Еретик. Часть 1, Волчий оскал

                Пролог.




Сверху сыпались косые серебристые нити дождя, хмурое небо грохотало, разрезаемое яркими вспышками молний. Дул холодный сырой ветер, трепавший верхушки деревьев и кустарников, срывая с них листья, точно маленький взбесившийся ребенок. По узким темным улочкам старой Нолы бурлили разбегавшиеся по сторонам потоки воды. Редкий прохожий, застигнутый непогодой врасплох, прыгая через озера разлившихся луж, спешил поскорее укрыться в теплых сухих стенах своего дома.

В этот день Джованни Бруно пришел домой раньше обычного. Сняв сапоги, он вошел в небольшую полутемную прихожую. Она была наполнена ароматом жаренного гуся и вошедший мужчина, не евший ничего с самого утра, невольно сглотнул пресную слюну. Из соседней комнаты вышла худенькая женщина с чертами лица, тронутыми первыми следами времени, но еще не утратившими женской привлекательности. Заметив вошедшего мужа, она ласково улыбнулась ему.

— Фраулиса, откуда такая роскошь? Откуда у нас деньги на утку к ужину?

Фраулиса смерила мужа долгим многозначительным взглядом и от Джованни не ускользнул промелькнувший в нем укор.

— Меня навещал Бартоломео, - тихо ответила женщина, - он и принес утку.

— Он уже ушел?

— Да.

Джованни вздохнул с облегчением – недолюбливал он старого болтливого тестя за его несдержанность в разговоре и чрезмерный религиозный фанатизм, которым он заражал и свою дочь.

Ели они молча, с наслаждением пережевывая сочное мясо. Фраулиса обглодала маленькую ножку и отложила тарелку с костями. Вытерев руки и рот влажным платком, она сделала глоток вина из глиняного стакана и посмотрела на мужа. Джованни был всецело поглощен поеданием утки и отчего-то созерцание мужа, с аппетитом поедавшего мясо, вызвало у Фраулисы прилив теплых нежных чувств.

Когда ужин был окончен и растопили камин, Джованни принялся рассказывать жене о своих дневных приключениях. Он говорил о каком-то интересном матросе, служившим на торговом корабле, с которым ему удалось познакомиться на рынке. Потом рассказывал последние городские сплетни, которые услышал от знакомых на рынке, а, затем, и вовсе углубился в воспоминания молодости, когда он еще служил в кавалерийском полку офицером. Эти годы своей жизни, навсегда канувшие в лету, Джованни особенно любил и всегда тепло вспоминал о них.

Фраулиса слушала мужа, но не слышала его. Она была поглощена своими мыслями, рассеяно наблюдая за причудливым танцем огня в камине и наслаждаясь домашним теплом и покоем вечера. За окном еще бушевала стихия, мокрые косые плети дождя чеканили барабанную дробь по крыше, стекая рванными обрывками на землю. И этот монотонный однообразный звук, сливаясь с родным сердцу хрипловатым голосом любимого мужчины, рассуждавшего о славных временах своей молодости, был для Фраулисы лучше всякой музыки.

Она глядела на дрожащий в камине огонь и думала, что вот она – жена простого отставного кавалерийского офицера, и есть самая счастливая женщина на свете. На что нужны все сокровища и дворцы мира, если нет покоя и гармонии в собственной душе? Но когда рядом есть любимый человек, крыша над головой и какой-никакой, но все-таки хлеб, разве не это великое счастье на свете?! Одно обстоятельство только терзало ее душу, мешая полноценности ее счастья: Фраулиса боялась, что никогда не сможет иметь ребенка.

Джованни продолжал что-то рассказывать о прошлом. Он вспоминал великое разграбление «Вечного города» наемниками испанского короля. «Страшные выдались тогда дни», - говорил он, делая очередной глоток вина, - «двоих моих друзей срубили прямо у меня на глазах… Мы сопротивлялись этим варварам, как могли, но их было несчетное множество и они были озлоблены».

Фраулиса не слушала мужа, продолжая думать о своем. Недавно она говорила со стариком Бартоломео и тот посоветовал своей дочери сходить к опытной повитухе. Старая Амвросья славилась на всю округу не только своим умением принять роды, но и могла предсказывать беременность, гадая на углях. Фраулиса решилась выбраться к старухе за советом и, дождавшись когда муж уйдет в поле не работы, она направилась на окраину маленького городка.

Приговор повитухи был неумолим – Фраулиса никогда не будет иметь детей. Это ужасное слово «никогда», точно взмах острого лезвия, в одно мгновение обрубило все надежды стареющей женщины и, если бы отец не оказался рядом, у Фраулисы непременно случилась бы истерика. Вечером следующего дня она собралась с силами и рассказала обо всем мужу. Джованни, улыбаясь, обнял супругу и прижал ее к себе своими большими мускулистыми руками. Поглаживая жену по спине, он прошептал на ухо, что любит ее несмотря ни на что, а про детей пусть не печалится – все еще впереди, нужно только подождать. Но каким-то внутренним женским чутьем Фраулиса чувствовала, что старая знахарка права и она бесплодна.

И вот сейчас, сидя у огня и слушая звуки дождя и многократно пересказываемый рассказ мужа, Фраулису начало терзать отчаяние. Она вспоминала, что у ее тетки, которая померла десять лет назад от какой-то болезни, тоже не было детей и мать говорила про нее, что у нее никогда не будет ни дочки, ни сына. Тогда Фраулиса не придавала этому никакого значения. Но теперь она стала понимать, что между ее бездетностью и бездетностью ее тетки существует какая-то связь. Очевидно, думала Фраулиса, что на их роду лежит какое-то древнее проклятие. Но как его снять? И можно ли в этом случае хоть что-то предпринять?

Внезапно в дверь постучали. Джованни осекся на середине очередного повествования и в недоумении посмотрел на супругу. Фраулиса покачала головой, давая понять, что она гостей не ждет. «Наверное это гром», - ответила она мужу. Но спустя пару секунд стук снова повторился, но на этот раз он был более настойчивым. Джованни нехотя встал с лавки и, проклиная незваных гостей, побрел в темную прихожую. Зазвенела упавшая на пол связка ключей, послышалось кряхтение мужа, поднимающего ключи с пола, и, затем, скрип половиц.

Джованни отворил входную дверь и с улицы в дом ворвался холодный сырой ветер и громкий шум низвергающегося с небес ливня. На пороге стоял незнакомец, закутанный в черный плащ и с накинутым на голову капюшоном. Лица его видно не было. В руках человек держал плетенную корзинку с пеленками, в которой мирно посапывал младенец.

— Что вам угодно? – удивленно переводя взгляд со странного гостя на его поклажу, спросил Джованни.

— Может быть разрешите войти?

Не дождавшись ответа, непрошенный гость сделал несколько шагов в сторону растерявшегося хозяина дома и Джовани нехотя посторонился, пропуская его в прихожую. Гость аккуратно поставил корзинку с ребенком на пол, снял с себя плащ, с которого стекали струи воды, бросил его в угол, снова аккуратно взял корзинку в руки. Джованни прикрыл дверь и, держа огарок свечи перед собой, всматривался в лицо незнакомца.

— Мне угодно видеть Джованни и Фраулису Бруно, - тихим, но настойчивым голосом произнес незнакомец.

— Джовани Бруно стоит перед вами, а моя супруга в гостиной.

— Тогда пройдемте в гостиную, у меня к вам важное дело…

Они сели за стол. Корзинку с ребенком поставили неподалеку от камина. Все это время малыш не подавал виду, продолжая мирно посапывать в корзинке с таким невинным видом, будто происходящее его нисколько не касалось. Увидев младенца, Фраулиса так и расплылась от прилива нежности. Она хотела было взять ребенка на руки, чтобы покачать его, но незнакомец довольно грубо отстранил ее.

— Итак, что вам угодно? Если вы пришли искать ночлега, то я могу порекомендовать вам неплохой постоялый двор…

— Джованни, - строго одернула мужа Фраулиса, - ты хочешь послать этого человека с маленьким дитем снова на улицу?!

— Успокоитесь, - вмешался в спор незнакомец, – я скоро уйду отсюда, но сделаю это либо один, либо с ребенком.

Джованни заметил на лице гостя, выхваченном из вечернего сумрака отблеском пламени, большой шрам, рассекавший щеку. Это насторожило хозяина дома еще больше.

— Что вы хотите этим сказать? – Насторожилась Фраулиса и глаза ее блеснули.

— Ровно то, что произнес только что… Я пришел, чтобы просить вас принять этого малыша на воспитание.

— Но… – замялся было Джованни, не зная, что ответить и понимая, что первым должен сказать что-то непременно он, а не жена.

— Вы можете отказаться, - перебил незнакомец, - тогда я заберу ребенка и уйду. Если вы согласитесь, я оставлю вам мальчика и достаточное количество денег на его содержание и первоначальное образование до достижения им пятнадцатилетнего возраста.

— Где его родители? – Спросила Фраулиса, разглядывая спящего младенца.

Ребенок в этот момент приподнял свои маленькие ручонки и закряхтел. Фраулиса улыбнулась ему, умиленная созерцанием этого зрелища.

— У него нет родителей. Впрочем, ни о чем не спрашивайте меня. Мне нужно знать только ваше решение.

— Надеюсь, вы не ждете нашего ответа прямо сейчас… – нерешительно начал Джованни, украдкой бросая беспокойный взгляд на жену. Но Фраулиса уже во всю улыбалась, разглядывая малыша.

— Нет, нет! – Вскричала женщина, - мы же не можем бросить его на произвол судьбы! Пусть лучше мы станем для него родителями, чем его ожидает неизвестность. Это же… это дар божий!

— Ах, Фраулиса…

— Оставь, Джованни. Мы же так хотели детей!

Незнакомец со шрамом терпеливо ждал ответа.

— Мы согласны! - Выпалила Фраулиса, - оставляйте ребенка у нас.

— Хорошо, но есть три условия.

— Какие еще условия?! – Вскричал Джованни.

— Во-первых, - невозмутимо продолжил гость, - ребенок не должен ничего знать о том, что он не ваш сын. Во-вторых, по достижении мальчиком возраста пятнадцати лет, вы должны будете передать его на воспитание в монастырь Святого Доминика…

— Какое же последнее условие?

— Вы непременно должны сберечь его и это самое главное из условий. С ребенком ничего не должно случиться до того, как он выйдет из под вашей опеки…

Когда незнакомец удалился, Джованни, так и не пришедший в себя после произошедшего, принялся удивленно разглядывать оставленные деньги. Фраулиса с негодованием одернула мужа, призывая его на помощь: ребенок, точно почувствовав перемену в своей судьбе, проснулся и пронзительно заверещал. Когда Джованни аккуратно извлек мальчика из корзинки, комната наполнилась кисловатым резким запахом детских испражнений. Фраулиса тут же побежала за пеленками, мысленно благодаря всевышнего за столь милосердный подарок и оставив мужа в полном недоумении.

Позже, успокоив и накормив младенца молоком, который Фраулиса умудрилась одолжить у соседей в столь позднее время, супруги сели за стол и стали думать какое имя дать мальчику.

— Пусть будет Филиппо, - предложил вдруг Джованни.

— Это почему же?

— Так звали моего лучшего друга с которым мы защищали Рим. Доблестный был человек и хорошее носил имя…

Он вдруг задумался. Чей это ребенок? Какая в его жилах течет кровь? И кем он вырастит? Жена уже вовсю была занята младенцем, позабыв обо всем на свете, она нянчила его, как своего собственного сына. А у Джованни на душе скребли кошки.



                Глава первая.




Кэмерон сидел один в лабораторной и жевал кончик карандаша. Перед ними были разбросаны многочисленные чертежи и заумные схемы вперемешку с выдранными из блокнота страницами на которых торопливым подчерком были выведены какие-то расчеты и формулы, местами перечеркнутые или заключенные в длинные овалы с многочисленными восклицательными знаками на полях. В стороне от всего этого беспорядка была развернута недавно распечатанная на листе формата АЗ карта того участка здездного неба, который изучался в последнее время. Переодически Кэмерон бросал задумчивый взгляд в сторону карты, прокручивая между пальцами карандаш.

Подумать только: этот лист формата «АЗ» вмещает в себя немного ни мало пятьдесят световых лет! Пятьдесят лет требуется фатонам света, чтобы преодолеть расстояние от одного конца листа до другого! Иногда эта мысли приводила Кэмерона в восторг, иногда же ввергала его в глубокую задумчивость. Как же огромна наша Вселенная, - иной раз думал он, - если всего-лишь малая часть ее, совсем ничтожный закоулок, так невероятно огромен и походит на гигантский песчанный пляж, песчинками которого служат звезды.

Наверное поэтому, еще ребенком разглядывая необьятное звездное небо, Кэм уже знал, что обязательно будет астрономом. Об этом догадывался и его отец, подаривший однажды мальчику большой игрушечный телескоп. Сколько радости тогда было у мальчика, этот подарок был самым лучшим за всю его жизнь! Наверное, целый месяц родители не могли оторвать его от созерцания звезд в телескоп, тщетно пытаясь затащить его в постель. Уже тогда он вел наблюдения, заведя отдельный пухлый ежедневник, названный им «Звездным дневником». В него мальчик вносил результаты своих ночных наблюдений. «Когда-нибудь», - признался он однажды отцу, пребывая в юношеском запале, - «я стану великим ученным и войду в историю науки с каким-нибудь значительным открытием!» Отец тогда ласково улыбнулся, потрепал рыжую шевелюру сына и ответил, что не сомневается в этом.

Вспоминая сейчас этот эпизод из прошлого, ему вдруг стало грустно. Шли годы, он проводил уйму времени в исследовательском центре NASA, а результаты его исследования так никакие и не давали. Иногда он впадал в отчаяние и длительные перриоды депрессий накрывали его с головой. В такое время, Кэмерон знал это очень хорошо на опыте предыдущих духовных упадков, лучшим выходом было уединение. Он предупреждал коллег и своего куратора из центрального штаба NASA о вынужденном отпуске. Дома он завешивал жалюзи, погружая свою комнату в полумрак, включал какую-нибудь расслабляющуюу музыку, и мог часами валятся на диване, разглядывая какую-нибудь отдаленную точку на потолке.

Проект в котором работал Кэмерон, был учрежден Аэрокосмическим агенством США два года назад и с тех пор исправно финансировался. Кэмерон был одним из тех астрономов-энтузиастов, которые занимались поиском экзопланет в далеких галактических формациях. Они нацеливали орбитальный телескоп «Кэплер», на один из участков Вселенной, который был запланирован в графике на изучение, и подробно исследовали каждую звезду этого участка на предмет наличия планет-саттелитов. Обнаружив такие планеты по отклонениям световых спектров, Кэмерон с коллегами начинали проверять их на огромное множество критериев, чтобы ответить на один единственный вопрос: возможна-ли гипотетически жизнь на очередной обнаруженной ими планете.

Но время шло, а результатов кропотливых трудов у команды, которую возглавлял Кэмерон, все не было. Новые и новые открытые экзопланеты заполняли колонки науной базы данных с названиями «жизнь невозможна» или «жизнь, вероятнее всего, невозможна», а колонка «жизнь потенциально возможна» так и оставалась пустой. Иногда, просматривая содержимое базы данных, вмещавшей в себя десятилетия исследований, Кэмерон чувствовал себя своеобразным искателем маленького бриллианта, затерянного в этом огромном песчанном пляже Вселенной. Но он знал, что опустить руки – значит сдаться и никогда ничего не найти. А поскольку Кэм по натуре был человеком целеустремленным, обладающим чистолюбивой натурой, то он, пережив очередную депрессию и упадок сил, снова бросался в эту безумную схватку с пространством, имя которому Бесконечность.

Как и любая чистолюбивая натура, Кэмерон видел в своей судьбе великое предназначение. В своих мечтах он, порой, уже видел себя великим исследователем, чье имя прочно закреплено в аналах истории. И он не мог смирится с мыслью, что он принадлежит армии тысячи ученных, которые были до него и которые придут ему на смену, той самой безликой массе людей, которая корпеет над своими исследованиями в разбросанных по всему миру университетах, кампусах и лабораториях, чтобы, наконец, пришел кто-то один, самый выдающийся и зоркий из всех, объеденил все эти труды в единное целое и совершил бы великое открытие. И этим «кто-то», думал Кэмерон, неприменно должен стать он, и только он! Он найдет эту проклятую планету в какой-нибудь отдаленной галактике и ее неприменно назовут его именем. Например, планета Кэмерона в созвездии Ящерицы, на которую спустя сотни лет человечество отправит свою первую экспедицию колонистов.

Он вздохнул, откладывая карандаш в сторону. Сектор А-1452 созвездия Лебедя по прежнему молчал. Он был почти изучен, а это значило, что пришло время перевернуть очередную страницу. Кэмерон взял листок с расчетами спектрового излучения звезды под кодовым обозначением HD 33116, одной из последних звезд на окраине галактики, которую его комманда анализировала в этом секторе. Он еще раз пробежал глазами строчки формул и вычислений, прикидывая в уме результаты. Покачал головой, вздохнул.

Организм начинал восставать против работы. Кэм почувствовал сильную усталость. Пора было сделать перерыв и в это время в лабораторную вовремя вошел его младший помощник, Рик Дэвидсон. Увидев Кэмерона, он улыбнулся, обнажая ряды ровных, идеально белых зубов. В их команде этот двадцатичетырехлетний астроном был самым молодым и самым красивым коллегой. За глаза его часто так и называли «красавчиком». Рик умел следить за собой, в отличае от большинства коллег по офису, одевался всеггда опрятно и элегантно. А его голливудская улыбка – блестящий в буквальном смысле слова результат недавнего отбеливания зубов.

— Боже мой, - плюхаясь в кресло, чуть манерыным голоском пропел Рик, - наш шеф до сих пор на работе!

— В отличае от вас, бездельников, - скорчив строгую гримассу, ввернул свою шпильку Кэмерон.

Рик был неплохим парнем и нравился Кэму, как ученный. Он был нетрадиционной ориентации, но это не помешало Кэмерону взять Рика в команду. На собеседовании этот молодой человек проявил себя блестяще и Кэм, пожав руку новому помощнику, без долгих раздумий принял его в большой коллектив NASA. Иногда Кэмерону казалось, что Дэвидсон состоит как будто бы из двух людей: вдумчивого ученного, способного замечать детали и обладающего феноменальной памятью, и холенного метросексуала.

Эти две личности гармонично уживались в этом человеке, абсолютно не мешая друг-другу. Когда Рик был занят работой – это был ученный. Он говорил всегда кратко и по делу, в его голосе были жесткие нотки. Он мог спорить, отстаивать свою точку зрения с таким упорством, что переубеждал всех своих противников, если чувствовал, что был прав. Но стоило ему только выйти за пределы их офиса, как личность ученного тут же сменялась другой личиной, человека-праздника, любителя гулянок и праздной жизни. Рик преображался буквально на глазах: голос становился манерным, повадки более женственными, в движениях появлялась жеманность. Подтрунивая над своим помощником, Кэмерон часто говорил ему, что он блестящий актер и ему надо было устраиваться не в NASA. Это замечание всегда ужасно задевало хрупкую натуру Рика-весельчака.

Вот и сейчас Рик, уже настроившись на предстоящие выходные, был весел, светился улыбкой и говорил чуть-ли не нараспев.

— Хватит искать свою планету, Кэм, - прожурчал он, - надо и отдыхать иногда! Вот скажи мне, ты хоть познакомился с кем-то?!

Рик не оставлял надежды наладить личную жизнь своего начальника.

— У меня все впорядке, - уклончиво ответил ему Кэм, чувствуя, что тема разговора ему неприятна.

— Значит нашел?! – Искринне обрадовался Рик, хлопая в ладоши, - какой молодчинка!

— Рик, - вздохнул Кэм, откладывая расчеты, - ты хороший ученный и друг, но таким ты меня раздражаешь.

Рик захохотал.

— Да брось, дружище! Я просто навеселе! Не хочешь со мной завтра в гей-бар? Тебе надо развеяться!

Кэмерон поднял брови от удивления.

— Ты же знаешь, меня это не привлекает.

— А кто знает, дорогой? – Растягивая гласные звуки, пропел Рик, - если женщины тебя не привлекают, вот я и подумал…

— Хватит! Я же сказал, что у меня все впорядке.

— Ты встречаешься с Энжи? – Не унимался Рик.

— Это не твое дело, Дэвидсон! – Сторого одернул его Кэмерон, вставая со стула и хватая связку ключей от Шевролет. – Пойдем. Я, так и быть, последую твоему совету и закончу на сегодня с работой.

Они погасили в лабораторной свет и вышли в длинный корридор, мерцающий голубоватой неоновой подсветкой.

Кэм шел до лифта большими шагами, Рик семенил за начальником, что-то щебеча по дороге. Кэмерон даже не слушал его, погруженный в свои мысли. Он обдумывал, что может означать наличие эффекта Доплера у изучаемой ими звезды. С одной стороны это подтверждало наличие у звезды нескольких планет, но, с другой стороны, этот вывод не подтверждался другими исследованиями.

Они дошли до конца корридора к длинным металлическим дверям с логотипом NASA. Кэмерон достал карту сотрудника и провел ее через прорезь считывателя. Светодиод загорелся зеленым цветом, раздалось характероное «блюм», означающее наличие доступа. Послышался еле различимый звук приближающейся кабины. Спустя секунду они уже ехали в большом лифте, спускаясь со своего этажа в главный холл. Рик что-то рассказывал Кэмерону, тот машинально кивал, отвечая ничегонезначащими междометиями. «Знаешь, Кэм, - наконец, обидевшись, не сдержался Рик, - я конечно привык, что ты редко когда слушаешь мои советы, но мог бы получше притворится хотя бы».

Двери лифта раскрылись и они вышли в большой светлый холл. Сдав свои карточки секретарше, молоденькой девушке, очень важной от осознания собственной значимости, коллеги вышли к большому паркингу. Сдесь Рик распрощался со своим начальником, сев в маленький розовый кабриолет. Посигналив на прощание, он с характерным свистом от торможения на повороте, скрылся из поля зрения Кэмерона. Тем временем Кэмерон, сняв машину с сигнализации, уселся на переднее сидение своего желтого седана. Неторопливо заведя мотор, он медленно выехал с территории исследовательского центра. Сейчас он как никогда чувствовал себя одиноким, направляясь домой. Вот почему он любил работу и ненавидел выходные.


                * * *


«Laudare, Benedicere, Praedicare», - прочел Филиппо по слогам вырезанный на деревянной табличке девиз. Джакомо потрепал мальчишке густую шевелюру и радостно улыбнулся. «Кто знает, мой юнный племянник Филиппе», - проговорил дядя мальчика мечтательным голосом, - «возможно когда-нибудь ты станешь большим человеком и будешь жить в Вечном городе». Дверь калитки со скрипом отворилась и на пороге показался заспанный привратник монастыря ордена доминиканцев.

— In nomine Jesu! Что вам понадобилось так рано? – Зевая, просипел явно недовольный утренним визитом гостей, монах.

— У нас назначено, - поклонившись, ответил Джакомо, - у мессира Амброжио Паскуа.

Услышав имя настоятеля, монах немного насторожился. Не каждый день приходят в монастырь миряне, да еще в такую рань требуя аудиенции святого отца аббата.

— Чтож, - проговорил привратник, после некоторого раздумья, - пройдемте за мной.

Они вошли в большой ухоженный монастырский сад. Аккуратно вымощенная камнем аллея, вела от главных монастырских ворот в большой корпус Академии Богословия имени святого Доминика. Мальчик, крепко сжимая от волнения руку своего дяди, восторжено озирался по сторонам. Вот она: святая святых, внутренний монастырский двор. Сколько раз он мечтал оказаться здесь, в этом оазисе наук и просвящения, войти сюда, чтобы когда-нибудь вырасти в стенах этой чудесной обители в такого же ученного мужа, каким ему казались многие братья доминиканцы, ыступавшие на площадях перед публикой на показных диспутах.

Гости прошли в главный корпус монастыря и очутились в просторной залле. Несмотря на утренний зной, здесь было свежо и прохлпадно. Мягкий свет легко струился сковзь узкие своды окон, украшенных красивыми мозаиками с изображениями святых. В центре зала, на самом большом окне, был изображен Иисус с посохом в руке, смотрящий на всякого вошедшего с высоты, чуть улыбаясь, мягким доброжелательным взглядом. Подле него мальчик разглядел старца с большой книгой в руке в котором сразу узнал Фому Аквинского.

