Н. Чудин. Михаил Коробко. Одним файлом

НА ФОТО: Братья Коробко с женами. В первом ряду слева партизан Благодарненского отряда "Максим", работник обрайвоенкомата Коробко Михаил Андреевич.
За ним стоит его жена - Коробко (Сидельникова) Анна Васильевна. Снимок сделан до 1941 года. Село Алексеевское Благодарненского района Орджоникидзевского (Ставропольского) края.

М.А. Коробко погиб в селе Благодарном 13 октября 1942 года во время разведки от рук местных полицаев-предателей и фашистских оккупантов.

***

ФОТО предоставлено 7 марта 2012 года Ахрамеевой Тамарой Васильевной из архива Крюковой (Коробко) Веры Михайловны, дочери партизана.
Ранее эта фотография не была известна и доступна широкой общественности, любителям истории.

***

ГЛАВА ПЕРВАЯ

                1.
Ночь была ясная, безветренная. Мягкий лунный свет синей полосой лежал поперек постели. Тень оконного переплета, точно нарисованная, висела на стене. Мерно постукивали ходики. Не спалось Евдокии Петровне, - горе пришло в ее тихую хату и отгоняло сон.
Видная была семья Коробко. Бывало, пять сыновей выйдут за околицу, грянут песню - вся Алексеевка слушает да хвалит. Выросли они и разлетелись - один на учебу, другой на работу, третий на выдел. Хозяйством вершил сам Андрей Федорович с дочерью Устиньей и двумя подростками - Иваном и Михаилом. Теперь снова убавилась семья: меньшак Михаил набедокурил - ушел из дому. Ушел не спросясь отца и неизвестно в какую сторону. Говорят на море. Он все книжку читал о морях. Вот и дочитался. Заплутается, пропадет несмышленыш.
Четвертую ночь не спит Евдокия Петровна: обо всех думает, всех жалко, больше всех жалко меньшого. На улице заиграла гармошка. Ей подтянул бойкий ребячий голос, нет, не мишкин голос. Где теперь Мишка?
Андрей Федорович заворочался, пошевелил губами, поворчал:
- Досе, не спишь?.. Спать надо... В капитаны захотел, пусть! Хлебнет соленого, придет...

2.
Они сидели у кургана, поросшего пыреем. Солнце опускалось за край степи. Время от времени ветер перебирал широкие листья кукурузы. Где-то совсем близко переговаривались перепелки:
- Под-пенек, под-пенек, под-пенек...
Хорошо на степи. А на море все-таки хочется. Там у матросов бескозырки с ленточками. Но лучше всего быть капитанами кораблей. Сбор назначен здесь. Афонька и Степка пришли, а Павки нет. Михаил озабоченно посматривал вдаль.
- Что скажет отец? - вздохнул Афоня.
- Выдерет, - предсказал Степка.
Михаил успокаивал загрустивших ребят.
- Моряками будем, никто пальцем не тронет.
Из-за пригорка, пыля по дороге и размахивая в воздухе шапкой, бежал Пашка. Вспотевший, взъерошенный он бросил на землю мешочек с харчами и сел на траву.
- Беда. Дознались... Только я выбежал из-за гарпешкиного сарая, навстречу афонькин отец.
- Где Афанасий?
- Не знаю.
- Брешешь!
- Вот вам святой крест, не знаю.
- Поймаю, - говорит, - выпорю.
Афоня сидел бледный.
- Не бойсь, - успокоил Михаил, - моряку ничего не будет до самой смерти.
Ребята повеселели. Ночевать остались под копной. Спали, прижавшись, друг к дружке, преисполненные заманчивой надеждой.
На заре тронулись в путь. Шли по дорогам, где раньше не ходили, видели незнакомые села. Догорал второй день, когда они услышали свисток паровоза. Ехали на подножках, на буферах товарных вагонов. Мелькали сады, села, хутора, бежали навстречу, как живые, телеграфные столбы.
На Каспий... На пароходы...

3.
Город Махач-Кала вплотную придвинулся к морю. Веселые дома его смотрятся в воду. Михаил первым сошел по каменной лестнице к берегу. За ним в нерешительности, как завороженные, шли его друзья. Они впервые видят море.
Каспий... О нем ребята знали только из книжек. Сейчас Каспий лежит перед ними большой, неоглядный. Было совсем тихо, но Каспий дышал. Синяя зыбь то поднималась, то опускалась. Ребята стояли в безмолвии. Вот оно, какое море, не страшное, даже ласковое, приветливое.
На рейде стоял пароход. Из короткой черной трубы шел ленивый курчавый дымок. В носовой части, на белой полосе, выпуклые, тяжелые, с голубыми оттенками буквы.
Михаил прочитал:
- «Ас-тра-хань».
Друзья откликнулись:
- Пароход «Астрахань»!
- Как на картинке!
На палубе над бортом стояла девушка в розовом платье. Она наблюдала, как проворные чайки кружились над бухтой и, завидя рыбку, падали камнем, разбрызгивая воду. Девушка рукой отбрасывала назад золотые локоны и улыбалась. И совсем, совсем, как в сказке, плыла парусная лодка. Плыла, тихо, чуть продвигаясь. Парус, как большое птичье крыло, слегка накренившись, медленно покачивался.
С капитанского мостика сошел человек в белом кителе, засуетились матросы. Гулко загрохотали цепи, якоря были подняты, пароход басовито загудел и, медленно разворачиваясь, пошел вперед, в бухту. На дебаркадере спокойно ждали. Два матроса - на носу и на корме - сматывали в кольцо бичеву. Скрипя бортами о дебаркадер, пароход стал. По трапу пошли люди.
- Вот бы на этом пароходе устроиться! - сказал Михаил. – Да как к нему пройти?
С парохода тащили какие-то ящики, свернутую трубой кожу, чем-то набитые рогожные мешки. А сколько народу толпится в больших портовых воротах! Ребята пытаются проскользнуть между людьми, но в дверях стоит толстый человек с красной повязкой на левой руке. Он, молча и грубо, отталкивает их волосатой рукой. Но, где, же ему углядеть за всеми!
К воротам несли большие тюки. Михаил моргнул спутникам, и, пригнувшись, они благополучно проскользнули в порт. Пароход разгружался. Грузчики, потные и черные, ловко сбегали по трапу, неся на спине мешки и ящики. Становилось прохладно. Порт погружался в вечернюю синеву. Засвистел сверчок охранника. Ребята прижались к стене пакгауза. Ветер донес запах смолы и нефти.
- Холодно, - сгибаясь, шепнул Степа.
- И ни клочка сена...
- Хоть бы рогожу, какую достать.
- Переночуем и так, - заверил Михаил, - а завтра к капитану пойдем, а там и море.
Из-за угла вышел высокий человек, он медленно, все ближе и ближе подходил к ребятам.
- Кто тут?
Михаил приподнялся.
- Это мы дядь.
- Кто это - мы?
- Приехали недавно... Мы тут в моряки поступаем.
- А, ну, отчаливай! Моряки.
Ребята поднялись, пошли в сторону дебаркадера.
- Право руля! - скомандовал сторож.
Портовые ворота захлопнулись. Сердито звякнул засов. В темноте ребята набрели на деревянную изгородь, под ней шуршала трава. Тут и заночевали, не теряя надежу попасть на пароход. Утро было прохладное, даже руки зябли. Пароход по-прежнему стоял и бухте, на палубе безмолвно. С набережной доносилась протяжная молитва или песня. Ребята поднялись на пригорок. Базар в разгаре: пестрый, шумный, веселый. Пахло фруктами.
- Шашлык! Эй, подходи, свежий сочный шашлык!  Пирожки, пирожки горячие!
Афоня глотнул слюну, покосился на Михаила. Чего только не было на базаре! Вот если бы деньги! Карманы у ребят были пусты.
Вернулись на пристань. Сели вблизи каменной дамбы и принялись вытряхивать свои тощие сумки. Домашние запасы приходили к концу. Михаил деловито заключил:
- Не будет дела тут. Люди какие-то несознательные. На Дербент надо.   На Дербент. Там дело будет...

