Вступление
В «одноклассниках» встречаю выпускников ЦГМИ, даже близких к нашему по годам выпуска. Кого-то узнаю, в ком-то угадываю тех, молодых. Читаю короткие воспоминания. Вступил в интернет-группу «Целиноградский государственный медицинский институт».
Но однокурсников и здесь - единицы.
И вдруг захотелось поделиться своими воспоминаниями. Они не систематизированы, фрагментарны. Только о том, что вспоминается без напряжения. И записаны в той последовательности, в которой возникали вдруг в памяти.
Возможно, кому-то они будут интересны. Читайте. Прошу не критиковать, если где-то перепутаны имена, даты, события.
Прошло почти 40 лет!!!
Фамилии, обозначенные одной буквой, я помню, но решил не раскрывать их. Вы, конечно, догадаетесь, о ком идет речь.
Кафедра гистологии
Кафедра гистологии долгое время оставалась моей родной кафедрой. После первого курса, когда в связи с моими болезнями я не мог быть отправлен «на картошку», не мог поехать в стройотряд, я был определен на отработку на кафедру гистологии. Заведовал кафедрой Федор Семенович Балакин. Доцентом кафедры был Бажанов Александр Николаевич, недавно приехавший в наш город. Было видно, что вскоре он заменит довольно пожилого Федора Семеновича.
Основной моей обязанностью было обновление плакатов и таблиц гистологического содержания. Компьютеров тогда не было, слайды, диапозитивы использовали не везде и не всегда. Поэтому в ходу и на лекциях и на практических занятиях были бумажные носители информации, за год приходящие в довольно ветхое состояние. Мне нужно было их подклеивать, заменять сломанные деревянные планки, шнурки. Некоторые схемы и таблицы приходилось рисовать заново, черной тушью, с помощью плакатных перьев. Заметив мое усердие и то, что получается неплохо, Федор Семенович дал задание сделать несколько рисунков на ватмане, которые тоже предполагалось использовать в обучении. А дальше – больше.
Кафедральный коллектив готовил учебное пособие. Учебников Заварзина не хватало, да и чем-то они не удовлетворяли наших гистологов. Текст учебного пособия, довольно объемного – страниц на двести, был готов и проходил редактуру заведующего кафедрой. Нужны были иллюстрации. И вот мне поручили их нарисовать. Это была уже более тонкая и ответственная работа.
Сначала я срисовал с учебника микроскоп. Потом взялся и за рисунки – изображение различных тканей, морул, бластул, гаструл и пр. Все это – тушью, пером, аккуратно. Получилось.
Пособие вышло из печати уже после того, как мы завершили курс гистологии. Но было очень здорово увидеть на одной из первых его страниц, что коллектив авторов выражает благодарность студентам таким-то, в том числе и мне, за помощь в подготовке этого пособия.
Посещал я и гистологический кружок. Делали работу по теме руководителя кружка Бажанова А.Н. – сравнительная характеристика покровного эпителия желудочно-кишечного тракта млекопитающих. Так она называлась, кажется. Очень активный кружковец Дима Хатлубей привез откуда-то степную гадюку. Мы из ее желудка, кишечника делали микропрепараты. Я с помощью брата, работавшего в системе Главснаба, достал фотопластинки, которых в институте не было. Общими усилиями и доклад, и демонстрационные диапозитивы были сделаны вовремя, к студенческой конференции. На конференции докладывал Хатлубей, мы – помогали.
После окончания института, когда я работал цеховым терапевтом в Есиле, получил письмо от доцента Бажанова. Он к тому времени уже защитил докторскую, заведовал той же кафедрой. Александр Николаевич, который, оказывается, не забыл меня, писал о перспективах, об открывающихся возможностях на его кафедре. В общем, звал вернуться в Целиноград, в институт, на кафедру гистологии.
Но я тогда письму его не придал значения, и даже не ответил, в чем каюсь. Тогда не осознавал. Не перспектив, а банальной неучтивости, которую допускаю по отношению к учителю.
Но помню, тогда мне не глянулись его слова о том, что не важно, в какой области ты защитишься, важно, что станешь кандидатом медицинских наук. При всей «гибкости» и мягкости моего характера, с такой постановкой вопроса я не был согласен. Думаю, сейчас поступил бы так же.