«Пойдемте, следуйте за мной!», - поторопил их нетерпеливый монах. Они проследовали еще несколько залов по-меньше, поднялись на два этажа вверх по извилистой каменной лестнице, пока не оказались в просторном корридоре с толстыми каменными колоннами и изваяниями святых ордена, помещавшихся между ними. Впереди располагались покои и личный кабинет мессира Паскуа. Проводив гостей до дверей кабинета аббата, монах представил их мессиру аббату и, вежливо поклонившись, поспешил назад.

Амброжио Паскуа, казавшийся маленькому Бруно непременно высоким, статным и очень строгим человеком, почему-то непременно с густой седой шевелюрой, в действительности оказался не таким уж и старым, совсем не высоким и полноватым мужчиной средних лет. Он был облачен в скромную серую рясу и белый подрясник, а тяжелые мешки под глазами выдавали долгие бессоные ночи и накопившуюся за годы усталость. Настоятель предложил гостям садится. Филиппо чувствовал себя неловко, его отчего-то пугали эти стены и незнакомая до селе обстановка монастыря, но дядя, надо отдать ему должное, держался уверенно и с достоинством.

— Итак, господин Саволино, что привело вас ко мне, - слегка улыбаясь и украдкой поглядывая на симпатичного мальчишку, поинтересовался настоятель.

— Мессир Паскуа, я хочу просить чести, взять в обучение и постриг моего родного племянника, Филиппо Бруно. Он отличный мальчик, умен и образован и…

Аббат сделал движение рукой и покачал головой, давая понять, что все это выслушивать ему не интересно.

— Дорогой господин Саволино, - проговорил он, опуская свое грузное тело в маленькое кресло, стоявшее напротив письменного стола, - я весьма наслышан о вашем пансионе, где вы обучаете юных христиан добродетелям и наукам и чту ваши заслуги перед городом. Наша обитель открыта для всех желающих и это прямо следует из наказа, оставленного нам пресвятым Домиником. Но одним из самых первейших условий принятия в новиции, является безусловное желание самого кандидата.

Он добродушно улыбнулся и ласково посмотрел на мальчика. Филиппо окончательно растерялся и покраснел, несмотря на то, что аббат внушал ему некоторое доверие.

— Тогда я оставлю вас наедине в сию же минуту, - вставая со своего места, проговорил дядя и вышел в корридор.

Маьчик и аббат остались наедине.

Бруно не знал, что надо говорить в эту волнующую минуту. Он так долго мечтал попасть в монастырь, чтобы обучаться в Академии Богословия, стать уважаемым и почтенным ученным, каковых готовили здесь, что сейчас, в эту самую ответственную минуту, он не мог связать и двух слов. Аббат, тем временем, внимательно разглядывал кандидата и, видимо, для него такие сцены замешательства были привычным делом.

— Ну, дорогой друг, и почему же ты хочешь стать одним из нас? – Ласково поинтересовался мессир Паскуа, прерывая затянувшееся молчание.

Бруно поднял на него большие выразительные голубые глаза в которых трепетала страсть и горячность молодости.

— Мессир! Я хочу обучаться! Однажды, гуляя по Неаполю, я забрел на рыночную площадь и случайно попал на диспут монахов. Они говорили о таких вещах, о которых я никогда и не слышал. Про устройство Вселенной, про законы Бытия и про божественную волю. И когда я слушал их, я осознал, что ничего не понимаю из того, что они говорят. И я понял, что хочу знать все о том, как устроен этот мир.

Аббат сново ласково улыбнулся. Этот горячный мальчишка нравился старику все больше. Тогда еще настоятель даже не догадывался, как далеко зайдет его симпатия к этому смышленному провинциалу из Нолы.

— Сын мой, никто кроме господа нашего, незнает, как устроен этот мир. И никогда не пытайся понять этого. Рожденный на земле, не узрит неба.

Бруно кивнул. Он запомнил эти слова на всю жизнь. И уже тогда он решил проверить их. А, тем временем, аббат решил сделать краткий экскурс в историю.

— Орден доминиканцев был основан святым Домиником Гусманом в XII веке. В те далекие времена в Европе сильно распространилась, так называемая Альбигойская ересь. Еретики были не просто вероотступниками, они были хорошо подкованы в знаниях Евангелия и могли искустно выворачивать его слова в защиту своих лживых взглядов. Церковь Иисуса нуждалась в защитниках, которые не мечом бы, но словом могли отстаивать верное учение. Чью заблудшую душу не удавалось возвращать в лоно церкви словом – заботливо отчищали от скверны на костре.

«Хороша же забота», - подумал про себя мальчик.

— Веришь-ли в Святую Троицу?

— Верую, отец.

— Веришь-ли в спасение души, после смерти?

— Верую, отец.

— Веришь-ли в истинность учения апостольской церкви?

— Верую, отец.

Аббат улыбнулся. Собеседование прошло вполне успешно и по регламенту он должен был принять этого юношу. Он ласково похлопал ноланца по плечу.

— Что же, сын мой, приглашаю тебя на капитул.


                * * *


Мальчик стоял посреди большого круглого зала, залитого солнечным светом. На возвышении, напротив него, на самом высоком кресле восседал мессир Амброжио Паскуа, по правую руку от него сидел брат Пио, исполняющий в монастыре обязанности ключаря2, брат Джузеппе, который исполнял обязанности циркатора и еще важных церковных сановников. Джордано заметил, что только мессиру Амброжио полагалось носить тонзуру – знак особого уважения. Впрочем, даже по заискивающеу обращению монахов было хорошо видно, насколько боялись и уважали мессира аббата.

Филиппо стоял на коленях, босиком, на каменном полу. Ему было холодно и страшно, он дрожал, но взгляд его был твердым. Он чувствовал большую ответственность этой минуты, наступления которой он ждал так долго. Бруно был облачен в мешковитое серое рубище, кроме которого на его теле были только трусы. Он смотрел на распятье, висевшее напротив него, и старался ни о чем не думать. Эмоции, мысли, - все потом. Сейчас надо было выдержать посвящение.

Тишину нарушил голос аббата, звонко раздавшийся в сводах кафедрального зала.

— Филиппо Бруно, - гремел голос настоятеля, - перед собранием достопочтенной братии, подтверди свое согласие вступить в орден святого Доминика, служить верой и правдой церкви Христовой и наместнику его на земле, и пожизненно отречься от всего земного. Принимаешь-ли ты сей обед?

— Да. – Еле выдавил из себя перепуганный мальчик.

— Кто из братьев возражает против приема означенного юноши в члены братии, поднимите правую руку и назовите причину, мешающую принять его.

Гробовая тишина.

— Что же, Филиппо Бруно, решением капитула ты принимаешься в новиции с годовым сроком искуса и зачисляешься во внутреннюю монастырскую школу.

Бруно поднялся с колен. В зале послышались апплодисменты, приветствующие нового члена братии.

Спустя час Бруно выдали из кладовой его новые вещи и рясу. Он расписался в большой учетной книги и отец Пио дружески пожал мальчику руку. Но тут же лицо его снова стало строгим и беспристрастным.

— Иди теперь в общую спальню. С этого дня тебе нельзя покидать стен монастыря и ты должен бережно относится к монастырскому имуществу и чтить устав.

— Но… я хотел бы увидеть дяду, чтобы сказать ему пару слов…

Глаза отца Пио гневно сверкнули.

— Увидишься с ним в конце семестра! А теперь, марш! Вот брат Луиджи тебя и проводит. Эй ты! Луиджи! Иди-ка сюда.

Стоявший неподалеку в компании монахов рослый рыжеволосый мальчуган, окликнутый отцом Пио, обернулся и подошел к ним. Остальные ребята с любопытством разглядывали нового послушника, о чем-то перешептываясь между собой.

— Проводи мальчишку в спальню, покажи ему все и ознакомь с уставом! – Распорядился отец Пио.

— Хорошо.

— И учти, Луиджи, за все его промахи в течении месяца спрашивать буду с тебя!


                * * *


Новая жизнь в монастыре первый месяц казалась Бруно невыносимой. День послушников начинался с раннего утра, со звоном большого колокола. В шесть утра надо было вскочить с постели, десять минут отводилось на сборы. Затем, надо было оказаться на большом дворе, перед жилым корпусом. После этого старший монах, помощник отца-ключаря, а иногда и сам отец Джузеппе, проводили перекличку, проверяя все-ли послушники на месте. Если кто-то не успевал на перекличку или, что еще хуже, просыпал ее, - того ждало наказание: двадцать ударов розгами.

Затем, монахи отправлялись на заутреннюю. Заспанные, часто машинально, они монотонно распевали давно заученные псалмы и слова молитвы на латыни. Многие из братии воспринимали утреннюю службу, как продолжение сна, но для Филиппо, который еще не превык к монастырской жизни, это было настоящей каторгой. Слова молитвы приходилось заучивать буквально налету, часто он раскрывал рот, симулируя пение, потому что не знал слов.

После заутренней начинались лекции. Это была либо грамматика (здесь Джордано мог позволить себе немного расслабиться), либо основы риторики, или вводный курс богословия, или, что было хуже всего, жития святых. Жития святых послушником читал отец Меруччи – старый подслеповатый магистр богословия. Хуже его лекций для Филиппо была только утренняя молитва, настолько они были монотонными и тянулись всегда целую вечность. Послушники сидели в большой аудитории, слушая однообразные биографии святых и выдающихся апостолов прошлого. Кто-то зевал, некоторые послушники вполшопота переговаривались между собой, третьи считали за окном птиц.

После первой лекции будущим доминиканцам полагался десятиминутный перерыв, затем следовал завтрак. После завтрака – опять молитвы. После молитвы – вторая лекция. Затем, литургия. После литургии – обед и десятиминутный перерыв. Затем, полагались работы по монастырю, которые назначались старшими монахами или циркатором. Обычно это были работы по саду: требовалось выкорчевывать сорняки, полить цветы, либо вспахать клумбы, чтобы посадить семена гладиолусов или пионов. Но иногда послушникам поручалась и более тяжелая работа. Поэтому здесь, как и в любом обществе, в котором непременно существует иерархия и распределение обязанностей, от послушников негласно требовалось подольститься к нужному монаху. Это называлось здесь «выбором надежного покровителя». Бруно, по-началу не имевшего такого заступника, приходилось несладко: ему поручали то выгребать человеческие фекалии из сточной ямы, то штопать ветхую одежду кого-либо из монахов, либо мыть на кухне посуду и убирать. Напротив, самыми «почетными» поручениями были походы в город за покупками. Но послушникам такие задания давали редко, на них было много желающих и среди монахов.

После работ по монастырю, обычно, послушникам давался двухчасовой перерыв. Но этого времени еле хватало, чтобы выполнить заданные уроки и приготовится к следующим лекциям. После перерыва следовала еще одна лекция, затем ужин и, в самом конце дня, всеношная. После всеношной, когда многие послушники, не имевшие покровителей, валились с ног от усталости, по уставу полагались щедрые десять минут отдыха и некоторое время на подготовку ко сну. Ложится полагалось во-время, опаздавших сурово наказывали.

Это был традиционный распорядок дня для всех новичков. И он повторялся изо дня в день. И уже в вечер первого дня Филиппо Бруно стал ловить себя на мысли: а правильно-ли он выбрал свою стезю?

Приставленный к нему Луиджи Франческо был добродушным малым. Сперва он немного посмеивался над неопытностью нового послушника, но был он не злобливый и не завистливый парень и потому мальчики быстро сошлись характерами, а вскоре и вовсе стали друзьями. Луиджи посоветовал Бруно иногда захаживать к монастырскому лектору, отцу Флавио, и жаловаться на недомогание. Он добрый малый, - говорил Луиджи, - и очень добродушный старик, всегда готов освободить того или иного послушника от работы или какой-нибудь молитвы на пару дней. Бруно выслушал совет друга, но предпочел отказаться. «Я пришел сюда не для отдыха, - искринне ответил он другу, - а для того, чтобы закалить свой дух и получить знания. И не подобает с первых же дней потакать своей слабости, иначе потом я уже не справлюсь с собой». Луиджи только пожал плечами в ответ: мудро, ничего не скажешь, но все-таки глупо. Впрочем, - решил он про себя, - это его личное дело.

Однажды, в редкие минуты заслуженного отдыха, Филиппо прогуливался в отдаленной части монастырского сада. Он любил это место за его уединенность, за аллеи, поросшие с двух сторон густым забором кустарника и за прохладную тень от ветвистых яблонь. Здесь можно было на время скрыться от посторонних глаз и придаться приятным воспоминаниям о доме, о родной Ноле, которая теперь казалась всего-лишь далеким детским сном.

— А, новиций Бруно! – Послышался чей-то знакомый контрастный тенор.

Бруно вздрогнул и инстинктивно вскочил с лавки. По аллее, прогуливаясь, шел настоятель монастыря.

— Приветствую вас, святой отец! – Склонив голову, поздоровался мальчик.

Паскуа остановился и ласково посмотрел на послушника. Лицо его было серьезным, большие кустистые брови хмурились.

— Как тебе первые дни в нашей обители? Тяжело-ли приходится? Скучаешь по дому?

— Я не скучаю по родным, ваше преподобие, - соврал Бруно, чтобы угодить высокому начальству, - но, пока я ко всему не совсем превык, и немного устаю.

Аббату нравился этот добродушный мальчишка с густой блондинистой шевелюрой и мягкими голубыми глазами. Он подошел ближе к мальчику, сел рядом с ним на скамейку. Бруно тоже сел.

— Когда-то, - заговорил аббат, - когда я тоже был мальчиком, мне нелегко давалось учение господа нашего. Но, как бы трудно тебе не было, Филиппо, помни, что ты принадлежишь к элите. Жизнью тебе не уготован пропитанный потом плуг, или обагренная кровью сабля. Ты воин слова Господня, ты пришел в этот мир, чтобы пасти овец его. На тебе большая отвественность, сын мой.

Бруно молча слушал эту скучнейшую проповедь. Иму казалось, что за проведенные семь дней в монастыре, он уже сотни раз слышал подобные речи. Послушникам без устали вдалбливали в головы, что они избранные, что на них большая ответственнасть и они должны безропотно верить всему, чему будут их обучать в этих стенах и молча повиноваться, не рассуждая.

— А теперь вот что, Бруно, у меня есть для тебя поручение.

Филиппо поднял на аббата удивленные голубые глаза.

— Сбегай-ка в библиотеку к мессиру Ночеро, знаешь его?

— Нет, святой отец.

— Ну так и познакомишься заодно. Мне нужна одна книга, ее название я написал в записке.

С этими словами настоятель протянул Бруно клочек бумаги. Филиппо взял его и, хотел уже было бежать выполнять важное поручение, как вдруг Паскуа резко схватил мальчика за предплечье. Глаза его сузились, в них появился холодный блеск.

— Да смотри-же, Бруно, не открывай этой книги! И никому не говори, что носил ее мне. Ты понял?

— Да, отец.

— Тогда ступай.

Озадаченный, Бруно быстрым шагом побежал в сторону монастырской библиотеки. Предостережение настоятеля казалось ему странным и от этого вдруг он почувствовал непреодолимое желание прочитать хотя бы пару строк из загадочной книги.

Монастырская библиотека располагалась в отдельном здании, в северной части монастыря. Поистине богатое собрание книг удалось скопить братьям доминиканцам за долгие годы существования монастыря. Библиотека условно была разделена на две части: основная часть, в которой хранились книги, рекомендованные к прочтению отцами церкви и написанные ими же, и закрытая часть. Именно в закрытой части библиотеки хранились книги, недоступные простым монахам, не говоря уже о послушниках. Эта заветная часть библиотеки располагалась в подземном ярусе, доступ в который был строжайше запрещен. Проникнуть в подземелье библиотеки можно было только с личного разрешения доминиканского прелата, а беспрепятственный доступ туда имел только сам аббат и библиотекарь. Ходили слухи, что именно там располагаются сотни книг, включеенные в Index Librorum Prohibitorum. Особо фанатичные монахи любили иногда стращать послушников и друг-друга, рассказывая, что слабый верой человек, прочитавший хотя бы одну книгу из этого списка, будет проклят Христом и душу его поработит Дьявол. Филиппо, конечно, не верил в такие россказни, но все этоподогревало любопытство четырнадцатилетнего мальчугана.

Он вошел в большой прохладный читальный зал. Вдоль и поперек стен величественно располагались стеллажи книг, образуя лабиринты знаний. Некоторые стеллажи были прикрыты серыми накидками, чтобы книги, которые редко берут, не пылились. Полумрак большого зала разбавляли несколько поликандил, установленные в углах и усеянные горящими свечками. И в центре этого безмолвного храма человеческой мысли, за большим дубовым столом, восседал, точно важный паук, спрятавшийся в недрах сплетенной им паутины, отец Ночеро. Это был высокий худощавый монах, с густой седой бородкой и лысиной, окаймленной редким пухом седых волос. На его лицо было надето хитрое устройство с толстыми окулярами, которое он называл «очками».

Бруно подошел к столу. Отец Ночеро, занятый изучением библиотечного каталога, не сразу заметил мальчика. Подле него стояли ящики с библиотекарскими формулярами. Он брал один из формуляров, рассматривал название книги, внесенное в формуляр, а, затем, вписывал его на нижние пустующие строчки. После этого он пожевывал губами, потом цокал языком и деловито вычеркивал название этих книг из другого столбца. Окидывая аккуратные вязи букв каталога критичным взглядом, он, видимо оставаясь довольный собой, брал следующий формуляр. Бруно, завороженный зрелищем такой скрупулезной работы, не решался дать знать отцу библиотекарю о своем присутствии. Наконец, монах оторвался от своего каталога, поднял на гостя большие серые глаза, казавшиеся до смешного громадными из-за больших очков. Мальчик невольно улыбнулся и хихикнул – так комично выглядил отец Ночеро в своих «очках».

— И что тут смешного? – Проворчал старик, нехотя откладывая в сторону большое воронее перо. – Чего тебе надо?

— Меня послал мессир настоятель! – Радостно отрапортовал мальчик, протягивая отцу Ночеро клочек бумажки с названием книги, - вот за этим!!!

— Тсс! – Вытянул тот губы в трубочку, недовольно махая руками на юного сорванца, - в библиотеках не говорят громко. Как тебя зовут?

— Филиппо Бруно из Нолы, - охотно ответил мальчик.

Трясущимися жилистыми руками монах развернул клочек бумаги и прочитал название книги. Глаза его, и без того огромные из-за увеличительных линз, расширились от изумления еще больше.

— Мессиру Паскуа требуется «Наставление в христианской вере» Калвина? И он послал тебя за этим?

Не понимая удивления старика, Филиппо добродушно закивал. Он не знал тогда, что книга эта признана церковью еретической и принадлежит она перу самого злейшего ее врага – основателя протестанского направления в христианстве, Жану Калвину. Последние годы, видя какое широкое распространение получило это учение, Рим признал его злейшей из всех ересей, которые когда-либо существовали в мире. Несмотря на то, что мировоззрение Калвина во многом было схожим с учением апостольской церкви, был один самый важный нюанс, ставший важной причиной ненависти к этому учению со стороны католиков: Калвин жестко и беспощадно критиковал папство в целом и папскую гегемонию в Европе в частности.

Поэтому удивление отца библиотекаря было легко понять. Но изумлял его не тот факт, что книга могла понадобиться мессиру настоятелю. Орден доминиканцев и был учережден святым Домиником, чтобы учить безграмотных монахов доктринам ереси для того, чтобы потом успешно опровергать их ловко сплетенными из слов Евангелия аргументами. Поэтому высшее духовное начальство могло позволить себе изучение еретических книг, именно для этого, как считалось, они и хранились в стенах монастырской библиотеки. Странным было то, что аббат доверил стль деликатное поручение мальчишке, послушнику, а не пришел за книгой лично.

Отец Ночеро всматривался в подчерк аббата, все сомневаясь в его подлинности. Но не мог же мальчик подделать сложную манеру письма Паскуа? Безусловно записка принадлежит перу настоятеля. Делать нечего и, достав из ящика стола большую связку ключей, библиотекарь, приказав мальчику ждать, побрел в нижний ярус библиотеки.

Когда Бруно вышел с книгой на улицу, он все-таки не удержался и открыл ее. От книги пахло свежей типографской краской и ароматом новой бумаги. Филиппо аккуратно перелестнул несколько страниц, но, вспомнив предостережение аббата, тут же закрыл книгу. Он поспешил к мессиру настоятелю и, запыхавшись, уже стоял у порога его кабинета через пару минут. Аббат быстро взял из рук Бруно книгу, спрятал ее в дальний угол шкафа, а Бруно приказал отправляться на занятия.

Когда Филиппо осторожно постучался в аудиторию, лекция уже десять минут, как началась. Он вошел и попросил разрешение у преподавателя занять свое место. В комнате повисла гробовая тишина. Лектор, старик с орлинным профилем и узкими, все время суженными глазками, гневно посмотрел на послушника.

— Где ты был, Бруно?!

— Я выполнял поручение мессира аббата, - робко ответил мальчик и почувствовал, как лицо его заливает краска смущения.

По аудитории прошелся шепоток и гудение.

— Меня это не интересует, - менторским голосом процедил лектор. – Ты опоздал на занятие и, выполняй ты хоть поручение самого Святого Петра, ты должен быть наказан. Подойди ко мне.

Бруно нерешительно подошел к столу за которым сидел преподаватель. В аудитории повисла гробовая тишина. Магистр богословия снял с крючка розги и приказал мальчику спустить штаны. Филиппо молча повиновался, после чего, на глазах у всех, послышались три резких свистящих удара. У него выступили крупные слезы на глазах, боль острыми иглами впилась ему в тело. Но ноланец лишь стойко сжал зубы, не издав не единного звука.

— А теперь садись на свое место, негодник!

Бруно медленно прошел сквозь ряды послушников, ловя на себе их неприязненные взгляды, молча сел на скамью рядом с Луиджи. Тот сочуственно посмотрел на друга, тихо шепнул ему: «ты молодец!».

Всю оставшуюся лекцию Бруно просидел в своих мыслях, чувствуя острое жжение под собой. Не лекция по богословию в тот день стала для Филиппо Бруно уроком, но этот случай с наказанием. Из него он многое вынес.





                Глава вторая.




Месяц в монастыре пролетел незаметно для послушника Филиппо Бруно. Постоянные молиты, лекции и работы по хозяйству не давали возможности для праздного времяпрепровождения. Послушникам не полагались отдельные кельи, в отличае от монахов, ночевали они в большой общей спальне, уставленной рядами коек. Бруно досталась самая крайняя койка, в укромной части спальни. Он редко мог позволить себе такую роскошь, как уединение – послушники всегда были на виду друг у друга и у монахов, следивших за ними.

За месяц, проведенный в стенах монастыря, Бруно успел познакомиться с некоторыми послушниками. В их чиле оказался и юноша из Неаполя, новиций Филицио. Поначалу Филицио казался Бруно замкнутым и напыщенным: он редко с кем-то общался, часто предпочитал одиночество. Если его что-то и спрашивали, отвечал он надменно, как казалось Бруно, и односложно. Возможно из-за этого Филицио, поступивший в новиции почти в один день с Филиппо Бруно, успел нажить себе недоброжелателя из числа молодых монахов.

Однажды, работая в саду (с недавних пор Бруно начал понимать, что работа по саду нравится ему больше других обязанностей), Филиппо Бруно стал невольным свидетелем одной неприятной сцены. В глубине сада Филицио разговаривал с каким-то рослым коренастым монахом. Филиппо не слышал о чем они говорят, однако общий тон беседы был ему ясен по выражению лица Филицио: оно искривилось гримассой презрения. Внезапно произошедшая сцена потрясла Бруно. Монах, стоявший к Бруно спиной, вдруг толкнул послушника и Филицио неуклюже повалился на бок. Он хотел было вскочить, чтобы дать отпор своему обидчику, как вдруг монах выхватил из под рясы кожанный флагрум и, размахнувшись, хлестнул им по лицу послушника. Филицио вскрикнул и на его красивом юношеском лице появился кровоточащий шрам.

Не в силах более оставаться в стороне, Бруно кинулся на помощь. Подбежав к обидчику, Бруно резко схватил его за капюшон и дернул на себя. Филицио, скривившейся от боли, с удивлением разглядывал своего внезапного спасителя.

— Ты что делаешь?! – Кричал Бруно, не помня себя от бешенства.

Уродливое узкое лицо монаха скривилось в презрительной ухмылке.

— Ты новиций, Филиппо Бруно? Хорошо же тебя проучил за опоздание отец Бернардо. Садится до сих пор больно?!

— За что ты ударил его? Я пожалуюсь об этом отцу келарю!