                4.
И Дербент встретил ребят не очень дружелюбно. Видели они голубое море, золотистые берега. Пароходы приходили и уходили. На них, оказывается, совсем не нужны новые молодые моряки.
Можно, сколько хочешь, сидеть у берега и не стать моряком. Очень скучно, да и домой хочется. Ой, как хочется! Снилась степь, пшеница, дом. Неудержимо, до слез хочется домой. Снова загудели рельсы, стучали колеса. Мелькают терские сады, станичные белые хаты, плетни, сараи. Прошли по родным полям, по знакомым дорогам.
Вот и Алексеевка. Она лежит в низине, тихая и близкая сердцу. Михаил посмотрел на друзей. Мало времени прошло, а ребят не узнать: огрубели, как будто подросли. А до чего же пообносились, локти и колени голые, шершавые, черные от мазута. Как в селе появиться?
- Посидим, отдохнем, - сказал Михаил, - стемнеет, тогда уж и двинем.
Сумерками, вслед за коровьим стадом шли по селу. На базах звенели подойники. От таганцов тянуло кизячным дымом и борщом. Вот хата Степки. Мать стоила у двора. Степка, молча, открыл калитку, прошел мимо матери. Она, ничего не говоря, прижала кончик фартука к дрожащим губам.
- Одному обошлось легко, - подумал Михаил.
Тревожились за Афоню. Да и о себе Михаил думал без особой бодрости - крутой характер у отца. Вот и афонькин дом. Щелкнула калитка. Спустя несколько минут пареньки услышали свист хворостины и визгливый афонькин голос:
- Папаня! Больше не буду!
Нелегко Афоньке, ой, нелегко.
У своих ворот Михаил прислушался. Мать доит корову на базу. Отца   не слыхать. Михаил скользнул в хату. В нос ударил знакомый запах опары и сушеных яблок. Через минуту вошла мать с цибаркой. Она глянула на сына и ничего не сказала. Потом, процедив молоко, она принялась корить сына горько, но беззлобно:
- Непутевый! Горюшко ты мое.
Михаил молчал. Мать подала ему борща и кружку молока. Наскоро поужинав, он лег на кровать.

                5
Сходка затянулась, и Андрей Федорович возвратился домой далеко за полночь. Важные в те времена проходили сходки - в селе создавалось товарищество по совместной обработке земли. Андрей Федорович на новых началах пустил в борозду все свое тягло: пару волов и лошадь. В новый порядок семья Коробко вживалась степенно, уверенно.
Андрей Федорович, переступая порог, сразу же заметил на деревянной кровати сына. Михаил спал. Евдокия Петровна, скрестив  руки  на  животе,  стояла у печки.  Она знала крутой нрав мужа и с волнением ждала его прихода. Михаил, бесспорно, заработал кое-чего.
- Мишка?  - кивнув головой в сторону кровати, сурово спросил Андрей Федорович.
- А то кто же.
- Потаскун паршивый.
Андрей Федорович подошел к кровати и долго смотрел на сына. На крутой лоб сползла русая прядь волос, острый розовый нос облупился от солнца. Не скажешь, что плохой парень, а поучить придется. Отец вздохнул, покачал головой, разделся и ушел спать в другую половину. Вздохнула Евдокия Петровна: пока дело обошлось без ремешка.
Пришли с вечеринки Устинья и Иван. Они ели и говорили вполголоса.
- Моряк на побывку пришел, - острил Иван.
Устинья смеялась. Жгучее любопытство разбирало ее - поскорей бы узнать у Мишки, где он скитался.
Чуть забрезжил рассвет, Устинья на пальчиках подошла к Михаилу, тряхнула его за плечи.
- Вставай, за сеном ехать... Скорей, пока отец спит.
В этот день председатель товарищества, объезжая сенокосные участки, похвалил Устиныо и Михаила за отличную работу, а при встрече с отцом в селе, сказал:
- Ух, и молодцы твои ребята, Федорыч, взрослых стоят.
Совсем обмякло отцовское сердце. По этой причине и благодаря искусным маневрам, пущенным в ход Устиньей, трепка, предназначавшаяся Михаилу за его морской поход, так и не состоялась.


                ГЛАВА ВТОРАЯ               

                1.
В колхозе семья Коробко занимала прочное положение. Андрей Федорович заведывал хозяйством артели. Петр и Иван тянулись к машинам. Иван уже был шофером.
Михаила комсомольская организация заставила изучать счетное дело. Колхозный бухгалтер Лука Сергеич хвалил своего ученика:
- Толковый парень, грамотный, живо осваивает специальность.
Михаил приходил домой с книгами, тетрадями, подолгу сидел при лампе, что-то вычислял, щелкая на счетах, потом уходил к приятелям в народный дом, в избу-читальню.
Еще в старших классах начальной школы Михаил получал отличные отметки. Теперь он много читал. Говорил по-отцовски неторопливо и грамотно, как говорят люди, получившие образование. На комсомольских собраниях выступал веско, дельно. Молодежь прислушивалась к нему. Секретарь комсомольской ячейки учительница Галина Селезнева частенько прибегала в своей работе к помощи Михаила.
Партийная ячейка при утверждении агитаторов дала Михаилу самостоятельный участок, и он наравне с коммунистами проводил работу в поле, в домах колхозников читал газеты, рассказывал о заграничных новостях. Во всех бригадах любили слушать Михаила. Районная газета напечатала о нем заметку под крупным заголовком «Лучший колхозный агитатор».
- В партию зовут нашего Михаила, - доложил однажды Андрей Федорович жене.
- Уважают, значит?
- Стало быть, так. В партию, мать, лучших, отменных людей принимают.
           - Бог с ним, пусть работает, добрым людям помогает, - согласилась Евдокия Петровна.
- Никакого укору ему от колхозников не слыхать - стало быть, уважают.
Родители начинали гордиться сыном.
Но вот Михаил принес домой тревожную весть: партийная ячейка посылает его в Ставропольский совхоз. Андрей Федорович, не скрывая тревоги, спросил:
- На сколько?
- Навсегда.
- Это, по какому же праву?
- Партия, папань...
- А отец для чего? Партия, выходит, хозяин сыну, не отец. Воспитывал-то  кто, - партия?
- И отец, и партия.
- Та-а-ак... Вот оно что. Ну, это мы еще потолкуем. Не путают ли они там, в ячейке.
И он немедленно направился к секретарю.
Михаил был спокоен. Волнение отца вызывало улыбку, однако жалость трогала сердце. Михаил знал, что сказать, как убедить отца. Он уже ломал характеры покруче, чем у отца. Но сегодня он молчал. Отец дал ему многое, чтобы вывести на правильную дорогу. Спасибо отцу. Но не век же, оставаться под отцовским крылом.
Секретарь партийной ячейки, агроном и полевод сосредоточенно обсуждали какой-то многолистный план, когда в дверях показался потный, взволнованный Андрей Федорович.
- Что случилось, Андрей Федорович? - спокойно спросил секретарь.
- Кто хозяин моему сыну?
- Садитесь, садитесь, отец, сейчас разберемся.
Андрей Федорович опустился на скамью.
Секретарь неторопливо закончил беседу с агрономом и полеводом, а когда они вышли, с улыбкой сказал:
- Теперь потолкуем, Андрей Федорович.
- Так вот, я спрашиваю, кто хозяин моему сыну - секретарь ячейки или я?
- Вы.
- Как же я, если тут без меня обошлись?
- Что, собственно, случилось, Андрей Федорович?
- Сына забираете без спросу.
- Ах, вы вон о чем!
Секретарь захохотал и старик опешил.
- Правильно, правильно, дорогой Андрей Федорович.
- Чего же правильно? Отец-то - я?
- Вы, Андрей Федорович, и спасибо, что вы были хорошим отцом. Но сын вырос, созрел, так сказать, и партия поручает ему самостоятельную работу, тут уж воля партии.
- Не знаю, не знаю. Он у меня разок на Каспийское море уходил, тогда ему даром сошло. Теперь опять.
- Это тогда Мишка своевольничал. А теперь он сознательно подчиняется партийной дисциплине.
Секретарь открыл стол, извлек небольшую бумажку, сел рядом с Андреем Федоровичем и прочел: «Предлагаем отобрать лучших людей для посылки в Ставропольский совхоз».
- Район пишет! - подняв палец, многозначительно заключил он. - Людей хороших надо. Это вроде того, как вы в солдаты шли. Хоть плачет жинка, а слезами не поможет, потому что вы были нужны для защиты родины. Вы шли и честно служили. Ведь так же? Михаил вырос, и его зовут. Партия зовет. Хороших людей надо.
Расстались мирно. Секретарь крепко пожал руку Андрею Федоровичу:
- Спасибо, отец, что зашел. А Михаила нам с вами придется отпустить. В разговоре с соседом Андрей Федорович не без гордости упомянул:
- Сына провожаю.
- По призыву?
- Какой по призыву. По особо важному делу едет. Партия командировала его. У них теперь такой порядок: лучших людей ставить на самые важные дела.