А тогда, возможно, нужно было прислушаться к словам старшего. Кто знает?
На дежурстве
Практические занятия по госпитальной хирургии вел доцент Н. Вообще-то, он вел курс детской хирургии, читал лекции. Но так как этот курс входил в состав кафедры госпитальной хирургии, то он периодически занимался со студентами и «взрослой» хирургией.
Преподаватели часто брали ночные дежурства по больнице, вместе с ними дежурили и их группы, по расписанию
В тот вечер был наш черед. Юрий Николаевич вместе с нами сделал быстро обход больных в хирургическом отделении. Это было в областной больнице. Хирургия насчитывала около шестидесяти коек.
Сделали пару перевязок. Несколько больных посмотрели более углубленно, с целью уточнения диагноза. А одну больную Н. распорядился готовить к обследованию. У больной была варикозная болезнь нижних конечностей. Она была из какого-то дальнего села или аула, по-русски разговаривала плохо.
Нам он пояснил, что перед запланированной операцией по удалению вен нужно обследовать состояние лимфообращения в оперируемой конечности.
Больную доставили в процедурную. Уже были приготовлены инструменты для введения контраста в лимфатические сосуды: шприцы, катетеры, приспособление для нагнетания контраста, представлявшее собой металлическое изделие, в которое вставлялся большой шприц с контрастом. Винтовое устройство этого приспособления позволяло преодолевать сопротивление и нагнетать раствор в сосуды. В качестве контраста использовался иодолипол или какая-то другая, довольно вязкая жидкость.
Кожный надрез, катетер, шприц, винт, и процедура началась. По напряжению рук и лица Н. можно было судить, что сопротивление лимфатической системы вторжению было значительным. Чувствовалось это и по реакции больной.
Но вот все закончено. Мы повезли пациентку на каталке на первый этаж, в свободный рентгеновский кабинет, где были сделаны снимки.
Доцент был доволен результатом. Снимки получились четкими. Хорошо были видны извивающиеся лимфатические сосуды – магистральные, добавочные, коллатеральные. Потом сравнивал их с аналогичными снимками других больных. Наши были лучше.
Через несколько дней был общий обход больных заведующим кафедрой профессором Цоем. В одной из палат Гилен Васильевич обратил внимание на больную, лицо которой было искажено болью. Это была наша пациентка, у которой тогда ночью исследовали лимфоток. Под приподнятым одеялом увидели ногу, забинтованную, утолщенную до чудовищных размеров, побагровевшую.
Юрий Николаевич что-то объяснил склонившемуся над кроватью профессору, тот ощупал ногу по ходу сосудов, до паховой области, тоже что-то сказал и перешел к следующей кровати. Мы – тоже.
Этот случай мне припомнился, когда, работая в страховой компании, писал брошюрку о правах пациентов, в том числе о праве на информированное добровольное согласие пациента на любое врачебное вмешательство, на любую медицинскую манипуляцию.
Иван Игнатьевич
Кафедрой общей гигиены в наши годы заведовал Иван Игнатьевич Ф. – доцент, фронтовик. Говорят, во время войны служил он с самим Петровским Б.В. – министром здравоохранения СССР в годы нашей учебы. Не исключено. Более слабые аргументы для того, чтобы понять, как его допустили до заведования кафедрой, подействовать не могли бы даже на нас – студентов.
Косноязычие, плоские остроты, часто оскорбительные, постоянное упоминание двух томов ЕГО учебного пособия, представлявшего на самом деле две «тетрадки» в розовом бумажном переплете, напечатанные в местной типографии, в которых были какие-то задачки, явно переписанные из учебников, таблицы, нормативы, другие справочные материалы и пр.
- А ты, кареглазая, чего там улыбаешься? - мог обратиться он к девушке-казашке, которая, как и все мы, с трудом сдерживала смех, вызванный очередной «остротой» лектора.
На лекции о питании он подолгу рассказывал об особенностях фронтового рациона.
- На войне часто приходилось употреблять «телятину из-под дуги», - состроив гримасу, которая должна была изображать с трудом сдерживаемый смех, произносил Иван Игнатьевич с расстановкой. А мы смех не сдерживали.
- Небо над Парижем, как гороховый суп (!?), – так образно характеризовал он загрязненность атмосферы в капиталистических странах.
