Отступление в годы Революции.
Лето семнадцатого года они провели на даче в Крыму. Отец, на свои деньги организовавший госпиталь, для раненых солдат, остался в Питере, как теперь стали называть столицу Российской Империи. А мать с семнадцатилетним сыном и маленьким внуком находилась на роскошной даче над морем, выстроенной в новомодном стиле модерн и украшенными коваными решетками такой красоты, что многие отдыхающие приходили сюда специально ими полюбоваться.
Конечно, времена наступили не лучшие, Государь отрекся от престола в пользу брата. А тот тоже отрекся. Власть перешла временному правительству. И его главе – слишком болтливому Керенскому. И понеслось. Исчезли продукты. Исчез даже хлеб. И начались бунты.
Дезертирство из армии приняло массовый характер.
«Но в этом парке не слыхали шума», как писала Ахматова, и лето в Крыму, как всегда, было чудесным, и такой же прекрасной сулила стать щедрая крымская осень.
Но к середине октября пришлось вернуться в столицу. Из тепла и изобилия фруктов, винограда и молока, сразу же попали в объятия северных ветров и хмурого, никогда не просыхающего, неба. К городу подступал голод. Столь любезные сердцу Ленина пролетарии разгромили винные склады и по проспектам моталась пьяная матросня в обнимку с солдатами-дезертирами. Все гулящие девки высыпали на центральные улицы. Всколыхнулась сонная Россия и выплеснула на площади свое непотребство – пьянство, безудержный разврат и озлобление, выливавшееся - то в еврейские погромы, то в поджоги барских усадеб, то в бессмысленные убийства.
Матери, привыкшей к почету и теплому уюту богатства, становилось страшно за детей, и она спрашивала своего мужа, когда же всё это закончится?
Неожиданно они стали бедны – царские деньги в банках превратились в пустые бумажки, а на «керенки», выпущенные новым правительством, ничего невозможно было купить. И казалось, что голод и полная импотенция власти организованны какой-то хитроумной головой для своих, далеко идущих и преступных целей.
А потом случилось то, что случилось! Переворот, «пролетарская» революция, бандитский налет на основы власти и государственного порядка. Называйте, как хотите, но только все привычные устои жизни пошатнулись. Разгул бандитизма и воровства принял масштабы национальной катастрофы.
И в одну из темных, не освещенных даже керосином, ночей в их дом ворвались люди в кожаных одежках и, вытащив из кроватей мать и детей, потребовали выдачи награбленного.
- Извольте объясниться, милостивые господа… - начал было свою речь отец.
- Ишь ты, издевается. – Сказал их предводитель – микроскопического росточка кривоногий мужичонка с непомерно-широкими плечами, из-за чего он казался горбуном. – Ваше сиятельство, как ваши обстоятельства? – остроумно, как ему показалось, поинтересовался он и заржал, обнажив протухшие зубы.
Бандиты заржали над этой глупой шуткой, как табун меринов.
- Сейчас, гнида, ты мне выдашь, все свои сокровища! Попомнишь ужо, Сеньку Харченкова! Как он жил в вонючей избенке с выводком братьев и сестер, жрал из одного чугунка, в котором мать потом варила помои поросенку, чучунок энтот не мылся никогда.
- Воды в Волге не хватало? – Участливо поинтересовался отец и совершил непоправимую, трагичную ошибку.
Сенька сообразил, что своими детскими обидами и откровениями подорвал свой престиж безжалостного борца с кровопийцами народной крови.
- Бей его пока не покраснеет, гнида.
Мать и дети сидели парализованные ужасом, на их глазах стали пытать отца, куда это он запрятал свои несметные сокровища. Добившись выдачи части оных сокровищ, зверски закололи его штыками. Потому как в их руках оказалась лишь малая толика – шкатулка с каждодневными украшениями – кольца и серьги нескольких видов. Рубины, аметисты, сапфиры тускло светились в лучах свечей. Но о главных сокровищах – знаменитых изумрудах, товарищи экспроприаторы, видимо ничего не знали, и не требовали их выдачи. То есть работали не по наводке, а по вдохновению. И это спасло жизнь остальным. Косте шел семнадцатый год, и он хотел броситься на мучителей, но мать накрыла его своим телом, и буквально ползая на коленях перед убийцами своего мужа, умоляла пощадить ребенка. Она сказала, что отдаст им всё.
Только вот с исчезновением банков они уже распродали и обменяли почти все драгоценности на продукты. Она вынесла налетчикам и убийцам, прикрывающими свою бандитскую масть революционными лозунгами, детский чулочек, в который была завернута незначительная толика стремительно таявших сокровищ Шубиных.
- Вишь, какие хитрожопые, у папашки свои брульянты, у мамашки – свои… Сейчас попытаем вот этого петушка и еще чего-нибудь отыщется.
Мать почернела лицом, ответила: – «Больше ничего нет!»
- Вижу, что не врёшь! – Сенька посмотрел на живущую с ними няню Мишеньки, Анфису, белолицею девицу двадцати восьми лет, и сказал:
- Пошли…
Из соседней комнаты доносились только скрип кровати и сладострастный скулеж Сеньки.
Мать сидела на стуле прямо и чувствовала, как из её души уходит вера в Бога.
- Не такая уж и сладкая, - заявил Сенька, появляясь в дверном проёме. – Хоть и целина.
Светало, и убийцы, наподдавав на прощание ретивому юноше, ушли.
Насилие над девушкой прошло без физических последствий. Только и ранее робкая, тихая, стала она совсем рабски-запуганной, почти незаметной.
Мать, продав за бесценок какие-то картины, пристойно, в гробу, который, как и всё сейчас стал дефицитом, похоронила мужа. И тогда же вернулась из поездки по Сибири с концертами её дочь Татьяна – всемирно известная пианистка. К рассказам матери присоединились рассказы дочери о жутких делах творящихся в их Отечестве – словно вернулось смутное время, и новый Тушинский вор идет с поганым войском. И снова торжествует Хам!
Постаревшая на двадцать лет, после убийства мужа, мать сказала беспрекословным тоном:
- Уезжаем в Москву. Она большая и добрая. И там всегда можно прокормиться. И еще, в нашем имении Завидово на Волге, можно найти продукты. И пережить эту страшную зиму. Кончится же это когда-нибудь!
Маленький Миша протянул бабушке сверкающую ледяным огнем змейку – браслет из чистейших, как горный воздух, бриллиантов. Он, недавно хотел надеть свой чулочек и обнаружил в нем эти красивые женские игрушки и вытащил потихоньку один, а потом, наигравшись, забыл положить на место и браслет упал под его кроватку.
Но браслет оставили на крайний случай.
Вспоминать, как добирались до Москвы, не хочется. Мать в грязном тулупе с серым пуховым платком на голове и в валенках, обмененных в дороге на серебряный подстаканник. Дочь тоже в чем-то непотребном; роскошную шубу отнял очередной борец «за светлое будущее всего человечества»; в кирзовых сапогах с портянками, и это после собольих-то шубок и лайковых, выделанных умелыми сапожниками, туфелек.
И ещё дети – постоянно голодный подросток Константин, горячность которого с трудом держали в узде, и Мишенька – слава Богу, пока неразумный ребенок! И тоже - бледненький, слабенький, полупрозрачный, как цветочек, не видящий солнца.
Анфиса зашила в подоле старого, вытертого по швам до белизны, пальтишки браслет и привезла его в целостности и сохранности в Москву.
Мать, после гибели мужа, с которым она счастливо прожила тридцать лет, самого может быть благородного человека из всех, кого встречала в жизни, затосковала и хотела бы навсегда покинуть этот мир. Но оставался один-единственный долг. И этот долг она выполнит до конца.
В Москве, ютясь в двух комнатах в бывшем собственном особняке, она распродала последние антикварные безделушки. И, оставив детям ржавую селедку, мешочек перловой крупы и стакан постного масла, в прежние годы она даже и не подозревала, что существует такая еда, отправилась в путь. Раньше дорога до дворца на высоком, из окон дома на десятки верст были видны заволжские заливные луга и леса, берегу реки, занимала три часа на комфортабельном поезде, в вагоне с бархатными сиденьями, и вышколенным проводником. А в Завидово их ожидали - сначала изящная коляска, а потом и первая в Подмосковье механическая карета. Автомобиль.
Но теперь, эти жалкие сто километров от столицы, поезд тащился целых шесть часов. Несколько раз проверяли документы – у Марины Михайловны они были в полном порядке. За взятку – последний крупный бриллиант из браслета; разьятый на части, он недолго кормил семью; ей выдали самый настоящий пропуск с печатью революционного комитета. Да и не похожа она стала на барыню – желтая, похудевшая на двадцать килограммов и из цветущей счастливой женщины, превратившаяся в морщинистую полустаруху.
От Завидова она ехала на крестьянской телеге. Случилось первое чудо в её скорбном путешествии. Взял её с собой крестьянин – русский справный мужик – землепашец, кормилиц всея Руси. Которому некогда бунтовать – надо кормить скотину, сажать хлеб, растить детей.
Крестьянину оказалось с ней по пути и он, всю дорогу, с отвращением рассказывал о каком-то Витьке Харченко из Редькино, который ходит по дворам с наганом и бандой таких же разбойников: - «И грабють, и грабють, и грабють!»
- «Вот ядовитое семя, - подумала Марина Михайловна. – Брат убийцы. Скольких же людей погубила и еще в будущем погубит эта семейка!»