Теперь монах смеялся, не сдерживая себя. Выходка этого новиция Бруно от души веселила его.

— Жалуйся! Жалуйся! Прямо сейчас! Бегом!

Внезапно лицо его стало серьезным, глаза его сузились и злобно засверкали.

— И запомни мое имя - Хуан Рикко. И однажды придет момент, когда я буду от души жечь вас, проклятых итальяшек, на костре инквизиции! Потому что вы достойны такой участи, нация рабов и фермеров.

Хуан Рикко злобно шипел, сверля взглядом Бруно и от этого послушнику стало непосебе.

— А пока, - продолжил свои угрозы монах, - я устрою тебе и твоим дружкам тут сладкую жизнь, Бруно. Обещаю тебе!

С этими словами он медленно побрел прочь.

Филиппо сел на корточки рядом с Филицио, закрывшим страшный набухший шрам на лице ладонью. Из глаз его градом текли слезы от боли.

— Спасибо, - прошептал Филицио, - но ты не обязан был этого делать…

— Ерунда! За что он тебя так?

Филицио вздохнул.

— Он ненормальный. Он подозвал меня, когда я отдыхал после утренней службы. Сказал, что доминиканский монах не должен отдыхать и дал мне работу: отправил меня чистить конюшню. А я сказал ему на это, что мне по уставу полагается отдых и отказался идти…

— Ты должен подойти к отцу Беруджи, он лекарь. Покажи ему свою рану.

— Ты зря вступился за меня, Бруно. Теперь у тебя будут проблемы.

Филиппо проводил Филицио до кабинета отца Беруджи. Тот, увидив распухшее от удара лицо послушника, прише в ужас. Он стал распрашивать Филицио о том, что произошло с ним, но тот упорно не хотел признаваться. И тогда Бруно рассказал обо всем сам, несмотря на предостерегающий взгляд Филицио. Отец Беруджи, услышав о произошедшем, только руками всплеснул.

— Этот богомерзкий испанец многим тут доставляет проблемы. Но его боится даже отец келарь. Под рясой у него кольчуга, при нем всегда кинжал. Он сумасбродный, одержимый человек.

— И что?! – Вспылил Бруно, - это значит ему все должно сходить с рук?

— Вы ничего не измените, дети мои. – Сокрушенно ответил добродушный старик-лекарь, накладывая повязку, пропитанную какими-то вонючими мазями, на лицо пострадавшего. – Просто держитесь от Хуана подальше.

Выходя от лекаря, Бруно чувствовал негодования. По дороге в трапезную, он встретил своего друга Луиджи. Мальчик, увидев Бруно, обрадовался ему и просиял от улыбки.

— Вот ты где! - Крикнул он Бруно, идя к нему на встречу, - а я то везде ищу тебя! Что ты такой мрачный?

И, поскольку Филиппо действительно был не в настроении после произошедшего инциндента с Филицио, он честно признался во всем другу. Глаза Луиджи округлились от ужаса, пока он слушал краткое изложение произошедших событий.

— Ты сошел с ума, Филиппо! – Крикнул Луиджи, когда его друг кончил свой рассказ. – Мне, конечно, жаль Филицио. Но, послушай, он сам виноват. Нас не с проста учат покорности и безропотному подчинению – это основа дисциплины ордена.

— Я должен был промолчать и уйти?! – Вспылил Бруно, срываясь на крик.

— Нет! То есть – да! Хуан, конечно же, безумен. Но он еще и опасен! Тебе еще не говорили, что он всегда ходит с кинжалом и, при случае, незадумываясь пустит его в ход?!

Бруно кивнул. Не этого он ожидал от просвященных монахов ордена. И, если в стаде затясалась такая паршивая овца, против которой даже начальство бессильно, то что же тогда это за само стадо?!

— До тебя, Бруно, месяца два тому назад, - продолжал, тем временем, Луиджи, - Хуан и вовсе пререзал в городе какого-то человека.

— Он свободно ходит в город?

— Ну ты даешь, брат Филиппо! Ты совсем еще не знаешь наших порядков. В город ходят многие монахи: они кутят там, снимают проституток, напиваются и часто устраивают дебоши. И им все сходит с рук, потому что наш прелат умеет «замять» инциндент. Так вот… После того, как Хуан перерезал этого несчастного, над ним устроили суд. Его уже почти посадили. Но судья был испанец, а жертва – бедный итальянский фермер. И, каков ты думаешь, был приговор?

— Каков же?

— Ха! Его отпустили из под стражи и водворили в монастырь. Он отделался трехдневной епетимьей. На допросе Хуан Рикко сообщил, что убитый был нечастивецем, богохульно поносил имя Христа и испанскую корону. А позже, в ходе следствия, еще и выяснилось, что фермер был пречастен к отрядам фуорушити и, если прямо не вступил в них, то, по крайней мере, симпатизировал им и тайно укрывал у себя в доме некоторых главарей. И что ты думаешь? После того инциндента, с брата Хуана не только сняли все обвинения, он еще и сделался своего рода героем. И, как не грозился, наш настоятель сослать его на галеры, он вынужден был прикусить язык. Вот так-то!

Бруно, молча выслушав рассказ своего друга, горестно вздохнул. Но он не собирался подлизываться этому мерзкому ублюдку, как делали это у него на глазах другие монахи. Если уж не мессир аббат, то он, Филиппо Бруно, даст неуемному испанцу отпор.

Между тем, были у новиция Бруно и другие проблемы. Поначалу науки плохо давались ему. Как молодой новиций не пытался запоминать лекции по богословию и житию святых, у него плохо это выходило. На занятиях он часто проявлял себя не лучшим образом и попреки преподавателей сильно угнетали его. Прошедший месяц сильно утомил Бруно. Он старался зубрить лекции в редкие часы отдыха между службами и работой по монастырю. Однажды он даже пропустил обедню, чтобы подготовится к очередному занятию. Но все его усилия были тщетны. Несмотря на отчаянные старания, он не успевал заучивать учебный материал, который проходили на лекциях.

И все бы было ничего, если бы Бруно не чувствовал себя не таким, как все. Он не был худшим в учении, чем остальные послушники и на общем фоне ничем не отличался в успеваемости. Но именно осознание этого факта и угнетало юношу больше всего. Когда он мечтал о монастыре, у него была цель: выучится, получить все знания, какие может дать орден доминиканцев. Он всегда верил в то, что монахи – самые образованные люди, что они владеют многими секретами.

Его отец и мать были очень бедны, они с трудом могли прокормить себя. Когда-то в молодые годы его отец, так же как и он, рано ушел из родных краев, заявив, что хочет быть военным. Его рука крепко держала оружие, он был ловким и проворным, но главное – бесстрашным рубакой. Он гордился своими сражениями, любил рассказывать о переделках в которые, бывало, попадал. Он прожил сложную, интересную, но далеко не такую уж романтичную жизнь. В его жизни было много смертей близких друзей, крови, предательства, разочарования. Теперь его не ждет ничего, кроме бедной старости в маленьком провинциальном городке, нужда и прозебание на скудной пенсии отставного кавалериста.

Не такую жизнь хотел для себя Филиппо Бруно. Он с детства тянулся к знаниями, рано выучил грамматику по книжкам, умел читать на латыне уже с десяти лет. «Он у нас особенный ребенок», - любила с нежностью говорить мать об их единственном сыне. «Да, - ворчал отец, - весь в своего дядю. Таким же книжным червем станет». А Филиппо лишь улыбался, когда слышал разговор своих родителей, думая про себя, что он особенный мальчик. Он уже с ранних лет понимал, что не похож на своих сверстников, которых интересовали только игры во дворе, драки и застенчивые соседские девочки. И, хотя у него было много друзей в родной Ноле, все они считали Филиппо слегка чокнутым: любит какие-то скучные бесполезные книжки, изучает латынь, иногда цитирует заумные высказывания каких-то древнегреческих философов.

«Что есть у меня сейчас?», - размышлял Филиппо, бесцельно слоняясь по монастырю. Он верил, что монахи – самые образованные люди, а орден доминиканцев владеет самыми важными секретами о мироздании и сути бытия. «Но как познать эти тайны, скрытые в недрах орденской библиотеки, - думал он, - если уже сейчас я испытываю трудности в освоении самых простых азов учения?!»

Так, пребывая в своих мрачных мыслях, он случайно забрел под прохладные мрачные своды монастырской библиотеки. На этот раз, не занятый скучной работой по переписыванию имущества библиотеки, отец Ночеро встретил мальчика приветливой улыбкой.

— Новиций Бруно очень мрачный сегодня, - лукаво подмигнув мальчику сквозь толстые аккуляры очков, подметил добродушный старик.

— Да, отец. Я плохо спал. Пришлось зубрить некоторые главы из Аквинского. У него хорошая мысль, но запоминаю я с трудом.

И Бруно решился излить душу этому старику, вызывавшему в нем отчего-то доверие. В свою очередь, старый библиотекарь слушал новиция внимательно и очень серьезно.

В глубине души Доменико Ночеро был рад, что в этом монастыре появился этот послушник. Он нравился Доменико своим добродушием. Гости редко заходили под мрачные своды его вотчины, да и редко разговаривали с ним. Никогда не имевший детей и родных, пребывающий по большей части в одиночестве, в окружении своих молчаливых друзей, отец Ночеро имел спокойную, но очень одинокую старость. Он любил читать книги, был очень образован, заполняя чтением часы пустоты в своей жизни. Иногда он плакал, вспоминая прошлые, давно минувшие годы.

Выслушав откровение послушника, Доменико снова улыбнулся. Глаза его чуть увлажнились от умиления.

— Не переживай, дорогой друг, твоей беде не сложно помочь. Когда я учился в университете в Падуе, то столкнулся с подобной проблемой…

— Вы учились в университете?

— Да. Это было давно. Тогда я мечтал стать врачом. Меня вдохновлял Мигель Сервет и я хотел быть похожим на него.

Доменико тяжело вздохнул, вновь предаваясь воспоминаниям о давно минувшем прошлом.

— Но почему? Почему вы не стали врачом? – Не унимался Бруно, - почему ушли в монастырь?

— На втором курсе я стал понимать, что не увлечен медециной настолько сильно, как некоторые из моих друзей. Мне было тяжело видеть смерть во всем ее неблагообразном обличие, тяжело смотреть на уродства больных людей… Это очень нелегкая стезя, мой друг. Мой близкий друг и учитель Фракасторо посоветовал оставить эту профессию. И я ушел.

— И чем же вы занимались после университета?

— Долгое время я не мог найти своего места в этом мире. Знаешь, Филиппо, это очень тяжело: когда ты не видишь цели в своем существовании и плывешь по течению в никуда…

Бруно кивнул. Слова Доменико болезненным эхом отозвались внутри него. В глубине души он понимал, что тоже не видит своей роли в этом большом и сложном мире. Да, им владела жажда познаний, да он хотел стать послушником монастыря доминиканцев. Но что дальше? Церковная карьера не очень прельщала его, хотя, кроме нее, он ничего больше не представлял для себя.

— Я долго не мог найти своего призвания, работу, которая бы мне действительно нравилась, - предаваясь воспоминаниям, говорил, тем временем, Доменико. - Я перепробовал все, я даже работал гандольром в Венеции. Иногда физический труд успокаивает душу, вселяет в тело силы и уверенность. Но и это не помогло мне. В моей жизни было, пожалуй, все: и тяжелая несчастная любовь, после которой я понял, что не могу найти себе места. И тогда я пустился в путешествия. Я считал, что смена места и обстановки поможет моему метущемуся духу. Я учился некоторое время в Париже, затем работал в пригороде Меца. Я смешивал травы для мекстур для одного барона и жил в его большом старом замке. Наверное, это были самые лучшие и спокойные дни в моей жизни.

— Но почему вы вернулись?

— Однажды я понял, что бегу от самого себя, от своего прошлого. Неудачная любовь, Бруно, тяжелая штука. Тебе следует остерегаться сильных чувств, они способны погубить твою душу. Впрочем, без них жизнь, наверное, неполноценна.

Однажды мне пришло письмо из Неаполя. Писал мне мой старый друг, небезысвестный тебе Амброжио Паскуа. В своем послании он сообщал мне, что стал настоятелем монастыря доминиканцев в Неаполе. Он предложил мне должность библиотекаря и сказал, что в стенах монастыря я смогу спокойно заниматься своей научной работой. Конечно же в тайне. Здесь же он обещал мне, что я обрету покой и, если захочу, смогу врачевать словом души других людей. «Ты не смог стать врачом, чтобы лечить тело человека, - писал в письме Паскуа, - но ты можешь стать монахом и лечить души людей».

Бруно зачарованно слушал. Доменико умолк о чем-то задумавшись. Его взгляд был устремлен вдаль, черты лица смягчились.

— А что дальше, отец! Вы переехали?

— Я долго думал об этом предложении и, в конце-концов, я принял его. Так я и оказался в стенах обители и, последние двадцать лет, живу здесь. Я счастлив, потому что обрел покой и гармонию.

— А ваш научный труд? О чем он?

— Всему свое время, новиций Бруно, - ласково улыбаясь, поспешил охладить пыл мальчика отец Ночера. Но он лишь разжег в Бруно еще больше любопытства.

— Пожалуйста, расскажите мне! Это секрет? Я никому вас не выдам.

— Да. Это секрет. То, что я изобрел не должно получить огласку, чтобы не возникло осложнений у меня и, прежде всего, у мессира Паскуа. Я очень признателен этому человеку за помощь. Впрочем, мое открытие и не имеет никакого практического значения, мой друг. Я потерпел фиаско.

Доменико Ночера замолчал, молчал и Филиппо. Он смотрел во все глаза на этого невзрачного с виду человека, которого избегали в монастыре почему-то все монахи. Его считали чокнутым стариком и приходили к нему лишь за книгами. А оказывается этот человек во сто раз интереснее всех этих монахов, вместе взятых. Что могут они рассказать о жизни, о любви, о путешествиях метущегося духа? Впоследствии ни одну долгую ночь Бруно коротал в обществе этого добродушного старика, слушая его рассказы о жизни, о людях. Доменико Ночера оказался очень образованным человеком и многое рассказал Бруно из того, что сам знал и подчерпнул из книг. Так послушник Бруно обрел в стенах монастыря еще одного близкого друга.

Молчание первым нарушил библиотекарь. Потрепав вихры мальчика морщинистой ладонью, отец Ночера заговорил:

— Ты рассказал мне о своих трудностях в запоминании некоторых глав из трудов Аквинского. И я хочу помочь тебе.

Кряхтя, старый монах поднялся со своего стула, и подошел к какой-то полке. Он долго рылся среди книг, пока, наконец, не достал одну из них, протянув ее послушнику.

— Что это? – Спросил Бруно, бережно беря в руки книгу и читая загадочную надпись «Ars magna».

— О! Это волшебная книга, - улыбаясь, отвечтил Ночера, - написанная великим философом Луллием0. Попробуй прочитать ее, написана она не простым языком. Но, если освоишь это знание, сможешь развить свою память настолько, что будешь помнить целые главы из книг наизусть.

Просияв от счастья, Бруно, горячо поблагодарив старика, довольный выбежал из библиотеки с заветной книгой в руках.


                * * *


Книга действительно помогла Бруно. Поначалу он тяжело осваивал материал, изложенный в ней, а упражнения на развитие памяти часто не удавались ему. Он бросал чтение и злился, но через некоторое время начинал негодовать сам на себя. Филиппо принадлежал к числу целеустремленных людей. «Упорство, по-видимому, передалось тебе от отца», - любил поговаривать старик Джованни в свое время, наблюдая за сыном со стороны. Бруно злило, что он не может выучится искусству запоминания и мысль о том, что он по-видимому неспособен к этому, приводила его в ярость, вызывая желание доказать самому себе, что это не так.

И так, постепенно, глава за главой, упражнение за упражнением, он медленно, но старательно продвигался вперед, постигая загадочное «Луллуево искусство». Занимался он, в основном, по вечерам, пропуская вечернюю службу. Чтобы его отсутствие было не очень заметно, он пропускал посещение часовни через раз, иногда выпрашивая для себя у отца келларя несложное поручение, чтобы быстро справится с ним и взяться за книгу.

Постепенно, выполняя очередно упражнение, Бруно стал замечать, что заучивание очередных заданий дается ему легче. Большие фрагменты текста он запоминал быстрее, с каждым разом увеличивая объем выучиваемого наизусть материала. Вскоре он уже мог уверенно цитировать целые главы Аквинского и Аристотеля на уроках богословия, что приводило преподавателей в восторг. Другие послушники стали смотреть на него с восхищением или с плохо скрываемой завистью. А лекторы все чаще ставили новиция Бруно другим в пример.

И вот на очередном из уроков теологии послушник Филиппо Бруно из Нолы неожиданно проявил свои знания, как никогда, поразив студентов и лектора. А началось все как обычно. Царивший в аудитории шум и веселый смех смолк, как по команде, когда в корридоре послышались знакомые шаги лектора. Вскоре в зал вошел профессор богословия Джакомбо Санваро, весьма уважаемый в церковных кругах авторитет, доктор богословия и преподаватель, славившийся весьма суровой дисциплиной и крутым нравом. Филиппо Бруно был хорошо знаком с суровым нравом этого человека не по наслышке: мэтр Санваро и был тем самым лектором, отхлеставшим когда-то на первом уроке молодого послушника за опоздание.

Джакомбо Санваро оглядел мальчишек грозным взглядом и кивнув, разрешил послушникам сесть.

— Сегодняшнее занятие, - раздался в зале гулкий голос преподавателя, - посвящено вопросу предвечности крови Христовой. К этому уроку, помнится, я давал задание поразмышлять над этой философской проблемой и, основываясь на цитатах уважаемых отцов церкви, доказать абсурдность утверждения того, что кровь Христова не предвечна.

В аудитории царило гробовое молчание. Сосед Филиппо по парте, его друг Луиджи, вжал голову в плечи, точно птенец перед грозным оком хищника, готового вот-вот растерзать свою жертву.

— Итак, как вы знаете, среди теологов церкви давно идет спор на эту тему, - продолжал мессир Санваро, взглядом подыскивая себе мальчика на завтрак. – Некоторые еретики, к слову францисканцы, ложно утверждают, что кровь, пролитая Иисусом перед распятием на кресте, впиталась в землю и утратила свою божественную сущность, так как была отделена от тела спасителя. Она, следовательно, не вознеслась на небо вместе с Иисусом.

По залу прошелся робкий шепоток.

— Сейчас тот послушник, чье имя я назову, - нарочито медленно растягивая слова, точно инквизитор перед пыткой, говорил мэтр Санваро, наслаждаясь своей властью, - должен будет, цитируя высказывания из трактатов ученных мужей церкви, опровергнуть сие ложное и постыдное утверждение.

С этими словами, Джакомбо Санваро подошел к своему столу и взял матрикул1. Медленно спускаясь пальцем по списку, он заставлял одних вздыхать с облегчением, а других трястись от страха. «Сейчас попросит меня», - испуганно шепнул Луиджи на ухо Бруно и в следующую секунду услышал свое имя. Филиппо, пытаясь спасти друга, вскочил с места.

— Можно мне попробовать, мэтр Санваро?

Глаза старика хищно сузились.

— Я кажется называл другое имя, - прозвенел его голос в ушах Филиппо.

Пот градом прошел по спине ноланца. Но он, сглотнув сухой ком в горле, ответил:

— Мэтр Санваро, разрешите ответить мне. Я должен загладить свою вину за опоздание на первый урок в этом симестре.

— Заглаживают платье, новиций Бруно, а не вину! Впрочем, попытайтесь.

Луиджи с облегчением вздохнул, а Бруно, уверенным шагом подойдя к кафедре, принялся по памяти озвучивать цитаты Николая Розелли1. Он чувствовал на себе десятки внимательных взглядов, среди которых был и теплый благодарный взгляд Луиджи и хищный холодный взор преподавателя. Всеобщее внимание только добавляло азарта, как хворост, подкинутый в разгорающееся пламя, усиливало тщеславный запал Бруно. Он не понимал и десятой доли приводимых по памяти доказательств, опровергающих теорию о бренности крови Христовой, считая их истинным бредом, но гордился своей подготовкой к занятию и тем, какое впечатление он производил на окружающих.

А впечатление было действительно сильным. Когда Бруно закончил, в зале царила гробовая тишина. Краем взгляда он заметил, что профессор удивлен сам не меньше остальных. Наконец мэтр Санваро вернул свое самообладание. «Что же… недурно, недурно, новиций Бруно», - растерянно бормотал профессор, как вдруг черты его лица снова приняли знакомое строгое выражение. «А теперь садитесь на место! И не зазнайтесь, ибо гордыня – один из смертных грехов». Слегка кривя губы в улыбке, Бруно вернулся за парту. Это был момент его триумфа!

Еле дождавшись окончания занятия, он бегом кинулся в библиотеку. Выйдя на непривычный шум и громкие призывы, отец Ночера остолбенел: раскрасневшийся Бруно, весело размахивая «Ars magna», кинулся ему на шею, горячо благодаря старика. Ночера поздравил новиция, а, затем, отстранив его с самым серьезным видом сказал:

— Так, Бруно! Ты вызубрил какой-то важный текст. Но понял-ли ты его смысл?

— Нет, - честно признался мальчик.

— Тогда ты ужасный негодяй! – Ответил Доменико Ночера, отвешивая ему дружеский щелбан.

Оба весело рассмеялись.

Вскоре весть о подвиге Бруно быстро разошлась по монастырю и дошла до слуха настоятеля. Амброжио Паскуа сразу же понял, что интуиция не подвела его и на сей раз – в этом мальчике определенно есть талант и когда-нибудь о нем узнает не только обитель Святого Доменика.

Тем временем, жизнь шла своим чередом. На Бруно теперь поглядывали с уважением, многие из послушников старались подольстится к нему, чтобы получить помощь в учении. Но больше всего Бруно старался помочь своему другу Луиджи, занимаясь с ним в свободное время и пытаясь обучить его некоторым приемам техники запоминания. Мнемоника тяжело давалась Луиджи, но он старался и это дало кое-какие результаты.

После столкновения Бруно с монахом Хуаном Рикко, тот не беспокоил ни его, ни послушника Филицио. Но Бруно чувствовал, что коварный испанец ничего не забыл и лишь присматривается к нему, чтобы выбрать удобный момент для мести. Он ловил косые недобрые взгляды Хуана то в общей трапезной, то на службах в часовне, или когда прогуливался по монастырскому саду. Он старался держатся от него подальше, сухо и вежливо здороваться с ним на людях, как предписывали правила, но он знал, что все это бесполезно. Испанец был не из тех, кто легко забывает обиды и он обязательно отплатит Бруно за смелость. Но, думая так, Филиппо даже и не подозревал насколько далеко зайдет извращенное коварство этого человека.

Спустя месяц послушникам предстояло сдать первые экзамены: предстояло выучить любое философское положение по выбору из любого трактата Фомы Аквинского. Бруно выбрал ряд положений о природе зла, показавшиеся ему самыми интересными из трудов известного теолога. Для того, чтобы экзамен считался сданным необходимо было не только пересказать выбранное положение максимально близко к содержанию, но и убедительно защитить его, самостоятельно построив сложные вопросы и убедительно ответив на них силлогизмами1 из трактата философа.

Филиппо блестяще справился с этой задачей. Удивленный мэтр Санваро, привыкший больше ругать своих учеников, чем хвалить, сухо отметил успехи в обучении новиция Бруно, поставив его в пример остальным. По рядам послушников прошелся восхищенный шепоток – такая похвала из уст самого Джакомбо Санваро дорогого стоила. После того, как Бруно покинул большой зал капитула, к нему подбежал один из монахов. Глаза его возбужденно горели, на устах играла заискивающая улыбка. Горячо пожав своими потными ладонями руку Бруно, он поздравил его с блестящим выступлением на экзаменационном диспуте и сообщил, что Бруно хочет видеть прелат, монсиньер Паскуа.

Поблагодарив монаха, Бруно поднялся в кабинет настоятеля. Тот выглядил довольным и бодрым. Он с улыбкой поздравил молодого послушника с первыми успехами, вежливо поинтересовавшись у Бруно насколько он сам доволен результатами своего обучения.

— Я считаю, что далеко продвинулся, монсеньор, - ответил Филиппо.

— Вот и отлично! Мессир Санваро очень доволен тобой, мой мальчик. Скажу честно, натерпелся я в последние годы с этими олухами-невеждами, которые только и делают, что позорят наш орден в глазах простого народа. Ты послан нам самим господом во спасение, Бруно!

Филиппо молча поклонился в знак признательности.