А рассуждая, опять же, об атмосфере, об очистительных естественных процессах, он преподносил нам якобы цитату из «Русского леса» Леонида Леонова: «Леса Рязани орошают поля Турции». И представлялись испарения над рязанскими лесами, кудрявые кучевые облака, уносящие российскую влагу на чужбину.
Читал я «Русский лес», но выражения этого не встретил, да и не искал целенаправленно. Пусть останется памятью о доценте Ф.
Часто Иван Игнатьевич обращал наше внимание на важность общей гигиены, на сложный экзамен по его предмету. Вспоминал, какая группа в прошлом году и что ему подарила на экзаменах. Нам каким-то образом был сделан заказ на фотоаппарат, что мы и выполнили. Да еще не после, а до экзамена.
Если мы что-то и узнали об общей гигиене, то только благодаря практическим занятиям, которые вели нормальные преподаватели.
Несколько раз, когда становилось совсем невмоготу, мы обращались в деканат. Однажды на лекцию пришел декан – Пак П.А. Конечно, Иван Игнатьевич был предупрежден. Лекция прошла почти нормально.
Но вот парадокс. Некоторые лекции по этому же предмету читал доцент кафедры А. – средних лет, серьезный, в золоченых очках. Он был одновременно и деканом одного из курсов, поэтому мы все его хорошо знали. Раньше он работал главврачом СЭС в одной из северных областей Казахстана. По материалам вспышки то ли гепатита, то ли брюшного тифа, возникшей из-за разрушения заградительной дамбы и заражения питьевой воды в водохранилище, он защитил диссертацию и перешел на педагогическую работу. Еще он был членом партбюро и позднее давал мне рекомендацию для вступления в КПСС.
Николай Иванович читал лекции классически, как мы думали, т.е. так, как написано в учебнике, да еще монотонно, невыразительным голосом. Тоска была неимоверная!
Комсомольские страсти
После летних каникул в адрес ректора поступила жалоба жительницы одного из сел, что студент нашего института в нетрезвом состоянии, на мотоцикле передавил ее гусей. Или украл гуся? Точно не помню. Студентом этим был Анатолий З., из соседней группы.
Конечно, он сразу был вызван в деканат, там, в целом, свой проступок признал, каялся. Но нужны были более действенные меры, вплоть до отчисления.
Решено было обсудить хулигана на курсовом комсомольском собрании. Перед собранием с нами, членами комсомольского бюро института, побеседовал секретарь институтского бюро Р. Он наставлял нас быть принципиальными, строгими. В общем, хулиганам в комсомоле, да и в институте, не место!
Анатолий Федорович, вообще-то, был достаточно мягким человеком, к комсомольским обязанностям относился спокойно, не сгорая. Но тут, очевидно, сказывалась позиция руководства, партийного бюро. В то время на письменные обращения граждан реагировали четко, в соответствии с каким-нибудь Постановлением ЦК КПСС.
В общем, пришли мы на собрание. Пришел весь курс, в том числе и те, кто не считался комсомольцами.
Зачитали письмо. Вызвали на сцену виновника. Он, конечно, был смущен. Но не испуган. Что-то объяснял, каялся, давал обещания. Потом выступил кто-то из его группы, дал весьма положительную характеристику.
И тут на трибуну поднялся Анатолий Федорович. Он клеймил З., насколько это было можно. Еще раз обратил внимание на «позорное пятно» на нашем институте, на светлом облике советского студента.
- В общем, по мнению бюро комсомола института, З. нужно исключить из комсомола, - заключил секретарь.
Мы вначале опешили. Со мной рядом сидел старшекурсник, тоже член бюро, Мухит Джанузаков. Мы переглянулись, и я «кинулся на амбразуру» - вышел к трибуне, сказал, что так вопрос на бюро не ставился, единое мнение никто не формировал. Конечно, З. заслуживает строгого наказания, но исключать его не нужно. И т.д.
Почему-то никто не говорил, что вслед за исключением из комсомола мог встать, и обязательно встал бы, вопрос об отчислении злодея из института.
В общем, исключение не состоялось. Собрание закончилось. Ничего нам не сказал ни Анатолий Федорович, ни представители руководства, присутствовавшие на этом собрании.