Мужик остановился на повороте к Волге и сказал: - Возьми, мать, хлебца и молока. Не побрезгуй, покушай. Сегодня же Рождество. По законам Иродов этих, оно стало после Нового Года! Вот что учудили. – Он взглянул на вечереющие небо и на темный, заснеженный, полный опасности вековой лес. - А может, поехали, поспишь в моей избе. У нас чисто, не побрезгуй.
- Спасибо, милый. – Отозвалась мать, растроганная благородным жестом простого русского мужика – соли и основы жизни. – Пойду.
- Прощай, барыня,
- Почему – барыня? – удивилась она.
- Я вас узнал, Марина Михайловна. Не беспокойтесь, дом ваш цел. – Он подстегнул лошадку и исчез в снежной пыли.
Лес настолько был тёмен и пугающ, что мать пожалела, о своем отказе переночевать в избе крестьянина. По утречку бы и отправилась. А с другой стороны, никто не должен знать, что она побывала здесь. Она ведь ехала безо всяких надежд, просто для очистки совести, что сделала все возможное для спасения своих детей. Дом её, не дом – дворец со множеством комнат, украшенный картинами старинных мастеров и современных, недавно прославившихся импрессионистов, работы которых они вместе с мужем, которому никогда не изменял художественный вкус, покупали в Париже, набитый всевозможными изящными диковинками мог оказаться разграбленным и сожженным. Она почти в этом не сомневалась.
И стала мать, пробираясь по занесенной метелью дороге, горячо молится Всевышнему, чьё Рождество сегодня отмечает весь честной православный люд от Тихого океана до Балкан. Она просила прощения за то, что усомнилась в Его существовании и роптала, гневила речами, грозила небесам слабым своим кулачком.
Наконец, она вышла к своему дому. Он стоял темен, холоден и непривычно высок. Ветер с Волги забирался под тулуп и перечитывал студеными пальцами её косточки, едва прикрытые мясцом. Она поняла, что должна проникнуть во дворец и разжечь хотя бы одну печь, чтобы не замерзнуть и не умереть бездарно в эту Рождественскую ночь.
И неожиданно увидела в окне сторожки еле теплившийся огонек.
Она подошла к замороженному окну и, приложив палец к стеклу, сделала на нем проталину. И улыбнулась. Старик Портянкин, их верный слуга и сподвижник её отца, освобождавший вместе с ним Болгарию от турецкого ига, сидел на корточках возле печки и бросал туда поленья. Она робко постучала в окно, так тихо, словно птица задела крылом.
Старик поднял голову и прислушался. Она стукнула сильнее, он подошел к окну и крикнул:
- Кто там?
- Сергеич, открой, это я, - она хотела сказать «барыня», но запнулась.
- Батюшки, - пискнул старик, - барыня!
Он бросился к запертой на ночь двери и отворил её в январский мороз.
Марина Михайловна, счастливая, что её расчеты оправдались, и преданный слуга, нет, друг её отца, не покинул поместья, остался, как старый пес в своей будке, сторожить хозяйское добро. Несколько лет назад она забрала старика из обедневшего графского дома, что находился в Орловской губернии, где она выросла. Её отец – гордый граф, национальный герой Болгарии, которую он освобождал вместе с генералом Скобелевым, и за героизм получивший золотую шашку от благодарных братьев-славян. Эту шашку ему положили в гроб, а так же все ордена и медали. Марина отпустила прислугу, еще остававшуюся в доме и навсегда покинула своё разорившееся дворянское гнездо. Никогда денег от своих новых родственников – магнатов, молодых капиталистов, граф Лавров надменно не принимал и гневался на дочь, что полюбила плебея и допустила мезальянс. И только внуки примирили его с новыми родственниками – они оказались высокообразованны и прилично воспитаны, и никаких пошлых ухваток нуворишей он в них не заметил.
Когда он опочил, Марина оставила церкви Илии-пророка крупную сумму денег и попросила поминать и ухаживать за могилой родных, забрала с собой стареющего вояку Портянкина с семьей, поселила в своем волжском поместье, и укатила в Питер.
И в эти смутные годы он не забыл сделанного добра!
Вскорости она отогревалась у печи со стаканом настоящего! английского! чаю! в руках. Со сладким малиновым вареньем. Старик, почуяв опасность, исходящую от этих татей, спрятал в надежном местечке барские припасы – кофе, чай, табак. Даже шоколадные конфеты - они поседели от старости, но Марина сгрызла их, с удивлением вспоминая забытый вкус шоколада, который она любила, как девчёнка-сластена, просто до неприличия.
У запасливого Егора Сергеича Портянкина, припрятан был цельный склад провианта. Он был стар, ел мало, но у него, как оказалось, пребывал в гостях внук – раненый унтер-офицер.
- Я его помню, - сказала Марина Михайловна, - его, кажется, Сергеем зовут?
- Да.
- И где же он?
- Я здесь, барыня, - раздался голос с печи. Она удивленно оглянулась и даже слегка испугалась появлению нового персонажа.
- Не бойтесь, - умоляюще сказал старик, - вам здесь ничего не грозит, Наоборот, Серёжка смотреть не может на эти безобразия, что творятся вокруг. Он живота на фронте не жалел, тяжелое ранение получил, а воевал, оказывается, за энтих живоглотов? Дезертиров? За пьяниц энтих, что толком пахать и сеять не умеют. – Старик с досады даже сплюнул и погрозил кулачком в окошко. – Но есть и на них управа! Уже поправился внук и иногда уходит по ночам, а потом сгорают дома самых рьяных экспо… экспи… эксприраторов.
- Ночной медведь! – догадалась она, и вспомнила разговор в поезде двух баб-мешочниц, на вид бывших зажиточных мещанок. Они шопотом передавали друг другу новости о новой жизни, и шепот этот говорил, как они счастливы, что дрожат по ночам нынешние власти – бандисты-активисты, попрятавшиеся по норам, когда их мужиков отправляли на фронт и сейчас выползшие, как крысы из подполья, и везде устанавливающие свои, крысиные законы. А медведь-шатун убивал нелюдь эту, оставляя, правда, в живых их жёнок и детей. О детскую кровь он, в отличие от коммунаров, не щадивших никого и ничего, сумасшедших в кровавых разбоях, своих рук не марал, хотя от ядовитого семени ничего хорошего не вырастет.
Сергей соскочил с печи. – «И впрямь – медведь» - подумалось. Встал перед барыней во весь свой гигантский рост и посмотрел преданно графитово-серыми глазами. С ресницами такой длины, что, помнится, она когда-то даже позавидовала им для своей дочери. Она окончательно вспомнила его – муж снаряжал в армию богатыря, подарил ему шашку и коня, дал денег на хорошее обмундирование и на папиросы. И наказал воевать храбро и победоносно.
- Я счастлива здесь, с вами. Я сердцем оттаяла, - растроганно сказала мать, напившись любимого чаю с забытым английским вкусом бергамота. – Я уже думала, что погибла Россия. Что сожрут её с потрохами такие вот Харченки – пришлые комиссары, вожди революции, какое красивое и не пугающее иностранное слово, - её лицо сморщилось от презрения, - бунтовщики, жестокие до полной потери человеческого облика. Ан, нет. Не возьмешь!
- Барыня, я понимаю, что вы приехали по нужде?
- Да. – Она пытливо взглянула в преданные глаза старика и подумала, что воочию увидев её сокровища он может сломаться, человек – слаб, и пожелать их, но тут же и устыдилась этих мыслей. Он стерег от татей её дом. И внук, видимо, правильный мальчик.
- Мне нужна ваша помощь. Я подходила к дверям дома… Он – опечатан? Там какая-то бумага висит, я в темноте не смогла её прочитать.
- Серёжа ездил в Клин и, как раненый на мировой войне крестьянский сын, потребовал у революционной власти охранную грамоту от местной шайки, под предлогом, что здесь сохраняются картины, за которые можно будет выручить деньги для дела мировой революции. Мало им, оглоедам, нашей многострадальной родины, они хотят весь мир превратить в развалины! – Удивляясь такой глупости, проговорил старик. – А крестьяне приходили, хотели грабить. Только здесь у внука есть пулемет. Откатились, окаянные.
Поспите немного, а потом я вас проведу во дворец. Вы же хотите забрать свои драгоценности? – Прозорливо спросил старик.
Она кивнула. И впервые, наверное, с момента отъезда из блаженства и щедрости Крымской осени, она беззаботно уснула и улыбалась во сне загоревшейся над миром Рождественской звезде, и вдыхала сквозь сон запах хвои; елочку всё же нарядил старик для своего уже большого внука; и неземной аромат копченого гуся. Ей снилось, что страшный сон завершился и, проснувшись в своей спальне среди накрахмаленных кружевных простыней и мягчайших, как облака подушек, она ещё посмеётся над привидевшимся кошмаром. Обнимет мужа, детей и поведет маленького мальчика Мишеньку к Рождественской заутрене.
Старик тихо потрогал её за плечо, и она вскочила с сильно забившимся сердцем.
- Пора, - сказал он, - я посылал Сергея выставить стекло и пододвинуть лестницу. Не нужно, чтобы энти власти, - «власти» он проговорил с презрением, - знали, что во дворце кто-то побывал. Внук потом вставит окно на место.
