Сценарий на песню Милен Фармер "Et si vieillir m'еtait contе...", написанный специально для проекта MF-TV "Внимание! Съёмка!".
Насыпь, поле, дальние виды. Чрезвычайно низкое, как в середине ноября, очень мрачное небо. На этом фоне достаточно сильным ветром гонит шарообразное сухое «перекати – поле», именно на нём акцентуация, приближение камеры. Быстроменяющийся крупный план.
Крупным планом человек, а точнее лицо человека, изъеденное морщинами, неглубокими, небезобразными, но видно, что человек перенёс в прошлом немалые муки, страдания. Это выражает его общий вид. Несмотря на этот вид, у него удивительные глаза. Огромное значение должно быть во взгляде, смотря на этого человека начинаешь понимать, что в нём сочетание внутренней красоты, доброты, но и истерзанности души. Но эти глаза! На вид ему около 70, седина ещё не «съела» полностью его достаточно густые волосы и брови. Он худощав, нос заострён, волосы трепет ветер, они не длинные и не короткие. В целом, довольно красивое и приятное лицо пожилого мужчины, но что то в нём есть «молодое»…
С более дальнего плана видно, что мужчина в длинном потёртом плаще, но не грязном, а именно потёртом. Также видно, что он стоит посреди этого мрачного места под зонтом, но дождь, который идёт сверху, с ужасного неба попадает ему только на зонт, как бы водяным «столбом», на другие пространства, окружающие человека под зонтом дождь не попадает. То есть вроде как дождь идёт с неба, но льётся только на человека.
Выражение его лица очень грустное, но глаза выдают «внутреннюю святость»…
Потом мы узнаем, что это не поле, а берег океана, можно сказать склон, не обрыв, а склон, но сейчас этого не видно.
Огромные волны показаны в «чёрно белых» тонах, штормящее – бурлящее море. Тут важен замедленный темп.
Старинный замок, похожий на церковь, но нет икон, распятий. Вместо алтаря – небольшая сцена с примитивными декорациями и атрибутами. Опять же мрачные тона.
Человек, выходя из тёмного коридора (вид со спины), попадает в маленькую гримёрную, где на небольшом круглом столе лежат книги, всё под старину! Зеркало на столе, принадлежности для грима, чернильница с пером. Всё ветхое, старинное, непонятно какого века, времени, да и непонятно в каком времени и происходит всё деяние. Но не наше время. Всё в прошлом, может быть два века назад, может меньше. В гримёрке словно ощущаешь запах сырости, плесени, антикварных книг, чернил и белого театрального грима.
Человек надевает парик, как в средневековье, пудрит себе лицо, но не сильно. Он готов выходить на сцену. Проходя мимо зеркала, висящего на стене, внимательный зритель обнаружит, что отраженья человека в зеркале нет, равно как и тени от свечей, горящих в углу у комнаты. Но это надо показать так, чтобы мало кто заметил, очень(!) быстро, секунду, может меньше.
Актёр выходит на сцену, похожую как бы на то место, где иконостас в церкви, но это не церковь. Тусклый свет пробивает в зал перед сценой, где расставлены стулья для зрителей. Но зал пуст. На каждом стуле стоит вертикально картина (лицом к сцене). Зрители - это и есть картины. На картинах нарисованы портреты людей, которые таращут свои безумные выпученные глаза на представление на сцене. Всё статично. На картинах изображены лица детей с синдромом Гетчинсона-Гилфорда (редчайший генетический дефект, обусловленный преждевременным старением детского организма). Не фотографии, а именно нарисованные картины этих детей. Каждый стул занят стоящей на нём картиной.
Спектакль начинается, на человеке что то типа мантии, белый парик, грим. Наш актёр глухонемой. Он играет свою роль в моно спектакле, одиночестве при помощи жестового языка глухонемых, при помощи эмоций, но не языка, разговора. В зале нет ни единого «живого» человека – ни зрителей, ни ассистентов, ни других актёров. Только старик и его вычурные жесты пальцами и руками.
Идёт смена кадров периодически с сильно замедленным темпом – актёр то дурачится, веселя, делая причудливые выражения мускулами лица, губ, то он «дуется», то злится, то что то бормочет без слов, то плачет, кидается по сцене, рвёт на себе одежду. Видны слёзы горечи - искренние, не наигранные, насыщенные крушением несбыточных мечтаний и надежд. Зритель понимает, и в душе осознаёт, почти терпит эту жгучую боль от этой игры(?) и страданий несчастного на сцене. Физиономии больных детей остаются всё с тем же выражением выпученных больных детских глаз. Они похожи на старичков, но они дети. Это дети уроды, в каком то смысле, подчёркнуто их физическое уродство - высокие лбы, морщины, выпавшие волосы, эти страшные безобразно заострённые носы.
Параллельно этому деянию идут вставками просто сменяющиеся фотографии злобных, очень страшных людей по несколько секунд, отрывочно как бы. Это просто вставка в основной видеоряд. Чрезвычайно страшные люди - старые и молодые, женщины и мужчины, но очень страшные. Всего таких людей (смены фото) человек десять- пятнадцать. Смена кадров очень быстрая, так, чтобы едва рассмотреть лица, но мы улавливаем эту ужасную внешность каждого лица.
Густой туман, всё тоже мрачное небо, мрачный пустырь. Вид со спины. Человек идёт замедленным темпом, камера отодвигается назад, показывая, что над человеком (теперь он без зонта)- «столбом» прояснённое, более ясное небо, наподобие как «столб» дождя в начале, но теперь именно «столб» света. Старик подходит сквозь туман, ему открывается вид на океан, теперь мы понимаем, что этот «пустырь»- часть берега. Океан теперь не такой буйный, как в начале. Перед глазами актёра и перед нашими глазами открывается чудовищная картина – на берегу океана сотни трупов дельфинов. Их убивают, кто прямо в воде, кто из лодок десятки узкоглазых людей. Эти дикари, вытаскивая полуживых дельфинов, перерезают им глотки огромными ножами, часть трупов плавают ещё в воде рядом с берегом. Всё усыпано мёртвыми окровавленными дельфинами. Идёт периодически замедленная съёмка. Вода в океане от этих кошмарных массовых убийств животных в прямом смысле стала ярко красного цвета. Цвет океана стал вровень со цветом крови. Ужасное зрелище. Это уже не океан, а киселеподобное мерзкое месиво, это уже не вода, а словно насыщенная дьяволом красная субстанция, пахнущая смертью. Лица убивающих узкоглазых людей спокойны, даже радостны.
Крупный план того же лица мужчины как вначале, но выражение его лица источает такую горечь, недоумение, ужас, горе, что просто волосы «встают» дыбом у смотрящих на это лицо. Глаза от ужаса округляются.
Показ сцены с дельфинами должен быть непременно идти синхронно с проигрышем в песне, в конце проигрыша, на фоне сцены с убийствами, параллельно показаны резко бьющиеся стёкла в окнах того зала, где стоят картины детей на стульях, от этого треска разбивающегося стекла, все картины падают и бьются о пол со стульев (замедленный темп), стулья также падают. Всё крушит будто бы человек – невидимка.
Снова показан человек, отворачивающийся от стороны океана, идёт снова в пустырь с туманом, вдали одиночное дерево без листьев, едва видимое, медленно камера огибает идущего мужчину сзади, сбоку, наконец, вид в профиль, спереди – лицо теперь этого человека изменилось, в нём мы узнаём Иисуса Христа.