А на следующий день узнаю от жены старшего брата, работавшей секретарем горкома комсомола, что наш секретарь обратился в горком с предложением разобраться с нами, подорвавшими авторитет и комсомольского бюро, и комсорга, т.е. его авторитет.
И нас вызвали на бюро горкома. Это уже серьезно. Но я почему-то серьезности тогда не осознавал. Я знал всех штатных работников горкома, они знали меня. К Вере – жене брата, относились уважительно.
Тем не менее, речь шла о подрыве авторитета руководящего органа! И там, после того, как выслушали нас, раздавались соответствующие клеймящие речи. Но нас они только раззадоривали. Вполне возможно, что в ответ мы излишне эмоционально обрисовывали ситуацию, акцентировали внимание на том, что наш секретарь должен был предварительно и более серьезно обсудить вопрос с нами, попробовать выработать единое мнение…
Я исподволь следил за выражением лица Осипенко – первого секретаря. На нас он смотрел спокойно, на наших обвинителей – слегка иронично, особенно, на бичующих нас. Василий Петрович был хорошим организатором, понимал жизнь, мог отсеивать зерна от плевел.
Спорили больше часа. Потом нас – виновников отпустили. Никакого решения в отношении нас принято не было. Вера тоже комментариев не давала. Да мы как-то и не возвращались больше к этому инциденту.
Госпитальная терапия
На кафедре госпитальной терапии занимались два года. Потом эта же кафедра курировала выпускников-терапевтов, распределившихся в Степногорск, в неведомый Третий главк. Занимались мы на базе как железнодорожной, так и областной больницы.
В «железке» нас курировала доцент Кравцова Анна Ивановна. Вначале она заведовала кафедрой, потом ее сменила Галина Михайловна Казантинова. Обе женщины по-своему запомнились. Они были очень разными. Одинаковым у обеих было только одиночество.
Анна Ивановна приехала с Украины. Там она работала у известного профессора Грицюка. Занималась ревматизмом и считалась специалистом в этой области. Кандидатская диссертация ее, как узнал позднее, была посвящена изучению периферического кровообращения при ревматизме и основывалась на материалах биопсий кожи. Очевидно, до нашего института она преподавательской работой серьезно не занималась.
Занятия, а с нами она проводила семинары, конференции, не запомнились. Единственно, помню, она приветствовала, когда студент «раскапывал» что-нибудь этакое, чего не было в учебнике. Я этим пользовался не раз.
У меня была толстая переводная книжка «Гормоны и сердечно-сосудистая патология». В ней к каждому занятию можно было найти что-то подходящее.
А Анну Ивановну запомнил почему-то больше по казусу, произошедшему на одной из ее лекций.
Лекция была посвящена, естественно, ревматизму. Анна Ивановна, как периодически выходила из-за трибуны, подходила к большим схемам и таблицам, иллюстрирующим тему. Одна таблица была о патогенезе ревматизма. Таблица сложная, из нескольких колонок, со сплошными стрелками, с пунктирами…
- А вот здесь располагается полисахаридный компонент…Харида, - читает, чуть запнувшись, Анна Ивановна, проводя указкой по таблице.
Нам-то издали видно, что «харида» - это никакая не фамилия, а просто окончание слова «полисахарида», из другой строчки таблицы, написанное через перенос. Но вблизи нетрудно и ошибиться.
- Да, пора уже привыкать к новым терминам и фамилиям, - продолжала невозмутимо Анна Ивановна, услышав шумок в аудитории.
Доцент Казантинова была другого склада – строгая, требовательная, даже жесткая. Всегда плотно сжатые губы, чуть асимметричные. Отсутствие даже намека на улыбку в любых ситуациях. Обходов больных или клинических разборов с ее участием что-то не припомню. Правда, утренние конференции проводила. Часто посещала занятия в группах. Мы ее побаивались. Ассистенты в ее присутствии тоже были напряжены.
Нашим преподавателем, когда мы занимались в областной больнице, был Николай Михайлович Дерябин, великолепный терапевт, остроумный, доброжелательный. Я его знал по работе в стройотрядах, где он многие годы был главным врачом областного ССО, проводил перед выездом инструктажи, посещал отряды во время нашей работы.
С заведующей кафедрой у него были нормальные отношения, доброжелательные, взаимно уважительные.