Марина Михайловна, закутавшись в вязаную шаль и накинув тулуп, вышла следом за стариком в январскую ночь. Звезды Рождества сияли с небес, таинственно, как в летнюю ночь светятся белые цветы – ромашки, лилии, жасмины. И ей показалось, что там, среди звездных миров путешествует её муж, скучает в одиночестве и зовет за собой.
Но есть сила сильнее всякой любви между мужчиной и женщиной – долг. И дети ждут, что мать спасет их от голода, болезней, и от смерти самой.
Она прошла в отворенное окно. Старик, освещая путь, нёс маленькую свечу, но даже и её загораживал ладонью. Конечно, в поместье никого не было, но дом стоял на возвышении и был виден издалека. Конечно, обезбоженная деревня давно храпела, но береженого Бог бережет! Никто не должен знать, что возвращалась в свой дом барыня. Иначе пойдут слухи и докатятся до «властей», а у тех разговор короткий – к стенке без суда и следствия.
Марина Михайловна шла по своему, с такой любовью обставленному и украшенному дому, и в неверном свете свечи видела произведенные разрушения – часть старинных картин коммунары всё же успели похитить – обнаженные стены укоризненно молчали пустыми глазницами резных рам.
Она остановилась перед камином в «африканском» зале. Здесь были собраны трофеи, привезенные мужем из путешествия по саванне. Резные ритуальные маски, головы антилоп и бивни слонов, пол был застелен черно-белыми шкурами зебр, а синей кожей быков были затянуты мягчайшие диваны. Здесь же хранилась библиотека для подростков – приключения, путешествия, романы-фантазии и исторические хроники.
На камине стояли две небольшие, сантиметров тридцати в высоту, фигурки негритят с потешно-уродливыми мордочками, вырезанные из черного дерева. Муж, смеясь, показывал ей их секрет – постамент откручивался, и открывалась выдолбленная изнутри полость, где, как он сказал: - «Можно спрятать – документы, драгоценности, конфеты, наконец, и никто не догадается, что фигурки этих уродцев - маленький сейф».
Мать, зная, что её муж особо выделял и дорожил одним их художников-импрессионистов – Дега, он был очарован его балетом, попросила Сергеича снять со стены в её спальне акварели бело-розовых в пионоподобных юбках танцовщиц, и снять с камина фигурки негритят. Старик неодобрительно оглядел «чертей», но, сокрушенно промолчав, всё же взял их в свои руки.
Она пошла в подвал, где среди полок, некогда хранивших тончайшие вина, а сейчас пустовавших, валялись груды бутылочных осколков, из-под не столько выпитых, сколь перебитых варварами двадцатого века, вин, и где находилась потайная дверь в маленькое помещение. Она нашла за полками рычаг, замаскированный под подставку, и повернув его, вошла в комнатку. Здесь на стене висела керосиновая лампа, женщина зажгла её, осветив каменный подвал.
Среди груд столового серебра, убранного сюда ещё в самом начале революционного брожения, и нескольких самых драгоценных картин – «Мадонны с белым голубем» Рафаэля Санти, «Голова римского солдата» Босха, и еще трех десятков небольших, но самых ценных картин, стояла большая шкатулка из красного дерева и еще множество маленьких коробочек изящной работы. Здесь хранились сокровища семьи Шубиных. И самое главное из них – изумрудный гарнитур из четырех предметов – диадема, колье, серьги и кольцо.
Тридцать пять лет назад из глубин земли, из подземного царства хозяйки Медной горы была поднята гроздь изумрудов – друза. Камни были столь велики, что тогдашний хозяин при сообщении о такой находке, прервал свою поездку в Париж на Всемирную выставку, и вернулся на Урал, дабы лично последить за изготовлением из этого чуда природы самого великолепного в мире изумрудного украшения.
Камни были баснословны – необычайного для зеленых изумрудов цвета, они светились призрачным перламутрово-голубоватым свечением, идущим изнутри, из самого сердца кристалла. И пусть иностранные, разведшиеся при попустительстве властей до полной монополии, знатоки-ювелиры кривились – камни не безупречны – голубоватый отлив, микротрещенки… Шубин знал – другого такого украшения нет, и не будет на земле. Он сам нарисовал, конечно, не без помощи своего друга художника Ивана Васнецова, этот ослепительный убор в стилистике русского модерна. Диадема с самым большим, с яйцо молодой курочки, изумрудом - зеленая звезда загоралась надо лбом, осмелившейся надеть его женщины, и несколько рядов изумрудов, в виде уменьшенной копии девичьего кокошника. Зеркальное отражение её – колье. Серьги с изумрудами размером и формой напоминавшие сушёные финики. И кольцо, единственное из всего гарнитура, имевшее бриллиантовую окантовку.
На диадему, колье и серьги пошли также - крупные круглые аметисты и александриты, фиалково-розовые при солнечном свете и вероломно меняющие свой цвет на серо-зеленоватый при пасмурной погоде.
И вот закончил работу безвестный уральский мастер, и вышла она из его рук такой невероятной красоты, словно Северное сияние, спустившись на землю, заиграло всеми красками спектра ледяной полярной ночи. И весь Большой столичный бомонд ахнул. Шубиным намекали, что сам Император не прочь бы иметь такую вещь. А Государыня-императрица, узрев её на выставке достижений вверенного ей народного хозяйства, уехала мрачная, по-женски заревновав какую-то неведомую ей даму, которая со временем украсит себя подобной безделушкой. Однако, на намеки подарить царской семье гарнитур и взамен получить монаршею благосклонность или, на худой конец, просто продать не заламывая лишнего, царедворцы получали отказ. Всем твердо говорилось, что это – семейная реликвия, и она навсегда останется в семье. Более того, ходили упорные слухи, что Шубин вещь эту заговорил у колдуна. Наложил на неё запрет, дабы не могли носить эти камни другие женщины, кроме его потомков по женской линии подаренных ему сыном и этой худенькой графинюшкой Маринкой, а так же женщин, которых полюбят потомки сына. Единственного, потому как жена Шубина умерла родами уже 26 лет назад. И он больше не женился, дабы ребенок не рос рядом с мачехой. Многие подозревали, что хитроумный Шубин сам эти слухи и распространяет.
Однажды старший Шубин позвал к себе сына и поинтересовался, когда тот намерен жениться? Разлюбезный сынок кутил всю ночь в Славянском Базаре с кокотками полусвета, для него даже посередине зимней ночи лебедками раскрывали крышу, чтобы улетучился папиросный дым, запах женского пота смешанный с их сладкими духами, и кухонный чад. Снежинки величественно падали на покрытые свежими, как уральские снега, скатертями столы и кутёж продолжался до утра. А на подиуме вертелась белой вьюгой стройная балеринка, под восторженный гул гостей, снимая с себя одну нескромную прозрачную шаль за другой, пока не осталась в одних, подаренных ей молодым Шубиным бриллиантовых серьгах.
Таким образом, миллионер Константин Шубин, первым в цивилизованном мире, узаконил стриптиз. И еще он, имея неограниченные средства на удовлетворение своих самых изощренных фантазий, всегда возил с собой стройную, тонкокостную эфиопку с черными, как у фараонов глазами. На лице басурманки жестокость мешалась с необузданной чувственностью, а о лиловых с розовой подкладкой губах, ходили легенды, что она творит ими в постели чудеса. Проверить, правда, эти слухи не решался никто, опасаясь наткнуться плотью не на её сладкий и ловкий язычок, а на абиссинский нож.
Отец, добросовестный прихожанин церкви Илии-пророка, что на Ильинке, на исповеди поведал отцу Владимиру о пристрастиях сына, и тот посоветовал дать чёрной девушке побольше денег и отправить басурманку восвояси. А чадо, дабы не плодить распутство, женить.
Грозная черная дева, приятно пораженная щедростью пожилого господина Шубина, припрятав увесистый шмат денег, замурлыкала котенком и исчезла из жизни его сына навсегда.
И вот, рассматривая это маленькое, спустившееся на его стол Северное сияние, он вызвал к себе сына и поинтересовался: - «Когда ты собираешься жениться? Вот и подарок готов невесте», - он кивнул на драгоценность.
- Но у меня нет невесты, - пробормотал сын, чувствуя, что сладкая свобода ускользает от него. Женившись в угоду отцу, он не сможет далее продолжать вести прежний образ жизни – кутежи с веселыми друзьями, дорогие модные кокотки, путешествия по всей планете с максимально возможным комфортом. Дорожные приключения с таинственными, но явно замужними, незнакомками. А любовь? Говорят, она лечит от пресыщенности и цинизма, но она … всё не приходила! Начав свои похождения с продажных женщин, ему стало казаться, что все такие. Разница только в цене. Одна за рубль согласна, другой поддавай особняки да бриллианты, лошадей, роскошные меха.
С одной такой, якобы княгиней, а на самом деле дамочкой сомнительного происхождения – сколько кровей в ней смешалось, не знал никто, он недавно провел ночь под обещание подарить двух чистокровных рысаков, а словам молодого Шубина верили беспрекословно. И испытал горькое разочарование, обнаружив бесстыдно выставленный перед его глазами более чем перезрелый её возраст - жесткие колючие волосы, разбросанные то там, то тут по дрябленькому телу, несвежими запахами изо рта и явно переигранной искусственной страстью, бросил на кровать сто рублей. А на её возмущенный визг заявил, что реклама не стоит того товара, которым она торгует, и ей лучше рвануть сегодня же в Одессу и переквалифицироваться в бандершу.