— Я решил поощерить тебя, - решил перейти к делу прелат. – Я отпускаю тебя на неделю к твоему дяде. Можешь отдохнуть, восстановить силы, съездить домой.

— Спасибо, ваше преподобие.

Бруно вышел от прелата преободренный: вот это подарок, так подарок, учитывая что на днях в городе еще и будут отмечать день святого Януара! Он так давно хотел посетить таинство оживления крови и посмотреть все своими глазами, что сейчас, когда ему представлялась такая возможность, Бруно поверить не мог своей удаче.




                * * *


Желтый седан остановился у большого книжного магазина с яркой неоновой вывеской «Books & Stationery». По соседству неуместно красовался рекламный плакат новой марки презервативов. Поставив автомобиль на сигнализацию, Кэмерон направился в магазин. Он любил иногда зайти сюда, чтобы приобрести парочку книг по астрономии или истории. В вечерний час людей в магазине было много: люди толпились у высоких стеллажей, важно разглядывали книги, другие, открыв, читали, время-от-времени перелистывая пахнущие свежей типографской краской страницы.

Кэм прошел несколько залов, посвященных кулинарии, домашнему хозяйству и языкам. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он оказался в зале «History & memoirs». Здесь людей было несколько меньше, но они, впрочем, никогда и не мешали ему. Сам не понимая как, Кэм мог проводить в книжных магазинах часы напролет, выбирая книги, открывая их, жадно читая из них отрывки. Он любил книги еще с детства, покупая на карманные деньги редкие издания, посвященные астрономии или истории.

Он взял с полки первую попавшуюся книгу. Открыл ее. Пролистал несколько страниц. Улыбнулся, прочитав заглавие: «Инквизиторы и философы». Книга была посвящена историческому перриоду Европы времен начала эпохи Возрождения. Книга была не очень толстой, но и не тоненькой, всего около четырехста-пятиста страниц. Он перевернул ее, посмотрел на краешке обложки ценник: всего двадцать долларов. Решил купить, чтобы почитать на досуге.

Не найдя больше ничего интересного, Кэмерон решил спуститься к кассе, чтобы оплатить покупку. Головная боль усилилась, теперь уже буквально разрывая мозг вклочья, врезаясь в сознание массивным тараном. «Надо заехать в аптеку», - решил он, кладя книгу на пластиковый лоток. Пожилая полная женщина машинально взяла книгу, отсканировала штрихкод и монотонно объявила цену. Кэмерон достал свою платежную карту, протянул кассирше. Та, точно робот, таким же машинальным движением провела ее через считыватель, загудел прибор, печатая чек. Услышав бездушное «Спасибо за покупку», он взял книгу и направился к выходу.

Сев в машину, он отбросил книгу на заднее сидение и извлек из бардочка пластиковую баночку с таблетками. Это был Викодин, который ему регулярно выписывал его старый добрый друг, доктор Джеймс Паркер. У Кэмерона частенько случались боли в спине и он не раздумывая прибегал к старому проверенному способу. Проглотив пару таблеток, он облокатился на спинку сидения и закрыл глаза. Наощуп повернул рычажок автомобильной магнитолы, пробираясь сквозь океан радиопомех к любимой частоте. Наконец заиграла мелодичное кантри и Кэмерон почувствовал себя гораздо лучше.

Кто-то вдруг постучал по стеклу. Нехотя открыв глаза, Кэмерон увидел штатного охранника со значком «Morgan security». Он спустил стекло и тут же услышал целый поток ругательств в свой адрес.

— Здесь вам не парковка, сэр! – Орал на него охранник, - убирайтесь, или я вызову эвакуатор!

— Но… Я всегда раньше тут парковался, - попытался возразить он, чувствуя, как волны безмятежности овладевают им, успокаивая его уставший разум.

— Это было раньше, - бесновался где-то там, далеко-далеко снаружи охранник, - а теперь знак повесили! Смотреть надо!

Пожав плечами, он нажал педаль газа и машина рванула на дорогу. Набрав скорость больше положенной, Кэмерон помчался домой.

Его ждал пустой темный дом. Он включил свет, стащил с себя ботинки, засунув ноги в мягкие домашние тапочки. Сейчас он чувствовал, как все тело его расслаблено и что ему хорошо. Но он понимал, что это действует Викодин и что на самом деле у него должно было бы быть плохое настроение. Но не предаваться же насильно унынию, если оно должно быть, но он его не чувствует?!

Кэмерон поднялся на второй этаж, вошел в пустую спальню и, даже не включив свет, плюхнулся на мягкую двухспальную кровать. Он бездумно уставился в пустой темный потолок. Еще один бессмысленный выходной впереди. Он уже заранее знал, что будет делать, вся программа его завтрашнего дня предстала перед ним, точно он видел себя со стороны. Утром он встанет, почистит зубы. Затем он пять минут будет тренироваться с гантелями, после чего его ждет душ. Потом кофе и компьютер. Он будет просиживать время в интернете, слушая музыку, которую слушал до этого бесчетное число раз. И он будет просматривать десятки анкет на сайте знакомств в надежде, что наконец-то ему повезет и он напишет той самой, единственной женщине на свете, которая предназначена ему судьбой. Пустой самообман.

Он перевернулся на бок, подложив руки под голову. В личной жизни ему всегда не везло. Еще со школы, когда все сверстники уже хвастались друг перед другом своими девчонками. С детства он верил в большую любовь, ждал ее. Когда он встретил Найдин, то сразу полюбил ее искринне и всем сердцем. И она, казалось, тоже полюбила его. Он улыбнулся, вспоминая давно минувшие дни своей юнности. Стройная смуглая шатенка, карие глаза, мягкая улыбка. И счастье: бесконечное, мягкое, светлое, ослепляющее своим ярким сеянием.

Они строили на будущее большие планы. У них впереди, казалось, быа целая жизнь! Весь мир тогда принадлежал им обоим. Кэмерон хотел отправится в большое путешествие в Италию (почему именно туда?!), увидить вместе с Найдин Венецию, чтобы одним прекрасным вечером надеть на ее тонкий пальчик в каком-нибудь ресторане на яхте обручальное кольцо.

Тогда он только окончил институт. Он устроился на работату ассистентом в Йеркскую обсерваторию, где мог днями на пролет наблюдать за ночным небом. Сбылась его долгожданная мечта и, казалось, лучшей жизни быть не могло. Но именно тогда, когда вся твоя жизнь кажется идеальной, тебя начинают подстерегать несчастья.

Спустя пару месяцев Найдин бросила его, сказав, что встречается с другим. Это был жестокий удар ниже пояса. Тогда Кэмерон даже и представить себе не мог, какую боль может причинить неразделенная любовь. Но хуже было даже не это, худшее было только впереди. Вскоре после этого известия, из Чикаго пришло письмо от его матери. Она была при смерти. Несчастная страдала от последней стадии рака с метастазами. Следующая остановка – смерть. Бросив все свои дела, Кэмерон помчался домой. Но он не успел. Лечащий врач сообщил ему, когда он приехал в окружную больницу, что его мать скончалась в пять тридцать утра, в тяжелых муках, всего за два часа до его приезда. Они так и не попращались.

Кэмерон почувствовал тогда, как силы буквально оставили его. Он был выжит, как лимон, раздавлен и растоптан. Вернувшись обратно, он взял отпуск и погрузился в себя. Он чувствовал, что ему нужно одиночество. Не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать, ничего делать. Тогда он буквально собирал себя по крупицам, день за днем приходя в себя на протяжении месяяца. Ему очень помог профессор Мэд Мейсон, под началом которого он работал. Видя в каком состоянии находится Кэмерон, профессор каждый день навещал его, стараясь вытянуть своего подчиненного из этого болезненного состояния.

Через полгода все вернулось на круги своя. А еще через год Мейсона пригласили работать в NASA, в проект по поиску экзопланет. Тогда это направление только зарождалось и было на волне популярности среди многих молодых ученных. Мейсон возглавил один из отделов, пригласив своим ассистентом Кэмерона. Честь работать в Аэрокосмическом агенстве, бок-о-бок с известными светилами науки, вдохновила Кэмерона.

Всю свою жизнь он был одинок. Одиночество стало для него привычным. У Кэмерона никогда не было друзей. Он был сдержан и скрытен, не любил шумные компании. Но он очень хотел снова влюбится и найти, наконец, свое счастье, завести семью, несмотря на то, что его родители далеко не были счастливы в браке и показали Кэмерону дурной пример. Но чтобы не делал молодой ученный и как бы он не пытался наладить свою личную жизнь, у него так ничего и не выходило. Кэмерон не был красивым, но он был обаятельным. И все-таки женщины избегали его. Он был интересным собеседником и отнюдь не страдал занудством. Он умел, при желании, легко сходится с людьми. Но, несмотря на все эти качества, по какой-то загадочной причине он так и оставался один.

Бесконечные свидания сменялись одно за другим, в конечном итоге превратившись в какой-то обыйденный ритуал. В течении недели Кэмерон вкалывал на работе, заполняя пустоту своей жизни, чтобы в оставшиеся два выходных дня ходить по бессмысленным свиданкам. Привыкнув к навсегда заведенному ритму, он уже произносил стандартные фразы, машинально рассказывал о себе, фальшиво улыбался, равнодушно слушал собеседниц, пересказывал в сотый раз одну за другой истории из своей жизни: частично надуманные, частично правдивые, из числа заранее заготовленных шаблонов.

Он производил хорошее впечатление на многих девушек, с которыми знакомился. Но, несмотря на это, ничего в его жизни не менялось. Девушки, которые нравились к нему, были равнодушны к его ухаживанием, а долго покорять сердце одной единственной избранницы он не мог – не позволяло самолюбие. Иногда удавалось завести непродолжительные отношения, но они заканчивались очень быстро: Кэмерон понимал, что его не устраивает в очередной пассии и расставался, либо с этим опережали его.

Бесконечные поиски счастья, всегда оканчивающиеся лишь поражением, доставляли ему боль. В конечном итоге он стал находить выход в работе, погружаясь в нее все сильнее, часто беря кое-какие расчеты на дом, чтобы только заполнить свой разум работой и избежать очередных мытарств на личном фронте. Но дома работалось крайне не эффективно и Кэмерон часто оставлял ее до понедельника.

Так тянулись годы. Он чувствовал, что молодость проходит. Он видел счастливых коллег, которых дома ждали семьи и любимые женщины, и старался не думать о том, что его ждет пустой холодный дом и чашка какао в компании телевизора. Поэтому он редпочитал задерживаться на работе, всего себя отдавая единственной цели, в которую пока еще не утратил веру – он мечтал о научном открытии, которое бы перевернуло мир астрономии и сделало бы его известным.

Но, несмотря на неудачи, он был целеустремленным чеовеком, как в науке, так и в поисках счастья. Надежда обрести снова любовь: это прекрасное чувство, однажды открывше ему яркие краски подлинного счастья, не оставляла его. Он снова просматривал анкеты девушек на сайтах знакомств, сидя субботним утром в своей спальной, перед ноутбуком. И отправляя каждой новой фотографии стандартное «Привет» он верил, что быть может она откликнется на его призыв, как отозвалась когда-то Найдин, сделав его наконец счастливым.



                Глава третья.




Джакомо Саволино не переставал распрашивать племянника о его жизни в монастыре, об успехах в обучении, о взаимоотношении с другими послушниками. Дядю интересовало все и Бруно охотно спешил удовлетворить его любопытство. Умолчал он только об одном: не стал рассказывать про свое сталкновение с Хуаном Рикко. «Возможно все обошлось, - думал иногда Бруно про себя, - может быть сумасшедший испанец больше и не тронет меня».

На следующий день после переезда, Бруно заявил о своем желании посетить празднование дня святого Януария1. Как не пытался Джакомо отговорить своего взбалмашного племянника, ничего не помогало.

— Это опасно, - приводил все новые аргументы Саволино, - там будет много народу, толкотня и, возможно, стычки.

Бруно ничего не хотел слушать.

— Я должен увидеть, как оживает кровь святого своими глазами, дядя! Ведь я будующий священник! А как можно проповедовать веру, не видив ни одного ее чуда?!

— Послушай, - не унимался Саволино, - в прошлом году кровь не вскипела! На площади прирезали двух евреев, обвинив их в осквернении святыни. Началась драка и пострадало еще около десяти человек.

— Дядя, я буду осторожен!

В конце-концов Джакомо ничего не оставалось делать, как отпустить юношу на праздник.

Джордано шел по широкой городской улице, залитой бронзовым отблеском догорающего заката. Людей вокруг было много: он встречал в толпе и богато одетых щеголей, и закутанных в поношенные одежды стариков. Мимо него шли матросы, ремесленники и фермеры, мелкие чиновники и вечно угрюмые стражники. Наверное, лишь самый ленивый не вышел в этот вечер на улицы города. И весь этот бурлящий живой поток объединял общий ажиотаж и предвкушение главного зрелища. Толпа стекалась к большой городской площади, напротив которой распахнул свои двери храм.

С наступлением праздника город как будто оживал от долгой спячки. Зрелище и ожидание чуда одинаково привлекало самых разных людей: кто-то спешил купить редких вещей, привезенных загадочными маврами из-за океана, другим, напротив, удавалось что-нибудь выменять, или даже продать, третьи искали хмельных знакомств и новых приключений, четвертые спешили посмотреть выступления фокусников и канатоходцев. Были и те, кто хотел поживится за счет первых, вторых, третьих и четвертых, обчистив их карманы до нитки. Но главным зрелищем, которое неизменно привлекало пилигриммов и путешественников, - было конечно чудо «оживающей» крови.

Азартно кричали глашатаи возле пивных кабаков, зазывая новых гостей, о новых пошлинах в торговой республике спорили друг с другом негоцианты, подвыпившие матросы развлекали пошлыми шутками пышногрудых девиц и довольно ухмылялись под их дружное гоготание. Какая-то чудаковатая старуха под дружный хохот десятка любопытных наблюдателей, бранила пьяного мужа, обнявшего пустую дубовую бочку. Было душно и весело, легкие забивала дорожная пыль и запах лошадей. И никто в этой бурлившей неразберихе человеческих тел и эмоций не обращал внимания на скромного молодого человека в простой серой сутане, пробиравшегося сквозь толпу к городской площади.

Невдалеке раздался гулкий звон одинокого старого колокола, извещавший своим протяжным «боум» о начале полуденной мессы. Люди спешили на пощадь перед раскрытыми дверями храма, боясь не успеть. Такой живой океан человеческих тел Филиппо видел впервые в своей жизни и дух у мальчика захватывало. Вскоре послышались призывные звуки труб и на высокий помост перед храмом взошел настоятель. Он был одет в праздничную ризу из дорогого алого сукна. Увидев его, гомон в толпе тут же стих, на площади воцарилось молчание. Где-то разразился громкий плач ребенка, нарушивший безмолвное ожидание. Но на него тут же шикнула мать и ребенок растеряно приумолк.

Бруно отчаяно пытался пробраться как можно ближе к помосту. Его толкали в спину, бранили, но, затем, видя что он послушник монастыря, робко извинялись, пропуская вперед. Так ему удалось пробраться почти к самому помосту и оказаться в первых рядах зрителей. «Монашеское облачение дает свои преимущества», - подумал он, с любопытством разглядывая вблизи старого настоятеля. Тот, тем временем, говорил какую-то напыщенную речь, обвиняя еретиков и слабых духом людей, призывая собравшийся люд молится как можно чаще и жертвовать более щедрые подаяния храмам.

Речь настоятеля затянулась. Люди начали выражать свое нетерпение. С дальних концов площади послышались крики и брань. Улыбнувшись, аббат поклонился и сделал знак рукой двум дьяконам, стоявшим неподалеку. Они скрылись за воротами храма, чтобы спустя несколько минут под общее ликование вынести большую хрустальную колбу, отдаленно напоминающую большие песочные часы в роскошной золотой оправе. Старший дьякон бережно передал настоятелю реликвию с красным порошком. Чуть покачивая колбу с кровью в руках, прелат храма простер ее над головой. Люди на площади вздохнули, как по команде. Теперь, либо порошок превратиться в кровь и закипит, что будет означать благосклонность святого, либо ждать Неаполю потрясений и катаклизмов в ближайший год.

Люди напряженно ждали, скованные молчанием. Настояель, аккуратно вращая колбу в руках, монотонно произносил слова молитвы. Солнечные блики весело играли на золотом обрамлении колбы. Бруно разглядел, маленькие золотые фигурки ангелов, как бы державших колбу в своих руках. Но все внимание в этот момент было привлечено к темно-бурому порошку внутри, который по прежнему не превращался в алую кровь.

Так прошло несколько минут. На солнце медленно надвигалась большая темно-синяя туча, точно смертоносная галлера, бороздящая воды небесного океана. Она меленно поглотила советило в недрах своей утробы и иссиня-черная тень зловеще сползла с небес, чтобы погрузить площадь в унылый сумрак. «Это недоброе предзнаменование», - послышался шепот в толпе. «Януарий гневается на нас», - говорили одни, «Ждать беды», - вторили им другие.

Напряжение нарастало…

Вскоре робкий шепот перешел в гомон, а, затем, толпа и вовсе разошлась: начались крики и брань. Филиппо кто-то толкнул в бок и он вскрикнул. «Здесь ведьма!», - послышался чей-то вополь, - «ищите ведьму! Это колдовство!» Призыв возымел действие: клич подхватили другие голоса и спустя мгновение мирное спокойствие взорвалось сотнями истошных криков. Где-то началась потасовка, послышался истошный женский вополь. Филиппо похолодел от ужаса. Огромная масса людей пришла в движение, забурлила, точно гигантский котел с водой, готовая слепо давить, крушить и рвать.

На лице настоятеля, державшего в руках огромную хрустальную колбу с бурым порошком, показалась испарина. Он начал сбиваться в чтении молитвы, а затем и вовсе забормотал что-то несуразное. Но вдруг, ко всеобщему ликованию, порошок стал медленно разжижаться и закипать. Тысячи людей, собравшиеся на площади, ахнули одновременно. Послышался шквал апплодисментов, восторженных криков и визга. Верующие радостно кидались друг-другу на шею, целовались. Кто-то плакал, простирая руки кверху и вознося благодарность святому. А таинственная субстанция в колбе, тем временем, во всю кипела, поднимаясь к стенкам колбы. Солнце медленно высвободилось из объятий уходящей тучи и яркий свет залил площадь.

Чудо свершилось!

Далее следовал второй акт этого невероятного зрелища. К реликвии принялись подводить калек из толпы. Вот подошла какая-то женщина, держа под руку старуху, опирающуюся на трость. Им помогли взойти на помост и настоятель аккуратно протянул колбу старушке. Женщина поцеловала хрустальную поверхность сосуда, шепча слова молитвы. Площадь замерла в ожидании нового чуда, в ожидании нового зрелища. И оно произошло. Через несколько секунд старушка вскрикнула, точно ужаленная, отбросила костыль и, хохоча, стала прыгать. Толпа снова гулко выдохнула. «Славься Януарий!», - кричали люди хором. «Славься Господь наш Иисус!», - вторили другие. У Филиппо мурашки прошли по спине от изумления.

За старухой, чудом исцелившейся от подагры и ревматизма, последовали и другие калеки: кого несли обездвиженным на стуле, кто-то был слеп, был даже и бесноватый, тут же успокоившийся. Но исход был всегда один: всех исцелил святой Януарий, всем помог покровитель Неаполя.

Бруно, протискиваясь сквозь плотные ряды восхищенных зрителей, пытался выбраться прочь. Он чувствовал, что устал и проголодался и решил заглянуть в первую попавшуюся таверню, чтобы немного подкрепится. Он одолжил у дяди несколько монет, их сихвой должно хватить на полноценный обед. Покинув людную площадь и раздумывая про себя об увиденных чудесах, он свернул на темную узкую улочку и, пройдя немного вперед, увидел вывеску одного из трактиров.

Внутри царил полумрак и аромат жаренного мяса. Но людей почти не было: еще бы, ведь весь Неаполь собрался на площади! Бруно сел за столик скраю и сразу заказал себе мяса. В монастыре послушникам не полагалась мысная, тем более жаренная пища и поэтому сейчас Филиппо предвкушал знатное пиршество.

Когда он почти расправился со своим обедом, к нему неожиданно подсел высокий худощавый старик. В полумраке Филиппо лишь разглядел впалые щеки и давно небритую щетину.

— Вы тоже не на площади?! Отчего так? – Ухмыляясь, поинтересовался незнакомец.

— Я был там, видел самое главное чудо, - пережевывая кусок, ответил Бруно.

— Еще бы! А исцеления калек видели?

Филиппо кивнул.

— Да… Два флорена за чудо, - ухмыляясь, ответил незнакомец и тут же представился: - Меня зовут Джованни.

— Филиппо Бруно из Нолы.

Обглодав до конца кость, вытирая жирные руки о салфетку, Филиппо поинтересовался:

— А почему вы сказали: «два флорена за чудо»?!

— Да потому что я сам был когда-то калекой… Там, на площади!

— Невероятно!!!

— Ну да… В первый раз у меня был горб, во второй раз я был одержим демонами. А когда через год святоши сказали мне, что заплатят за мою «подагру» всего два флорена, я послал их ко всем чертям!

— Не может быть… Так это все…

Джованни громко расхохотался.

— Ну конечно, дорогой друг! Или ты тоже из числа тех идиотов, которые верят во всемогущество истлевшего Януария, да хранит господь его покой.

— Но как же кровь… Я сам видел…

Джованни махнул рукой, явно забавляясь наивностью своего молодого собеседника.

— Мой сосед по дому алхимик Немо. Так он себя называет, боясь что святоши узнают его имя. Он сколько хочешь тебе этого порошка сделает, который потом, на свету, будет превращаться в алую кровь.

Филиппо почувствовал себя дурно. «Так значит все это обман?», - подумал он, чувствуя, как восторг его испаряется, а настроение портиться.

— Вера – сильнейшее оружие в руках авторитетов церкви, мой друг. Если целую толпу людей можно привести в такой ажиотаж и восторг дешевыми трюками, то какие же тогда горы может свернуть религия! Бог нужен людям в их повседневной и тяжелой жизни, мы слабы по натуре и нуждаемся в чудесах и в вере в эти чудеса. А святоши нуждаются в наших карманах, точнее выражаясь, в их содержимом.

Филиппо промолчал. Он чувствовал, что его долг, как новиция ордена Доминиканцев, заступится за веру и за своих собратьев, но он не захотел спорить. Он ничего не докажет этому человеку, да и сам он сильно разочаровался. Прибегать к таким дешевым трюкам – мерзость.

Незаметно для себя Филиппо разговорился с незнакомцем. Этот странный человек с печальны взглядом давно угасших глаз нравился ему. Но он чувствовал, что на душе этого человека лежит печать страшной боли. И, хотя было очень любопытно узнать историю его жизни, Бруно не решался спросить об этом. И все же, беседуя с Джованни, Филиппо не удержался от другого вопроса:

— Вы так пренебрежительно относитесь к священнослужителям и монахам. Безусловно, бывают разные люди… – Говоря это, он вдруг вспомнил про Хуана Рикко. – Но сам Бог любит всех, он добрый и справедливый. И что плохого в том, что люди молятся ему и ходят в церковь?!

— Так вы монах или что-то вроде того…

— Как вы догадались? Пока что, я только послушник…

Джованни снова рассмеялся своим странным скрипучим смехом, больше походящим на скрип старой мебели, чем на смех человека.

— Я вас чую за милю. Сразу горят глаза, желание отстаивать свою правду. Это присуще только фанатикам и святошам. Но вы, пока что, не тот и не другой, к счастью для вас. Ваша душа не отравлена этой ложью, вы просто наивный юноша, ищущий себя в этом сложном мире…

— Я вас не понимаю, - обиделся Бруно.

— Лет пять назад я тоже был добрым христианином. Я регулярно ходил на мессы, посещал исповеди, жертвовал деньги нищим. Но однажды в моей семье случилось горе и оно изменило все: умерла моя единственная дочь. Мы не жили впроголодь, но особенно много денег тоже не зарабатывали. Когда я, как добрый христианин, пошел к настоятелю нашей сельской церкви с просьбой отпеть мою дочь, как полагается, отец Цампи заломил такую цену, что я, даже продав нашу ветхую лачугу, не расплатился бы.

— Вы похоронили дочь без отпевания?

— Да! А что мне было делать?! Но все бы ничего, если бы потом ее могилу варварски не вырыли, а тело не сожгли! Падре оказалось мало моего унижения и он пустил слух, что моя дочь была ведьмой. Вы знаете, это легко доказать при желании. В последний год у нас выдался неважным: был падеж скота.

— Вы уехали?

