Увидев её, я сразу подумала: из рязанских. Лицо у неё было самое простое, открытое, синеглазое. Есть будто особенная форма, из которой Господь отливает русские рязанские лица: нос – так нос, глаза – так глаза, рот – так рот. Просто, размашисто, широко. А вот с прической она что-то всё время мудрила: взбивала волосы надо лбом и на макушке закручивала замысловатой халой, которую пришпиливала к голове.
Трудно представить, что в молодости она могла быть красавицей, но она утверждает, что была. Звали ее Вера Алексеевна, во всяком случае, она так представилась, когда мы, переезжая в этот дом, впервые столкнулись с ней возле лифта. Она жила над нами, на последнем этаже, со своим мужем, когда-то известным футболистом. Мужа она называла Сашенькой. Он был немного старше её, но выглядел, конечно, значительно моложе, хоть давно уже не бегал трусцой по утрам. Даже с отвисшими щёчками, муж был вполне ещё петушок. Вместо разноцветного хвоста – берёзовый веник торчал из кожаного «министерского» портфеля. Через день у него Вятские бани, утренний парок, послеобеденный шкалик. Барбариска за щекой – это чтоб никто не учуял, а темные очки – чтобы никто не заметил излишнего блеска в глазах. Видно, что всю жизнь прожил он за Верой Алексеевной, как за каменной стеной, поэтому с большим пониманием относился к её старческой добродетельной слабости.
Кроме банного дня у Сашеньки было другое пристрастие – полуразвалившийся бежевый «Мерседес», под которым он пролёживал на асфальте в любую погоду. Всё чинил, менял детали, усовершенствовал. А как только машина начинала возвращаться к жизни, выезжал на московские улицы «подработать к пенсии».
Вера Алексеевна уже несколько лет как вышла на пенсию, но никто в округе не называл её по имени-отчеству. Звали её просто Верка. С ней вообще старались не разговаривать, потому что любой разговор всегда сворачивал на то, какая она хорошая, а все вокруг «звери озлобленные» и «уроды недоделанные». Верка могла говорить только о человеческой жестокости или о бездомных животных. Птиц она, разумеется, тоже привечала. Вороны, голуби, воробьи слетались к нашему дому – не подойти к подъезду. Даже крысы, ожиревшие на московских помойках, не спеша вылезали из своих нор поздороваться с Веркой и отведать её стряпни.
Утром, как только открывался Бутырский рынок, выходила Верка со своими кошёлками. Ходила она, грузно переваливаясь с ноги на ногу, по-утиному перекидывая широкое свое тело с одной стороны на другую. Тяжело ей было, болели ноги, а ещё все время тянула за собой в каждой руке по сумке-тележке. Везде с этими сумками. Целый день туда-сюда. Для птиц покупала пшено. Кошкам перед самым выходом «на маршрут» варила вермишель и добавляла в неё мелко рубленую печёнку, «чтобы тёпленького поели». А для собак готовила Верка особую похлёбку, обязательно на мясном бульоне. Сначала рыночные мясники прятались от неё за прилавок: мало того, что всюду суётся своими ручищами, всё вынюхивает, так ещё тебя же дураком выставляет. Но когда стало ясно, что от Верки никуда не скроешься, сами выносили ей мясные обрезки и косточки для бульона.
К вечеру, когда народ шёл с работы, выходила она уже с готовым варевом, гремя крышками. Сначала Верка вытягивала свои баулы из квартиры. Громко вздыхая, навьюченная, она волочилась на одну пролётку вниз, вызывала допотопный лифт, который в нашем доме останавливался между этажами, и с грохотом открывала железную дверь. Она загружала в лифт свои телеги и изо всех сил захлопывала сначала наружную, а потом и внутреннюю двери.
Это был ежедневный ритуал, смысл всей сегодняшней Веркиной жизни, и весь этот грохот был своего рода ежедневным напоминанием ожесточившимся людям, забывшим в бессмысленной суете о самом главном…
– Эй, что там с лифтом? - кричали снизу, но Верка не реагировала.