На её крики заглянул в дверь здоровый мужик, видимо имеющий в доме статус вышибалы, а так же пользующего мадам для собственного ея удовольствия, и тут же исчез, узрев миллионщика Шубина, который мог бы раздавить его, как клопа, одним своим взглядом.
- А если вам мало этих рублей, мадам, - нагло заявил Шубин, - смею вас уверить, что у нас многие большие семьи живут на такие деньги целый год. Так что я сильно переплатил за сомнительное удовольствие ласкать ваши увядающие прелести. Это занятие не доставило мне ни малейшей радости.
Он, вспомнив её ласки, поморщился от отвращения.
- Фи, леди, вы сильно преувеличиваете ваши женские достоинства. В здоровом обществе вы стояли бы на панели и за свои услуги получали бы по двадцать центов с клиента. Послушайте доброго совета - убирайтесь из столицы. Здесь вас уже будут освистывать. И, засмеявшись самым обидным для женщины смехом, он закрыл за собой дверь, словно захлопнул крышку гроба.
Она поняла, что проиграла. И не в деньгах было дело, их мадам уже поднакопила немало на безбедную жизнь, и не в лошадях, хотя им цены не было до чего хороши. Однако, в связи с ними вспоминался и неприятный, но ныне модный душущепательный романс о тяжелой участи куртизанки – «Пара гнедых». Романс этот рассказывал о возможной дальнейшей судьбе самой мадам и заканчивался уныло-пророческими словами: – «Кто ж провожает её на кладбище? Несколько только… каких-то там… нищих, да пара гнедых, пара гнедых».
Да, она знала очень даже хорошо, как внезапно исчезают неправедно нажитые капиталы.
И еще ругала себя за то, что дала маху. Потеряла хладнокровие и привычную холодную расчетливость. А как увивался! Как масляно смотрел! И она, потеряв бдительность, забыв, что прелести, побывавшие во многих руках, уже отцвели, решила, что всерьез может увлечь одного из самых богатых мужчин Империи, к услугам которого самые свежие, самые красивые и незатасканные девицы. Эх, губительное женское тщеславие, пся крев!
Очень неплохо разбиралась она в человеческой породе. Видела людей насквозь со всеми их страстями и страстишками. И умела на них играть. Но сейчас сообразила, что её личная биржа рухнула, и после этой ночи её акции котироваться больше не будут. Мужчины вообще склонны злыми беспощадными словами, повествовать о своих похождениях, особенно если раздосадованы обманом. С подробным описанием достоинств и недостатков дам. И Шубин своим, холера ясна, одним лишь языком погубит её репутацию непревзойденной любовницы. Все предыдущие любовники, побывавшие в её постели и превозносившие до небес удовольствие, полученное там, сообразят, что их просто надули.
И молва будет беспощадна. Вскорости надо будет ожидать нашествия мелких вонючих купчишек, да и вонючих чиновников, пропахших чернилами, в придачу. Бежать! Продать особняк, выезд, кое-какие драгоценности. Купить в Германии в тихом почтенном местечке уютный домик и, выйдя замуж за какого-нибудь Ганса, родить пару детишек. Тридцать девять уже! Пора завершать карьеру проститутки. А то не успеешь оглянуться, как вместе с гнедыми окажешься в сточной канаве.
А Константин Шубин, чувствуя в душе омерзение к проведенной нечистой ночи, ко многим таким ночам; всё надоедает, даже разврат; сейчас стоял, переминаясь с ноги на ногу, и слушал отца. Конечно, тот хочет поняньчить внуков, прежде чем совсем состарится.
- Но мне никто не нравится из нашего круга – семнадцать лет, а уже тело распирает сдобным тестом из-под корсета…
Не слушая его, отец сказал:
- Ищи! Хотелось бы влить в наши плебейские жилы кровей поблагородней. Средства позволяют. Ты недурен собой и можешь подцепить дворяночку из обедневших, но с хорошей родословной и с приличным воспитанием. И чтобы носик высокородный не морщила, а была рада-радёшенька, что вырвалась из бедности.
- А где они водятся, такие цыпочки? – Засмеялся Костя.
- В Смольном институте! – Серьезно и с нажимом откликнулся отец.
Через несколько дней, внеся большую сумму на благотворительные цели, отец протягивал ему пригласительный билет на выпускной бал в Смольный. И весёлый гуляка Костя, опустив выю под семейное ярмо, отправился на скучнейшее мероприятие к глупеньким кисейным барышням, пахнущим ландышами и леденцами.
Они с отцом, одетые в безукоризненные фраки, стояли у колонны, когда мимо них прошла, нет, проплыла стайка белоснежных девиц, до того похожих друг на друга, что женись Костя на всех них скопом, до конца жизни был бы уверен, что женат на одной и той же женщине.
- Обрати внимание на графиню Лаврову. – Отец повел бровью в сторону стоящей неподалеку девушки с белой розой в волосах.
Костя взглянул и обомлел. Случилось чудо, столь редко случающееся в историях принудительных браков. Костя прельстился девушкой с первого же взгляда. Более того, он вдруг ощутил неизвестный ему ранее трепет. Она была, наверное, красива, но не это привлекло его. Девушка была трогательна. Нежна. Беззащитна.
Он подошел и пригласил барышню на танец. Она робко взглянула на него зелено-голубыми глазами, едва улыбнулась небольшим и красивым ртом, и кивнула. Обняв её за талию, Костя понял, что пропал, это она – сама любовь, о которой грезят такие вот барышни, и над которой он всегда смеялся. Называя её – вопли и сопли. Сопли и вопли. Как он был глуп и самонадеян еще вчера!
В чистых глазах Марины светился ясный ум и характер.
А отец, великий сердцевед, сразу понял, что его Костя влюбился. Таких счастливых глаз он не видел у сына никогда. Он нашел то, что некоторые люди ищут всю жизнь и не находят. Ведь любовь, как талант, как великодушие, субстанция эфемерная, не каждому дано!
На свадьбу жених преподнёс невесте изумрудный гарнитур. Она сидела за свадебным столом в этом уникальном украшении и все гости, особенно женщины, не могли отвести от него завистливых глаз.
Четверть века прожили они в счастии и согласии. Конечно, у Константина были женщины помимо жены, бабника не перекроишь, но она об этом не догадывалась. Он всю свою духовную любовь отдавал ей и детям, а к прочим женщинам хаживал так, для разнообразия и разрядки. Оставляя там избыток темперамента и немного, по его-то доходам, денег.
Первой родилась дочь Татьяна. Татьянушка. Дед, взяв на руки ребенка, улыбнулся. Поразительные глаза графа Лаврова и каштановые волосы необыкновенного оттенка. И в знак своей великой радости – дочку судьба не подарила ему, он отдал ювелирам случайно купленный в Индии цветной розовый алмаз, размером со сливовую косточку, приказал огранить его, и сделать невиданной красоты бабочку – брошь и заколку для волос, одновременно. Тельце бабочки сияло розовым светом, глаза – серые жемчужинки, смотрели приветливо, и холодным огнем горели бриллианты на крыльях бабочки. Дед не поскупился – камни были чистейшей воды и размером тоже с косточки, но уже вишневые.
Танюша с ранних лет проявила музыкальность и стала известной пианисткой, перед талантом которой преклонялись меломаны. И прочили ей славу Рубинштейна. А маленький Костя, Константин Константинович, родившийся в последнюю ночь уходящего века, станет наследником золотых приисков, заводов, кораблей. И нефтяным магнатом. Век Двадцатый потребует много бензина – авто плодятся, как грибы после дождя.
Но этим мечтам не суждено было сбыться! Хорошо, что старик убрался на Ваганьково еще в 1913 году. Незадолго до Мировой войны и Революции, будь она трижды проклята. Трижды? Анафема ей и её вождям-людоедам на все века. И, да не примет их тела земля!
Все годы Марина жила, как в счастливом сне – за непробиваемой броней из теплой любви мужа и очень больших, всепобеждающих денег. И вот никого не стало!
А на руках дочь-пианистка с маленьким мальчиком, муж её воюет, да сын-студент. И вся сила семьи сосредоточилась в ней. В бывшей нежной смолянке и бывшей избалованной комфортом, барыньке. И она не даст погибнуть своей семье!
Плотно обмотав ватой и запихнув разнообразные украшения - кольца, серьги, рубиновый браслет, розовую бриллиантовую бабочку, и звёздчатый сине-черный сапфир в фигурки негритят, она взяла диадему и вышла из подвала. Закрыла за собой дверь, ведь там оставались еще картины, которым просто нет цены, и пошла на свет лампы в руках старика Портянкина.
Он взглянул на диадему и промолвил:
- Одну тебя, матушка, я не отпущу. Серега поедет с тобой. - Перейдя на «ты», как родной, как отец, заговорил он. – Один в поле не воин, хоть он уже многих супостатов наказал, но фигуру его медвежью скоро станут узнавать, расстреляет его ЧК. Так что пущай едет с тобой, а там пробирается к нашим войскам. Не может ведь быть, чтобы все, как бараны пошли на бойню. Будет ответ этим «товарищам»! Захлебнуться в собственной крови.
Распрощавшись с преданным стариком, она села на запряженную в сани дряхлую, с трудом раздобытую Сергеем в деревне лошадёнку, и под сенью его могучих плечей и богатырской силушки, поехала в Москву.