                3.
В кабинет директора совхоза вошел русоволосый парень лет двадцати. Он подал бумажку и сел на диван. Директор прочел и оживился:
- А мы вас, батенька ты мой, давно ждали. Райком обещал.
Директор, ветеран гражданской войны, был крепок, широкоплеч. Черный волос уже тронут сединой, лицо суровое и в то же время, открытое с живыми доверчивыми глазами.
- Что-ж, будьте, как дома... Ваше имя, отчество?
- Михаил Андреевич.
- Так вот, батенька ты мой, дорогой Михаил Андреич, работы непочатый край. Люди у нас хорошие, горы с ними своротить можно. Устраивайтесь и принимайтесь за дело. Чуть что - ко мне, помогу, не стесняйтесь.
Зазвонил телефон. Директор поднял трубку.
Михаил посчитал разговор оконченным. Он шел по усадьбе совхоза. Все здесь нравилось ему. Аккуратно разбиты клумбы, цветы живые, изгороди из стриженых кустарников в скверике. Он вошел в дом, где ему отвели квартиру. Маленькая комнатка с голубым окном с солнечной стороны. Тумбочка с графином воды, в углу одинокая койка. Над ней картинка без рамы - березовая роща в зимнюю пору.
Михаил сбросил гимнастерку и прилег на кровать, запрокинув руки за шею. Эх, хорошо бы быть таким большим и сильным человеком, как директор. В гражданскую, верно, эскадрон водил. Наша молодежь не захватила тех героических времен.
Михаил закрыл глаза. Лес шелестит. Откуда-то пришла Устинья с уздечкой, она бранила его за потерянного коня. Потом подошел Пашка и сказал: «Не слушай ее, лучше я тебе расскажу, как на пароходе ездил».
Проснулся, когда в окно глядели сумерки. Где-то послышались звонкие девичьи голоса. Он вышел, и его потянуло к дому, где было много окон, залитых электрическим светом. Это был совхозный клуб.
Михаил пробрался через темный коридор и вошел в большую залу. Перед ярко освещенной сценой на скамейках сидело много одетых по-праздничному девушек и парней. Середина залы была пуста и, проходя, Михаил почувствовал, как его разглядывают со всех сторон. Новичку нигде не избежать некоторого чувства застенчивости. Вдруг где-то в углу грянула гармонь. Вихрастый весельчак гармонист, залихватски откинув голову назад, играл и притоптывал, вызывая девчат.
На середину залы вышла девушка, ведя за руки подругу. Вышла вторая пара – высокий парень с толстушкой девушкой в украинском наряде. Потом третья, четвертая пара и круг заполнился. Ребята выбивали каблуками и окна звенели. Михаил любил танцевать и очень обрадовался, когда увидел, как рядом с ним славная девушка в голубом платье, не находя пары, настойчиво уговаривала подругу:
- Ну, пойдем, смерть хочется потанцевать.
Михаил пригласил девушку в голубом и они плавно вошли в круг. Девушка была легка, стройна и крайне застенчива. Ее светлоголубые глаза избегали взгляда нового незнакомого человека. Лишь уходя на место, она улыбнулась признательной улыбкой, мол, спасибо за танец. Чудная девушка. Жаль, что не узнал ее имени.
Жизнь в совхозе пошла размеренным шагом. Михаил с головой ушел в работу. Конец операционного года потребовал много бессонных ночей. Бухгалтер - предшественник Михаила - кутила и лодырь, оставил тяжелое наследство. Все приходилось делать почти заново. Учет - ответственное дело. Из края, не интересуясь сменой бухгалтеров, присылали суровые приказы. Категорически требовали, напоминали, грозили, наконец, установили жесткий срок представления баланса с угрожающей припиской о привлечении к ответственности бухгалтера. Михаил не оправдывался. Он не был виноват, но он обязан был преодолеть запущенность в отчетности. И он работал с утра до глубокой ночи. Лица у работников бухгалтерии были серы, воспалены.
- Вывезем, - настаивал Михаил.
И вывез, трудная работа была выполнена. Директор в приказе объявил Михаилу благодарность, а край премировал.
Новый бухгалтер пришелся ко двору, как говорили в совхозе. У него был полный лад с рабочими и с дирекцией, задушевная дружба с молодежью. В комсомольской организации Михаил работал неутомимо. Когда он читал доклады, клуб переполнялся до отказа. Голос докладчика звонкий, чистый, с теплыми, раздумчивыми интонациями. Речь плавная, без запинок.
- Как пописанному читает! - восторгались слушатели.
В драмкружке Михаил играл с немалым искусством. На сцене зрители видели подвижного, непринужденного парня, весельчака. Ему горячо аплодировали.
Однажды секретарь партийной ячейки вызвал к себе Михаила.
- Руководство комсомолом у нас хромает, - сказал секретарь, - молодежь к науке тянется, а в клубе преимущественно танцы. Взял бы ты комсомол в свои руки, товарищ Коробко.
И совсем по-иному потекла комсомольская жизнь. Дороги комсомольской работы расширились, их разветвления вели в поле, на животноводческие фермы, в конюшню, в гараж.
Но не всем была по душе комсомольская активность. Заведующий хозяйством, придя к секретарю ячейки, ударил шапкой об пол:
- Не желаю я так работать, моготы нет!
- В чем дело?
- Новости какие  пошли – комсомольская кавалерия. Вынь им, положь
готовность скота к зиме. В газете испозорили!
В коридоре, обозреваемая толпой рабочих, висела стенная газета. На одной из красочных карикатур была изображена высокая островерхая куча навоза, а на самом верху кучи, обняв гигантскую бутылку с водкой, восседал завхоз. Волосы у него ощетинились, щеки опухли и покраснели, нос лихо вздернут вверх, изо рта выбегает пузырь, в середине которого наискось сыпались слова: «Пос-лед-ний ны-неш-ний де-нё-чек гу-ля-ю с ва-ми я друзья...».
Подпись под карикатурой: "Завхоз товарищ Петренко готов к зиме". Вдали за кучей, сарай с проломанной крышей и под ним жалкая согнутая костистая коровенка.
Секретарь внимательно и не без удовольствия рассматривал карикатуру. В толпе кто-то сдержанно захихикал.
- Какой же будет авторитет после этого? - возмущался завхоз. - Что они суют нос не в свое дело!
- А ведь правильно тебя пропесочили, товарищ Петренко, - сказал секретарь. - Пожалуй, следовало бы еще тебя пробрать...
Легкая кавалерия обследовала быт рабочих и атаковала жилотдел, затем рабочий комитет. Легкая кавалерия штурмовала косность, бюрократизм, зазнайство и бесхозяйственность.
В клубе начались вечера вопросов и ответов, читались лекции. За молодёжью сюда потянулись и старики. Рабочие совхоза с уважением посматривали на Михаила, на комсомольцев - толковые ребята.
Комсомольцы организовали «Синюю блузу», световую газету. И куда ни пойдут бюрократы и бездельники, пьяницы и лодыри, в кино ли, в клуб ли, везде их встречает огонь критики. Изобличенным приходилось трудно. Они или исправлялись или уходили из совхоза.
В гору пошла работа, в гору шло хозяйство. И люди, и совхоз словно помолодели. Преобразилась усадьба во всех ее концах. У дальних заборов исчезли дикие заросли. По улицам легли ровные каменные мостовые, заблестели на солнце ярко выбеленные дома.