— А что мне было делать? Конечно, я покинул свой дом, пока и меня не разорвали в клочья. И я решил поселится в Неаполе. Знаете-ли, в крупном городе не пропадешь, если есть голова на плечах. И здесь легко затерятся и, как ни странно, держатся подальше от людей. Тогда-то, переехав в Неаполь, в поисках заработка, я и подался по совету одного знакомого, в калеки к Януарию. А теперь скажите мне, дорогой Филиппо из Нолы, куда смотрит ваш бог? И что это за служители его, которые хуже саранчи?

На глаза Джованни навернулись слезы. Филиппо вздохнул: не так он хотел закончить этот день.

— Впрочем, хватит об этом! Хотите, я покажу вам настоящее чудо?

— Да! Неужели?!

Глаза Джованни на мгновение вспыхнули и весь он как бы преобразился. Но через секунду он снова осунулся, а взгляд померк и стал стеклянным и безжизненным.

— Пойдемте со мной, - сухо сказал он.

Покинув таверню, они свернули в узкий пустынный переулок. Серые стены домов плотными рядами обступили Филиппо, роняя в переулок изрубленные гротескные обрывки холодных теней. Всю дорогу они шли молча, не разговаривая. Филиппо попытался было выведать у Джованни, чтоже тот собирается ему показать, но тот лишь отмахнулся: всему-мол свое время, придем - увидишь.

Поскольку разговор затеять не получилось, Бруно предался размышлениям. Он вдруг осознал неприятные чувства, владевшие им в этот момент. Не то чтобы он начал разочаровываться в избранном им самим пути священнослужителя, но, если махинации, о которых рассказывал ему этот человек – правда, то это весьма прескорбный факт, бросающий сомнение на истинность избранного им пути.

Пребывая внутри своих мыслей и чувств, он не заметил, как они свернули в какой-то узкий полумрачный неприглядный переулок. Несмотря на то, что Бруно очень хорошо знал Неаполь за годы, проведенные в пансионате своего дядюшки, здесь он явно оказался впервые. Они вошли в один из сырых подъездов и поднялись по темной скрипучей лестнице наверх. В полумраке прихожей царил явный беспорядок: Филиппо наткнулся на какой-то медный таз, который стукнулся другим своим боком об пол и гулко зазвенел.

Они оказались полутемной коморке. Маленькая комната была вся заставлена трубками непонятного предназначения и коробками с какими-то выпуклыми и вогнутыми стекляшками.

— Что это? – Поинтересовался Филиппо, беря из большой кучи одну из таких стекляшек и вертя ее между длинных пальцев.

— Это линза. Важнейший компонент моих приборов, - улыбаясь, пояснил Джованни.

Бруно с любопытством озирался по сторонам. На стенах комнаты висели непонятные для него схемы и чертежи. Напротив узкого маленького окошка, выходившего на пустынный переулок, стоял деревянный столик с хаотично разбросанными книгами и многочисленными инструментами для выполнения чертежей. Сбоку от стола, нацеленная прямо к окну, стояла широкая труба на ножках с маленьким глазком на конце. Такой вещи Филиппо еще никогда не видел и поэтому зачарованно смотрел на нее, пытаясь понять ее предназначение.

Хозяин комнаты приоткрыл шторы и только сейчас Филиппо заметил, что на улице уже стемнело. На небе появились первые звезды. «Загляни в глазок на конце этой трубки», – предложил Джованни своему гостю, направляя противоположенный конец трубки вверх. Бруно последовал совету и осторожно нагнулся, заглядывая в глазок. Зрелище, открывшееся его взору, было невообразимым: он увидел большое колличество светящихся сфер и ахнул от восторга – до того это было красиво. На черном бархате небосвода маленькие светящиеся точечки превратились при помощи этой волшебной трубки в желтоватые и белые пятна с разлитым вокруг них золотистым сиянием. Одни были чуть крупнее и светились ярче, другие были меньше и заметно тускнее.

— На уроках богословия, мэтр Санваро говорил нам, что звезды – это глаза ангелов, наблюдающих за нами с небес, - полушепотом признался Бруно, вспоминая лекции старого богослова.

— Ну, если по мне, - разводя руками, проговорил Джованни, - так это всего-лишь солнца, такие же, как и наше, которое мы видим днем.

— Но наше солнце гораздо больше и ярче, - продолжая рассматривать небо, ответил Филиппо.

— Вот именно! А все потому, что оно ближе к нам, чем другие звезды. Именно поэтому мы не видим днем звездного неба, из-за того, что солнечный свет слишком ярок и затмевает собою звезды.

Бруно оторвался от созерцания неба, обдумывая только что услышанное и вспоминая уроки Санваро.

— Я всегда замечал, - проговорил Филиппо, - что звезды на небе сменяются. Вот и сейчас, я вижу созвездие Медведицы не совсем в том месте, где оно было раньше…

— Вы проницательный, для будущего монаха, молодой человек, - заметил не без иронии Джованни. – Эффект движения звезд на небосклоне объясняется движением нашей планеты вокруг Солнца.

— Но нам всегда говорили, что Земля неподвижна, - возразил Бруно, - и что Солнце и другие светила движутся вокруг земли, ибо земля есть центр мироздания. Это написано в Библии, а значит истинно.

Джованни улыбнулся, мягко положив руку на плечо Бруно, тихо сказал, глядя ему прямо в глаза:

— Мой друг, я вижу вы еще не отравлены этой мерзкой ложью. Не верьте им и тому, что проповедует их книга. Я убедился в этом на собственной жизни. Нет ни абсолютного зла, ни добра. Мир сложен, гораздо сложнее, чем они думают и пытаются показать это нам. А сейчас закройте глаза.

Бруно стоял в нерешительности, незная: повиноваться-ли этому странному человеку, в гостях у которого он зачем-то очутился, или бежать из этой странной коморки. Может быть этот человек колдун?! Но он подчинися, опустив веки.

— Отлично, - проговорил где-то снаружи знакомый хрипловатый голос. – А теперь представте себе, что вы плывете. Вы сидите в большой лодке и плывете по реке, вдоль берега, поросшего ивами. Вдалике, на высокой скале, вы видите вросший в нее черный замок.

Бруно представил себе реку, скалу и замок, непонимая, впрочем, к чему клонит этот странный человек.

— Итак, дорогой друг, вы плывете по течению реки, следовательно, замок на скале постепенно становится ближе к вам. Скала с замком движется в вашу сторону, пока вы сидите в лодке…

— Что за чушь?! Это я плыву, а замок стоит! Это я приближаюсь к замку… Постойте… я понимаю к чему вы клоните…

Бруно открыл глаза и увидел, как лицо Джованни расплылось в довольной улыбке.

— Вы хотите сказать, что наша планета движется вокруг неподвижного солнца, как лодка, плывущая к замку?

— Вот именно! Вы ведь сами понимаете, что приближающийся к вам замок еще не означает, что это он движется к вам. В этом мире все относительно…

— Но, если это так, значит Библия лжет…

— Вы должны очень критично воспринимать все, что написано в этой книге, Бруно! И помните – Библия создана царями, чтобы управлять массами. Это очень опасная книга, ибо она сильнее тысячи мечей в руках того, кто говорит от ее имени.

Бруно снова наклонился к глазку телескопа. Солнце окончательно скрылось на западе и звезд на небосводе стало значительно больше и они стали ярче.

— И утверждение, что Земля обращается вокруг Солнца, а не наоборот вполне логично, дорогой друг. Солнце гораздо больше нашей планеты, а значит оно сильнее. И подобно тому, как в мире людей слабые собираются вокруг сильных и трепещат перед ними, а эти сильные, в свою очередь, ищут еще более сильных, коими, в конечном счете, являются короли и кардиналы, так и в мире звезд и планет более маленькие небесные сферы обращаются вокруг более крупных. Это вполне логично, не правда-ли?

— Но разве Солнце больше нашей Земли? Оно кажется таким маленьким на небе.

— Потому что оно очень далеко от нас. Вспомните замок к которому вы плывете: он ведь кажется меньше вашей руки! Но так-ли это на самом деле?!

— Значит, те звезды, что мы видим на ночном небосклоне, еще дальше от нас и поэтому кажутся такими маленькими и тусклыми и так легко гаснут днем, затмеваемые светом Солнца?

Джованни кивнул.

— Значит, - потрясенный, продолжал Бруно, - звезды – это такие же солнца, как и наше светило. И вокруг них могут вращатся такие же планеты, как и наша! И там могут жить такие же люди, как и мы! Звезд миллионы, миллиарды на небе! Господи, сколько же тогда может быть этих планет?!

Дыхание у Бруно захватывало от этого ошеломляющего полета в бездну Вселенной. Он чувствовал, как рушится его привычный маленький мир под натиском исполинской, чудовищной бездны.

Джованни присвистнул. Даже он никогда не заходил в своих мыслях так далеко. Но он почувствовал холодок и понял, что не хочет развивать дальше эту мысль.

— Как ничтожны, выходят, люди. Они подобны муравьям, копошащимся в маленькой куче…

— Довольно, дорогой друг, - перебил гостя Джованни. – Не стоит продолжать. Я боюсь, что стены этой комнаты начинают надламываться и обрушиваться на мое слабое тело. Есть вещи, которые нам, простым смертным, недоступны для понимания. И не стоит их ворошить. Но теперь вы мыслите в верном направлении.

— Вы сами собираете эти подзорные трубы? – Указывая на телескоп, спросил Бруно.

— Да. Но об этом никто не знает. Это моя тайна.

Когда они вышли на улицу, была уже поздняя ночь. Джованни проводил Бруно до дома его дяди. По дороге они много разговаривали и Джованни оказался весьма начитанным и интересным собеседником. На прощание, пожимая руку юноши, Джованни сказал:

— Я вижу, вы не ординарный молодой человек, Бруно из Нолы. Хочу пригласить вас в свою академию Secretorum Naturae1. Это закрытое общество, существование которого держится в тайне. На заседаниях академии мы обмениваемся впечатлениями от множества прочитанных книг и ссделанных наблюдений.

— Я с радостью готов посетить ваше заседание! – Выпалил Филиппо и глаза его восторжено засияли.

— Тогда ты принят в члены нашего общества, - похлопывая его по плечу, ответил Джованни.

Всю ночь Бруно не мог уснуть, думая об этом таинственном братстве любителей науки и твердо решив, во что бы то ни стало, посетить их встречу в условленный с Джованни день.


                * * *


Еще одно бессмысленное свидание с пустыми разговорами «обо всем». Шаблонные вопросы, ответы на которые его даже не интересовали: «где провела отпуск?», «как давно в поисках?», «каким ты видишь мужчину своей мечты?». Садясь в желтый Шевролет, Кэмерон чувствовал себя опустошенным. Сотни раз он клялся себе, что удалит свою анкету из интернета и не будет больше заниматься этой чепухой. Но каждый раз, просыпаясь субботним утром в пустом доме, он чувствовал необъяснимую тоску и нестерпимо давящее чувство одиночества и ненужности никому.

Он повернул ключ зажигания, машинально, почти не глядя на дорогу, выехал с парковки. В динамиках играла любимая песня «Wind Of Change» и на душе немного полегчало. «Все-таки, - решил он про себя, - лучше продолжать все эти бессмысленные знакомства, чем сидеть одному в четырех стенах все выходные. В конце-концов, надежда и ничего не значащее общение все равно лучше, чем сплошное уныние в компании телевизора». Еще никогда он не ощущал так остро чувство безысходности, бессмысленности своего существования. Иногда, эти сменяющиеся симпатичные лица по ту сторону стола казались ему спасением. Он думал про себя, что вот с этой Кристин, Биатрис, Агнет, он уж точно остановится, что она как раз именно то, что ему и нужно. Но, несмотря на это, все они всегда уходили из его жизни, так и не появившись в ней. Точно неосязаемый призрачный мираж, который, возникая однажды посреди пустынной дороги, плавится затем в горячем воздухе, исчезая бесследно.

Вдруг он вспомнил про Энжи, эту худенькую невысокого роста симпатичную девушку. Энжи Паркер… Впервые он заметил ее на конференции астрофизиков несколько недель назад. Энжи произвела на него большое впечатление своим докладом по проекту SETI. Сколько он себя помнил, Кэмерон всегда критически относился к целесообразности финансирования этой безумной идеи. Но Энжи своими бойкими нападками на критиков проекта и вескими аргументами в его защиту была убедительна и… восхитительна. «Если бы я работал в Министерстве финансов, - подумал про себя Кэм, - я бы выделел ей многомиллионный грант».

Доклад Энжи по большей части был посвящен новому поиску внеземных цивилизаций: анализу искусственного свечения на далеких планетах. Суть ее доводов сводилась к тому, что яркость наблюдаемой экзопланеты с искусственным освещением уменьшается обратно пропорционально квадрату расстояния. Если же планета подсвечена лишь соседним источником - расположенной неподалеку звездой, то яркость уменьшается обратно пропорционально расстоянию в четвертой степени. «Эту разницу, - резюмировала профессор Паркер, - можно уловить, сравнивая изображения ночных и дневных сторон экзопланет».

Под одобрительный шум апплодисментов Энжи покинула трибуну, направляясь в зал. Кэмерон, не сводивший глаз с девушки, твердо решил подойти к ней после окончания конференции, чтобы задать несколько вопросов по спорным моментам, которые ему удалось уловить в ее выступлении. Но, когда конфееренция закончилась, Кэмерон, к своему разочарованию, так и не смог найти профессора Паркер. Она затерялась в толпе ученных.

Несколько дней подряд Кэмерон распрашивал у коллег об Энжи Паркер, молодом астрофизике из проекта SETI, но все лишь разводили руками в недоумении. И Кэмерон, наверное, так и успокоился бы, если его куратор Дуглас Хорнер, руководивший отделом по связям с общественностью проекта поиска экзопланет, не обмолвился, что лично знаком с профессором Паркер.

— Она молодой и талантливый ученный, - признался за обедом Хорнер, - но ума не приложу, что ты в ней нашел?

Кэмерон почувствовал, что краснеет.

— Меня заинтересовал ее доклад на последней конференции астрофизиков. Хотел обсудить с ней несколько спорных моментов…

Хорнер хитро улыбнулся.

— Это плохая идея. Паркер дочка миллионера Мориса Паркера. Вряд ли он подпустит простого астрофизика из НАСА к ней. Найди себе что-нибудь попроще, Кэм.

— Морис Паркер? Я что-то слышал о нем… Но почему при таком отце она занялась наукой…

— А что тут такого?! – Искринне удивился Хорнер. – К твоему сведению, многие обеспеченные люди уходят в науку. Как раз, я бы даже больше сказал, наука – для обеспеченных людей. Но, как бы то нибыло, я дам тебе ее телефончик.

Кэмерон горячо поблагодарил начальника.

— И, я тебя умоляю, Кэм! – Сказал на прощание Хорнер, вытирая руки влажной салфеткой, - не наломай дров! Морис Паркер входит в совет попечительского фонда. Многие важные программы финансируются, в том числе, и из его кармана.

Кэмерон кивнул и, хватая визитку, вышел из столовой.

Он позвонил Энжи на следующий день. Он настолько волновался, что вспотел. Но когда услышал в трубке ее добродушный звонкий голос, тут же забыл обо всем на свете. Он представился, назвав свое имя и должность, и сообщил ей, что был на конференции астрофизиков на прошлой неделе. Он похвалил ее доклад. Молчание по ту сторону наполнилось вдруг радостным звенящим смехом.

— Энжи, я хотел предложить встретиться как-нибудь. Моя команда занимается поиском экзопланет и я хотел обсудить с вами некоторые спорные моменты вашего доклада.

— Например? – Насторожилась Энжи.

— Ну… Это не совсем телефонный разговор… Я думаю…

Она опять весело рассмеялась.

— Вы уже третий человек, - призналась Энжи, - который под этим предлогом приглашает меня на свидания. Что весьма не удивительно, если знать, кем является мой отец.

Кэмерон почувствовал волну жара и, обтерев ладонью покрытый испариной пота лоб, поспешил извинится.

— Я совсем не это имел ввиду…

Она опять рассмеялась.

— Когда и где?

Они встретились в уютном итальянском ресторанчике на западной окраине Чикаго. Проговорив друг с другом около трех с половиной часов, они даже не заметили как быстро пролетело время. Энжи, случайно взглянув на часы, спохватилась а, затем, весело рассмеялась: «похоже, старик Эйнштейн был прав, - заметила она, - когда утверждал, что в разных концах Вселенной время течет по разному». Кэмерон улыбнулся. Ему давно не было так легко и интересно в общении с противоположенным полом. Он чувствовал будто нашел существо, говорящее с ним на одном языке.

Расставшись друг с другом, они пообещали продолжить общение. Кэмерон писал Энжи на электронную почту и в фейсбук, они обменивались сообщениями по телефону. Их переписка длилась всего неделю, а затем, постепенно, начала угасать. Энжи писала все реже, ее сообщения становились более односложными и Кэмерон решил, что, видимо, он больше не интересует молодого астрофизика.

И вот сейчас, направляясь к себе домой после очередной бессмысленной встречи, он с замиранием сердца потянулся к телефону. Сколько раз он брал мобильник в руки в надежде увидеть там сообщение от нее и сколько раз что-то внутри него болезненно обрывалось, когда он видел эту до боли истерзавшую его надпись: «новых сообщений нет». Он ненавидил себя за это, но надежда получить от нее сообщение не оставляла его.

Он проверил почту и радости его не было предела: «у вас одно новое сообщение от Энжи Паркер», - сообщал телефон.



                Глава четвертая.




На несколько дней Филиппо решил съездить в родную Ноли, чтобы навестить отца и мать. За все время, что он жил в Неаполе, он ни разу не виделся с ними. Войдя в отчий дом, ему сразу же бросилось сильное запустение, царившее здесь. Он нашел мать изрядно исхудавшей и осунувшейся. Фраулиса жаловалась сыну на боли в суставах, бессоницу и перечисляла еще целую кучу всевозможных болячек. Отца дома не было.

Мать усадила Филиппо за стол и первым же делом поспешила накормить его. Бруно ел с аппетитом, а пожилая женщина все это время с восхищением разглядывала его. «Как ты вырос, - не переставала твердить Фраулиса, - окреп и возмужал! А совсем скоро мой мальчик станет доминиканцем. Храни тебя Господь, сынок!» Когда Филиппо пообедал, Фраулиса принялась распрашивать сына о жизни в монастыре. Она проявляла любопытство буквально ко всему, но больше всего ее интересовало нравится-ли Бруно обучение, что нового он узнал. Умиляясь, она вспоминала те дни, когда совсем еще маленький мальчик дергал ее за полы юбки, задавая любопытные вопросы про звезды, про небо, спрашивал откуда все взялось и для чего это нужно.

— Сейчас, - не унималась она, - я должна у тебя все это спрашивать, как у человека ученного.

— Ерунда, мам, - отмахивался Филиппо, - не такой уж я и ученный человек.

Дверь распахнулась и на пороге показался силуэт отца. Завидев в гостинной Бруно-младшего, Джованни бросился обнимать сына. На глаза старика навернулись слезы. Когда эмоции понемногу улеглись, он, наравне с женой, засыпал Филиппо вопросами о монастыре, об обучении, о том, как поживает дядя Саволино. Филиппо, в свою очередь, интересовался судьбой своих друзей, оставшихся в Ноли. «Что тебе сказать, - пожимал плечами отец, - Джованни работает на лесопилке отца, а Джулия родила двойняшек».

Родная Ноли! Как он был счастлив снова увидеть родные края, прогуляться по узеньким улочкам городка, полюбоваться вечерним Везувием. Как же он истосковался по родному краю за годы жизни в Неаполе!

Вечером к ним заглянул падре Бартоломео. Старик с радостью обнял Бруно, затем, схватив за плечи, начал трясти его так, что у Филиппо закружилась голова.

— Ну, Филиппо! – Кричал старый священник ему в ухо, - как я рад тебя видеть, мальчик! Молодец, что навестил отчий дом!

— Я тоже рад вас видеть, дядя Феличе, - улыбаясь, отвечал Бруно, робко пытаясь высвободится из цепких объятий священника.

Наконец все уселись за стол, Фраулиса поставила две бутылки домашнего вина и в доме воцарилась оживленная беседа.

— Итак… Чему же тебя научили братья доминиканцы? – Наливая себе вина, поинтересовался старик Бартоломео.

— Да, признаться честно, я немного разочарован, - ответил Бруно поникшим голосом.

— Как?! – Не поверила своим ушам мать.

— С утра до ночи мы зубрим Аквинского, Евангелие и проповеди богословов прошлого.

— Разве тебе этого мало?! – Возумутился Бартоломео.

— По моему он должен быть самым несчастным человеком, после такого постного чтива, - хитро прищурился Джованни, потирая усы.

— Ну вот и старый еретик подал голос, - заворчал Бартоломео.

Бруно вдруг от души рассмеялся:

— Знаю только одно: я вас всех очень люблю! И я так скучал по родной Ноли!


                * * *


Они гуляли по большому городскому парку, окаймлявшего зеленым обручем синее око озера. С наступлением весны здесь было особенно красиво: на воду выпускали уток и Энжи призналась ему, что любит брать с собой хлебные крошки, чтобы подкармливать птиц. Кэмерон почему-то засмеялся тогда, услышав ее признания, но Энжи с самым серьезным видом посмотрела на него и краска смущения залила лицо молодого астрофизика: он почувствовал себя глупо.

В тот день, когда они впервые гуляли по Бусси Вудс парку, Кэмерон чувствовал, как счастье переполняет его. Это странное ощущение эйфории разливалось по телу приятными токами, наполняя все его существо какой-то искрящейся, бурлящей живой энергией. Мир на его глазах преобразился: краски стали ярче, а дневной свет зделался как будто бы светлее. Он искринне не понимал теперь, как мог жить раньше, до знакомства с Энжи. Вот она – его идеал, девушка его мечты, та самая, которую он столько лет ждал, искал в пучине этих безумных серых однообразных свиданий с сотянми женщин. Сейчас все лица его предыдущих подружек потускнели и истерлись, приняв какой-то серый обезличенный лик, а на их фоне яркая, точно ослепитальная звезда, была она – Энжи Паркер.

Он понял, что влюбился в нее, еще на первом свидании, когда они в этом милом Чикагском ресторанчике обсуждали ее доклад на конференции. Какое-то хрупкое теплое чувство разливалось тогда по всему его телу, наполняя его нежностью и желанием обнимать эту хрупкую милую и самую красивую н свете женщину. Он сгорал тогда от прилива эмоций, ему хотелось окунутся в нее, погрузить свое лицо в темные длинные локоны ее прекрасных волос, вдыхать аромат ее тела и шептать бескнечно ее имя.

И от этого чувства, порой, когда он оставался наедине с самим собой, Кэмерону становилось не по себе. Он понял, что любовь сделала его уязвимым, что теперь, потеряй он не дай это бог свою милую Энжи, он не переживет этой боли, он умрет от отчаяния. Но он не хотел об этом думать.

Вечерело. Они делали очередной круг, обходя растекшееся озеро, приближаясь к небольшому мостику через канал. Энжи бросила взгляд на мерцающую в лунных бликах воду, чуть улыбнулась. Кэмерон вдруг задал сам себе вопрос: а испытывает-ли эта женщина к нему хотя бы десятую долю тех чувств, которые переполняют его. И при этой мысли сердце его болезненно сжалось.

— Ты не слушал меня? – Тихо спросила она, чуть наклонив голову в его сторону.

Он ощутил еле уловимый аромат ее духов и по телу пробежала волнующая истома.

— Прости. Я немного отвлекся. Я тут подумал…

Они проходили мимо маленького киоска, торгующего цветами. Продавщица, полная женщина преклонного возраста, со скучающим видом читала какую-то книгу: видимо, один из тех дешевых детективов, которые постоянно продаются вблизи людных мест у выходов из сабвея. Кэмом вдруг овладел странный порыв, он подумал: не метнутся-ли ему к этому киоску, чтобы купить для Энжи большой букет роз и, встав перед ней на колени, признаться ей в своих чувствах, открть ей свою душу и любовь, переполняющую его. Они свернули к мостику и цветочница потонула в дымном полумраке парка. «Нет, нет, - думал он, - только не это. Только не сейчас, не так сразу! Это будет глупо выглядить и только отпугнет ее».

— И что же ты подумал?! – Донесся до сознания ее настойчивый вопрос.

Он смешался, незная, что ответить.

— Я… я… знаешь-ли… я давно не брал отпуск на работе. Признаться честно, я так устал от всех этих вычислений и ежедневных расчетов… Голова идет кругом. Хочу развеятся и куда-нибудь съездить. Думаю какая-нибудь там Пандора подождет еще пару недель…

Она весело рассмеялась.