А весной 18-го года, всего три месяца спустя, как исполнилось юному Косте восемнадцать, они с Сергеем объявили, что идут в Белую Гвардию. Мать не препятствовала. Она знала, что против этой тупой и безсмысленно-жестокой силы, нужно выставить свою силу и обуздать супостата, разорявшего родную землю хуже Батыя, поляков и Наполеона.
Она благословила сына и, разделив между детьми своё изумрудное украшение, отдала мальчику диадему и кольцо, а колье и серьги оставила дочери, и отправила сына сражаться. Она знала, что мальчик не погибнет, не исчезнет, не растворится бесполезно в мире, потому что её сын – бессмертен. И ещё она знала, что больше никогда не увидит своего выросшего ребёнка.
С Сергея она взяла клятву беречь юного и излишне горячего юношу. И вручила ему остатки сокровищ – почти все прочие ценности быстро и почти даром разошлись по чужим рукам, выменянные на продукты, на уголь, дрова и лекарства. Но Марине не было их жаль. Они дали им возможность хоть как-то пережить ту страшную зиму.
В тайничке осталась лишь бабочка, рубиновый браслет, пара колец да свернутые в трубочку акварели Дега. Одну из них она положила в деревянный пенал, чудом сохранившийся от гимназистских лет Кости и сказала, что драгоценности слишком привлекают внимание, что она знает о превратностях военной судьбы, а деревянный пенал с картинкой, вряд ли привлечет мародеров, даже если они отберут всё.
- И этот рисунок тебе, Костя, на самый крайний случай годится. Не продавай его за бесценок, даже если будешь видеть нищету. Дождись благоприятных дней.
- Мама, вы говорите так, словно мы не победим.
- Нужно предвидеть любой поворот судьбы, мой мальчик. Помни мои слова.
Поцеловав сына на прощанье и надев ему на шею простой серебряный образок с изображением Божьей матери, перекрестила его. Оглянувшись на Сергея, топтавшегося за спиной сына, сказала строгим голосом:
- Смотри, не предай моего ребенка. Я знаю, - «Знаю» она произнесла с нажимом, - что одно-единственное предательство повлечет за собой несчастья семьи на столетие вперед. Я не знаю, откуда я это знаю, но так будет.
- Не беспокойтесь, - отозвался Сергей. – Мы победим, и уже скоро вы вернетесь в свой дом.
- Я свято в это верю.
И они ушли. Растворились в дождливой и хмурой темноте московских переулков. Тем же летом мать в три дня сгорела от пневмонии. И легла на Ваганькове рядом со своим свекром и неведомой ей, опочившей в родах, свекровью.
Нина отпила сок и поинтересовалась:
- Интересно? Не утомила ли я тебя?
- Я словно читаю увлекательный приключенческий роман. И что же было дальше с Костей, Сергеем и Танюшей?
- О Татьяне мы не имеем никаких сведений. И боимся, что ей не простили «буржуйского» происхождения. Она была знаменита уже перед самим переворотом, а потом никогда не выступала. Дед писал в Министерство Культуры СССР - ни малейших следов. Дед, когда ездил в Россию, сам ходил на кладбище, искал, искал могилы, но все дореволюционные церковные книги были уничтожены. А сам он места захоронения не помнил. Так что исчезла, засохла эта ветвь семьи Шубиных.
А мой дед воевал, воевал доблестно, но что-то произошло в 20 году, всего за полгода, Белая гвардия откатилась от Рязани к самому Югу России.
К тому времени юный Костя, Константин Константинович Шубин, перестал быть юным идеалистом. Он увидел столько народного горя, попавшего между молотом и наковальней двух враждующих стихий, и обе стихии эти были невероятно жестоки к человеку.
Сергей, для которого война оказалась главной страстью, воевал так отчаянно, что один заменял взвод, тем не менее всегда в бою следил за «мальчишкой», правда, безрассудно-смелым, но, увы, наивным идеалистом. Однако идеалы за два года несколько пообносились и потускнели. Да и сами идеалисты долго не живут.
Сергей трижды спасал ему жизнь! Он, когда был уже полностью ясен крах Белого воинства, вывел себя и Костю из окружения, привёл его в занятую красными бандами Одессу. Переодел в полусолдатское-полугражданское тряпье, но так ходили тогда все. Из отданных им Мариной Михайловной драгоценностей, Сергей сохранил изумрудную диадему, кольцо, да акварельку Дега. Остальные обесценившиеся дамские побрякушки они поменяли на продукты или проиграли в карты.
Почему-то всегда, когда судьба Кости делала повороты, стояло хмурое утро. И в этот осенний день в Одессу дул с моря пронизывающий ветер. Сергей, забрав кольцо с собой и усадив юношу на скамейку Приморского бульвара, вид Кости ему крайне не понравился - глаза лихорадочно блестели и катился по лицу пот, приказал его ждать, а сам пошел договариваться с рыбаками, чтобы они переправили их на земли, еще не покинутые Белой Гвардией.
Больше Костя его никогда не видел.
Он сидел на скамейке, тупо уставившись на свои разбитые о военные дороги сапоги, и ждал. Превратности военной судьбы уровняли бывшего хозяина и бывшего слугу и сделали их товарищами по мукам. И Сергей, пошедший мясорубку Мировой войны, был сильнее. Он спасал ему жизнь не раз. И сейчас он понимал, что, если Сергей не вернется, то его, юного идеалиста Костю ждет смерть, если не от пули, так от тифа. И это-то в двадцать лет! Он чувствовал, как в его крови бродит вирус, застилая жаром глаза и делая мир вокруг зыбким и нереальным.
Просидев на скамейке пару часов уже почти в полном беспамятстве, он чувствовал, что какие-то зловещие тени стали обступать его.
Разномастные бесы окружили его, корчили рожи, улюлюкали в лицо, и еще мгновение и утащили бы в пылающий серный ад. Уже опускаясь в алое марево, он почувствовал, как его трясут за рукав, с трудом расклеив веки, он увидел девушку. Это была посланница небес – ангел в его аду.
Коротко остриженный кудрявый ангел с очень добрым лицом. Из-под платка на её лоб падала челка и глаза, серые умные глаза, смотрели с состраданием. Как и положено ангелу.
Он пошел с нею. Шинелька, снятая с убитого красноармейца, продувалась насквозь, за плечом болтался солдатский мешок с бесценной короной. Девушка, её хрупкое плечо Костя прожигал ладонью, напрягая слабенькие свои силёнки, сумела довести его до своего дома, благо он оказался за углом, и, поднявшись с трудом на второй этаж, он буквально рухнул в кровать.
Неизвестно сколько прошло времени, и Костя очнулся – слабый, беспомощный, но уже выздоравливающий. Уползла посрамленная молодой человеческой стойкостью тифозная вша - главное оружие уничтожения народов в этой бойне. И Костя понял, что на его лице лежит белая повязка, присмотрелся – нет, это белый потолок низко склонился над ним. Что-то стреляло вдалеке. Неужели еще продолжается бой? Но, повернув голову, он увидел девушку, приседшую на корточки перед печкой-буржуйкой и бросающую в неё пригоршню угля.
Она словно почувствовала его взгляд и оглянулась.
- Кто вы?
Резво поднявшись, девушка подошла к его кровати и присела рядом, положив прохладную маленькую ладонь ему на лоб.
- Температура спала, - удовлетворенно сказала она. – Мы посрамили смерть. – И победоносно улыбнулась.
Он в ответ улыбнулся высокопарному пафосу её слов и, взяв ладонь, притянул её к губам.
- Как вас зовут?
- Нина.
- Нина, какое чудное, какое царственное имя! Почему вы это сделали?
- Мои родители умерли от тифа, а я сама выкарабкалась. Видите мои короткоостриженные волосы? – Она тряхнула кудрявой головой. - Это не дань моде, это – тиф. И волосы мои, всегда прямые, стали виться роскошными локонами.
- Но это не объясняет, почему вы меня спасли.
- Потому что вы сидели на скамейке такой несчастный и такой потерянный маленький мальчик из хорошей семьи. – Проговорила она. - Несмотря на весь ваш маскарад, было видно, что вы не крестьянин. И вас обходили рыщущие везде в поисках белогвардейцев патрули, только потому, что боялись заразиться.
- Вы сделали это из жалости?
- Да.
Он взглянул вверх, туда, где должны находится звезды, но наткнулся взглядом на потолок и пробормотал: - Неужели Ты – есть? И не навсегда покинул Россию? Если ещё хоть у кого-то осталась в сердце жалость, то мы не безнадежны!
- Достаточно философий, - сказала Нина, - попейте молока. Она поднесла к его губам стакан, и он отпил несколько глотков и проглотил пару кусков хлеба с баклажанной икрой.
- Вкусно, - похвалил он, - икру сами делали?
- Нет. Моя тетя. Она на своей даче под Одессой, где всегда цвели великолепные розы, разбила грядки и обеспечила нас синенькими, кабачками и тыквами. Так что зиму мы, кажется, переживем. Есть еще сушеный виноград…
- А вина нет?
- Есть Кагор.
- Стаканчик за мое выздоровление пропустим? А ещё, где у вас туалет? – И тут он вдруг сообразил, что все эти дни она ухаживала за ним – выносила судно, мыла и всё… - Боже! Всё видела! – Он покраснел так, что на конкурсе помидоров легко бы занял первое место.