5.
- Дорогие папаня и маманя, - писал Михаил родителям. - Жизнь моя в совхозе наладилась. Директор у нас хороший человек. Он любит людей усердных и в приказах благодарит. Вчера приказ вывесил и моя фамилия среди передовых людей. Душа радуется, и работать хочется. Так что дела идут хорошо. Уже привык я тут, совсем, как дома...
Письмо, как будто закончено. Кажется, обо всем написал. Нет, еще не все. Чувствуется, не хватает еще чего-то важного. Он умолчал о своем большом и сладком волнении. В душе его властно заняла место девушка, приглянувшаяся в клубе в день приезда. В тот первый вечер она ускользнула незаметно. Михаил долго не видал ее в поселке. Не уехала ли? И был счастлив, когда узнал, что она не уехала. Она работала в магазине. Михаила привела в магазин ревизионная комиссия, проверить, что плохо, что хорошо. Здесь все было хорошо - и работа отличная, и девушка несравненная.
Спустя полгода Михаил писал родным:
- Теперь я тут не один, обзавожусь семьей, жену зовут Нюся, Анна Васильевна. Как увидите ее, сразу полюбите. И еще новость. Не пишите больше нам сюда в совхоз. Мы переезжаем на постоянное жительство в Благодарное. Районные организации переводят меня на новую работу.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1.
Этот день останется в памяти на многие, многие годы. Солнце нещадно палило. От жары никла лебеда, обвисали листья молодого подсолнечника. Густая пшеница, тронутая ветерком, шелестела усатыми колосьями. Пройдет ветерок мерным шагом по полям, поклонятся хлеба и травы матери-земле и снова стоит знойная тишина. Вдоль зеленой лесозащитной полосы вьется пыльная дорога. Дробной рысцой бежит гнедой маштак. Человек сидит в бидарке, дремлет, разморенный зноем.
- Эй, спишь, Михаил Андреевич! Война объявлена!
Мимо него промчался нарочный военкомата Ефим.
- Война! - Крикнул он наскоку.
- Стой, Ефим!
- Некогда! В Елизаветинку надо. Германцы идут на нас... Киев бомбят с самолетов!
Ефима окутало облако пыли, и через минуту он растаял в жарком мареве. Ошеломленный Михаил вздрагивающей рукой перебирал вожжи. Конь, грызя удила, рвал пыльный подорожник. Михаил стеганул коня. И не заметил, как пролетел двенадцатикилометровый путь от Елизаветинки до Благодарного.
Война... Работник военкомата - Михаил Коробко провел много призывов. Дни призывов были хлопотливыми, веселыми днями, молодежь приходила нарядная, с песнями.
Сегодня в центре села необычное движение. Михаил не узнавал знакомых: они куда-то торопились, шли с бледными лицами, залитыми горечью и злобой, рассеянно отвечая на приветствия. На площади собирался митинг. У военкомата росла толпа - мужчины, женщины, дети. На крыльце стоял часовой, он пропускал по три - четыре человека.
У ступенек молчаливо стояли жены, с тревогой ожидая мужиков с комиссии. Мужики выходили с суровыми лицами, но без уныния. Женщины тревожились, а мужчины острили, вспоминали о прошлых войнах, курили.
- Вот тебе и годный к строевой!
Кто-то заголосил в толпе.
- Эй, бабы! - грозно сказала тучная старая женщина. - Не орите. Не впервой наши идут. В осьмнадцатом ходили, набили германцам. И теперь набьют. Сон я видела - немец мертвый лежит.
- Эх, да что там! Верно, мамаша, побить немца мы побьем, а хватит хлопот, хватит по горло.
Великая страшная страда надвигалась на встревоженные села.