— Да, пожалуй, стоит куда-нибудь съездить, если ты хочешь! Я вот ниразу не бывала в Италии.

— Так может быть съездим туда вместе?! – Робко предложил он.

Она задумалась.

— Неплохая идея. Вот только на меня вряд-ли придется расчитвывать в ближайшее время…

— Но… почему?

— Сейчас много работы. Мы недавно запустили наш новый инфракрасный телескоп. И предстоит проанализировать еще множество снимков…

Кэмерон вздохнул. Энжи вдруг взяла его ладонь в свою и он ощутил прилив тепла, сердце забилось сильнее от возбуждения.

— Но мы обязательно выберимся в Италию, - заговорческим тихим голосом сказала она, улыбаясь ему.

«Боже, - подумал Кэмерон про себя, - какая же у нее прекрасная улыбка». А в слух лишь произнес:

— Я буду ждать с нетерпением.


                * * *


Хуан с самым равнодушным видом выслушивал отповедь аббата. Амброжио Паскуа был в бешенстве и еле сдерживал свои эмоции, стараясь придать своему тону как можно больше беспристрастности. Но у него это получалось плохо, голос то и дело срывался, глаза метали молнии. Испанец еще никогда так не выводил его из себя.

— Ты позоришь не только меня, ты позоришь в глазах простых смертных нашу обитель, наш орден! – Повышая голос, отчитывал Хуана снова и снова настоятель.

Испанец молчал, да и какой был смысл перечеть? Мессир Паскуа прав, прав тысячу раз, чтоб его черти разорвали. Опять напился в каком-то кабаке, орал непристойности. А, увидев неподалеку двух англичан, не сдержался: начал отпускать в их адрес скабрезные шуточки. Ненавидел он этих хитрых англичан, ну что тут поделаешь?! Ну конечно же завязалась драка! Ну, подумаешь, преподал он этой портовой швали урок. Все равно за дело сражался! Но доброчестивый аббат ничего этого не понимал.

— Это должно быть последний раз, Хуан! – Донесся до испанца ледяной голос аббата. – Я не могу больше закрывать глаза на твои выходки! Ты понимаешь это?

Хуан молча кивнул.

— О нашем ордене итак ходят ужасные нелепицы. Мы здесь чуть-ли не младенцев пожираем на завтрак!

От скуки Хуан принялся разглядывать кабинет.

— Пойми же, наконец, Рикко: мы привелегерованная часть общества. Мы не какие-то там пахари, крестьяне или чернорабочие. Мы духовные лица! В глазах народа мы связующее звяно между богом и жалкими душами смертных. Наш долг – подавать достойный пример благодеятели.

Хуан еле сдержался чтобы не зевнуть. Воспитательная речь мессира аббата начинала затягиваться и это было худшим из наказаний. «Вот оно значит как, - думал он про себя, - благочестивый Паскуа ставит себя выше каких-то там жалких пахарей и жнецов».

— Мы созданы для другой жизни… И сдерживать мирские слабости наш прямой долг. Орден нуждается в отчищении от скверны.

Хуан усмехнулся про себя. Он заметил на столе аббата книгу Калвина «Наставление в христианской вере».

— Кругом ересь мутит души людей и все больше отнимает паству у Святого престола…

Он фыркнул. «А вы лицемер, мессир Паскуа, - думал Хуан про себя, - толкуете про ересь, а сами почитываете на досуге книги из индекса».

— Я закончил, Хуан. Мне больше нечего добавить.

Ура! Наконец-то плешивый старик выговорился!

— И… я должен принять меры. Я налагаю на тебя епитимью сроком на три дня. Посидишь в старой башне, на воде и хлебе. Помолишься, подумаешь. Может оно и пойдет тебе на пользу…

Хуан снова поклонился. Наказание его нисколько не пугало. Да и жалкий трус не мог пойти на большее, Хуан отлично это знал. В глубине души он боялся испанца. Он ждал момента, чтобы избавится от него. Но Хуана так просто не победить.


                * * *


Пришло время возвращаться в монастырь. Бруно нехотя покидал родной городок, его переполняли смешанные чувства. С одной стороны он был счастлив вернутся к занятиям, потому что соскучился по привычному интенсивному ритму жизни, который не давал ему возможности предаваться грустным размышлениям, к чтению новых книг в которых, как он надеялся, он когда-нибудь найдет ответы на все вопросы, к редким, но таким захватывающим беседам с отцом Ночера. С другой стороны, он понимал, что теперь, вновь побывав в родных краях и повидавшись с родными, будет сильнее тосковать по ним.

Дорогой до Неаполя, он думал о том, как многое изменилось. Как постарел его отец, совсем превратившись в седого сморщенного старика, как сдала его мать, ссутулившаяся под гнетом повседневных бытовых забот пожилая женщина. Мальчишки, с которыми он в детстве бегал к руинам древних храмов, к этим затерянным в густых лесах осколкам древней исперии, теперь стали взрослыми юношами. Те из них, кто не уехал в поисках лучшей жизни, теперь работали на лесопилках, на рыбных промыслах или на виноградниках. Встретив одного из друзей детства и обменявшись с притворно радостными рукопожатиями, Бруно понял, что с этим человеком его больше ничего не связывает. Говорить, в сущности, было не о чем, а вспоминать давно минувшее деетство - удел стариков. «Моя жизнь теперь там, - думал он, - в большом Неаполе, куда я сейчас и возвращаюсь».

Монастырь встретил его равнодушным безмолвием, словно он никогда и не покидал его стен. Он узнал, что за время его двухнедельной отлучки, настоятель уехал в Рим на большой капитул ордена. Обитель вверили в заботливые руки отца Джузеппе, который был необычайно горд оказанной ему честью. Он ходил, задирая нос выше прежнего и многие монахи посмеивались над стариком за глаза. Строгий отец циркатор придирчивым взглядом осматривал каждый угол, чопорно следил за распорядком монастырского дня, недавая никому спуску. Перед строгим взором чуть суженных глаз отца Джузеппе младшие рангом монахи трепетали, боясь его как огня. Крут был на расправу старый Джузеппе, но справедлив.

А в остальном дни текли своим размеренным чередом, испокон веков установленных в стенах обители.

Хуан Рикко не забыл обиды, нанесенной ему этим заносчивым выскочкой – новицием Бруно. Его коварный расчетливый ум выжидал когда сделать следующий ход, просчитывая возможные комбинации. Бруно теперь сделался его главным врагом и мишенью, в лице этого богомерзкого итальяшки, Хуан видел воплощение всей презренной нации лавочников, торгашей и менял. Хуже итальянцев, по его мнению, были только жиды и англичане. И он знал, что обязательно отомстит проклятому ноланцу за то, что тот публично посмел бросить ему вызов.

Теперь лучшего момента для мести и нельзя было придумать: мессир Паскуа уехал в Рим. Хуан договорился с замещающим аббата отцом Джузеппе и тот согласился избавить его от Старой башни.

Бруно прибыл в монастырь рано утром. Отметившись у отца ключаря, он сразу же принялся за свои повседневные обязанности: ежедневные молитвы, впрочем, изрядно осточертевшие ему, за штудирование заданных к прочтению книг и работы по монастырскому хозяйству.

Молитвы он не навидел больше всего, потому что не видел в них смысла. Если бог всемогущ, как утверждает церковь, тогда зачем молиться?! Он слышит просьбы каждого, если к нему обращаются с искреннем сердцем, а взвешиваются все равно поступки людей, а не колличество часов, проведенных в храме. Так думал он, но он не смел высказывать своих сомнений по этому вопросу, кроме как двум своим друзьям: брату Филицио и брату Луиджи. Но, если Филицио, услышав такое, в ужасе начинал махать руками, считая высказывания Бруно богохульством, то Луиджи обычно задумывался над его признаниями, находя в них долю истины.

В первый же день, после своей краткой отлучки, Бруно не выдержал нахлынувших на него эмоций. Когда они с Филицио остались наедине, Филиппо открыл свои сомнения в необходимости молитв другу. Тот, услышав такое, тут же принялся спорить с Бруно, доказывая ему обратное цитатами из изречений Христа. Он приводил в качестве аргумента авторитет Иисуса с такой непоколебимой уверенностью, точно это была неприступная крепость, за которую можно было спрятать весь абсурд христианского учения.

— Тебя не допустят к монашескому обету! – Выходя из себя, вскрикнул наконец Филицио.

— И все-таки, - не унимался Бруно, - чем больше я думаю о том, чему нас учат здесь, тем больше я не понимаю. А должно быть как раз наоборот!

Воцарилось молчание. Филицио вдруг стало не по себе. Он вспомнил, как настойчиво им твердили на лекциях, что рассуждать о вере нельзя, что вера не поддается логическому анализу, что некоторые аспекты веры недоступны для понимания и их надлежит принимать такими, какими их излагают отцы церкви. Им постоянно вбивали в голову, что думать опасно – это путь к ерести, а ересь – происки Сатаны, ищущего заблудшие души. Им внушали, что надлежит подчинятся лишь указаниям наставников, потому как им виднее. Надлежит слепо принимать на веру все, что говорят духовные лица выше рангом, а текст Библии есть высшая ипостась. «Сатана может явится к вам, как в образе священника, говорящего логично и последовательно. Логика в суждениях всегда прельщает незакаленные верой души и есть главное оружие Люцифера», - услышал Филицио в памяти грозное предостережение Санваро. Мнительный по своей натуре, Филицио видел в сомнениях Бруно как раз этот случай.

— Или взять, к примеру, объяснения о звездах, - продолжал Бруно тем временем, все больше распаляясь. - Небесные светила, как нам объяснял мэтр Санваро, делятся на «неподвижные» и «блуждающие». К «блуждающим» относят Меркурий, Венеру, Марс, Солнце и Луну. Остальные звезды неподвижны по отношению друг к другу. Нам толкуют будто они прикреплены к некой сфере, которая на оси, проходя через центр нашей планеты, совершает за сутки оборот вокруг земного шара.

— И что тут неправдоподобного? – Поразился Филицио.

— Незнаю, - нахмурился Бруно. – Но я догадываюсь, что это неверно. Почему всего-лишь эти звезды двигаются, а тысячи остальных, разбросанных по небу, нет? Тебе не кажется…

— Послушай, Филиппо, - перебил друга Филицио, - ты зашел слишком далеко!

— А что если я все-таки на верном пути? Ты когда-нибудь читал Калвина?

Филицио побледнел. «Вот оно что, - подуал он, - Калвин – злейший враг церкви».

— Вот и я не читал, - успокоил друга Бруно, - но мессир Паскуа, похоже, читает «Наставления». Я лично относил ему книгу.

— Да ну?! Не может быть!

— Только никому не слова! Ты понял?

Изумленный Филицио кивнул.

— Так вот, - продолжал Бруно, - и мне интересно почитать о чем же таком пишет Калвин, если мессир Паскуа изучает его труды…

— Незнаю, незнаю, - замотал головой Филицио, не желая больше продолжать этот щекотливый разговор, - мне пора, брат Филиппо. Мне кажется не стоит копать глубже. Это не приветствуется!

С этими словами Филицио поспешил прочь. Его трясло, точно в лихорадке. В словах Бруно он ощущал скрытую угрозу для него и для самого себя.

Когда Филицио проходил мимо поросшей плющом каменной стены, отделявшей два разных корпуса монастыря, его окликнул хрипловатый бас Хуана. Филицио вздрогнул и замер как вкопанный. Испанец, после вмешательства Бруно, прекратил свои домогательства и Филицио боялся, что это ненадолго. Хуан подошел сзади и грубо обнял послушника своей огромной волосатой ручищей, устремляя свою руку ему в пах. Филицио покраснел от смущения и попытался высвободится, но сильный испанец крепко держал его.

— Я соскучился по твоей сладкой заднице, - прошипел ему на ухо Хуан, кусая холодную мочку уха.

— Пожалуйста, - взмолился Филицио, - оставь меня впокое.

Неожиданно Хуан разжал тиски своих объятий и Филицио почувствовал облегчение.

— Я давно наблюдаю за тобой, брат Филицио. Скажи, о чем таком интересном вы недавно толковали с братом Филиппо Бруно?

Филицио молчал.

— Ну же, признавайся! Иначе мне придется попросить тебя прибрать конюшни. А ты знаешь, - лукаво сощурясь, проговорил испанец, - что там всегда никого не бывает, кроме тебя и меня…

Он хрипло засмеялся, потирая живот. Филицио бросило в жар, голова закружилась.

— Послушай, я не шучу.

— Хорошо! Мы разговаривали о том, что Бруно пропусти за время своей отлучки. Я рассказывал ему о лекциях мессира…

— Ты лжешь, итальянская шавка!

Хуан сделал шаг вперед и угрожающе навис над трясущимся новицием. Филицио судорожно сглотнул. Он понимал, что жаловаться на домогательства бессмысленно. «Может быть, если я скажу ему, - подумал Филицио, - он отстанет от меня». И, вздохнув, Филицио ответил, вкладывая в свой голос, как можно больше твердости:

— Оставь меня в покое, Хуан!

Глаза испанца сощурились и заблестели холодным огоньком. Он злобно ухмыльнулся, но упорство жертвы, вызвавшее в нем сперва гнев, вдруг начало его забавлять. Он придумал другой способ получить то, чего хотел.

— Признаюсь, - проговорил испанец, - я неправильно веду себя с тобой, брат мой. Прости меня, что причиняю тебе боль и страдания. Все это лишь от христианской любви и желании наставить собрата по ордену на благой путь… В нашей жизни так много искушений, но самое страшное из них – лень и прелюбодеяние.

И это речь человека, который каждые выходные выбирается в город, чтобы распутничать по кабакам, напиваться и громить все вокруг! Сколько уже проблем было у Амброжио Паскуа с этим испанским бунтарем, однако Хуан неизбежно выходил сухим из воды.

— Я не верю твоим словам, - выдавил из себя Филицио и сам удивился собственному голосу: таким он был сиплым и неуверенным.

— У меня тяжелый характер, брат, - признался Хуан, - и я сам часто страдаю от этого. И да, я грешен и борюсь с грехом. Например, две недели подряд я усерднее прежнего молюсь и терзаю свое тело бичем! И, ты знаешь, это помогает моему духу, укрепляя его. Но, обещаю тебе, если ты скажешь о чем вы только что говорили, я не буду больше приставать к тебе.

Филицио покачал головой: чтобы там не говорил ему Бруно, выдать его – значит предать.

— Мне, признаюсь, больно видеть, - сокрушенным тоном заговорил Хуан, - как когда-то лучшего новиция ордена вдруг затмил какой-то ноланец, появившийся два месяца назад. Его выделяют среди вас, о нем с гордостью говорит прелат и, сознаюсь, я подслушал разговор мессира Паскуа с одной особой, перед его отъездом. Так вот, он хочет отправить Бруно в Рим, чтобы лично представить его перед очами Папы!

— Не может быть, - прошептал Филицио, сраженный этой новостью.

Все вокруг померкло перед глазами Филицио. Эта поездка предназначалась ему и только ему. Амброжио Паскуа раньше обещал Филицио, что представит его кардиналам и лично папе Пио, как усердного новиция и будующую гордость доминиканского ордена.

Это знакомство носило, прежде всего, политический характер. Дело в том, что в последнее время доминиканцы проявляли себя не лучшим образом. Слава об их распутствах распространилась по всей Италии, а накопленные ими богатства прельщали многих завистников из других, более бедных орденов. И поэтому верные слуги господа стали украдкой плести в Ватикане заговор против доминиканцев, желая им той же участи, которая когда-то постигла тамплиеров16. Благочестивый Пий V1, по слухам, прислушивался к жалобам некоторых влиятельных особ и уже подумывал об упразднении их бенефиций. Именно по этой причине орден спешно и собрался в Риме. Аббатам крупнейших монастырей ордена было рекомендовано отобрать по одному из самых выдающихся новициев, чтобы представить их понтифику, как будущую основу ордена.

Однажды прелат обмолвился, что Филицио, как раз, достоен этой чести. Этот разговор состоялся между ними около двух месяцев назад, еще до появления в монастыре Бруно. Но поездка в Рим все откладывалась: Пий то болел, то был занят другими важными делами. Однако, Филицио не терял надежды, что однажды он посетит Рим и будет удостоен этой великой чести – поцеловать ручку его святейшиства и показать себя с самой лучшей стороны, чтобы спасти орден.

Расчет Хуана сработал точно, подействовав лучше угроз. Зависть – сильнее страха. Страх можно игнорировать, но обуздать зависть – почти невозможно.

— И, тем не менее, это правда, брат мой! – Продолжал, тем временем, плести свою сеть Хуан. - Признаюсь, я был неоправданно строг с тобой, но ведь именно я тебя вылепил и сделал тебя лучшим! Когда ты в положенное время отдыхал, я заставлял тебя выполнять грязную работу по монастырю сверхурочно. Когда ты спал, я поднимал тебя раньше обычного, чтобы ты штудировал «Жития Святых». Ты ненавидил меня за это, думал, что я издеваюсь над тобой. Но что в итоге?! Ты стал лучшим! Лучшим новицием в монастыре! И ты был, благодаря мне, на особом положении! Пока не появился этот Бруно! Провинциал… Сын презренных крестьян.

Филицио задумался. Он и правда был многим обязан своему покровителю. Несмотря на побои и грязные домогательства испанца, он должен был признать, что это лишь укрепило его дух, а сверхурочное учение пошло на пользу.

— Бруно заслужено опередил меня в учении, - поникшим голосом возразил Филицио. – Он много учил, у него хорошая память и…

— Ерунда! В Рим должен ехать ты! Только ты, брат Филицио! А что касается Бруно, - тут Хуан заговорчески ухмыльнулся, - я сильно сомневаюсь, что он преуспел честным путем.

— О чем ты говоришь?!

— Однажды я видел книгу, которую он читал. Это колдовская книга, брат мой. Чарами и заклинаниями, новиций Бруно улучшил свою память. А, как известно, колдовство карается смертью! Но, к сожалению, я не согу это доказать. Книга, которую он изучал в свое время, не входит в число запрещенных. Но зато… мы можем проверить искренность его веры. Но для этого ты должен помочь мне.

И улыбаясь, Хуан протянул Филицио руку. Немного подумав, юноша пожал широкую ладонь испанца. Они условились встретиться вечером, за конюшнями. Хуан клятвенно пообещал, что больше не притронется к Филицио и тот поверил испанцу.

В условленное время они встретились. Первым делом Филицио подробно передал Хуану утренний разговор с другом. Упомянул он и о книге Калвина, которую Бруно, с его слов, носил прелату. Хуан, задумчиво поглаживая подбородок, хищно улыбнулся: вот она – та самая ниточка.

— Что же от меня требуется? – Закончив рассказ, спросил Филицио.

— Ты тайно проберешься в покои аббата и… выкрадешь у него книгу.

Филицио, при мысле, что ему придется пойти на такое преступление, замотал головой.

— Дурак! – Разозлился испанец, - я все продумал! У меня есть копия ключа от его кабинета. Тебя даже никто не заметит! Доверься мне! После того, как ты выкрадешь книгу, ты отдашь ее мне. Дальше обо всем позабочусь я.

Филицио остолбенел. Коварство испанца открылось перед ним во всей своей полноте.

— Потом… Ты донесешь на него? – Робко поинтересовался послушник.

— Это уже не твоя забота, - резко оборвал его испанец. – Я сам вставлю нож ему в спину. Поверь мне, дружок, ему будет больно.

При этих словах Хуан хищно ухмыльнулся и в глазах его мелькнули так хорошо знакомые Филицио холодные огоньки. Филицио очень боялся испанца таким, потому что хорошо знал, каким он бывает вспыльчивым и опасным в эти мгновения. На секунду он даже подумал, что Хуан безумен и от этого ему стало страшно.

— Послушай, брат мой! Мы ничего предосудительного не делаем, поверь мне. Мы лишь проверим Бруно на искренность его веры, как в свое время господь проверял веру Авраама! И, если она окажется подлинной, я первый заступлюсь за Бруно и буду ходатайствовать о его скорейшем посвящении в сан! Ты доверяешь мне?

Хуан смотрел на Филицио пристальным испытующим взглядом. Тот кивнул в ответ, плотно сжав губы. Хуан улыбнулся и дружески похлопал Филицио по плечу.

Ночью, как и было условлено между ними, Филицио прокрался на верхние этажи жилого корпуса, где располагались покои отсутствовавшего аббата. Длинный корридор, залитый серебристым светом лунной ночи, напоминал Филицио кошмарный сон. Через приоткрытое оконце в дальнем конце корридора на него, хитро улыбаясь, смотрела полная луна. Крадучась, новиций добрался до двери в кабинет мессира Паскуа. Предательски скрипнула деревянная половица и Филицио обмер от страха: настолько визгливо громким показался ему этот звук в немой тишине ночного коридора.

Переведя дыхание, он медленно вставил дубликат ключа в замок и, наполнив легкие воздухом, аккуратно повернул ключ. Дверь скрипнула. Филицио почувствовал, что у него трясутся руки. Ему вдруг представилось, что сейчас он откроет дверь, а за ней будет стоять, улыбаясь, аббат. От этой мысли ему стало непосебе и холодные мурашки лавиной окатили его спину. Отдышавшись и немного придя в себя, он толкнул дверь внутрь и та со скрипом поддалась.

Филицио оказался в полутемном кабинете аббата. Он вспомнил наставления Хуана, который говорил, что нужная ему книга должна лежать на столе или на книжной полке. Он огляделся по сторонам: стол был аккуратно убран, с краю лежала стопка книг. Медленно приблизившись, он начал перебирать книги в поисках нужной. Книги не оказалось. Тогда он порылся на полках, но там тоже ничего не было. «Может аббат увез ее с собой?», - мелькнула у Филицио мысль. Но он тут же отбросил ее: безумство брать в дорогу такие книги. «Значит, - решил Филицио, - он спрятал книгу где-то в надежном месте».

Он внимательно осмотрелся вокруг. Взгляд его случайно упал на какой-то сундучок, стоявший в углу. Он подошел к нему, открыл и вынул из него какие-то свитки, книги. Ничего не было. Филицио почувствовал горькое разочарование. Неужели все тщетно? И внезапно его осенило: он постучал по дну сундучка. Гулкий звук означал, что это было двойное дно. Так оно и оказалось. Он нашел книгу: это было Женевское издание пятилетней давности. «Наставление в христианской вере», - шепотом прочитал Филицио заглавие. Книга жгла ему руки, точно раскаленный брусок металла.

Спешно наведя порядок, он схватил книгу под мышку и поспешно выскочил из кабинета, забыв, впрочем, запереть за собой дверь. Внизу его ждал Хуан Рикко, следивший, чтобы никто не поднялся по лестнице на верхние этажи. Филицио передал книгу испанцу и лицо Хуана исказилось зловещей ухмылкой. «Теперь мы посмотрим, насколько Бруно падок на ересь», - прошипел он, поглаживая книгу рукой. В слух же Хуан произнес:

— Ты должен мне докладывать обо всем, что говорит и делает этот ноланец! Понял?!

— Да. – Кивнул в ответ Филицио.


                * * *


После обеденной, послушники разбрелись по монастырю. Бруно с Филицио и Луиджи решили уединится в глубине сада, скрывшись от посторонних глаз. Филицио, сев на траву, задумчиво наблюдал за плывущими облаками. Бруно жевал соломинку, а Луиджи, поджав ноги, следил за какими-то букашками, ползающими по траве.

— Иногда, - заговорил Луиджи, - мне кажется, что мы такие же букашки.

— Все относительно в этом мире, - ответил Бруно.

Филицио внимательно посмотрел на друга. Он ждал.

— Вы никогда не задумывались над тем, что нам твердят о трех ипостасях господа? – Спросил вдруг Бруно, вспоминая слова молитвы, которую они читали во время обеденной.

Филицио пожал плечами.

— А что тут непонятного? Бог существует в трех лицах: бог-отец, сын и святой дух.

— Я это уже слышал сотни раз, - огрызнулся Филиппо, - но по-моему это полная чушь! Один бог в трех лицах и, в тоже время, три разных сущности! Как такое возможно?!

— И правда странно, - признался Луиджи. – Ты, Филиппо, вечно что-нибудь, да откопаешь. После того, как ты вернулся, ты стал, как апостол Фома.

— Помнится Фоме преподали урок, - ввернул колкое замечание Филицио, хитро прищурившись.