Она, видимо, поняла, о чем он подумал, и сухо сказала, дабы не развить его стыд и смущение до катастрофических размеров: - Ванна и туалет в коридоре направо. И ещё – я была сестрой милосердия…
В зеркале он увидел себя – впалые, но гладкие щеки, неужели она его брила? Серая после болезни кожа и коротко стриженная голова. Но глаза! Глаза светились счастьем! Потому что среди Мировой и Гражданской, уже проигранных войн, он нашел ту… Вернее, она сама его нашла. Он встретил удивительную девушку. Ангела, с добрым лицом и еще более ангельской душой!
А как бы она понравилась его матери!
Умывшись и почистив мятным зубным порошком зубы, он водил по ним пальцем до скрипа, и почувствовал, что сможет теперь, пожалуй, без смущения вернуться в комнату.
Нина накрыла стол вышитой девичьими ручками скатертью. Анютины глазки – желтые, синие, лиловые, застенчиво улыбались среди зеленых сердечек виноградных листьев. Костя уже забыл, за три года войны, что бывает такой уют. Льняная скатерть на столе, фарфоровые тарелки,
восковые свечи. Хрустальные стаканы, черт возьми!
И русоголовая девушка, светящаяся чистотой и непорочностью, в голубом, обшитом тонкой полоской кружева по вороту и манжетам, платье. В дьявольски скромном, даже слишком скромном, настолько скромном, что вызывало мгновенное желание сорвать его.
Они выпили бутылку вина и долго говорили в этот вечер и в эту ночь.
Он рассказал ей о своем доме и семье. Она, дочь учителя музыки, слушала завороженно о баснословных сокровищах, изумрудных копях и об их кораблях, бороздящих океаны с грудами мехов, золота и драгоценных камней на борту. И на столе перед ними лежала, как свидетель подлинности всех рассказов, диадема. В неярком свете свечей, она светилась собственным космическим блеском…
Только она одна видела, как два молодых тела любили друг друга, испытывая восторг и радость жизни, запретную в этом страшном, выстуживаемым зимними ветрами, городе.
Они полюбили друг друга. А как не полюбить? Они, как улитки в свою раковину, спрятались в свою любовь от крушения привычного мира и бессмысленной жестокости, словно ошалевшей от крови и безнаказности массы – постоянно пьяной матросни, грязных и визгливых бабенок, их марух, и расстрелов, расстрелов, бесконечных расстрелов… Двое испуганных детей прижались друг к другу. Но в одном не могли сойтись. Костя говорил, что нужно разыскать моряков, которые их переправят в Константинополь за хорошую мзду, а Нина отвечала, что не поедет. Если уж она пережила смертельную болезнь и голод, то не согнется ни под каким ударом судьбы.
- Нина, ну почему ты так упряма? – С досадой спрашивал он. – Едва я появлюсь на улице, как меня арестуют и расстреляют в ЧК. Никого не введет в заблуждение мой вид. Я не крестьянин и не пролетарий! Мне нет места в этой жизни.
Она только стискивала зубы. И однажды он понял, что убедить её не удастся. И их дороги расходятся. Хотелось думать, что на время. Ведь не может же долго продолжаться эта глупая, человеконенавистническая власть. Крестьяне, постоянно обворовываемые, перестанут растить хлеб. Стоят железными громадами заводы. Почти не ходят поезда.
Он не мог представить, что может долго продолжаться эта бредовая власть. Что миллионы умрут от голода. Десятки миллионов. И что верховные власти даже сами, искусственно будут создавать этот голод. Что может существовать на земле правительство целенаправленно и яростно уничтожающий собственный народ. В истории мира таких аналогий не было, и поверить в это тогда не мог никто.
Ну, год еще, ну – два. И люди скинут этих людоедов. И всё вернется на круги своя.
И вот, глядя на него своими серыми глазами, Нина дала окончательный отказ ехать с ним в Стамбул.
- Здесь мои могилы, - коротко пояснила она, - здесь я не чужая.
- Значит, ты не любишь меня. – Тихо и убежденно сказал Костя.
- Люблю, - силой ответила Нина, - но не поеду…
Он понял, что её решение бесповоротно.
- Я оставлю тебе диадему и семейные фотографии. Ты сохрани их, если сможешь, до моего возвращения.
- Не сомневайся, - она улыбнулась, - всё останется в сохранности, и будет ждать тебя. Я тоже буду ждать тебя всегда.
- А если я не вернусь?
- Значит, так тому и быть!
Муж Нининой тети, работавший до революции в порту, сумел за два крупных изумруда, выковырянных из диадемы, договориться с греками-контрабандистами о переправке Кости в Константинополь, в город, из которого пришла на Русь вера Православная, в нынешний Истамбул, где в соборе Айя-София – одном из чудес света, располагалась ныне мечеть.
И снова судьба сделала резкий поворот и снова, как всегда раньше - серенький рассвет, прибавились только туман и лодка, уходящая в море.
И только сейчас он до разрыва в сердце испытал боль потери, и понял, почему она не отправилась с ним в скитания - потому что ни разу он не сказал девушке о своей любви…
Николай очнулся. Он не понимал, как она это делает, но он стоял рядом со спасающей своих детей Мариной в замороженном поместье, спускался с ней в винный подвал, прикрывающий тайный вход в сокровищницу семьи Шубиных. Переболел с ним тифом. И плыл теперь в сером декабрьском море рядом с молодым Костей.
Нина закурила.
- А дальше?
- Вообще-то я устала от этой обстановки. – Она огляделась. Рыбный ресторан наполнился вечерними компаниями и стоял постоянный гул голосов и звяканье приборов.
Расплатившись, они взяли машину и поехали к океану. И целовались в такси украдкой, как школьники. Жаркий день уже ушел, потянулись длинные тени и чайки закричали пронзительно, по-вечернему. Океан, как пес, лизал своим соленым языком их ноги. Нина, вдруг, сказала:
- А, знаешь, сегодня может быть самый счастливый день в моей жизни. Потому что мне легко с тобой. – Она невероятно женственным жестом поправила волосы. - Я не играю, не лицемерю. Я сегодня обрела саму себя. – Она пробежалась босиком по набегавшей на берег волне. - Я окружена множеством приятельниц, но в их глазах нет и проблеска хороших человеческих чувств. Алчность, тщеславие – двигатель прогресса, себялюбие. Эти дамы все фантастически богаты и абсолютно неудовлетворенны своей жизнью. Они одиноки, так же как и я. – Она по-жалкому взглянула на мужчину. - И не любимы. Пусть даже их мужья и квакают по привычке – «Ай лав ю!». Так и живут своей пустенькой бездарной жизнью. – Нина помолчала. - Однако, многим из них гораздо лучше, чем мне, потому что у них есть дети.
- Знаешь, только в России ещё существует дружба. Черт, я не столь красноречив, как ты… Но, в общем, я читал, что дружба – это бескорыстная любовь. Нет, тебе, выросшей в этом мире, не понять такой дружбы. Вот отсюда и тоска, и одиночество. А у нас можно выплакаться в жилетку другу, если на душе тяжело, напиться вместе по потери чувств и уйдет тоска-кручина. Но мы отвлеклись. Твой дедушка отправился в добровольное изгнание.
- Думая, что не надолго. А оказалось, навсегда.
И, как почти все эмигранты, прошел путь от Стамбула, через Марроко в Южную Францию. Было так плохо, что он стоял на грани самоубийства. Продал за бесценок последние два изумруда из четырех, выковоренных из диадемы, и доплыл до Марселя. Оборванцем сошел на берег. И там в порту увидел сказочный белый корабль под названием «Малахит».. Этот корабль принадлежал отцу и возил в Америку камни и пушнину. А капитаном корабля был не просто служащий компании или опытный, замечательный морской волк, а личный друг его отца – Витольд Витковский.
Константин решил, что его скитания закончены. Он столько раз в детстве и отрочестве плавал на этом корабле, одно лето даже прослужил на нем юнгой. Закоренелый холостяк Витольд Сигизмундович был привязан к нему, как к родному сыну. И корабль этот имущество семьи Шубиных! Надо же, чудо, которого ждали все эмигранты, случилось с ним, Костей Шубиным, в заплеванном Марсельском порту.
Он поднялся на борт и столкнулся с незнакомым ему боцманом. Тот закричал оборванцу, что команда набрана и в его услугах не нуждаются. И тут Костя совершил непоправимый промах. Он надменно сообщил, что является владельцем этого корабля.
Его подняли на смех! И, избив, выбросили на набережную. С переломами двух ребер он месяц провалялся в какой-то вонючей крысиной норе
А корабль за это время покинул порт.
- Да. Он долго и изнурительно работал на полях Прованса, собирая жасминные лепестки для производства дорогих духов. Тогда стали модны Шанель №5, сведшие с ума всех дам Европы и Америки. Он работал под палящем солнцем как каторжный. И за свой тяжелый труд получал гроши. Как, впрочем, и все вокруг.
На консервной фабричке он познакомился с девушкой. Тоже принадлежащей бежавшей от Революции семьи, только русско-грузинского происхождения. И, конечно же, её звали…
- Нина?
- Странные вещи творятся в мире. Словно все события и имена закручены в воронку, и мы несемся в этой воронке времени и все время натыкаемся на повторения имен, событий. Да, её звали Ниной.