Пристроив свои телеги в дальний угол, перед тем, как нажать на кнопку первого этажа, Вера Алексеевна всякий раз непременно о чём-нибудь вспоминала и громко плевалась:
– Фу-ты, ну-ты! – и она начинала выбираться из лифта, объясняя самой себе:
– Подстилочку для Белочки забыла!
Медленно поднималась она назад, на свой этаж, не обращая внимания на крики снизу. Иногда могла ответить что-нибудь вроде «Подождёшь!» и, оставив двери лифта открытыми, не спеша шла за тем, что забыла. Снизу неслись ругательства в её адрес, но ей это будто нравилось, она даже улыбалась, когда слышала, как её кроют. Возвращалась она еще медленнее, держась за перила, ещё громче громыхала железяками и, наконец, спускалась во двор.
Иногда Верку жалел муж и спускался вместе с ней. Он молча загружал в свой дореволюционный «Мерседес» тележки с варевом и подвозил жену сначала к оптовому рынку и к 24-й больнице, где собаки носились стаями, а дальше уже по прочим «адресам», подворотням, гаражам и подвалам.
Когда муж был занят, Верка сама на своих больных ногах тянула эти гружёные телеги по всему маршруту.
– Да зачем же, Вера Алексеевна, кормить больничных собак? Там ведь полно отходов, собаки потому там и приживаются.
Верка останавливается, смотрит на меня «добрым взглядом», тормозит свои телеги и выкручивает мне под нос жирную фигу:
– Шиш! Вон Герочка неделю назад – это в самые морозы! – девять щенков родила. И хоть бы одна сволочь ей корочку хлеба подбросила! Лежит, бедненькая, мёрзнет, ни пописать, ни покушать.
– А почему она не может отойти? – спросила я.
– А как отойти, вокруг столько собак, да и щенки, если отойдет, замёрзнут... Герочка моя! Вот, несу ей горяченького.
Когда Вера Алексеевна вспомнила о щенках, кукиш обмяк, упал из-под моего носа, и обе её квадратные руки стали ласково изображать круглые комочки, будто она лепила их из снега.
– И щеночки такие кру-упненькие, пуши-истенькие. Похоже, от кавказца или от сенбернара. – И сама, умиляясь, заглядывает в свои пустые руки, будто там у неё на самом деле лежит, свернувшись клубочком, один из Герочкиных щенков.
Когда она говорила о «своих», шипящие перекатывались у неё во рту, как камушки: Сашенька, Лёшенька, Андрюшка, Ксюшка. Кошки все у неё были Лушки, Мушки, Завитушки. Почему-то кошки у Верки всегда были кошками – не котами, а собаки – собачками: Белочка, Герочка, Шерочка с Машерочкой.
– В Москве, Вера Алексеевна, всем тепло и сытно, вон даже бомжи сюда со всех концов земли съезжаются зимовать.
– Вот из-за этих вонючих бомжей, моим собачкам совсем ничего и не остаётся! – отрезала Верка. – После бомжей даже крысам на помойке есть нечего!
Нет, людей любить невозможно, Верка это давно поняла, как только приехала в Москву и устроилась на работу. В заводской столовой она убирала посуду после рабочих. «Одни засранцы в столовую ходят!» – всегда комментировала Верка.
Само собой, после института на завод она не вернулась. «Я закончила торговый институт», – гордо, будто между прочим, успевала вставить Верка. С дипломом уже устроилась она по блату товароведом на продовольственный склад. На этом складе всю жизнь, до самой пенсии и «прокрутилась». И кто к ней только не приходил на поклон за дефицитным товаром. «Вот не поверишь, – говорила Верка, – на всё готовы были за батон вонючей финской колбасы. А уж за банку икры… Не народ – зверьё голодное». И тут же поправлялась: «Нет, звери такими не бывают. Звери, они всегда благодарят. Знаешь, как меня мои собачки любят, знаешь, как ждут!»
У Веры Алексеевны был сорокалетний сын «Лёшка» и недавно родился первый внук «Андрюшка». Молодая невестка «Ксюшка» жила с сыном в соседнем доме у своих родителей. Свою квартиру Лёшка сдавал торговцам с Бутырского рынка – «Надо же семью кормить-одевать!» – а сам ночами работал.