Но Бруно даже не придал значения скрытому смыслу, вложенному в слова его друга. Он лишь безмятежно ответил:

— Я познакомился в городе с одним человеком. Он собирает какие-то приборы через которые смотрит на звезды. После разговора с ним внутри меня как будто что-то сломалось. Или наоборот открылось…

— Может быть он демон? Ты не боишься демонов?

— Ах, оставь, - махнул рукой Бруно, - вечно тебе черти мерещатся. Смотри, какой прекрасный солнечный день!


                * * *


Филицио шел по узкой тропинке, между ветвистых яблонь. Голова болела и на душе было скверно. Амброжио Паскуа вернулся из Рима спустя несколько дней после того, как Филицио украл книгу. Конечно же случился большой скандал. Досталось, прежде всего, несчастному старику Джузеппе у которого были ключи от всех дверей обители. Аббат конечно же не обвинил старого преданного монаха в краже, но Джузеппе был первым на кого обрушилось все неистовство прелата. Ему попало за халатность и недосмотр. Конечно о пропавшей книги не было и слова – мессир Паскуа не был себе врагом.

Несколько дней престарелый Джузеппе ходил чернее тучи, не обмолвившись ни с кем даже словом, точно дал обет молчания. Но, несмотря на ярость аббата, он был бессилен: он мог подозревать в краже кого угодно, но у него не было ни доказательств, ни возможности заявить об украденом, что было немаловажно. Поначалу Филицио было страшно: аббат вызывал послушников и монахов к себе в кабинет для разговоров. Попавшие в этот список, видимо, не отличались в глазах аббата доверием. Мессир Паскуа каждого сверлил насквозь взглядом, засыпал грозными вопросами. Но все только в недоумении пожимали плечами и аббату ничего не осталось, как отпустить очередного подозреваемого. Филицио и Филиппо Бруно аббат на допрос не вызвал, зато потребовал явится Хуану. Но испанец лишь усмехнулся: он же сидел, по приказу аббата, в Старой башне. Как же он мог совершить такое ужасное преступление, как проникновение в кабинет мессира аббата, если сам он был под замком?!

Вечером того же дня Хуана вызвал к себе отец Джузеппе. Закрыв за собой дверь, старик прямо спросил испанца: влезал-ли тот в кабинет мессира Паскуа. Он по-секрету признался испанцу, что пропала какая-то редкая книга, ведь сам аббат говорил лишь о том, что украдены дорогие нефритовые четки (не говорить-же про еретическую книгу открыто?!) Хуан пожал плечами: конечно нет, он не влезал в кабинет аббата! Джузеппе, умевший отличать ложь от правды по глазам человека, убедился, что Хуан не лжет: глаза смотрели беспрестрастно.

Прошло некоторое время и история с пропавшими четками понемногу стала забываться.



                Глава пятая.




Кэмерон углубился в свои расчеты. Он почти заканчивал отчет по изучению очередного сектора звездного неба. Его ассистентка принесла кофе, аккуратно поставив белую фарфоровую чашку рядом. Кэмерон, обычно с головой уходивший в работу, никогда не замечал того, что твориось вокруг. Но сейчас он постоянно отвлекался от работы, даже заметил вошедшую девушку с чашкой кофе. Приятный кофейный аромат наполнил комнату волшебным запахом бодрого утра.

В кабинет вошел Рик Дэвидсон, его младший помощник. Кэмерон улыбнулся ему, протягивая руку для приветствия. Мужчины поздоровались.

— Итак, как прошли выходные? – Плюхаясь в кресло, полюбопытствовал Рик.

— Отлично! На свежем воздухе!

— О! Это здорово! А у меня голова так болит, что трудно собраться с мыслями…

Кэмерон кивнул.

— Сегодня надо закончить отчет по сектору А-145. У тебя готовы расчеты твоего участка?

— Ах, Кэм! – Со скрипом облакачиваясь на спинку кресла, застонал Рик.

— Ничего и слышать не хочу! Если не уложимся в сроки, лишат весь отдел премии! Посмотрю я тогда, как ты будешь отрываться в своих клубах на выходных.

Рик состроил страдальческую гримассу, но спустя несколько секунд хитро усмехнулся.

— Послушай-ка, дружище, а у тебя ведь глаза горят!

— Что? – Не понял Кэмерон.

— Ну да! Я же вижу! О! – Он рассмеялся, - я хорошо знаю это состояние.

— Ты о чем?

— Ну-ка, рассказывай кто она?

— О Господи, Рик! Я не собираюсь обсуждать в офисе свою личную жизнь. Прекрати!

— Тогда заключаем сделку, - безаплеяционным тоном проговорил Рик, - я доделываю расчеты по своему сектору, а вечером мы идем в бар и ты все выкладываешь.

— Ладно, ладно! Только давай уже работать! Кстати, могу сразу сказать – это Энжи Паркер!

— Энжи Паркер?! – Он присвистнул от удивления. – Ну и птичку ты себе отхватил, дружище! Не знаешь, случаем, у Мориса есть симпатичный сынок?! Я тоже хочу…

— Перестань, Рик! Между нами пока нет ничего серьезного!

— Надеюсь, ты хоть пригласил ее на ужин?

— Сегодня, в семь. У меня.

— Тогда бар отменяется, - сокрушенно всплестнув руками, проговорил Рик.

— Я и не собирался! – Усмехнулся Кэмерон, погружаясь с головой в монитор компьютера и давая коллеге понять, что дружеский разговор окончен.

Рик, с довольной улыбкой на лице, похлопал начальника по плечу.

— Молодец! Давно пора! Но, если что, ты всегда знаешь где найти утешение и у кого поплакать на плече. Тем более, Кэм, я все еще без ума от тебя, малыш!

— Перестань! – Рявкнул Кэм, - иди работать! Отчет мне нужен к четырем часам.

Рик отвесил театральный поклон и вышел. Когда дверь за младшим помощником закрылась, Кэмерон вздохнул с облегчением. Иногда он просто не выносил общества этого ненормального молодого астрофизика нетрадиционной ориентации.

Отпив кофе, Кэмерон почувствовал, как шкала настроения ползет вверх по термометру его душевного состояния. Он клацнул мышкой по схеме звездного неба, увеличив нужный ему сектор. Улыбаясь самому себе, выделил курсором белую сферу, представлявшую собой далекую звезду, и принялся забивать в астрономическую базу данных полученные параметры.

Рабочий день тянулся, как назло, медленно. Еле-еле доделав отчет, Кэмерон решил покинуть офис в половину шестого. Стеклянные двери с логотипом NASA плавно разъехались перед ним, открывая спуск на парковку. Он сел в машину, завел двигатель и медлено выехал на автостраду. Включил в магнитоле музыку и только сейчас понял, как он счастлив.

До знакомства с Энжи он не жил, а просто механически существовал. Работа, дом, работа, одним словом, бесконечная вереница серых однообразных дней. Нет, он конечно любил свою работу, даже был фанатом своего дела. Но, несмотря на это, не чувствовал в своей жизни того самого чувства удовлетворенности, которое и создает ощущение гармонии внутри. И вот теперь он обрел его в лице Энжи Паркер. И впервые за долгое время ему было хорошо и… страшно. Страшно при мысли, что все это может быть ненадолго, что один неверный шаг, один лишь шаг, и он потеряет это. Гораздо легче не иметь и мечтать, чем обрести, чтобы затем потерять. Кэмерон, как никто другой, знал, что такое боль утраты. И он чувствовал где-то там, в глубине своего разума, что в жизнь не бывает идеальной слишком долго.

Он постарался отогнать от себя тревожные мысли. К чему все это? Ведь есть куча удачных супружеских браков, когда люди живут вместе десятки лет… Да, отвечал ему какой-то внутренний голос, живут и изменяют друг-другу, не любят, а лишь терпят друг-друга в одном доме. Чужие люди, называющие себя семьей. Холодный ветерок обдал его потоком свежести, потрепал волосы. В машине играла музыка его любимой рок-группы Scorpions. Звучала песня «Lorelei» и он понял почему ему стало так грустно. Музыка формирует настроение. Переключи трек и станет веселее… Но он лишь надавил на педаль газа, увеличивая скорость.

Неслось под ним полотно дороги, точно гигантский ковеер гнал его в будущее, покрытое сумрачной дымкой. Мимо проносились коттеджи, стальные опоры высоковольтных линий, мелькали пустоши, рекламные плакаты, призывающие взять кредит, чтобы потом потратить его на очередной дом, машину или женщину… Жизнь, как же она суетна и в сущности бессмыслена! Она приобретает смысл лишь тогда, когда кто-то близкий появляется рядом, говорит тебе это волшебное «я люблю тебя», целует нежно в губы и, кутаясь в теплый плед рядом с тобой, слушает тихий шепот дождя.

По дороге домой он заехал в торговый центр. Купил в продуктовом супермаркете бутылку «Lacryma Christi» и сырную нарезку. Захватил на всякий случай пачку презервативов. Расплатившись за покупки кредиткой, заскочил в цветочный бутик, чтобы выбрать самый красивый букет роз. «Ну вот, - улыбаясь самому себе, думал Кэмерон, садясь в машину, - теперь все готово для романтического ужина».

Она приехала, как и обезала, ровно в семь. Он встретил ее на крыльце, нежно поцеловал. Она улыбнулась и у Кэмерона сжалось сердце: ее улыбка была самой красивой из тысячи улыбок, которые он видел когда-либо в жизни. Проходя в дом, Энжи Паркер удивилась тому, что он живет в таком большом доме один.

— Я люблю, когда много пространства, - признался Кэмерон, - люблю дома.

— Одиночество в большом доме должно ощущаться сильнее, - заметила она.

— Ну… когда мне одиноко, я задерживаюсь на работе.

Она рассмеялась.

— Да! Я тоже.

Он нежно обнял ее, проводил в гостинную. Затем закрыл жалюзи и комната погрузилась в интимный полумрак.

— Погоди минутку! – Крикнул он ей, уходя, - я кое что принесу.

Послышались шаги и скрип деревянной лестницы.

Энжи прошлась по гостинной, подошла к книжной полке. Взяла одну из книг на угад, открыла, прочитав название: «Инквизиторы и философы». Затем, аккуратно поставила ее на место. Подойдя к дивану, она села и стала терпеливо ждать Кэмерона, разглядывая обстановку комнаты. Ее взгляд остановился на стопке бумаг, валяющейся на журнальном столике. Не в силах сдержать любопытство, она взяла несколько листов сверху, пробежала глазами написанное: «Он растерялся. Он очень хотел попасть туда, хотел стать одним из них. Седой мужчина, еще не старый, но преклонных лет, строго разглядывал юношу». Далее шло какое-то неразборчивое описание сцен и пересказ отрывочных диалогов. Предложения местами были зачеркнуты, переписаны и снова перечеркнуты. Описание было непоследовательным, как будто автор, вдруг вспоминая какую-то деталь, принимался наспех записывать ее. Она перевернула еще несколько страниц. «Кругом лица… Много лиц… Один из них очень крупный, с мясистым кадыком и бешенно горящими глазами. Он злой и обладает большим авторитетом. Смотрит искоса и недобро». Несколько предложений закрашено жирной чернильной чертой, далее: «Седой старик смотрит внимательно. В его взгляде грусть и разочарование. Он не хотел расстраивать его и промолчал. Остальные смотрят с осуждением. Они не понимают его и никогда не поймут». Далее следовало длинное описание какого-то витража, неизвестно как относящееся к предыдущему тексту.

Он вошел с бутылкой вина, гремя бокалами. Она поспешно отложила рукопись и улыбнулась. Кэмерон зажег свечи, поставив их на маленький стеклянный столик.

— Какую музыку ты предпочитаешь?

— Ну… - задумалась Энжи, - люблю Scorpions.

— Серьезно?! Это же моя любимая группа!

Она рассмеялась. «Боже, - подумал он, - какой у нее красивый звонкий смех. Нет, я определенно теряю голову». А в слух произнес:

— По дороге домой я слушал «Lorelei». И немного сделалось грустно на душе…

— Нет! Сейчас не время грустить! Включай что-нибудь и садись уже ко мне.

Он поставил музыку, убавил громкость и сел рядом на диван. Она обняла его, мягко обвив руками его плечи. Он закрыл глаза, чувствуя прилив восторга, плескаясь в его волнах и наслаждаясь своим счастьем. Ее дыхание было совсем рядом, теплое, нежное, оно сводило его с ума.

— Ты знаешь, - прошептал он, - мы сегодня как раз заканчивали изучать один маленький кусочек в далекм созвездии Лацерты.

— Тсс, - она прислонила указательный палец к его губам, - только не о работе.

И приблизившись к нему, осторожно поцеловала его в губы.

Затем он разлил вино по бокалам. Энжи вдруг стала рассказывать про свое детство, упомянула про старшую сестру. Кэмерон отметил про себя, что она как будто сознательно ни словом не упоминает о своем отце. Но он не стал спрашивать ее о нем: какое ему дело? Да и она могла неправильно расценить его интерес, ведь ее отец, как-никак, обеспеченный американец.

В этот вечер они говорили, казалось, обо всем: о любимых фильмах, о друзьях прошлого, о детских увлечениях, о путешествиях, о любимой музыке. Он никогда еще не разговаривал с кем-то вот так, по-душам, буквально выворачивая всего себя на изнанку. В этот вечер не хотелось иметь никаких секретов.

— Что это у тебя за рукописи на журнальном столике слева? Пишешь роман? – Спросила она его вдруг, не сдержавшись.

В ее глазах горело любопытство и он вдруг понял, что ему приятен ее восторженный, полный горящего любопытства взгляд. Он пожал плечами, покраснел и смутился. Затем наклонился к столику, подлил себе в бокал немного вина и, сделав глоток, ощутил как терпкая жидкость теплом летнего солнца разливается по его телу. Он не любил разговоры об этом. И это было часть его темного, потаенного шкафчика, спрятанного в недрах эго души. Сейчас он чувствовал некоторую неловкость и хотел сменить тему разговора во что бы то ни стало.

Тем временем, музыка стихла на последнем треке альбома. Энжи задумалась, покусывая губы. Однажды она уже встречалась с художником. Творческих личностей она боялась: они были слишком ветрены и ненадежны. Впрочем, - решила она, - Кэмерон не производил такого впечатления. В гостинной воцарилась тишина. Наконец, она сказала:

— Ты знаешь, Кэм, ты мне очень нравишься!

Кэмерон засиял от этих слов, беря ее ладони в свои.

— Ты мне тоже!

— Поэтому я считаю, что должна познакомить тебя со своим отцом…

Слова ее, как раскат грома посреди ясного неба, поразили его. Он замотал головой.

— Я думаю это не очень хорошая идея, Эн…

— Нет, это хорошая идея! Он имеет право знать с кем я встречаюсь.

Кэмерон пожал плечами и счел за лучшее не спорить. Приятный вечер не хотелось омрачать мыслями об отце Энжи Паркер и ссорой с ней из-за такой мелочи. В конце-концов, это можно пережить.


                * * *


Он вышел на улицу и вдохнул полной грудью свежий воздух, влажный после дождя. Пахло соком свежескошенной травы, к этому запаху примешивался легкий, чуть уловимый аромат роз. На душе царила безмятежность и состояние легкого умиротворения. Хрупкое ощущение гармонии рождало в его мыслях понимание скоротечности и безмерной ценности кадого мгновения жизни. Он вдохнул полной грудью аромат хмурого влажного утра, улыбнулся самому себе и зашагал в сторону библиотеки.

Сегодня, непременно, должно случится что-то хорошее! Он был в этом уверен, как никогда.Войдя под прохладные своды библиотеки, Филиппо поздоровался со стариком Ночера. Старый библиотекарь, как всегда, весело улыбнулся любимому новицию. Когда послушникам разрешили самостоятельно выбрать себе работы по монстырю – у Бруно не было сомнения в том, чем он хочет заняться. Он без колебаний записался в библиотеку и отец Джузеппе, лично проверив калиграфические и грамматические способности новиция, решился доверить Бруно такой почтенный труд, как копирование раритетных философских книг.

С этого дня для Бруно жизнь в монастыре приобрела совсем другое качество. Теперь это уже была не череда однообразных серых дней, наполненных занудными молитвами, бессмысленной зубрежкой сложных философских трактатов, с положениями которых он все чаще не соглашался внутренне. В библиотеке его ждали совсем другие книги – больше научного, нежели теологического содержания. Тут были и труды знаменитого Данте, и кое-какие работы древнегреческих философов, книги по медицине и истории. Так у него появилась прекрасная возможность выучить другие языки, познакомиться с мифами Древней Греции, узнать больше о деянии великих людей прошлого, которые новиции совсем не проходили в стенах богословской академии.

В библиотеке была и другая часть – закрытая, ключи от которой хранились только у отца ключаря. Доступ туда был строжайше запрещен, но именно эти книги, в перспективе и манили молодого послушника. Он надеялся, что когда-нибудь заветная дверца в мир самых таинственных знаний, скрываемых церковью, приоткроется и перед ним. «Они называют эту литературу еретической, но тогда почему не сжигают этих книг, не выбрасывают их?», - временами думал он про себя и тут же делал вывод: «потому что они боятся этих книг».

Поздоровавшись с библиотекарем, Бруно прошел в дальний конец зала. Здесь, посреди молчаливых наблюдателей: стеллажей, уставленных фолиантами книг, распологался маленький столик с чернильницей, пером и стопкой дорогой бумаги, поставляемой в монастырь из далеких северных лесов. Сбоку, как всегда, его ожидала стопка книг для копирования. Книги отбирал для него сам отец Ночера.

Он сел, размял запястья рук, - привычный ритуал перед началом работы. Затем, зажег свечу и взял в руки первую попавшуюся книгу. Осторожно раскрыл ее и принялся читать заглавие. Это была скучнейшая монография какого-то монаха, жившего в V веке н.э. Он отложил ее на потом. Следующая книга, которую он взял в руки, была книгой стихов и песен, написанных на латыне неизвестными поэтами прошлого. Бруно аккуратно стал листать ее, случайно остановился на одном из произведений, написанных по мотивам книги Екклесиаста1. Написанное показалось ему очень интересным.

Люди приходят, и люди уходят,

А земля пребывает веками.

Солнце восходит и солнце заходит,

И день вновь сменяется днями.

С юга на север дуют ветра

Прах гоняют кругами

То что сегодня – то было вчера,

И все неизменно веками.

Реки текут и впадают в моря,

А моря океаны питают.

Вновь все придет на круги своя

Лишь те, кто дают – обретают.

Что было когда-то, то будет опять,

Застыло в вечности время.

Под солнцем новому не бывать,

А смерть лишь рождения семя.

Все в жизни имеет конечный предел

И смерть никого не минует,

Несчастен тот, кто однажды узрел:

Суета-сует нас манит и волнует.

Счастли;в же глупец, потому что он слеп.

Познание боль лишь рождает:

Жизнь бессмыслена, мир наш нелеп

Несчастен – кто это познает.

Бруно почувствовал, как прочитанные строки вливаются в него пульсирующей струей жара. Он перечитывал их снова и снова, потом принялся читать дальше.

Возвышен глупец на почтенную должность

Достойный безропотно служит ему

Везде лишь обман, а правит всем подлость

И правда навеки пребудет в плену

Я видел рабов на конях восседавших,

И видел князей в кандалах и в рванье,

Я видел воров, приговор покупавших

И добрых людей, погибавших в тюрьме.

Стихи понравились ему. Был в них какой-то вечный укор человеческому обществу, полет и взгляд с высоты вечности. Бруно хотел было взяться за копирование этой книги, как вдруг заметил сбоку еще одну.

Спину окатило волной холодного пота. Филиппо не верил своим глазам: перед ним лежала таинственная «Institutio religions christianae»1, написанная Калвином. Именно тот самый томик, обтянутый коричневой кожей, который однажды попросил его принести мессир Паскуа. Бруно даже не догадывался, что книга эта принадлежит к числу запрещенных, но любопытство тем не менее овладело им. Он вспомнил предостережение аббата: не открывать этой книги, и искушение нарушить его перебороло молодого новиция. Бруно решился не работать сегодня, а полностью посвятить время чтению.

Книга настолько увлекла его, что Филиппо не заметил, сколько времени провел за чтением. Калвин весьма последовательно и аргументировано излагал свое мировоззрение и был, порой, весьма резок в своих оценках, но убедителен. Он обрушивался с яростными нападками в адрес католиков и со многими его доводами Бруно был вынужден мысленно соглашаться. Особенно поразила его жесткая критика Калвина о поклонении иконам и мощам святых. Бруно и раньше задумывался об этой нелепице и чувствовал, что в этом есть что-то неправильное, идущее вразрез даже с самой Библией, но он никогда не развивал этих мыслей.

Он спохватился, когда его окликнул монах, пришедший за ним. Оказывается на дворе уже давно стоял вечер – так Бруно увлекся книгой. Поспешно оставив чтение он выбежал из библиотеки. Но в голове его поселился осинный рой сомнений, которые возбудили его недоумение, переросшее в конец в раздражение. Он вынужден был признать, что нагромождение нелепицы и несуразицы вокруг него просто ошеломляет. Только глупый человек, - думал он, - может незамечать весь этот абсурд вокруг. И, если аббат читает такие книги, значит он тоже понимает, что что-то не так. Книга Калвина точно сбросила повязку с его глаз: он вдруг ясно увидел со стороны монастырскую жизнь и учение, которое получал в этих стенах, и ужаснулся.

Весь вечер эти тяжелые мысли не покидали его. Теперь он понимал, почему аббат запретил ему открывать книгу Калвина. Теперь он понял, почему каждая лекция по богословию непременно заканчивалась фразами о необходимости принимать все на веру и усердно молиться, особенно в часы сомнений. Ну конечно же, все очень просто: если начинать размышлять над нагромождением всей этой нелепицы, которой их учат - становится очевиден стоящий за всем этим абсурд. А когда сомнения овладевают тобой – молись. Молись, чтобы не было времени думать! А кому молиться, как не… иконам?! Именно для этого иконы и нужны! Они постоянно наблюдают за тобой, подглядывают из каждого угла: осуждающе и сурово, точно читая твои мысли. Тайные шпионы серых кардиналов, они смущают разум, заставляют чувствовать себя виноватым, когда мысли посещают сомнения. Он давно уже смутно чувствовал эту странную силу, исходившую от образов святых. Они морально давили на него, угнетали и вновь и вновь рождали в памяти строгое предостережение учителя: «не пытайтесь думать!»

Вот что опасно для веры – сила мысли! Рациональное объяснение!

А не будет веры – не будет и власти над умами людей, церковных поборов, хлеба для священников, епископов, кардиналов… Гигантская машина, эксплуатирующая людей держится на слепой вере.

Дух его захватывало от бунтарского размаха его мыслей. Им овладела какая-то одержимость. Он решил, что не желает больше мирится с иконами, по крайней мере, в своей келье. Их придется терпеть повсюду в монастыре, но в его собственном жилище им не место.

Войдя в свою узкую келью, он принялся снимать иконы одну за другой. Он снял святого Антония, затем настала очередь Екатерины Сиенской. Святые, низвергнутые на пол, смотрели на него с молчаливым укором. Но он был непреклонен, вынося им приговор. «Хватит! Хватит!», - закричал он мысленно в ответ на их укоризненные взгляды, - «Хватит смущать мой разум!» Его внимание остановилось на деревянном распятии. Простой крест, покрытай лаком, сиротливо висел над постелью. Его он не решился снять.

Под покровом ночи Бруно вынес иконы из кельи, развесив их в небольшой молельне. Он не ожидал, что содеянное им будет иметь большие последствия, по простоте своей думая, что отсутствие икон никто и не заметит. Вполне возможно, что так бы оно и получилось, поскольку кельи монахов почти не досматривались, если бы внимание церковного начальства не привлек анонимный донос, составленный на него.




                * * *


Худшего утра Амброжио Паскуа и представить себе не мог. Все началось с подброшенной под дверь его кабинета записки. В ней неизвестный доносчик писал, что «гордость обители, новиций Филиппо Бруно, уединяясь в монастырской библиотеке, якобы для работы по копированию книг, на деле же читает еретическую литературу». Далее в записке было указано, что «сия литература – есть книга Калвина, недавно пропавшая у мессира настоятеля».

Аббат несколько раз перечитывал записку, не в силах поверить в написанное. Ломкий неровный подчерк свидетельствовал о том, что написавший эту кляузу желал остаться неузнанным. Но аббат и не стремился выяснить личность доносчика, его целиком беспокоило лишь содержание послание, а точнее его правдивость. Он обессиленно опустился в кресле, чувствуя, что сражен этим известием наповал. Новиций, которого он выделял из всех студентов, в котором видел спасение ордена от смуты и разврата, оказался причастен к лютерской ереси!