Позднее Галина Михайловна несколько раз приезжала в Степногорск, где мы проходили интернатуру. Принимала выпускные экзамены. Нас там готовили хорошо. Людмила Кузьминична, наш руководитель, рассказывала потом, что Казантиновой очень понравился мой ответ. У меня был вопрос по комплексной терапии лейкозов. ВАМП, ЦАМП и прочая терапия.
С Галиной Михайловной мы встретились вновь в 1988 году, на Всесоюзном съезде врачей, в Кремлевском дворце. Мы были в одной делегации, от нашей отрасли, т.е. от учреждений, входящих в Третий главк Минздрава. Она в то время работала заведующей клиническим отделом отраслевого профпатологического института в Волгограде. Доктор медицинских наук.
Во время экскурсии по Москве я сел в автобусе с ней рядом. Представился, напомнил. Я в то время работал в Сарове. Она была искренне рада. Вспоминали институтские годы, говорили о Рачинском И.Д. - зав. кафедрой пропедевтики, о котором она рассказала много хорошего и мне ранее неизвестного, о Дерябине. Николай Михайлович, оказалось, живет и работает в Подмосковье, у него семья, ребенок. Вспоминали и Людмилу Кузьминичну Баландину, заведующую терапевтическим отделением степногорской медсанчасти, курировавшую интернов. Она была очень хорошим, грамотным терапевтом.
Были у нас и новые общие знакомые - по Главку, по Институту биофизики, с которыми контактировал по работе в Сарове, в том числе по работе над диссертацией, которую, наконец, начал там писать.
Позднее, еще несколько лет, до отъезда из Сарова, встречал Галину Михайловну, заочно - в отчетах, в материалах конференций, совещаний и пр. Возможно, она работает и сейчас.
Кафедра инфекционных болезней
Кафедру инфекционных болезней мы прошли как-то незаметно. Практические занятия вел ассистент Федоров. А лекции читал заведующий кафедрой Осипов Валентин Павлович. Возможно, имя другое. Но что «В.П.», это точно. Помню, обращало внимание то, что под названием на всех таблицах к лекции по брюшному тифу было написано: «по В.П. Осипову».
Осипов произносил «брюшной» через «у» - «брушной тиф».
Кстати, читал лекции он очень хорошо, без шуток-прибауток, но интересно.
Но запомнился он не этим. Запомнился похоронами. Да, во время наших занятий на кафедре он умер. Был в командировке в Иркутске, по-моему, и там в гостинице умер. Привезли его в Целиноград, как говорят, «в цинковом гробу». Нам, студентам, пришлось разгружать и этот металлический ящик, и снимать с грузовика на кладбище уже обычный гроб. Да, был не катафалк, а обычный институтский грузовик.
Провожало доцента Осипова в последний путь всего несколько человек, из них половину составляли мы - студенты. Кто-то из руководства института говорил прощальную речь. Был ли кто из родственников, не помню.
К тому времени на кафедре работал уже доцент Гнутов. К нам ежегодно приезжали новые преподаватели. Были вакансии, требовались остепененные кадры. У нас они быстро подрастали, завершали докторские, потом, как правило, уезжали.
Гнутов был специалистом в области вирусных гепатитов. Значительно позднее, когда я приехал из Сарова в Нижний к профессору Соринсону, чтобы получить отзыв на свою диссертацию, он, узнав, где я учился, сразу спросил о Гнутове. Оказывается, тот был учеником Соломона Наумовича.
Профессор Шершавкин
Почему я вспомнил Шершавкина, не могу объяснить. К пятому курсу, когда мы пришли на кафедру судебной медицины, его уже не было в институте.
Но до того, часто в анатомическом корпусе, где на пятом этаже располагалась и судебная медицина, можно было видеть странноватого пожилого человека. Невзрачная фигура в затрапезном одеянии, взлохмаченные седые волосы, плохо выбритые впалые щеки. Сразу можно было определить в нем человека, склонного к злоупотреблениям. Да, он был алкоголиком. Это не скрывалось.
Однажды нам пришлось побывать у него дома. Вот-вот должен был начаться Ученый совет, на котором должен был «защищаться» наш куратор - ассистент кафедры общей хирургии Лаврухин И.Г. Так как при отсутствии кворума Совет не мог состояться, пребывание на нем профессора Шершавкина было обязательным. Докторов наук в институте вообще было наперечет.