Верка сына страшно жалела:
– Разве это жизнь? – сокрушалась она. – Семью к сорока годам завёл, а всё равно никакой радости. Он – тут, они – там. И всех накорми-одень…
Веркин сын зарабатывал извозом. Уже несколько лет «бомбил» он по ночам на своей таратайке-копейке. Возвращался всегда ближе к обеду и шёл к матери, чтобы днём спокойно отоспаться.
– Там ему Андрюшка не даёт спать: то кричит, то по морде стучит, - жаловалась Верка.
Она встречала сына после ночной работы и с любовью наливала ему горячей похлебки из собачьего котла. Сын уже перестал спорить со своей сердобольной мамашкой, молча отодвигал её варево, доставал сковородку для яичницы с колбасой, которую приносил с собой, и сам готовил для себя обед.
Иногда, чтобы поглядеть на своего мужа и показать ребёнку отца, невестка приводила малыша к «Веркиному обеду», но стоило малышу потянуться за ложкой, Верка злилась, забирала не тронутую сыном похлёбку и возвращала назад, в котёл.
– Нельзя это кушать! – строго говорила Верка внуку и тут же смягчалась: – Это для кошечек и собачек. Их никто, кроме бабы Веры, не кормит. А у тебя, Андрюшенька, есть папа и мама…
Верка бросала грозный взгляд в сторону молодой невестки, которая «мало того, что мужа своего с тех пор, как родила, ни разу ещё обедом не накормила, но даже сыну своему единственному не может ничего путного приготовить!».
Веркин внук Андрюшка, уже в полгода ясно было, как две капли воды похож на бабушку. Такой же рязанский: рот, нос, глаза.
– Мой внук! – хвасталась Верка всему подъезду. – По три творожка съедает!
– Это в три-то месяца? – удивлялись соседи.
– А что делать, орёт, просит ещё! – гордилась бабушка. – Что нам жалко, что ли, агушного творожка? Пусть ест!
В полгода внучок уже требовал вторую сосиску, а месяцев с восьми съедал миску крабового салата с майонезом.
В песочницу вместо формочек и совочка мама брала для него то складной ножичек, то газовую зажигалку, пугая всех вокруг. Мальчик говорить ещё не начал, а зажигалкой щёлкал и смотрел на огонёк, радовался. Потом в песочнице ему стало совсем скучно. Только мама его из подъезда вынесет, поставит на землю – он сразу бегом к деду, под «Мерседес». И дед его не гнал, всё показывал, объяснял, что делает с машиной, матрасик только из багажника достанет, под малыша подтянет, и лежат вдвоём, ремонтируют машину.
Как-то летом, года два Андрюшке было, папа увез их в рязанскую деревню "на молоко". Верка тоже хотела навестить родные места, да на кого же она оставит своих животных? Она уже несколько лет не выезжала.
Как задождило-засентябрило, поехал Лёшка за сыном и женой. Вернулись в Москву, привезли фрукты-овощи, сало-мясо. Приносят маме, открывают морозилку, а там –
Кошка сдохла – хвост облез – кто промолвит – тот и съест!
– Что это? – в ужасе отпрянул Лёшка от морозилки.
Верка спокойно подошла к холодильнику, достала замороженную кошку и начала объяснять:
– Мы сейчас с Андрюшенькой пойдем хоронить кошечку.
Она посмотрела на недоумевающего сына и добавила:
– Надо, чтобы наш мальчик вырос добрым!
Верка взяла в одну руку внука, в другую - дохлую кошку и вышла из дома.
Невестке она потом объяснила, что ещё летом нашла в одном из своих подвалов околевшую кошку и хотела сразу похоронить её по-человечески, да решила дождаться Андрюшеньку, чтоб посмотрел и запомнил.