Потом родился мой отец. К тому времени дедушка стал начальником цеха и наладил, к великой радости хозяйки, производство оригинального томатного соуса. Который так украшает постные макароны. И с молодой женой, её матерью и маленьким ребенком они сняли небольшой, крашеный в белое, домик с садом. Жизнь, пусть не блестящая и роскошная, а довольно таки бедная, тем не менее, налаживалась.
В саду цвели лазящие розы и глицинии. Тёща-грузинка, замечательно готовила – лобио из собственноручно выращенной фасоли, ткемали, воздушный лаваш.
Но 31 августа 1939 года началась Вторая мировая. И дед снова пошел воевать, в этот раз за свою новую родину - за Францию. Опускаю годы сражений.
Наконец, генерал Де Голь вошел в Париж. Тевтоны были с позором изгнаны, заметь, во второй раз да тридцать лет. А дед познакомился с полковником союзнической армии. И тот оказался фанатичным любителем живописи. Особенно - импрессионистов. Дед, как раз получил письмо от жены, в котором она писала, что фабрика немного разрушена, рабочие сидят без дела, а хозяйка уже стара, и поднять свое производство вновь не сможет. И продает консервную фабрику чуть ли не за бесценок.
Белорозовая, в зефирном платье, балеринка, за немалые по тем временам деньги перекочевала в багаж американца. Конечно, сейчас этот рисунок стоит уже других денег.
- «Я знаю», - чуть было не сказал Николай, который сам одну из этих балерин продал за 900 тысяч долларов и на эти деньги купил типографию и отрыл успешный бизнес. И сейчас он задавал себе вопрос, каким образом этот рисунок и колье попали в руки отца. Колье оставалось у старшей сестры Нининого деда. Да, значит, они правы и остальные члены семьи Шубиных побывали в лапах НКВД. Но отец-то, черт возьми, всю жизнь служил во внешней разведке и к арестам невинных людей не имел никакого отношения. Он вместе с коллегами провернул блестящую операцию по добычи технических разработок и документации на атомную бомбу. Вот так! Но пути судьбы неисповедимы.
И тут он услышал слова Нины.
- Нет, всё-таки, я тебя утомила. Ты и не слушаешь совсем.
- Умоляю, продолжай. А я потом тебе расскажу одну историю.
- Расскажи сейчас, а я отдохну от своего повествования.
- Нина, ты не поверишь, но я, лично, продал здесь второй такой рисунок Дега. Розовая, в юбке похожей на пион, балеринка.
Она подняла брови и изумленно спросила: - Ты имеешь отношение к семье Шубиных? Нет, не может быть, это было бы слишком невероятно!
- Я не имею никого отношения к вашей семье. Увы. Мой отец был высокопоставленным офицером КГБ - разведчиком, шпионом, если угодно, и перед своей смертью отдал мне этот рисунок, сообщив, что все прежние владельцы уже давно исчезли.
Лицо Нины стало отчужденным и настолько далеким, что Николай испугался.
- Твой отец работал в КГБ?
- Да. – Он взял её за руку. - Послушай, наше КГБ ничем не хуже и не лучше вашего ЦРУ. И мой отец не участвовал в расстрелах. Он для этого был слишком умен.
Она долго, задумавшись, смотрела на океан, провожая
взглядом уплывавший корабль, на его борту была видна надпись – «Норман спирит».
И приняв решение, сказала:
- Ты – прав, ни одно государство не обходится без тайной полиции. Не во всех она, правда, так одиозна, как в СССР. – Она вздохнула. – Но появление рисунка говорит о том, что я уже никогда не найду своих родственников. Видимо, они погибли в тех чудовищных лагерях, которые так страшно описывает Солженицын.
- И колье из этого гарнитура было у моего отца, - смущенно поведал Николай. - Его несколько раз в моем детстве, когда мы встречали Новый год в тесном семейном кругу, втроем, надевала моя мать, но во время её похорон оно исчезло.
- А где вы его хранили?
- В шкатулке.
- Ну что вы за народ! – С досадой сказала Нина. – Несколько миллионов долларов на самом виду, в «шкатулке».
- Цены ему тогда никто не знал!
- Странно, но у меня такое ощущение, что ко мне вернется и колье, и серьги тоже. Я не знаю, каким образом. Чудесным, полагаю. – С иронией добавила она. - Такие драгоценности не растворяются в мире. Они рано или поздно обязательно всплывут. Вспоминается так же и древнее заклятие моего прадеда, что изумрудное украшение будет принадлежать только женщинам нашей крови. Ты веришь в это? Я – свято верю!
- Да. Я тоже верю, милая. – Но подумал, что возможно в России или где-то еще есть и другие представительницы рода Шубиных-Лавровых. - Но ты еще не рассказала, как к тебе вернулись оставленная в России диадема и разлученное с ней кольцо. Я правильно понял, что в Одессе они оказались у двух разных и совершенно незнакомых друг с другом людей?
- Я и так тебя заболтала.
- Журчи, мон амур. Мне приятно. Так бы и сидел у моря и слушал… Слушал… Слушал… Тем более, что ты не пустопорожняя болтушка. Всё, что ты рассказываешь, у меня лично, как у главного редактора, вызывает жгучий интерес. Я уже знаю, как из твоего рассказа сделать бестселлер.
Изумрудная корона, бабочка с розовым бриллиантовым тельцем, скитания молодого белогвардейца. «Корабль «Император» застыл, как стрела… Корнет Оболенский, налейте вина. Поручик Голицын, давайте вернемся, зачем нам, поручик, чужая земля?», - пропел Николай.
- Что это?
- Популярный шлягер из жизни Белой гвардии. Десять лет назад все кабаки России и Брайтон-Бич стонали от этой песенки. Сколько пролито под неё слез! Не меньше, чем под плаксивый романс: - «Я – черная моль, я – летучая мышь».
- Целый пласт русской культуры, с которым я не знакома. Дед не любил и не уважал эти эмигрантские пьяные слезы.
- Нет проблем! Сейчас же и рванем на Брайтон! Вместе поплачем под скрипки!
- Как это в одном человеке так причудливо сочетаются высокая романтика и низменный цинизм?
- Превратности судьбы-с!
Пели скрипки! Стонали гитары! И вино играло в жилах – веселило сердце.
Если бы он сейчас позвал Нину, она встала бы и пошла за ним. Не думая ни о чем. Они так долго искали и ошибались, они нашли друг друга. Она поняла, что без любимого пустая жизнь пройдет мимо. А если они будут вместе, он даже не упрекнет её в бесплодии, у него уже есть сын. И настолько взрослый, что у него скоро будут свои дети. И Нина понянчит их! Только бы он женился на русской. Американка не поймет и не оценит Нининого подвига!
Мечты! Мечты! Как далеко вы уводите от действительности! Никогда Стив Спрингфилд не отпустит её. Стив не относится к той категории людей, у которых можно что-то украсть или отнять. Он, как асфальтовый каток, сам раздавит любого, кто неосторожно встанет на его пути. И он, должно быть, уже получил отчет от шофера, что жена его ушла с неизвестным мужчиной. Всё уже знает, конечно. Хоть и находится в Австралии сейчас. Но … черт с ним!
Глава 21
- Константин Константинович Шубин, ступил на землю, покинутую им шестьдесят пять лет назад. – Продолжила свой рассказ Нина. - Он вернулся на родину не блудным сыном, даже не пасынком, а богатым французским туристом. Шло лето 85 года, Горби объявил: Пе-ре-строй-ка, гласность, мир – народам!
Город детства – Санкт-Петербург, нынешний Ленинград, разочаровал старика. Конечно, туристические красоты Петродворца сияли сусальным золотом, конечно, отбивала время пушка на Петропавловской крепости, но город, буквально в двух шагах от освещенного Невского и имеющего хоть какой-то благопристойный вид, был замусорен, дома, и это на центральных-то улицах! были темны, и смотрели пустыми глазницами окон. - Улица Софьи Перовской, - читал он названия, - улица Кибальчича… Улица имени Желябова. Не удивительно, что они грязны, темны и заставлены пустыми агонизирующими домами. Улицы, названные именами цареубийц и террористов, не могут процветать. По мощам, как говорится, и елей.
Гуляя в обществе приставленного к нему переводчика – бледного мужчины с холодными глазами - служителя тайной полиции, поинтересовался, что это там за длинная, он такую видел только на зимней распродаже в Галери Лаффает, очередь?
- Это за вином, - почему-то смущенно переминаясь с ноги на ногу, сообщил переводчик.
- Не ожидал, что в России так любят вино, - с иронией отозвался Шубин. Он понял, что черно-серая, даже летом облаченная в мрачные одежды, толпа бьется за бутылку водки.
Город, нежно хранимый памятью детства, исчез. «Исчез великий город, словно никогда и не был», - неожиданно подумалось ему.
Да, напрасно он сюда приехал, сентиментальный болван! На месте дома, где так блаженно текло его детство, стоял уродливый стеклянный куб какого-то НИИ. Шубин вообще заметил, что всяких Институтов в городе множество, они занимают лучшие здания и помещения. Но результат их деятельности ничтожен! Прилавки полупусты. Или завалены не пригодной к употреблению пищей. И совершенно непотребными товарами, как они любят говорить - «народного потребления».
Но все девушки были прелестны и, к его немалому удивлению, хорошо и модно одеты. Даже более ухожены, чем французские их сверстницы. Парадокс, над которым стоило задуматься. Не имея и сотой доли их возможностей, они ухитрялись красиво одеваться и пахнуть самыми изысканными духами. Парадокс!
