Солнце лениво клонилось к горизонту, словно желая насытить страждущих до яви красотой тропического заката. Огненный отблеск игриво перекликался мириадами искр на безбрежной пустоши океана. Морская гладь тихо шептала, стыдливо перекатывая волны к склонившимся над кромкой воды пальмам. Мироздание застыло. Остановилось само время.
Художник открыл глаза. Она не покинула его. Она шла по берегу, оставляя на мокром песке следы, на которые жадно набрасывалась морская пена, размывая их, словно желая скрыть ее присутствие. Почувствовав на себе его взгляд, она обернулась. Ее умиротворенный образ источал неземное спокойствие. Она улыбнулась и взмахнула рукой, словно приглашая его последовать вслед за собой. Он устало закрыл глаза. Мысли художника понеслись сквозь пелену времени.
Он познавал мир, как будто не было долгих лет жизни. Он жил подобно горной реке, ютившейся в теснине круч и крутых порогов, искавшей себе путь к простору равнины. Занимала ли его собственная судьба? Хотел ли он познания своего пути?
Содержание жизни сродни многоцветной мозаике с рваным контуром инкрустированных предметов. Человек, чувствуя пульс настоящего, не обременяет себя осмыслением своего бытия. Лишь обернувшись назад, настороженно вглядываясь в картину прошлого, мысли начинают судорожно лавировать в поиске ответов на вопросы.
Художник понимал это. Он жил и творил с помыслами о достижимом, об упорядоченности собственного пути, о человечности своих мыслей и поступков и, наконец, о сакральности своего таланта, ибо был убежден, что люди, отмеченные божьим перстом, непогрешимы. Был ли он лишен пороков? Едва ли. В нем бурлило естество от плоти, рождавшее конгломерат человеческих страстей. В моменты пика он пожирал взглядом Сальери, все то, что превосходило его, и к чему он не был причастен. Он чувствовал в себе эмоции упадка, и в диалоге с самим собой осуждал их, точнее, равнодушно в очередной раз замазывал кистью островки темного в светлые тона, не пытаясь заглянуть внутрь себя, смирившись с мыслью, что это его «Сизифов камень». Но где-то в глубине души в нем росло и ширилось убеждение о конечности пути миропонимания, и что в нынешнем перерождении он должен, наконец-то, достичь пластов истины, к которым он так зыбко шел много долгих лет и много долгих жизней. Да, жизней, ибо картины прошлых циклов терзали его покой.
Но помнил ли он себя в фантасмагории лабиринтов времени? Помнил ли он себя, облаченного в пурпурный хитон, словом, приводившего в исступление людские массы на афинской Агоре? Помнил ли он себя в обличии воинственного массогета, грудью своего коня вспарывавшего Великую скифскую степь? Бороздил ли он на своем каноэ темные и холодные воды Гудзона? Это были разные жизни, это были разные судьбы, но неизменно в них было одно: в них не было передышки, в них не было мгновений покоя, в них не было времени остановится, словно само провидение противилось моменту истины. Он знал храбрость и тщеславие, раболепие и унижение и, возможно, любовь… В его объятьях находили утешение благородные дивы из знатных родов, засаленные блудницы богини Иштар… Но понимал ли он? Чувствовал ли он?
Она! Подобно яркому утреннему лучу ворвалась она в его темную обитель. Ее образ был явью из райского Эдема золотой эпохи человечества, когда людской мир еще не знал искусителя, живя в чистоте помыслов и поступков. Художник не сомневался. Ее породило Нечто. Нечто, создавшее Вселенную из первородной материи абсолюта. В ее бездонных глазах оттенка рифовой волны художник увидел подлунный мир в штрихах и образах, неведомых ему доселе. Он сродни младенцу, сызнова, робкой поступью постигал таинство вещей, казавшихся ему прежде малозначительной и блеклой мишурой обыденной действительности. Она ему дала то, что ему никто не смог дать. Она научила его видеть и чувствовать КРАСОТУ!
Багряный диск Солнца на закате, отблеск далекой звезды в ясную летнюю ночь, зычный рокот весеннего грома, тихий шелест листвы в лесной чаще… Внимаем ли мы? Видим? Слышим? Человек все стремительнее рвет пуповину мироздания, в утробе которого был рожден. В погоне за мнимым благополучием в клубке навязанных стереотипов мы год за годом рыщем в поиске счастья, в поиске прекрасного, сродни глупцу, терзаемого жаждой, находящего посреди благословенного оазиса ключей и родников. Уместна ли ирония?!
Художник очнулся от забытья и открыл глаза. Солнце почти утонуло в горизонте океана. Лишь краешек светила продолжал жить, испуская сверкающую багрянцем дорожку на едва щебечущую водную гладь. Легкий морской бриз нежно покачивал верхушки исполинских пальм. Волны одна за другой крошечными бурунами накатывали на пустынный берег. Художник глазам искал ту, которой грезил. Но как не всматривался он в предсумеречную дымку песчаной отмели бухты, берег был пуст. Она покинула его. Ее время пришло. Хотел ли он ее вернуть? Ведь она была всего лишь мысленным образом. Она была артефактом, рожденным в глубинах сознания художника. Хотел ли он придать ей материальную оболочку? Уподобиться безумцу Пигмалиону, жаждавшему вдохнуть жизнь в Галатею, в скульптурное творенье, созданное им же ?! Нет, он не хотел этого. Художник понимал, что в каждом из нас пульсирует толика плоти падшего ангела, и в смутные моменты нашей слабости тьма расстилает свою тень на светоч Создателя в наших сердцах. Мир далек от идиллии. Зеленая трава в буйстве красок чахнет и иссыхает. Прозрачные и холодные воды горного ручья, пробивая себе путь к морю, мутнеют в пути, обретая приторный вкус затхлости. Но, воистину, даже в таком не совершенном мире одно остается неизменным – КРАСОТА.
Художник улыбнулся, и снова закрыл глаза. Лабиринты времени перестали его тревожить. Им овладела вселенская БЕЗМЯТЕЖНОСТЬ, которой он не знал, возможно, долгие тысячи лет.