А Шершавкин отсутствовал. Но мы его привели. Заседание не было сорвано. Иван Григорьевич успешно защитился.
Уже сейчас, с помощью интернета, узнал, что до Целинограда Шершавкин работал в Москве. Темой докторской диссертации, защищенной еще в 50-х годах, была история судебной медицины в России. Имел звание профессора, которое присвоено было еще в Москве.
Наверное, был неплохим специалистом и преподавателем. Но сгубил себя. Кафедру не доверили даже в периферийном институте, несмотря на профессорское звание, а возможно, он и сам на нее не претендовал. Его устраивала уже и роль «свадебного генерала».
Этой кафедрой у нас заведовала тогда доцент Елена Ивановна Зайцева, запомнившаяся пронзительным голосом, пистолетом, которым она размахивала за трибуной на лекции по огнестрельным ранам, а также тем, что была заместителем секретаря партбюро. Мы жили в одном доме.
На моих глазах исполнилась ее мечта – она поменяла квартиру и переехала в Ленинград, переведя туда ранее сына Сашу, закончившего наш же институт и ставшего фармакологом.
Цикл Кребса
Кафедра биохимии была очень уютной. Большие кабинеты, штативы с колбами, пробирками, длинноносыми пипетками, которые изготавливали в институтской стеклодувной мастерской. А мы их кончики постоянно обламывали.
Преподавателей не помню. У нас почему-то постоянного и не было, занятия вела почасовик – заведующая аптекой. Но очень грамотная, отлично знавшая предмет и кафедральные требования.
Кафедрой заведовала Валентина Константиновна Захарова, доцент, лет шестидесяти, на мой сегодняшний взгляд. Маленькая, сухонькая, в больших очках, всегда в халате и в глубоко надвинутой шапочке. Она была ленинградкой, пережившей блокаду.
Ее уважали, несмотря на величайшую требовательность к студентам как на занятиях и лекциях, так и на экзаменах. А предмет-то труднейший. И обидно, что и цикл Кребса, и другие «циклы», выученные «на зубок», в последующем забылись, оказались не востребованными.
Хотя позднее ловил себя неоднократно на мысли, что биохимию, как и другие дисциплины первого – третьего курса, врач должен, обязан знать. Не хватало знаний биохимии, фармакологии, когда работал над диссертацией, когда преподавал токсикологию и медицинскую радиологию студентам.
А доцент Захарова это очень хорошо понимала. И старалась убедить нас. Но…
Как-то она вела в нашей группе практическое занятие. Она объясняла, спрашивала нас. Обратилась с каким-то вопросом к Тамаре Е., которая не отличалась ни прилежанием, ни сообразительностью. Следуя традициям, ей нужно было получить диплом, уехать на родину, выйти замуж и т.д. Помогал в учебе старший брат, к тому времени защитивший очень успешно в Москве кандидатскую диссертацию, получивший и должность, и степень доцента на кафедре оперативной хирургии.
Тамара, конечно, молчала. Захарова задала один вопрос, другой… Безуспешно.
- Ну как так? Ну, могут знания вылететь из головы! Но у Вас ведь они туда и не залетают! Ни в одно отверстие! – высоким взволнованным голосом почти выкрикнула порозовевшая от возмущения Валентина Константиновна. И заплакала!
Доцент кафедры Лиходий Станислав Сергеевич был постоянным секретарем парткома. После Захаровой кафедрой заведовал он.
На «Кирпичном»
Кафедра психиатрии базировалась в областной психиатрической больнице, «на Кирпичном», как говорили. Туда ходил только один автобус - №1. Первые дни проходили напряженно, с оглядкой на каждого больного, которые свободно перемещались по большой территории. Потом нас сводили в лечебно-трудовые мастерские, где пациенты больницы делали какие-то пластмассовые игрушки, украшения. Другие расписывали с помощью специальных шаблонов большие плюшевые скатерти. Такие скатерти я видел в деревне.
Но было там и «буйное» отделение, и отделение, где лежали безликие безучастные пациенты со старческой деменцией, с другими подобными состояниями.