Лет десять, как мы переехали с Башиловки, но если мне вдруг случается бывать на Бутырском рынке, я вздрагиваю при виде Верки. Она совсем уже седая старуха, еле ковыляет, но все с той же замысловатой халой на голове, все с теми же тележками в руках. Каждый день Верка копошится в мясных обрезках, поднося их ближе к глазам, разглядывает со всех сторон, принюхивается к каждому кусочку и обязательно что-то приговаривает. Недавно она вывернула из-за угла и просто-напросто наехала на меня своими телегами. И надо же, узнала, заулыбалась. Хвать меня этими своими мясными «кровавыми» ручищами и давай расспрашивать, будто ей интересно, как мы да что. Не слушая, что я отвечаю, Верка начала мне рассказывать про свою домашнюю кошку Стешку:
– Как же она, бедняжечка, мучается, как же болеет. Вчера ей ветеринара вызвала, одних уколов на восемь тысяч, а что делать? Стешенька моя... Второй месяц уже не встаёт. Двадцать один год у нас. Вот с такого котёночка, – она показывает на пальцах, каким котёночком была Стешка, и слёзы выступают у неё на глазах.
Чтобы отвлечь Веру Алексеевну от горя, я спросила:
– А Андрюхан?
– А кто это? – удивилась Верка.
– Да внук ваш, Андрей.
– А что Андрей, в шестом классе, на голову выше деда, ножища 46 размера! - она шмыгнула носом, и глаза её оживились:
– Ты знаешь, я, наверно, возьму котёночка. Там под гаражом, возле милиции, Мушка недавно родила. Возьму себе кошечку. Рыженькую. Нет, серенькую возьму, как наша Стешенька.
Я снова попыталась отвлечь её от кошачьей темы:
– А как сыночек Ваш?
– Лёшка делает ремонт. Переехали, наконец, в свою квартиру. Сколько грязи повынесли после этих азеров! Бедный Лёшенька! Днём ремонтирует, а ночью, как всегда, баранку крутит, работает.
– А Ксюша? Работает?
– Ага, держи карман шире! Я сегодня у них потолок белила, а она кверху пузом лежала.
– Забот вам мало, Вера Алексеевна, зачем же вы на потолок-то полезли?
– Да глаза б мои не смотрели! – ругается Верка. – Захожу – Лёшка спит после ночи, а «эта» потолок белить взялась... весь паркет уляпала! Хоть бы газеточкой застелила…
– Не хотела, наверно, будить мужа, шуршать газетами…
– Да ну тя... «будить мужа»! Просто безрукая. Ну, я и показала, как надо, а она, паршивка, ушла в другую комнату.
Я представила, как Верка ворвалась в квартиру сына, увидела Ксюшку с малярным валиком в руке и случайно заметила каплю краски на паркете. Раскрыла уже рот, да вспомнила про спящего сына: кричать нельзя! Выхватила у невестки валик и с такой «любовью» начала елозить этим валиком по потолку, что невестке ничего не оставалось делать, как уйти в другую комнату.
«Да, бедная девочка, – подумала я, – жить с такой свекровью на одном этаже…»
Я сказала:
– Ну капнула на паркет, подумаешь, самой же и оттирать придётся. Зачем вы так нервничаете, Вера Алексеевна?
– Ты знаешь, я такой человек, до всего мне есть дело, всем я должна помочь. И мама моя, покойница, царство ей небесное, – при этих словах Верка на всякий случай трижды сплюнула через левое плечо, – с детства мне внушала: «Запомни, девочка моя, вера без дел мертва. Вера без дел мертва!» Да, давно бы подохла, если б не мои собачки!
– Так это же она о другой вере говорила, Вера Алексеевна…
– О какой такой другой? Одна я у неё была Вера, остальные – сыновья.
Что тут скажешь?
Я пожелала ей здоровья, передала всем привет и вышла на улицу. И так мне вдруг стало её жалко, бывшую соседку мою Верку. Какая она несчастная, больная и старая. Так стало жалко, что захотелось немедленно вернуться и что-нибудь для неё сделать.
А только что я могу для неё сделать?
Что сделать?
-----------------------------------------
Вера без дел мертва – из соборного послания св. ап. Иакова (2: 14-26)