Путешествие из Петербурга, пардон, Ленинграда в Москву заняло одну белую летнюю ночь. Он сидел в купе и смотрел в окно, попивая английский чай. Еще во Франции его предупредили товарищи, уже посетившие бывшую родину, что самым необходимым – кофе, чаем, салфетками, нужно запастись здесь. И, между прочим, не смешно! Дефицит там буквально всё, вплоть до туалетной бумаги. И мыла.
Невероятно, но они оказались правы.
Москва выглядела более энергичной и ухоженной. И, однако, изо всех дыр назойливо лезла в глаза удручающая бедность.
Но девушки!!! Девушки и здесь были великолепны. Обворожительны. Милы до слез.
В Москве он хотел разыскать свою сестру или, что более вероятно, её сына – Мишеньку. Но сначала, он должен выполнить обещание и встретится с одной женщиной.
Уже после войны, приобретя консервную фабрику, наладив на ней производство новых по вкусу продуктов, и снабжая изысканными грузинскими соусами самые дорогие и роскошные рестораны Монте-Карло и Ниццы, он стал сначала состоятельным, а потом и вполне богатым человеком. И наступил момент, когда он, купив путевку в круиз по Средиземному морю, прибыл в Марсель и здесь снова увидел «Малахит». Корабль стоял под панамским флагом, но имени не изменил.
Шубин, в дорогом костюме и пятисотдолларовых, ручной работы ботинках, поднялся на борт и, протянув свою визитку матросу, стал дожидаться реакции.
Через три минуты его пригласили в каюту капитана. И здесь его встретил Витольд Сигизмундович Витковский. Старый моряк стал совершенно сед, но остался прям, как швабра для мытья палуб и, как всегда жевал погасшую десятки лет назад трубку, поддерживая имидж матерого морского волка.
Они узнали друг друга и обнялись. Вечер воспоминаний закончился дружеской попойкой, хоть уже успевшему состариться капитану она не могла пойти на пользу. В дружеском разговоре он поведал, что долго искал хоть какие-нибудь следы своих бывших хозяев и не нашел. Но корабль сатанинской советской власти не вернул, увел его в Панаму. Продав еще раньше в Америке пушнину, дал взятку местным чиновникам, продажным там так же, как и везде, впрочем, в мире, поставил корабль под флаг нейтральной страны. Дабы отрубить тянущиеся к чужому добру щупальца. Он встал, открыл сейф и с польским шляхетским шиком бросил на стол пачку стодолларовых купюр.
- Что это?
- Это вечнозеленые американские деньги. – Отозвался старый капитан. – До чего же оказались устойчивые! Я их храню с Семнадцатого года.
Константин взял в руки пачку и прикинул – здесь было не менее двадцати тысяч. И как же они были ему нужны тогда, в Марселе. Эти деньги избавили бы его от двадцатилетнего почти бесплатного и тяжелого труда на полях Прованса и на консервной фабрике. Но сейчас, ирония судьбы, они ему уже не нужны. Он стал богатым и уважаемым гражданином Франции самостоятельно, о чем свидетельствовала ленточка «Почетного легиона».
- Я приходил к вам в 22 году. Вспомните, ведь «Малахит» стоял тогда здесь же, на этом причале.
- А почему же вы не встретились со мной?
- Потому что был большой наглец. В каких-то обносках, оборванец оборванцем, завалился на палубу и объявил, что являюсь хозяином этого корабля. Вот мне и вломили от души, по-вашему, по-морскому. Да, большого свалял дурака тогда! Но видно, небесам было угодно, чтобы я сам прошел свой путь и сам поднялся. Так что милый Витольд Сигизмундович, - Шубин похлопал старика по желтой иссохшей руке, - оставьте эти деньги себе. Я растроган вашей честностью и преданностью бесконечно.
- Я тоже не нищий. – Заносчиво сказал капитан. - И очень стар – этот корабль мой дом. Я нанял молодого капитана и теперь путешествую в своё удовольствие, иногда перевожу грузы или беру туристов. Семьи не завел, но двадцать лет назад я обнаружил, что в Москве живет моя племянница. Мы с ней состоим в переписке. В 1957 году был в Союзе молодежный фестиваль и я, будучи в греческом порту, случайно купил журнал «Огонек». Пролистывая его, наткнулся на фотографию делегации из Польши, а под фотографией была подпись – состав делегации и их переводчик – Идалия Витковская.
Я сразу понял, что это дочь моего брата-инженера Сигизмунда Витковского. Идалия слишком редкое имя для случайного совпадения, ведь именно так звали нашу мать. В нашей семье всё время повторяются три-четыре имени.
- В нашей тоже. Раньше это была незыблемая традиция.
- И фамилия наша. Я ей написал. Она ответила, и всё подтвердилось. Что она - племянница и что брата моего убили эти товарищи в 35 году. За что? За что? – Капитан стукнул кулачком по столу. - Ведь он литературу их бунтовщицкую прятал у себя, рисковал. И рабочим помогал. А они его – шлепнули, так у них называется убийство невинного человека без всякого суда и следствия. Это в благодарность за помощь во время революции. Или в возмездие, что грудью встал за неправое дело! Но что это дало «товарищам»? – Он махнул рукой. - Бедно они там живут! Я даже деньги послать племяннице не могу, всё у слабой женщины отберет государство, которое лицемерно декларирует лозунг – «всё для человека, всё во благо человека». Нигде, наверное, ни в одной стране мира, слова так разительно не расходятся с делами.
Я уже очень стар и, наверное, никогда не попаду в Союз, а у вас есть такая возможность. Найдите мою племянницу и, если, вам самому доллары эти будут не нужны, то отдайте их тайно Идалии. Говорят, что в Союзе люди, чтобы не голодать, спину гнут на своих грядках – морковь там выращивают, картофель. Я завещал бы ей и этот корабль, но только коммунисты его сразу же отберут и хорошо ещё, если не посадят бедную женщину. – Он взглянул на Шубина и, искренне недоумевая, поинтересовался. – Как может жить такая страна? Ракеты в космос запускают, а сами не сделали ни одной автоматической стиральной машины для облегчения жизни женщин. – Не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, продолжил. - И мне бы хотелась, хоть как-то ей помочь. Корабль мой, - он запнулся и, прямо взглянув Шубину в глаза, спросил, - я могу его считать своим?
- Разумеется, - поспешно ответил Шубин.
- Я его им не подарю! – Голос зазвенел торжеством. – Не будут они на нем катать своих курв! Я завещал после моей кончины продать корабль. А средства перевести на счета приютов для инвалидов и престарелых моряков.
И вот поезд, пронзив ночь, пронесся мимо серых, унылых, полуразрушенных деревень.
- Ни цветочка в палисаднике! Ни один двор не замощен, после каждого дождя месят грязь, тащат её в дом, - с досадой подумал старик, разглядывая картину разрухи и безнадёжности за окном поезда.
И тоска. Такая накатила извечная русская тоска на старика, что хоть волком вой. Обезлюдела земля. Некому её пахать. А что мы ожидали, если к власти пришли самые наглые, самые бездарные и неумные люди? Вот и результат: - уничтожили, извели собственный народ.
Поезд мягко подошел к платформе Ленинградского вокзала. Старика встречал новый переводчик – в отличие от мрачноватого питерца, он был весел, курнос и ловко чирикал по-французски, наслаждаясь журчанием собственного голоса. Он подцепил частника, за «трояк», - лексикон Шубина пополнялся каждую минуту новыми жаргонными словечками – тот согласился отвезти их в гостиницу «Россия».
Проезжая по улице Кирова, бывшей в его детстве Мясницкой, старик снова заметил длиннющую и агрессивную очередь. И поинтересовался, что это?
- Это? – Весёлый толмач мельком глянул в окно. – Это – битва за «Кавказ»! – ответил он по-русски.
- Битва за Кавказ? – В недоумении, тоже на русском языке, переспросил Шубин.
- Ну, портвейн так называется. «Кавказ». – Словно с досадой на стариковскую бестолковость, пояснил переводчик. - А вы по-нашему балакаете?
- Немного балакаю.
- А я-то вам тогда зачем нужен? - Удивился переводчик, но удивился как-то слегка фальшиво.
- Но я не знаю современных правил...
- Научим. А вы из этих? Из дворян?
- Нет.
- А как вас зовут, месье? – И тут переводчик залился краской. Он уже на платформе знакомился с иностранным гражданином и, увы, имени его не усвоил. Меньше о себе нужно думать, внимательнее к людям быть!
- Меня зовут господин Шубин.
- А меня Леха.
Шубин улыбнулся. Невоспитанный, но забавный тип.
- Господин Шубин, рассказать вам анекдот про «Кавказ»?
- Я весь внимание.
- «Приходит учитель в класс. Мается, бедолага, от похмелья. Тупо смотрит в журнал. Вызывает к доске Вовочку.
- Что я вам вчера задавал?
Тот бодрым голосом рапортует: Михаил Юрьевич Лермонтов. «Кавказ».
- Чего? – скривился учитель.
Снова звучит бодрое:
- Кав-каз!
- А-а-а!» - Лёха выразительно, по-актерски, продемонстрировал, что учителя стошнило.
Шубин криво улыбнулся. Вот уж действительно пропасть – они люди разных миров и такого юмора он не понимает. И не поймет никогда.