Запомнилась «веселая» пациентка Валентина Николаевна! Представляете, даже имя помню! А запомнилась тем, что как-то зашла в учебную комнату, чтобы показать свой новый берет. На шутливый вопрос Владимира Ильича – нашего преподавателя, где она его взяла, ответила: «В нашем магазине. Я на весь дурдом заказала». На территории больница действительно был небольшой магазин.
Фразу «на весь дурдом» я использую иногда и сейчас, в подходящих случаях.
А в другой раз она уже была совершенно другой, агрессивной, как и бывает в психиатрии. Рузанов попросил ее не мешать заниматься, а она, наоборот, ворвалась в прикрываемую дверь и прокричала в адрес преподавателя: «Я тебе я… оторву, если выгонять будешь!».
- В «нулевую» ее! - закричал вспыхнувший Владимир Ильич.
И санитары увели Валентину Николаевну. А мы продолжили занятие.
Вообще, психиатрия – очень интересный предмет. И преподавали его хорошо. Правда, лекции были так себе. Читал их заведующий кафедрой, доцент, лектор не очень умелый. Казалось, что исповедуемая им дисциплина наложила на него непоправимый отпечаток.
А ассистент Рузанов В.И. был очень грамотным психиатром, великолепным преподавателем, интересным человеком.
Слет студентов
После прошедшего в 1971 году в Москве Всесоюзного съезда студентов, на котором Леонид Ильич лично напутствовал молодежь в будущее десятилетие, по всем уголкам страны стали проводить аналогичные съезды местного масштаба. Собрали студентов и у нас, в Целинограде.
Огромный Дворец целинников был переполнен. Как-никак, четыре ВУЗа, десятки техникумов и училищ. Да и событие не рядовое.
Так получилось, что мне – студенту четвертого курса, одному из комсомольских функционеров вузовского масштаба, поручили быть на этом съезде председательствующим. То ли учли мой голос, то ли просто пришлось срочно заменять подготовленного председательствующего, не знаю. Пригласили на сцену, вернее, за кулисы, и Хабибуллин – первый секретарь нашего обкома комсомола вкратце обрисовал обязанности председательствующего и, главное, порядок и форму представления слова первому секретарю обкома Н.Е. Кручине. Нужно было обязательно и в определенном порядке проинформировать участников съезда, что Николай Ефимович – кандидат в члены ЦК КПСС, первый секретарь обкома партии, Герой соц. труда и еще что-то.
Все прошло нормально, без накладок. Станислав Боянович (Хабибуллин) сидел рядом и не мог дать сбиться.
Кручина выступил, содержания я, естественно, не запомнил, был нацелен на форму. Но выступления его перед молодежью я слышал и раньше - он всегда говорил свободно, убедительно, вселяя надежду. Нам, студентам, не казалось лишним еще раз утвердиться в своей уверенности в светлом будущем, в наше личном будущем, которое уже не за горами.
Потом была череда запрограммированных выступлений – программа лежала передо мной. Меня задело, что от нашего института выступление было не в первоочередной части.
Вот на трибуне ректор сельхозинститута Моисей Аронович Гендельман. Говорит живо, остроумно, связывает успехи своего института с выдающимися успехами областного сельского хозяйства. Помню, посетовал только, что в наименовании «сельхоза» нет слова «государственный», хотя они выполняют важнейшую государственную задачу. Действительно, наш институт обозначался как ЦГМИ, педагогический – ЦГПИ, а «сельхоз» - просто ЦСХИ.
Потом был перерыв, а после перерыва первым в списке наш – проректор по науке, заведующий кафедрой факультетской хирургии профессор Волох Ю.А. В эти дни он немножко приболел, перенес ангину. Но его упросили выступить, так как ректора где-то не было, а представить институт достойно нужно. Он согласился и сейчас сидел в первом ряду. Я временами посматривал на него, видел, что Юрий Александрович не совсем здоров, часто вытирает лоб платком.
Он был очень колоритной фигурой, во всех смыслах. Очень толстый, лысый, умница, великолепный лектор. И кафедральный коллектив был мощный, в основном мужчины – состоявшиеся известные в городе хирурги: Грабовецкий, Осипов, Люст…. Только у Волоха была оборудована видеотрансляция из операционной в его кабинет, откуда он наблюдал за ходом операций. Сам оперировал не часто, но на паре операций с его участием все же присутствовать довелось.