2.
Больше года необозримым костром пылает война. Многие уже перестали ждать сынов своих, мужей своих - горе и печаль приносили маленькие короткие весточки с фронта. Там и сям слышны приглушенные рыдания, а на людях смахнут слезу, стиснут зубы женщины, работают. День и ночь шли поезда тяжелогруженые хлебом - на фронт! Длинные составы шли переполненные мясом, салом, маслом - на фронт!
 В машинно-тракторной мастерской делали гранаты. Старики и дети работали - для фронта! Женщины, жены и сестры шили белье, вязали варежки, вышивали платочки, кисеты - на фронт!
В каждой хате упаковывались посылки: гуси, куры, печенье, табак и - листок бумажки, где изложены самые искренние пламенные слова любви, надежды и слова испепеляющей ненависти к врагу. Фронт - в каждом доме! Жив фронт - жив дом. В кровь и плоть вошло слово - война. Война была везде.
Площадь в Благодарном была полна вооруженными людьми. Люди приходили с полей, от комбайна, от трактора, от плуга. Все брались за оружие. Еще совсем недавно Михаил подписывал им военные билеты, в которых было обозначено: «Годен к строевой службе». Сегодня эти люди метко разят мишени и шагают с грозными боевыми песнями. Покачиваясь в воздухе, блестят штыки. Новые и новые потоки людей идут на защиту родины.
Михаил приходил домой поздней ночью, наскоро ел и замертво падал в постель. Анна садилась на край кровати и опускала руку на горячий лоб.
- Трудновато, Мишенька?
- Ничего. Поспать бы часок...
Дети видели отца редко. Старший Витя, резвый мальчуган с веснушчатым носом, с отцовскими голубыми глазами, давно пришел к выводу: папа на войне, поэтому дома редко бывает.
Михаил на короткий срок прибегал домой, подхватывал сына, трепал, сажал на спину, возил на четвереньках. Но не успевало разгореться веселье, как останавливался, снимал со спины наездника - после докатаемся. А после ему стало совсем некогда.
Виктор с маленькой сестренкой Верочкой иногда пробирался в военкомат к отцу - угостить пирожком. И там отцу некогда поговорить с ними.
Дома становилось тревожно. Тревога ползла ото всюду. Фронт приближался. Анна внешне была спокойна, однако по примеру соседей перебирала, пересматривала домашние вещи - на всякий случай. Она спрашивала Михаила:
- Пока еще не опасно?
- Нет... Ничего.
С неделю Михаил совсем не являлся, он куда-то выезжал. Неделя та казалась жене длинной, как год. А события нарастали быстро. Люди, с суровыми лицами, молча, подходили к рупору на площади. Новости были плохие - несколько дней тому назад наши оставили Ростов, сегодня немец ворвался в Кущевку. Воздух накалялся не только августовским зноем, но и грозными надвигающимися событиями.

                3.
После многих тревожных и бессонных ночей Анна сомкнула глаза. Дети спали, раскинувшись на кровати. В комнате душно. В окно забарабанили.
- Это я, - Мишка.
Войдя в комнату, Михаил не снял фуражки. Значит, не думает задерживаться. Много неотложной работы. Он и его товарищи давно уже на казарменном положении.
- Ну... И еще есть одно неотложное дело…
Михаил подошел к детям. Как сладко спят малыши. Они и не знают, что так уютно им уже не придется спать. Повезут их по ухабистым дорогам войны.
- Что-то спится нашим хлопцам.
Анна тихо всплакнула, поняв, что опасность совсем близка. Михаил поцеловал детей.
- Ничего,  Нюсенька... Все обойдется. Временное беспокойство для тебя  и ребятишек. К двенадцати ночи будь готова, одень малышей. Машина заедет к вам, потом к военкомату.
Анна сидела молча.
- Вы поедете, а мы еще побудем здесь... Мы уж тода... последними.
Анна обняла мужа.
- Лучше я с тобой, Михаил. Поговори там. Я - человек здоровый, выносливый, пригожусь в отряде.
- Дети, Нюсенька. О них надо думать. Провожу я вас, и все будет отлично.
Анна одевала ребят. Она сажала их, но они снова падали, не открывая глаз. Узлы уже связаны, подвешен чайник, в карман мужнего пальто она сунула железную кружку. Загудела машина. Шофер бросил узлы в кузов и усадил Анну с детьми. Повеял свежий ночной воздух, перемешанный с запахом бензина. У военкомата на узлах, согнувшись, молча, сидели женщины и дети. Их также усадили в машину. Подошел Михаил. Он взял руку Анны и долго не выпускал ее.
- Береги ребятишек.
Кто-то всхлипнул в машине.
- Ты, Нюся, не плачь. Все переживём, перетерпим. После войны найдем, друг друга, все будет хорошо. Спите, путешественники?
Михаил потрепал сонных детей, наполовину скрытых узлами. Погрузка   закончена. Машина сорвалась с места и ушла в темноту. Анна, склонившись на узлы, тихо плакала.

                4.
Михаил вышел из военкомата и направился в райком партии. Было далеко за полночь, но село не спало. По верхним улицам гремели тяжело нагруженные подводы. Чернея, из темноты выходили три пары лошадей, впряженные в пушку. Колеса тяжко грохотали. На передней паре сидели верховые. Один из них, заметив Михаила, спросил:
- Дорога на Буденновск?
- На шоссе за село и - прямо...
Пройдя квартал, Михаил поравнялся со своей хатой. И так неудержимо захотелось заглянуть в нее. Вошел, зажег спичку. Пламя выхватило из темноты силуэтик бархатного медвежонка. Он сидел на голой сетке кровати.
- Ну, тезка, один хозяинуешь? Нет, кто-то еще есть.
Прижимаясь к ногам хозяина, мурлыкал кот «Сергунька». Михаил взял его на руки, прижал к щеке:
- Да, брат, «Сергунька», твое положение неважное, и все проклятый немец!

Кабинет секретаря райкома залит электрически светом. Вокруг стола, на диване, на стульях сидят люди. Сизому табачному облаку тесно в четырех стенах. Окна и двери наглухо закупорены. Михаил сел в углу и окинул взглядом сосредоточенные лица товарищей.
В кресле на своем обычном месте сидел секретарь райкома Однокозов. Глаза его покраснели от долгого недосыпания. Он сидел неподвижно, облокотившись на стол, положив подбородок на крепкие руки. Все молчат.
Ах, какие славные дела много лет решались в этом кабинете. Здесь планировалась прекрасная трудовая жизнь. На бюро вызывали директоров машинно-тракторных станций, председателей колхозов. Иных бранили, других хвалили и разъезжались в степь оживленные, дружные, работящие люди. Сейчас - август, разгар уборки. Сидят те же люди, в том же кабинете, но никто из них ни слова не говорит ни о простоях, ни о раскачке, ни о стахановской выработке. Люди ждут иного слова, иных установок.
- Товарищи! -  так же сидя неподвижно, нарушил   тяжелое   молчание Однокозов. - Враг у нашего порога.  Еще вчера мы были  партийные и советские работники. Сегодня мы - бойцы. По воле родины и партии мы вливаемся в ряды народных мстителей.
Однокозов встал, высокий, широкоплечий. Глаза его, прежде веселые, задорные, теперь горели злым, угрюмым огнем.
- Драться будем. Завтра мы уйдем отсюда, чтоб выполнять приказ товарища Сталина: не давать врагам жизни на нашей земле. Уйдем в камыши, в болота, в овраги. От нас немцам не будет сладко.