Но мессир Паскуа не был религиозным фанатиком, а, напротив, человеком был умным и рассудительным. Он и сам во многое не верил, иногда даже и вовсе ловил себя на мысли о том, что религия далеко ушла от истины, от первоночальной веры. Эти мысли, конечно же, он никогда не высказывал никому – он хорошо понимал чего это может ему стоить. А зачем из-за каких-то мыслей терять хороший пост, довольно неплохое материальное содержание и отправлятся под суд? Паскуа был расчетливым человеком, иначе не достиг бы он такой высокой должности.

Сидя в кабинете, держа в одной руке записку, он думал, как ему поступить. Он почувствовал себя в западне, точно зверь, загнанный в ловушку. Написавший донос был прекрасно осведомлен о том, что сам аббат читал книгу короля всей лютеранской ереси. Страшнее обвинения придумать было нельзя! Если это щекотливое обстоятельство выплывет наружу – аббат будет раздавлен. Какой же он был дурак, что однажды доверился какому-то новицию, поручив тому принести книгу! Сейчас он ругал себя за беспечность в обращении с такими вещами, но теперь уже, конечно, ничего поделать было нельзя.

Постепенно он успокоился, эмоции и страх, владевшие им, отпустили его разум. Доказать, что он читал такую книгу его противники не смогут, если даже и опытаются. А он, узнав кто за эти стоит, раздавит их своим авторитетом. У него есть множество козырей и он ими воспользуется. Теперь он не сомневался, что написанный донос направлен, скорее, против него самого, нежели против несчастного новиция. Но он выкрутится, его неприятели просчитались. Он улыбнулся. Они слишком рано пустили в ход свое оружие. А ему это послужит уроком на будущее.

Но на всякий случай Бруно не мешало вызвать к себе для серьезного разговора. Аббат решил прибегнуть к посреднечеству отца Пио, так кстати заглянувшего к нему спустя пару минут, после того, как мессир Паскуа прочитал донос. Он попросил брата келаря отправится в келью новиция Бруно, чтобы вызвать того для разговора в кабинет. Поклонившись, отец Пио с самым серьезным видом поспешил выполнить поручение.

Аббату казалось, что не прошло и минуты, как в дверь его кабинета снова постучали. Амброжио вздрогнул, но тут же взял себя в руки – сейчас нельзя проявлять слабость. Он разрешил войти, но на пороге, к его удивлению, отец Пио показался в одиночестве, да еще будучи сильно взволнованным и запыхавшимся. Аббат в недоумении поднял брови.

— Что стряслось, отец Пио? – Спросил его Амброжио, - у вас такое лицо, святой отец, будто вы увидели самого черта!

— Уф… Уф… – Пытаясь отдышаться, вздыхал полноватый отец Пио, - примерно так, ваша милость. Уф…

— Ну что еще такое, - чувствуя раздражение, повысил голос настоятель, - выкладывайте скорее, прошу вас! И где новиций Бруно?

— Кража, мессир! Кража! Хуже уж некуда. Когда монахи подливали мне в суп мочу, смеясь за моей спиной, я тогда думал, что мир перевернулся… Но кража икон, мессир Паскуа, это уже выше всякого предела!

Амброжио встал с кресла, всплеснул руками.

— Час от часу не легче, святой отец! Что вы несете? Где кража?

— В келье новиция Бруно! Я не застал его там, выполняя вашу просьбу, но зато я обнаружил пропажу икон…

Настоятель побледнел, чувствуя будто почва уходит у него из под ног.

— Где отец циркатор?

— Я послал за отцом Джузеппе сразу же, как узнал, мессир…

— И?

— Он в стельку пьяный, мессир. Отца Джузеппе нашли в непотребном состоянии в монастырском погребе! Он вскрыл бутылку «Lacryma Christi» прошлогоднего урожая.

Амброжио почувствовал, что приходит в бешенство. Бысрыми шагами он направился к выходу, грубо отстраняя красного, как рак, отца Пио. Тот, спотыкаясь, последовал за аббатом.

Аббат направился прямо к погребу, уточняя по дороге у отца Пио, там-ли сейчас отец циркатор. Картина, представшая глазам настоятеля, была удручающей: отец Джузеппе полулежал, оперевшись на бочку, в холодном погребе и распевал псалмы. Двое дородных монахов безуспешно пытались поднять его на ноги, а отец Джузеппе, прерывая свои пения, осыпал их самой пахабной руганью, требуя оставить его в покое. Увидев гневное лицо аббата, возникшего точно из неоткуда, отец Джузеппе почувствовал, что резко начинает трезветь.

— Что вы себе позволяете, отец Джузеппе?! – Взревел настоятель, чувствуя, что сейчас разорвет в клочья провинившегося.

Худощавый Джузеппе тут же вскочил на ноги, инстинктивно вытягиваясь по струнке и пытаясь пробормотать путанные извинения.

— Мне сейчас не до вас, отец Джузеппе, - орал в бешенстве аббат, - но, поверьте, вам это с рук не сойдет! Боже милостивый, в монастыре бардак, а отец циркатор пьян!

— Простит-т-те, месси-и-и-и-р-р… Я просто… Ик!

Амброжио обернулся к отцу Пио, беспомощно глядя на него. Тот вымученно улыбнулся.

— Оставим его, мессир! От него все равно проку мало.

— Н-да, верно, - согласился аббат и, обернувшись к отцу Джузеппе, проговорил: - я это так не оставлю, помяните мое слово! Сначала кни… четки, затем, иконы! А циркатор валяется пьянный и, зай себе, и в ус не дует!

Препоручив тело отца Джузеппе двум монахам, которые итак безрезультатно пытались помочь несчастному, аббат вместе с келарем отправились к келье Филиппо Бруно, откуда были украдены иконы.

Спустя час монастырь гудел, точно потревоженный учлей пчел. Царила неразбериха: многие монахи, почуяв неладное, носились по монастырю, пряча недозволенное уставом имущество, хранившееся в кельях. Кто прятал вино, кто кинжалы, один из монахов пытался в спешке укрыть мешочек с деньгами, срезанный у одного из старших монахов ордена во время мессы.

Мессир Паскуа распорядился учинить «тотальный досмотр всех келий», как он сам выразился. Отец Пио, отец Кончити и еще несколько старших монахов шныряли по жилому корпусу, в котором располагались кельи послушников, ловя незадачливых монахов с поличным. Один из новициев, чувствуя, что почти застигнут врасплох, пытался выкинуть в окно укрытую им в углублении стены флягу с ромом.

Когда по середине занятий в аудиторию вошел отец Кончити, схоласт Санваро как раз говорил о важном значении причастия. В помещении нависла тишина, удивленные взгляды устремились в сторону маленького худощавого приора.

— Я приношу свои извинения, мессир Санваро, - кланяясь, извинился отец Кончити и его тонзура так и засияла в лучах солнца, - но мне нужен новиций Бруно!

Новиции, как по команде, устремили любопытный взгляды в сторону ноланца. Филиппо послушно встал, ожидая распоряжение лектора.

— А что, собственно, случилось? – Поинтересовался Санваро.

— Экстраординарные обстоятельства, мессир. Я действую согласно распоряжению его святейшества аббата.

— Гм… Ну забирайте его, раз так…

Отец Кончити сделал красноречивый жест ладонью руки, приглашая Бруно выйти. Филиппо поспешно собрал письменные принадлежности и, съедаемый жадными взглядами сверстников, вышел с приором в корридор.

Они направились к прелату в кабинет. Филиппо дорогой пытался выяснить у приора, что такое, собственно, приключилось, но тот был немногословен. Наконец Филиппо предстал перед грозным настоятелем. Аббат ходил из стороны в сторону, меря свой кабинет шагами, и старался успокоится. Увидев Бруно, лицо его прсветлело.

— Закройте дверь, приор, - попросил он и отец Кончити покорно выполнил это распоряжение.

Они были в кабинете в четвером: отец Пио и отец Кончити стояли, хмурые, по углам, мессир Паскуа сел за стол, а смущенный Бруно, чувствуя себя не в своей тарелке, переминался на скрещении серьезных взглядов монахов.

— Итак, - начал настоятель, - в нашей обители постоянно происходят некоторые непотребные вещи. Жизнь братии, я должен признать это к своему прескорбию, не отличается праведностью…

Монахи в угрюмом молчании согласно закивали.

— Но сегодня… Сегодня произошло самое ужасное преступление. Кто-то вынес все иконы из твоей кельи, сын мой. Должно быть, ты знаешь, кто совершил сей презренный поступок? Или, хотя бы, имеешь предположения?

Лицо Бруно побледнело. Он не ожидал, что его поступок произведет такой резонанс. По дороге через монастырский двор, он уже успел краем глаза увидеть неразбериху, творившуюся вокруг, и смутно чувствовал, что это как-то связано с ним.

— Мессир аббат, - сбивающимся голосом, начал Бруно, - это я…

Монахи переглянулись. Лицо Паскуа побагровело, глаза заблестели гневом.

— Ты хоть знаешь, какое святотатство совершил, Бруно? Я могу еще не выносить на капитул многие вещи, творящиеся здесь, даже закрыть глаза на разнузданное пьянство некоторых монахов… Но такое! Такое спускать с рук!

— Мессир аббат, - попытался оправдаться Бруно, - я не совершил ничего предосудительного. Иконы я развесил в ризнице часовни. Я не украл их и не выбросил! Разве не сказано во Второзаконии: «не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой»?

В кабинете нависла тяжелое молчание. Отец Пио откашлялся, отец Кончити заерзал на стуле. Все ждали, что скажет на этот выпад сам прелат. Но тот оставался невозмутимым.

— Так ты хочешь объявить себя иконоборцем? – Сверля взглядом новиция, медленно растягивая слова, произнес прелат.

Бруно молчал.

— Оставьте нас, - попросил аббат.

Монахи, насуленные, медленно вышли из кабинета, оставив провинившегося и аббата один-на-один.

Паскуа молчал и для Филиппо это молчание было тягостнее всего. Он ощущал противоречивые чувства: с одной стороны чувствовал себя виноватым, но с другой стороны понимал, что он прав. Даже с точки зрения основ Библии, в его поступке не было ничего предосудительного. Культ икон официально был провозглашен на Втором Никейском соборе, но разве его указ может быть выше книги книг?

Тем временем, аббат достал из ящика стола донос и показал его юноше. Бруно стал читать, лицо его побелело.

— Книги Калвина, это уже слишком!

— Но… мессир… вы же сами…

— Я даже незнаю, что хуже, - перебил его аббат, - то что ты читал Калвина, или то, что ты выкрал книгу у меня! Ах, Бруно, я же так верил в тебя…

— Я читал книгу, - с серьезным видом, глядя в глаза аббату, ответил Филиппо, - но не воровал ее у вас!

— Но мне больше не на кого подумать. Ты единственный…

— Никто не знал, что я читал эту книгу. Я нашел ее в библиотеке, мессир, среди книг, которые оставляет мне отец Ночера для копирования.

Паскуа задумался. Он внимательно смотрел в глаза послушника и какое-то чутье подсказывало ему, что тот не врет. Но, если так, значит… книгу украл кто-то другой?! Тогда кто?

Аббат спросил Бруно: видел-ли его кто-то с книгой, на что Филиппо утвердительно ответил, что читал ее только раз и оставил там же, в библиотеке. С книгой его никто не видел, да и видеть не мог: он был все время один. Паскуа вздохнул. Он хорошо знал господина Саволино, родного дядю этого мальчишки, да и за Бруно приглядывал давно. Не такой это был мальчик, который мог бы решится на такой поступок – это он чувствовал по собственному опыту. Значит, скорее всего, доносчик и выкрал книгу, чтобы… подставить Бруно.

— Есть-ли у тебя враги в стенах обители?

Бруно пожал плечами.

— Нет, мессир. Не думаю, что кто-то мог настолько хотеть желать мне зла.

— Но зачем… зачем, Бруно, ты открыл эту книгу? Я признаю, что где-то твоя яная душа может метаться, путь веры бывает трудным, мой мальчик. Не надо читать все, что попадает тебе под руку, будь благоразумным. Книга – весьма сильное средство, поверь мне! Это оружие дьявола…

— Но разве, мессир, вы сами…

Паскуа всплестнул руками.

— Я совсем другое дело, новиций, - ответил он и в его голосе Бруно почувствовал строгость. – Признаю, иногда я сам могу сомневаться в чем-то… Но это еще не значит, что мои сомнения оправданы. На счет икон, - он понизил голос, - я еще могу согласится с тобой, но это, запомни, только между нами. Нельзя вот так открыто пренебрегать постановлениями Никейского собора, разъясняющего нам, простым смертным, вопросы веры.

Бруно хотел было возразить, но язвительное замечание не сорвалось с его уст. Прелат был явно настроен серьезно и случившееся сильно расстроило его.

— Что до книг Калвина, - продолжал он, - эта литература глубоко порочна! Калвин отступник и смутьян, его истинные цели – власть и раскол церкви. А методы его хитры.

Опять эти обтекаемые, неубедительные формулировки. Как всегда: верь слепо тому, что говорим мы, а не они.

— Я же читал его книгу с той лишь целью, что пишу научный трактат. Я анализирую основные положения еретических учений, чтобы иметь возможность опровергать их! В мире идет большая война, сын мой, война за души людей! И мы, доминиканцы, должны бороться словом. Это оружие гораздо смертоностнее меча…

С этими словами аббат разорвал донос в мелкие клочья. Сейчас аббат думал. Если передать его в Рим, будет серьезное расследование, тень которого ляжет и на него. В такое тяжелое для ордена время это было бы крайне нежелательно. Но формально он должен наказать новиция, иначе тот будет думать, что ему все дозволено. Но, что еще хуже, так будут думать и доносчики, а это уже очень опасно.

Решив так, он отпустил Бруно. Иконы в его келью так и не водворили, или забыв про них, или решив не искушать новиция в очередной раз на неблаговидный поступок. Однако епитимья, наложенная на Бруно, была весьма суровой: его заточили на несколько дней в темный карцер и держали там на воде и хлебе, заставляя неустано молиться. Только после этого наказания и причастия, которому подвергли его по окончании тяжкого поста, Бруно разрешено было вернутся к привычной жизни. Выйдя из сырого подземелья, исхудавший и осунувшийся, он понял, что отныне надо быть осторожнее в своих поступках.

Но на этом инцендент себя не исчерпал. Монах Хуан Рикко, увидев, что Бруно сравнительно легко отделался, донес о произошедшем инцинденте епископу Неаполя, его святейшеству Гарсио Бурнейро. В своем донесении Хуан обвинил брата Филиппо в иконоборстве и указал, что тот в тайне читает еретические книги, а высшее начальство ордена потворствует этому. О доносе Амброжио Паскуа узнал слишком поздно, уже когда из резиденции епископа гонец доставил ему депешу в которой требовал разъяснить ситуацию. Теперь дело грозило принять весьма серьезный оборот и Аброжио Паскуа хорошо понимал нависшую над ним угрозу.




                * * *


Гарсио Бурнейро возглавил епархию Неаполя около год назад. Он был ставленником вице-короля Неаполя - герцога де Алькалы. Испанцы, безраздельно властвовавшие в Неаполитанском королевстве, своей тиранией и безжалостными поборами вызывали ненависть простых граждан королевства. Естественно, что в глазах местных жителей они воспринимались, как захватчики. В отдельных провинциях Неаполя, ведомые лидерами фуорушити, регулярно вспыхивали восстания, которые жестоко подавлялись королевской гвардией.

Прибравший к своим рукам многие монастыри, приходы и богатое церковное имущество, всесильному ставленнику вице-короля, епископу Бурнейро не удавалось осуществить последнюю, самую заветную мечту – учередить в королевстве могущественную инквизицию, которая была бы верна испанской короне и подотчетна епископу Неаполя. Это означало бы безраздельную власть над душами людей, что на деле сводилось бы к легализованному способу безграничных грабежей у любого из подданых королевства, к возможности с легкостью устранять любых неугодных людей под таким удобным предлогом, как «ересь».

Многократные попытки власти учредить постоянный инквизиционный трибунал в королевстве не увенчались успехами. Как только инквизиторы начинали устанавливать в городах тотальную тиранию, тут же повсеместно вспыхивали восстания. Толпы простолюдинов врывались в здания церковных судов, громя все на своем пути, перерезая глотки гвардейцам, поджигая протоколы следствий и доносы. В конце-концов епископ Бурнейро вынужден был отступиться от этой идеи, потому как у властей и без того хватало проблем в королевстве.

Вместе с тем инквизиция подотчетная Риму, действовала в Неаполе более осторожно и успешно. Порученная ордену доминиканцев, который в Неаполе возглавлял мессир Амброжио Паскуа, Римская инквизиция редко выносила смертные приговоры, была более миролюбива при расследованиях и более прозрачна для обвиняемого. У подозреваемого в ереси, попавшего в руки доминиканцев, в отличае от закрытой системы испанской инквизиции, было право подать апеляцию, которая рассматривалась в ином составе, чем тот, который вынес осужденному приговор. Конечно и доминиканцы не были образцом милосердия, но на фоне испанцев они выглядили куда более лучше. Кроме того, инквизиторы Амброжио Паскуа редко вмешивались в чью-либо вражду и интриги, обращая свое внимание только на серьезных еретиков. При мессире Паскуа расследования носили всесторонний характер, а работа следователей не сводилась к простому запугиванию и пыткам людей. Все это помогало инквизиции доминиканцев, хоть и опроченной в глазах людей, все-таки выглядить в более выгодном свете. И пока испанцы тщетно пытались установить в королевстве свой церковный суд, доминиканцы успешно вели расследования и разоблачали еретиков.

Это двоевластие выводило из себя могущественного епископа. Но упразднить Римскую инквизицию – это значит бросить вызов самому Риму. Поэтому умный и расчетливый Бурнейро старался действовать скрыто: он засылал к доминиканцам своих соглядатаев, таких как Хуан Рикко. В их задачи входило сеять в ордене смуту и порочить его в глазах простых жителей, а так же, по возможности, следить и доносить на руководство ордена. Но, несмотря на все эти меры, Бурнейро все равно не знал, как запустить свои щупальца к доминиканцам, распространив свою власть и на них.

Мессир Паскуа хорошо понимал это. Привыкший всегда бросать вызов своим недоброжелателям, вместо того, чтобы трусливо отсиживаться в надежде на лучшее, и в этот раз остался верен своим принципам. Он решил не откладывая навестить его преосвященство, чтобы разведать обстановку и, по-возможности, предупредить нежелательные последствия огласки инциндента, произошедшего в стенах обители. Так, в подавленном настроении, осыпая мысленно всеми мыслимыми и немыслимыми проклятиями голову Хуана Рикко, да и Бруно заодно, Амброжио Паскуа направился на аудиенцию к епископу Неаполя.

К его несказанному удивлению, Гарсио Бурнейро принял гостя в добром расположении духа, улыбаясь и вежливо приветствуя прелата монастыря. За сладкими льстивыми речами епископа, хитрый аббат чувствовал скрытое злорадство. Так кошка забавляется с пойманной мышкой, - думал про себя мессир Паскуа, отвечая епископу той же монетой. Пригласив гостя в богато обстваленную гостинную своего особняка, Бурнейро сразу же повел разговор о каких-то малозначительных новостях и аббат, как он не был взволнован, внешне ничем не выдал себя, искусно поддерживая светскую беседу.

Наконец, собравшись с силами, Амброжио подвел разговор к причине своего визита, внимательно вглядываясь в лисье лицо собеседника, чтобы не упустить в его выражении ни малейшей подсказки на истинные чувства.

— Признаюсь, ваше высокоприосвященство, я немного обеспокоен весьма неприятным происшествием в стенах нашей обители…

— Ах да! – Всплеснул руками Гарсио, - мне стало известно о том, что некий новиций… брат Филиппо, кажется, выставил из кельи иконы, тем самым, проявив себя, как иконоборец и еретик.

Глаза аббата невольно сузились, а внутри него все так и похолодело. Лицо его собеседника стало суровым, губы сжались.

— Это досадное недоразумение, ваше высокоприосвященство…

— Я так не думаю, - ледяным голосом ответил епископ, - и поверьте, дорогой аббат, я выведу вас и весь ваш монастырь на чистую воду.

Как не тяжело ему было, но аббат сохранял спокойствие, стараясь не давать волю закипавшим в глубине души эмоциям.

— Кажется, - продолжал, тем временем епископ, - Бруно восходящая звезда доминиканцев. Я наслышан об этом мальчике с феноменальной памятью и прекрасным даром оратора… Да, признаться, таких людей сейчас днем с огнем не сыщишь… Обидно будет его потерять…

Амброжио Паскуа уловил зловещий намек в словах епископа.

— Смею заметить вашему высокоприосвященству, что доказать ничего не удасться. Во-первых, Бруно, выставив иконы из кельи, действительно совершил тяжелый проступок и понес за него наказание. Но смягчающим вину обстоятельством все-таки является тот факт, что он не тронул распятия. А, во-вторых, заявление в доносе, что брат Джордано якобы читал книгу Калвина не доказуемо, а значит – голословно. Таким образом, у обвинения нет ни малейшего шанса.

Епископ задумался и аббат вздохнул с облегчением - сомнение его противника означало маленькую победу. Епископ не начнет расследование, в этом сомнения у аббата не было. Сейчас инквизиция испанцев занята судилищем над вальденсами0, открыто выступить против доминиканцев, имея в своем распоряжении только один донос – дело гиблое и епископ это хорошо понимал. Кроме того, новиций по уставу может быть осужден только Римской инквизицией, а он уже подвергся наказанию, после чего признал свою вину и покаялся на причастии. Следовательно, грех был отпущен.

Бурнейро молчал, обдумывая аргументы своего собеседника. Лицо его неожиданно просветлело и он дружески погладил руку аббата.

— Дорогой, Амброжио! К чему нам все эти склоки и распри? Мы же с вами благочистивые христиане и добрые католики. Я, думаю, надо забыть это недоразумение.

У аббата дух захватило от счастья, но уже в следующее мгновение он понял, что за словами епископа последует какое-то предложение: не тот чеовек был этот хитрый испанский интриган, чтобы прощать, - это Амброжио знал наверняка.

— Я тоже считаю, что стоит забыть это досадное недоразумение, ваше преосвященство. Бруно жестоко наказан и следующий его проступок, если таковой и будет иметь место, неприменно закончится расследованием инквизиции, обещаю вам.

— Вот вот! Я как раз и хотел поговорить об этом. В последнее время мне не нравится, как работает инквизиция в Неаполе, дорогой Амброжио… Мне кажется, что подлинные еретики нашего королевства скрываются от божественного правосудия. И многих можно было бы «потрепать» и заставить платить за грехи свои. А кто не может платить, должен искупать вину костром…

— Что вы имеете ввиду?

Бурнейро вздохнул, скрестив свои тонкие белоснежные пальцы, увенчанные дорогими перстнями.

— Я хочу чтобы некоторые мои люди вошли в ряды священной канцелярии2. Они помогут вам в вашем нелегком деле.

Аббат вздрогнул: теперь он хорошо понял, что имел ввиду испанец. Вот оно значит как, - думал Амброжио, - он решил использовать нас, как прекрытие для осуществления своего замысла. Но отказать епископу – значит приобрести в его лице мощного противника. Бурнейро был двоюродным племянником дона Риберы, вице-короля Неаполитанского королевства, а иметь таких врагов Амброжио не решался.

Итак, обдумав предложение епископа, мессиру Паскуа ничего не оставалось, как принять его. Он обреченно вздохнул. Гарсио выжидатель смотрел на своего собеседника уверенным взглядом победителя.

— Я согласен, ваше преосвященство, принять это предложение. Но при одном условии…

Епископ в недоумении поднял брови.

— Ваш доносчик, Хуан Рикко, должен покинуть монастырь в течении двух недель.

Гарсио ухмыльнулся и кивнул в знак согласия.

— Мое условие, - проговорил епископ, - любые расследования инквизиции отныне будут согласовываться со мной. И, кроме того, я буду наводить вас через своего викария на тех еретиков, которых считаю нужным покарать. Всего я ввиду в ваш орден не более трех-четырех своих верных людей. Мы скрепим нашу договоренность тайным соглашением, которое, надеюсь, никогда не увидит свет. Итак, по рукам, мессир Паскуа?

— По рукам, - нехотя согласился аббат.

Мужчины встали и Амброжио почтительно поцеловал белоснежную ручку епископа. Он вышел из его роскошного особняка проигравшим. Он только что уступил часть своей империи, в которой властвовал безраздельно. Но потерять часть, - размышлял он, - лучше, чем потерять все.