднималось в небо на самую максимальную высоту, она звала обедать своих детей вместе с работающим в поле мужем, и далеко вокруг разносил морской ветер аппетитные запахи неза-мысловатой еды.
Ветер этот резвился на просторе. Беззаботно носился над морской гладью, со звоном разбиваясь об отвесные скалы берега и с легким ворчаньем поднимаясь по пологим спускам к морю на равнину суши, чтобы поволновать травы, пощекотать кроны деревьев, став еще счастливее и свободнее прежнего.
У ветра была известная ему одному тайна о том, что высоко в небе, спрятанные от человеческого взора режущей глаза синевою и солнечными лучами существовали невесомые, но очень прочные резные ворота, за которыми можно было услышать, особенно палящим жарой, тихим днем, прохладу, шелест листвы и пение птиц, не встречающихся нигде на суше. Ворота вечно были закрыты и, сколько помнил себя потом ветер, открывались лишь однажды, когда вся планета оплакивала зверски замученную невинную душу.
Жизнь в том уголке мира текла своим чередом. Волосы женщины стали белоснежными, как поля одуванчиков поздней весной, а песня старого рыбака уже не была такой яркой и звонкой – голос часто надрывался, падал, разбиваясь о невозмутимые волны, которым не угрожало ничто существующее в мире, кроме, пожалуй, того же человека. И как только песня рассыпалась тысячами осколков, таяла в вечном пространстве, молодые, сильные голоса подхватывали ее, наполняли ее слова новой силой, жизнью и счастьем.
Мы внуки прозрачного воздуха,
Мы дети бескрайних морей;
Пой песню, работай без отдыха,
Живи, рыбак, веселей!
Что нам морские пучины,
Что нам бушующий шторм,
И в радость, и в зной, в жару и кручины
Друзья мы морских, шатких волн.
Плывем мы по жизни без устали
В счастливые страны свои.
И холодно, весело, грустно ли –
Попутный ветер лови!
Что нам морские пучины,
Что нам бушующий шторм,
И в радость, и в зной, в жару и кручины
Друзья мы морских, шатких волн.
Пусть парус мой белый раздуется,
Наполни его, ветерок!
Неси мою песню в родимые улицы
К жене и детишкам, дружок.
Что нам морские пучины,
Что нам бушующий шторм,
И в радость, и в зной, в жару и кручины
Друзья мы морских, шатких волн.
Когда-нибудь, может, устану я
И песню свою допою,
Так пусть пронесется душа моя –
В ней к миру любовь сохраню.
Что нам морские пучины,
Что нам бушующий шторм,
И в радость, и в зной, в жару и кручины
Друзья мы морских, шатких волн.
Счастье неслось над морем вместе с песней, и морской ветер играл с ним, наслаждаясь теми звуками.
Годы летели. Рыбака не стало, и его дети тоже покинули этот мир. А затем дети их детей, и много чужих людей выходили в море, передавали по наследству свои белопарусные рыбацкие лодки, сочиняли новые морские песни на музыку ветров, штормов и свободы.
Все так же палило солнце и сияли звезды, но никто не задумывался: почему все именно так.
Сменялись поколения. Души уходящего взлетали в небо и оставались перед закрытыми воротами, дожидаясь неизвестно чьей жалости или милости. Они тосковали по прежней жизни. А последующие поколения пели песню, любили, смеялись, жили беспечно и торопливо, проживали собственные жизни ради важных целей и несбыточно-воплотимых мечт, верили в чудеса и счастье, так как сами были счаст-ливы, не ведая о небесных страданиях отцов.
Души болели грезами о прежней жизни, нетерпеливо и зло роптали на закрытые ворота, но тщетно. Они прижимались друг к другу ночами, когда от звезд веяло космическим холодом, и по привычке пели еле слышно рабочие песни под нещадно палящими солнечными лучами. Никто уже не вспоминал той рыбацкой песни, которую так любил ветер, порою даже душе рыбака-автора казалось, что она забыла слова и мелодию.
Сходя с ума от злобы и бессилия, души рвали друг друга на части, уничтожая всю чистоту, искренность, любовь. Их клочки безжизненно висели , истекая белизной высоких, неоцененных и не нашедших выхода стремлений, чувств, страстей. Эта белизна заслоняла живым солнце, укрывала их дома тенью, мешала прогреваться морю, вызревать ржи на полях и разноситься рыбацким песням.
Но кончилось и это, а вместо пришли невыразимые злоба, трусость, боль – наказание-насмешка за нетерпение перед заветными вратами в зеленеющие сады. Все белоснежное гибло, превращалось в черноту и серость. Ветер рвал остатки, чувствуя общее настроение, метался по небу, не ощущая прежней свободы, бился, слезно моля отпустить души за цветочную ковку ворот. Ему, отчаявшемуся быть услышанным, только и осталось, что найти душу рыбака, надеясь узнать ту самую песню, прекрасней которой он никогда не слышал. Может быть, ветер решил, что она вернет прежнюю свободу?
Искал душу, а нашел еле слышную мелодию – все что осталось от прежнего счастья и человеческого бессмертия.
Сверкнула молния надежды, и миллионы душ подхватили слова, вспомнив песню, ударили озверевшим, ожесточенным громом отчаяния по плачущим клавишам разбушевавшегося штормом моря, напугав ни в чем неповинных ребятишек, итак дрожавших под теплыми покрывалами домов.
Песня лилась невыплаканными слезами за безответность и громогласно разбивалась о бушующие волны.
Ветер узнал песню, и, с особым, зло-счастливым усердием носился над полями, ломал одинокие деревья, подгибал, порабощая, посевы хлеба, посаженные заботливой рукой, и сорные злаки.
Души вкладывали в песню последние силы, последнюю боль неуслышанности. Они падали холодными каплями на землю, неся живительную, злую влагу – свою последнюю губительную пользу этому миру.
И люди, забыв все страхи, высыпали из домов, сверкающих желтыми окошками – светлячками надежды в темноте беснующегося бытия…, люди слушали песню, ощущали леденящие капли чего-то родного на своих лицах. Оно несло теплоту в сердце, ломало в нем что-то доброе, рождая непреодолимое желание жить любой ценой, тратя на жизнь все существующие силы.
То был всего лишь первый грозовой ливень.