                5.
На заре машина вошла в лес. Мотор работал ровно. Стрекот его громким эхом прошивал лесную тишину. Анна поминутно укрывала детей. Голова от бессонницы отяжелела и кружилась.
Утром были в Георгиевске. Машина промчалась улицей и остановилась у длинного пристанционного пакгауза. Не прошло и четверти часа, как тревожно завыли сирены. Люди бросились в разные стороны. Кто-то испуганно крикнул: «фашистские стервятники!»
Из-за небольшой тучки, как огромные черные птицы, шли вражеские самолеты. Они шли высоко, но зловещие белые кресты па крыльях ясно были видны. Гул нарастал.
Анна схватила детей и, упав под стену пакгауза, прикрыла их своим телом. Раздался страшный свист. Два черных столба взметнулись на железнодорожных путях. Затем в разных местах загремело еще несколько взрывов. Затряслась земля. Задрожал пакгауз.
Неподалеку что-то тяжело рухнуло и, над путями потянул горький дым. На перроне голосили женщины, стонали раненые. Пронеслась выкрашенная в красное машина. В дыму блеснули медные каски пожарных. Черное облако обнимало и пакгауз.
Едкий дым слепил глаза. Анна не теряла самообладания. Она укрывала детей от дыма, от страха и они молчали, прижавшись к матери.
К пакгаузу принесли тело девушки с окровавленным лицом. Светлые волосы ее опалены. Мимо пробежала женщина с обезумевшими глазами:
- Держите, держите их, этих убийц!
Бомбовозы сделали второй заход, сбросили еще несколько бомб у моста и потянули на запад. И только сейчас женщины обнаружили исчезновение шофера. Осиротелая машина стояла на прежнем месте.
На путях стучали молотками. Продвигались составы. Крыши вагонов серы от людей и мешков. Люди облепили буфера, подножки. На платформы, груженные тракторами, колесами с бричек полетели мешки и чемоданы. Люди лезли, хватаясь друг за друга. У борта платформы раздался стон женщины:
- Помогите! Ребеночек мой...
Чьи-то руки подхватили женщину и всунули между тракторами, выбив из ее рук ребенка. Маленький комочек в пеленках покатился под ноги толпы. Боец осадил толпу, схватил уже мертвого ребенка и бросил на руки матери.
Толпа нажимала. Чемоданы, мешки, узлы летели на трактора, на головы людей. Два дюжих военных подхватили вещи и детей Анны, ее соседей и всунули их в уголок платформы. Паровоз медленно потянул состав, переполненный доверху скорбью, слезами, нечеловеческой мукой.


                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ой, туманы мои, растуманы.
Ой, родные леса и луга.
Уходили в поход партизаны,
Уходили и поход на врага.
                Михаил Исаковский

                1.
В тишине - звонче копыта. Конники миновали последние дома. Дорога ведет на пригорок. На западе стоит зарево. Небо, до красна накаленное, дышит пламенем. Где пламя там враг. Он полз к Благодарному. Пожар еще далеко, земля озарена. От мерцания неба казалось, что и земля воспламеняется. Трава переливается огневыми отблесками. Лица конников обагрены этим зловещим заревом.
По обочинам дороги плелись черные фигуры беженцев. Это уходили последние из тех, кто не хотел дышать воздухом, отравленным немцами, кто не хотел жить под немцем.
Пешеходы брели с котомками за плечами. В них, может есть, а может нет, кусок хлеба, пара белья. Но есть в котомке фотографии мужа, любимого сына, дочери, маленькие бумажки, в которых отмечена минувшая жизнь.
Конный отряд партизан шел в степи. Комиссар отряда поминутно останавливал вороного. Конь беспокоен, не послушен. Он вырывал поводья из рук хозяина, храпя, как перед бедой, ходил взад и вперед. Конь и всадник ломали друг друга, они еще не своевались.
Комиссар часто останавливался, оглядывался назад – там командир партизанского отряда Однокозов. Он остался помочь воинской части, занявшей оборонительную позицию у Благодарного, взорвать мост и задержать   немцев. Томительные минуты тянулись, а Однокозов все не нагонял своего отряда.
Но вот в низине за селом раздался страшный взрыв. Остроконечное, как кинжал, пламя, вонзилось в небо. Под ногами коней дрогнула земля.
- Есть! - Облегченно вздохнул комиссар.
Немцы вели стрельбу. Курганы покрылись частыми вспышками. Сквозь стрельбу слышно звяканье копыт.
Спустя час Однокозов с группой  конников  нагнал отряд. Они около семи километров шли галопом, и их лошади шумно дышали.
- Ну, как? - спросил Однокозов.
- Глаза проглядели.
- Испугались?
- Вроде нет.
- А нам для начала очень интересно. Пошвырялись немцы минами, и попали в белый снег, как в копеечку.
Михаил любовался этим веселым, жизнерадостным, энергичным человеком.

                2.
Отряд двигался  молча.  Покачиваясь  в седле,  Михаил думал:  «Уходим  куда поглуше, а в родном селе хозяйничает враг. Там, где искони веков протоптаны дорожки отцами нашими, дедами и прадедами - ходит наглый немец. Он приказывает, громит, тащит, насилует, убивает».
Михаил посмотрел на товарищей, качавшихся в седлах. Время от времени они поворачивают головы назад. Видно, у каждого такие же думы. Щемило сердце. Хотелось крикнуть:
- Мы вернемся!
Рядом с Михаилом ехал молодой казак, он вздыхал, поскрипывая зубами, шептал вполголоса:
- Гады... Вашу мать...
Это был комбайнер - коммунист. Два дня назад его молодая жена родила долгожданного сына. Жена осталась одна в постели. Отец торопливо поцеловал малютку. Даже имя не успел дать.
Казак снял с комбайна ценные части и закопал в землю. Вчера пришел с поля, а сегодня был уже в боевом строю, готовый мстить за родину, за сына, за разлуку с женой. Надо истребить врага, тогда он отыщет своего казачонка, и его назовут таким именем, чтобы оно звучало радостно и гордо.
В юго-восточной стороне небо вспыхнуло, побелело в нескольких местах.
- Бомбят, стервы! Кубыть в Георгиевске, - сказал казак, - немец часто налетает туда, вчера оттуда приехал мой шурин. Налетело, говорит, пять самолетов, а на станции стоял поезд с детьми да ранеными, што было?! Каша. Потом битых людей собирали. Два вагона с бойцами ранеными сгорели дочиста, ни один не выскочил. Детей погибло - не считано...
Казак замялся.
- Аж мутит, брат... И сказать тошно...
Он приподнялся на стременах и погрозил в сторону, откуда шли немцы. Понизив голос, казак говорил, вздыхая:
- Пока этого гада раздавим, из сына-то да из Насти блин получится... Жизню разбили... На капусту будем рубать!
Михаил думал о своей семье. Выбралась ли она из Георгиевска? Не попала ли она в эту страшную кашу. Он до боли сжал челюсти и хлопнул казака по плечу:
- Будем, браток, будем, на капусту будем рубать...
Начались буруны.