Кроме того, в нашем провинциальном институте очень обращало на себя внимание то, что у него была монография, а в любой статье или книжке об эхинококкозе или альвеококкозе на Ю.А. Волоха обязательно ссылались.
И еще профессор Волох был фронтовиком, полковником медицинской службы; был фронтовым хирургом, возглавлял военный госпиталь. Поэтому и на съезд, нацеленный на воспитание подрастающего поколения, он пришел в пиджаке, украшенном многочисленными наградами, среди которых юбилейных медалей было одна-две…
И вот мы готовимся работать дальше. Кручина попросил программу, немножко подумал и зачеркнул фамилию Волоха. Что-то недолго переговорили с Хабибуллиным, и тот дал мне откорректированный список….
Поскольку в зале еще только рассаживались, я обернулся к сидящим в президиуме, но во втором ряду, представителю нашего парткома Елене Ивановне Зайцевой - заведующей кафедрой судебной медицины и к Шендрику Юрию Григорьевичу - проректору по учебной работе.
Они забеспокоились, стали теребить Хабибуллина. Потом Елена Ивановна осмелилась обратиться к Кручине, говорила о болезненном состоянии профессора Волоха, просила… Но первый секретарь был непреклонен.
Почему это так запомнилось?
Во-первых, потому что сразу тогда был поражен мыслью о том, что это не что иное, как антисемитизм. Как же, Гендельман, Волох… Не много ли?
Надо сказать, что у нас половина кафедр, особенно – серьезных, возглавлялась евреями: Шапиро Борис Моисеевич, Гребнева Лидия Самуиловна, Клебанов Вольф Мейерович, Лемпель Натан Максимович, Фарбер Моисей (Михаил) Аронович….
А Комаровер Наум Абрамович?! А Шабаш Ефим Григорьевич?! Они кафедрами не руководили, но были высококлассными специалистами, настоящими преподавателями.
Мы сознавали это, и поскольку, как правило, личности эти были неординарными, появлялось и закреплялось только уважение не только к каждому из них в отдельности, но к народу в целом.
И вот, оказывается, у наших идейных вожаков мнение другое?!
Ну, а во-вторых, не буду скрывать, запомнился этот случай еще и потому, что я в очередной раз смалодушничал.
- А я вот сейчас объявлю Волоха! – сразу тогда у меня возникла мысль. – Ведь никто не помешает, не успеет остановить. Не убьют же меня, не исключат из института…
Всю оставшуюся часть съезда мысль эта не покидала. Но так и осталась мыслью. Я и сейчас, вспоминая, корю себя за трусость.
Больше таких масштабных студенческих съездов не проводилось. Тот был первым и последним.
Николай Ефимович Кручина стал впоследствии управляющим делами ЦК КПСС. Во время ГКЧП в 1991 году он покончил с собой.
Нет уже, думаю, и профессора Волоха.
Фотоальбом
У меня нет традиционного выпускного фотоальбома. Все шесть лет учебы запечатлены только на нескольких любительских снимках.
За несколько месяцев до госэкзаменов на поток пришел фотограф по фамилии Нагельберг, Александр Маркович. Он состоял фотокорреспондентом при немецкой областной газете «Фройндшафт», печатался и в других изданиях. Фотограф был классный.
Мы, организаторы, были пару раз у него дома, в микрорайоне «А», рассматривали его работы. Занимался он, сейчас можно в этом признаться, и не совсем законным делом – фото девушек в стиле «ню». Несколько таких фотографий мы у него увидели.
Вскоре он начал понемножку фотографировать нас, для будущего альбома.
И вдруг, не помню, откуда, поступает информация, что альбом для курса будет делать не Нагельберг, а институтский фотограф. Мы – к тому, к другому… Информация подтверждается. В конце концов, пробились к ректору. Николай Михайлович подтвердил, что так и будет. Нагельберг отклонен, так как местный фотограф назвал меньшую цену (это за наши-то деньги!). Кроме того, репутация Нагельберга не очень устраивает руководство… Мы поняли, что речь идет о тех его смелых работах, несколько из которых видели в его квартире.
Ректор есть ректор. Его решение - последнее. Но многие из выпускников, в том числе и я, отказались делать альбомы.