Один раз, еще очень давно, кажется в начале первого курса я работал над одним из тогдашних своих стихотворений - и что-то натолкнуло меня на одну странно-непонятную поначалу мысль: "Стихотворение очень похоже на людей. Обладает как оболочкой, так и нутренним содержимым. Поэтому возможно иногда мы и не находим за внешней оболочкой той внутренней глубины, чего-то обычного, прекрасного в своей простоте. Поэтому по-настоящему изящному стихотворению мало быть просто "стройным" в своей форме и "красивым" благодаря худ.-изобразительным средствам. Ему нужно иметь и соответствующее внутреннее содержание, что в большинстве случаев куда важнее внешне-красивой оболочки.
Однако тогда, я знал, думал и был уверен в той казалось бы неопровержимой истине, солстоявшей в том, что стихотворения - лишь транслируют человеческие мысли, являются послами между их автором и совокупностью множества читателей и других авторов, посредниками на суде между своим автором и великими творцами, выносящими приговор, определяющий дальнейшую судьбу наших посланников после смерти, самых близких "нашему" разуму, чувствам, сознанию.. И я нисколько не сомневался в том, что творения наши сами по себе не живут, находясь в полной зависимости от своего автора. Человек может как дать им жизнь так и забрать ее; сам решает - оставить ли его в исходном виде или же доработать и довести до ума. В общем власть человека над своими творениями была безграничной...
Я писал новые строчки и, перечитывая их в контексте моего творения, мне казалось, что они живут своей, совсем другой жизнью, непохожей ни на какую другую.. И порой мне казалось, что это не я писал строки, связывая идеи и мысли в едином контексте, а какая-то неведомая мне сила, превосходившая вдохновение, направляла меня изнутри, мудро изменяя по своей воле мои мысли, фиксируемые на бумаге.
Изобразительные средства и мысли, переплетаясь в контексте произведения создавали совершенно нечто новое, рознившееся с моими задумками и тем более первоначальными мыслями и идеями. Подобно комнатным растениям, они модифицировали непроросшие зачатки идей в моей голове в прекрасные растения, регулярно требуя от меня лишь времени, которое было для них водой и от количества поливов зависел конечный результат.
Иными словами, стихотворения расширяли и углубляли мои изначальные задумки благодаря силе возникавшего контекста; успехи в этом начинании порождали вдохновение и постоянно подогревали меня изнутри, прибавляя к моей соственной воле желание и возможность его реализации - три необходимых составляющих, по моему мнению, обеспечивавших успешный результат.
Мое "море", которое я так начинал и задумывал так писать в стихотворном контексте становилось океаном; изначально задуманный тотем обретал силу талисмана и, наполняясь символизмом и всем тем, что я свято чту и берегу в душе делал для меня жизнь, казалось бы без этой маленькой вещицы, бессмысленной и пустой..
"А что, если лирические и прозаические произведения также как и люди - живые существа, которым просто неведом язык нашего общения? Что если существует другой, неведомый людям мир, к которому они принадлежат и в котором бесспорно имеется своя иерархия, основанная н выделении высоких и низких жанров? Что если этот мир есть второе "Эльдорадо", описанное Вольтером в его философской повести "Кандид", где нет воин и кровопролития, накрывающих издавна весь мир, лишь потому, что ни один житель этого мира не стремится от рождения ни покинуть его пределы, ни расширить территории своего владения, сохраняя тем самым нерушимый баланс сил, который веками создается непосильным трудом и может быть разрушен неценящими его в мгновение ока. Что если в том мире не существует денег, но его жители также стремятся к познанию безответных таин бытия, а жизнь происходит в русле культурного обмена между произведениями? И там также есть как обычные люди (произведения), так и вышестоящие (литературные жанры), первые из которых также, подобно людям, отдают себя на закате своих лет под суд вышестоящих, выносящих приговор, определяющий их дальнейшую судьбу в отношении краткосрочности или долговечности их славы, определявшей сроки жизни отдельных произедений.. Мир, симметричный людскому, в котором контекст был душой (внутренним наполнением) произведения, а его совокупное изящество - зеркалом собственной души...
Спустя мгновение, мои размышления были прерваны громким голосом преподавателя, возвестившим об окончаниии пары.
"Как жаль все же, что им неизвестен всеобщий язык мира, о котором так много писал Пауло Коэльо - язык общения матери с полугодовалым ребенком; язык, благодаря которому люди разных стран, говорящие на разных языках, могут понимать друг друга без слов... ", - подумал я про себя.