                3.
Из камыша высотой в два человеческих роста видно вверху чистое бездонное небо. А в камыш посмотреть - никаких признаков жизни. В прогалинах стоят маленькие озерца. Ветер не колышет их воды, а поверху бархатная зелень стелется. Нелегко тут выбрать дорожку, ставь ногу да оглядывайся - кругом топи, по ним мховые болотные переплетения.
Не бывал здесь человек, да и не зачем. За фазаном? Так фазан сам падал в такие места по несчастью - когда подранят. А жил он поближе к садам, огородам.
Нет в плавнях жизни. А вот теперь люди здесь. Они живут и дышат одной густой ненавистью, рвущейся наружу. По ночам шелестят камыши, выходят люди на свою грозную работу, растекаются и проникают всюду.
Они настигают врага нежданно и бьют его, жгут машины, взрывают склады с боеприпасами, сметают со своей земли немецкую нечисть. Вчера по улицам ближайшего села, задрав нос, шел красномордый колбасник - завоеватель, сегодня, запрокинув голову, он лежит в канаве. Пожирая гусей и кур, распарывая подушки, убивая детей и женщин, он едва ли думал, что так скоро попадет на съедение червям.
Кружатся вороны. Где ворон - там враг. Ворон знает судьбу немца. Летит коршун над кромкой болот, в когтях что-то длинное. Это он немецкие кишки несет. Не ходи, немец, так далеко!
Смерть висит над головой немца. Каждый куст и травинка сулят ему смерть. Будут помнить случайно уцелевшие немцы, что в степных наших балках, в камышах, горах живет смерть немецкая.
Ратная ночь прошла. Снова партизаны в плавнях, в камышах. Над головой бездонное небо. Шепчет камыш былины о горе народном, о гневе русском, зовет партизан к мщению. И растет счет мести. Из ночи в ночь.
Прошло три месяца с тех пор, как из бурунов вышла объединенная группа ставропольских партизан под начальством Однокозова. В бурунах родились имена боевых отрядов. Благодарненскому отряду было присвоено имя «Максим».
Однокозов – организатор этого отряда – теперь командир объединенной группы партизанских отрядов. Он хвалит:
- «Максим» - хорошее имя! Берегите его, друзья. Оно должно нагонять на немцев страх. Они уже слышали о нас. Не то еще услышат, хай послушают.
Люди возвратились минувшей ночью из очередной операции, сейчас каждый занят своим делом. Разведчик Першин - средних лет, коренастый, молчаливый, на первый взгляд бесхитростный парень, сосредоточенно чинит сапог. О нем теперь известно, что у него «кошачьи глаза». Он обладает исключительной зоркостью. Сегодня ночью из под носа немцев он принес ценные сведения, а сейчас, после недолгого сна, зажав губами кончик дратвы, он, не торопясь, делает свое мирное дело.
- О-хо-хо! А погодка будет хорошая!
И смотрит, прищурившись, в глубокую синеву.
Саша Стефановский - харьковчанин. За время войны он участвовал во многих сражениях. Лицо его открытое, веселое, слегка изуродовано - следы тяжелой контузии под Смоленском. Возвратившись с фронта, он стал бойцом тыла, заведовал отделом пропаганды и агитации Благодарненского райкома партии. Он хорошо говорит по-русски, но о приключениях своих повествует обязательно на родном украинском языке.
Саша остер на язык. О самых простых обыденных вещах он рассказывает увлекательно и озорно. И вдвое веселее получается, когда он рассказывает на своем языке. Вчера он из автомата срезал офицера - командира экипажа бронемашины, сегодня, налаживая зажигалку - он рассказывал об этом друзьям.
Кстати, зажигалки – его слабость. Он во всех карманах имел зажигалки самых разнообразных фасонов, но часто просил прикурить у товарищей. На немцев ему везло, а на зажигалки - нет. Он нажимает колесики, чиркает, чиркает, смотрит на палец и закуривает от огня, высеченного из кремешка от «Катюши».
- Богато пота пролыв, а у дядьки закурив, - раздувая фитиль, констатирует он.
- Так как же ты его, очкастого?
- Та що про тэ говорыть, дило не трудне. Що було, то було. Нимчику треба було сала, ан, дывысь самого не стало. А дило було так. Мытро лежав поправо, а я поливо. Перед очами у нас такий бурьян, що не прогляненешь, як цей камыш. Ну, лежим и лежим, поперед глядим. Потом земля пид нами затряслась, - чуем лязг зализный зовсим недалечко. Мытро, кажу, гости до цас. Тильки язык повернув, дывлюсь и очам своим не вирю. Такэ черно страховьище с билым хрестом на животи ползе, та прямо на Мытра. Шло воно, шло и - стоп! И гудэ на мисти. Ну, думаю, що будэ, смерть так смерть, абы живым остаться. Одним оком дывлюсь на мушку, а другий прижмурыв. Очкастый нимец видкрывае зелизную дверцю, - запалив цигарку. Кукушка прилетила на опушку, а я ии посадыв на мушку. Так откуковалась же ты, подлюка – трик, повис нимчик на дверцях, а машина як дасть задний, та ходу. Ну, Митро, - кажу я, - пирожки по тоби вечерили бы, та очкастый пидвирнувсь...
Смеются партизаны, и камыш шелестит, будто поддерживая их смех. Чуть-чуть улыбается, глядя из-под мохнатых рыжих бровей, Елистратов. Отдыхают в камышах Нестеренко, Чуденцов, Сараев, Ивашенцев и много их соратников. Они выдержали суровый экзамен войны. И быть может, потому так спокойны их лица. В памяти еще совсем свежи события третьего дня, участниками которых были эти люди.
Был дан приказ – выбить немцев из Владимировки. Конники пробрались лесом. Всхрапывая, кони по спину погрузились в воду Кумы. Партизаны внезапно ворвались во Владимировку, и стали хозяевами положения. Как не бывало здесь немцев. По улицам боевым строем ехали советские казаки и пели песни. Звонкий тенор запевалы Сараева плавно лился по селу:
- Конь боевой с походной вьюкой
Стоит и ржет, кого-то ждет...
Русская песня во Владимировке! Жители выбегали из домов, улыбались и плакали.
Но вот из-за угла выскочила машина с немцами. Беспорядочно затрещали автоматы. Засвистели пули. Алексей Однокозов скомандовал:
- Догнать! Вперед, за мной!
Рванулись партизанские кони. В погоню за врагом ринулись Однокозов, Мартынов, Ивашенцев. Немцы залегли на краю села. Вороная «Галка» стремительно несла туда Однокозова. Он, как вихрь, вырвался из-за дома на край улицы. За ним Мартынов. Пули вражеского автомата почти в упор прошили «Галку». Она высоко взвилась и всем телом ударилась о землю. Однокозов свалился за «Галку», тело ее судорожно вздрагивало и билось, земля под ней побагровела от горячей крови. Однокозов почувствовал тупой удар в левую руку, и кровь наполняла рукав. Горячий «Грим» Мартынова попятился назад, отскочил за угол дома. Оставив коня, Мартынов меткими очередями из автомата прижал немцев к земле. Упал один, другой немец. Умный «Грим», иссеченный пулями, то ложился, то вставал. Потом он заржал и вытянул шею в сторону хозяина, как бы прощаясь. Мартынов, увлеченный боем, ничего не замечал. Вдруг автомат его умолк - кончились патроны.
Немцы обнаглели:
- Русь! Русь!
Однокозов поднялся и крикнул:
- Бей сволочей!
Он подстрелил из маузера одного немца, но другой немец автоматной очередью наповал скосил Однокозова. Обливаясь кровью, он больше не поднялся с земли. Партизаны с яростью навалились на немцев. Враги смяты. Их трупы валялись вокруг машины.
На месте сражения лежал командир сводной группы ставропольских партизан Алексей Однокозов. С другой стороны – тело партизана Склярова. На груди Склярова от сердца легла неширокая полоска крови.
Партизаны обнажили головы и с минуту стояли в тягостном молчании.
За время жизни в камышах люди из отряда «Максим» стали неузнаваемы. Они закалили свою волю, научились искусству внезапного удара. Они были неуловимыми разведчиками, они постоянно висели над немцами. Близко зная врага, они знали, какой животный страх вселяло в немцев одно слово «партизан».
Сознание своей силы делало народных мстителей спокойными, их стратегия становилась все более уверенной, тонкой. Это было доподлинное искусство войны.
Михаил копался в планшете и тихо пел песни. Ему вторил Саша Стефановский, облокотясь на глыбу чернозема, прошитую острыми, словно копья, камышовыми корнями.
Михаил достал пожелтевший листок бумаги для самокрутки. Он рассеянно поднес листок к глазам, почитал, шевеля губами, улыбнулся. Жалко рвать этот старенький листок:
- Ребята! А ну, послушайте. Тут вроде песни, какие раньше пели.
Он начал читать неторопливо, почти нараспев:
- Что, солдатушки, что кручинны так?
Не беда ли вам от злодейских рук?
Уж не дрогнуло ль сердце русское,
Сердце русское, богатырское?
Не ослабли ли руки крепкие?
Не колыхнулся ль ваш булатный штык?
Как промолвили все солдатушки:
Не бывать тому, чтоб злодей сломил.
Не дрожать сердцу русскому, богатырскому.
Последние строки Михаил прочел на высокой торжественной ноте. Партизаны слушали, покрякивали:
- Хорошие слова, - сказал пожилой казак, - видно в старину писаны.
- А ну, еще, Михаил, прочитай, - попросил Сашка Стефановский.
Еще и еще слушали партизаны слова, обращенные к русскому воину в трудные минуты боевой жизни. Сашка пропел, наскоро подобрав мотив:
Не бывать тому, чтоб злодей сломил.
Не дрожать сердцу русскому, богатырскому.
- Хорошо сказано!
- Чистая правда.
- Прибери, Михаил, обязательно прибери.
- Не бывать тому, чтоб злодей сломил!
Михаил бережно свернул желтый листок и положил в планшетку. Раздалась команда к сбору.

                4.
Вечерело. После короткой беседы, партизаны окружили какую-то любопытную фигуру,  поворачивали ее и смеялись. Толпа разрасталась. В кругу  стоял мужик невысокого роста. Из-под шапки, как сухое сено, торчали волосы. Поверх фуфайки натянут самотканный зипун, перехваченный налыгачем. Широкие штаны вобраны в шерстяные чулки, а на ногах порыжевшие армейские ботинки.
Евдоким Нестеренко поправил живот мужику, затянул налыгач и   отошел подальше, любуясь:
- Хорош!
- Пузо мужичье, а морда девичья, - заметил кто-то.
- Это дело исправимое.
Нестеренко нагнулся, взял ком земли, растер на ладони и мазнул мужику обе щеки.
- Совсем хорош.
Правда, из-под свежих мазков грязи у Михаила местами просвечивала довольно нежная, как у девушки, кожа. Ни знойный ветер, ни солнцепек не оставили следов. У всех его друзей лица обветрены, стали желто-коричневыми. У Михаила от загара чуть-чуть рдел нос, щеки же по-прежнему были светлыми и свежими. Теперь его нарядили заскорузлым мужиченкой. Он готовился к выполнению ответственного задания.
Началось с того, что комиссар Ермаков собрал партизан и сказал:
- Нам надо провести тщательную разведку в ряде районов в немецком тылу. В частности, необходимо послать толкового человека в село Благодарное. Пронюхать, как там и что. Товарищей мы не намечали. Полагаюсь на охотников. Предупреждаю! Дело это серьезное и не легкое, даже опасное, но выполнить его надо. Желающие, выходи вперед!
Отмерив два шага вперед, вышел Михаил Коробко, за ним Федор Федорович Гриценко, после некоторого колебания вышел Вишняков.
Разведчики должны представлять мужиков-простаков, которые эвакуировались, намучились в пути, решили вернуться, видят, что ничего страшного нет, что покорным людям при немцах жить можно. Они слыхали приказ немецкого командования, чтобы покинувшие работу возвращались и работали. Вот они и возвратились.
Мужики готовы в путь. Подана команда. Отряд выстроился. Есть в суровой партизанской жизни славная, глубоко человечная традиция, ставшая почти законом. Закон гласит, уходит друг из семьи - простись с ним.
Три товарища шли перед строем, крепко жали руки каждому бойцу и целовались.
Прощальное слово Михаила было коротко. Он сказал взволнованно:
- Доверие ваше, товарищи... оправдаем, задание выполним с честью.
Это звучало, как присяга, как клятва Родине. Провожаемые дружескими напутствиями, разведчики двинулись по камышевой тропинке. За ними тронулась бричка, запряженная парой невзрачных крестьянских кляч.
Михаил поравнялся с Сашей Стефановским и сунул ему в руку конверт.
- Узнаешь, Саша, где семья, передашь...
Черные фигуры разведчиков скрылись за камышовой стеной.


                5.
Анне отвели небольшую комнатку. Хозяйка дома оказалась радушной, гостеприимной женщиной. Муж ее – закройщик сапожной мастерской был также, по рассказам жены, человек хороший, но имел некую слабость: получка его часто исчезала раньше, чем он доходил до дома и поэтому в семье случались оживленные перебранки.
- Но я смотрю на это так, - рассуждала хозяйка, - грех этот со многими бывает. Я побурчу, побурчу, и на этом делу конец. Бог с ним. У него тяжелая работа, вечно сидит согнутый. Хоть и выпьет, а про дело не забывает. Без куска хлеба еще не бывали.
Устраивая гостей, хозяйка предложила ванну для детишек, помогла выкупать их, сготовила им ужин, уложила спать.
Прошло больше месяца, дети привыкли к хозяйке, к дому. В саду им разрешалось кушать фрукты. Маленький домик стоял в глубине сада. Деревья протягивали ветви с плодами к самым окнам. Сквозь зеленую листву видны маленькие клочки неба, казалось, что остроконечные грушевые листья наклеены на голубое полотно.
Хорошо здесь жить! Но грусть не покидала Анну, пережитое было страшно. А больше всего ее угнетала неизвестность:
- Где Михаил, что с ним?
В глазах стояли последние картины родного края, разбитые пылающие вагоны, трупы, кровь на перроне, безумная женщина, девушка с обожженными волосами. Там, в родных местах и теперь грохочет смерть. Там остался Михаил...
В комнату вошла хозяйка:
- Анна Васильевна, парень вас зовет, из сельсовета он.
Анна выбежала на крылечко. За деревянным заборчиком на лошади сидел паренек со вздернутым носом. Из под красноармейской, выгоревшей на солнце пилотки, выбивались светлые вихры волос.
- Ты будешь Анна Коробкина? - хмурясь спросил паренек.
- Да.
- Письмо тебе, - он передал маленький треугольничек.
- Спасибо, мальчик!
- Не за што, всем возю, вас тут много таких, икуированных.
Анна на ходу рассматривала адрес. Руки ее дрожали. Буквы расплывались от слез. Письмо адресовано на эвакопункт, внизу подпись: «Михаил Коробко», но почерк не его. Анна остановилась, ноги ее онемели. Хозяйка заметила:
- Вам нехорошо?
- Ничего, я так... Пройдет.
Она развернула письмо, глаза ее загорелись радостью. По щекам покатились слезы.
«…Здравствуйте, дорогие мои Нюся и детки - Витя и Верочка! Пишу это письмо в камыше и не знаю, найдет оно вас или нет. Если бы вы знали, как хочется получить, хоть маленькую весточку от вас. Как вы доехали, все ли у вас благополучно, все ли живы?
Обо мне не беспокойтесь, я жив и здоров. Витенька, сын мой, наездник лихой, слушай маму и учись хорошо, вырастешь, человеком будешь. Нюся, Веруську голубоглазую нашу жалей. Пусть растут ребята наши, учи их и люби, а обо мне не горюй, мы тут устроились хорошо. Что касается немцев, то им все равно недолго быть в наших краях. Мы их гоняем, как следует.
Надеюсь, что скоро встретимся, не тоскуй. Скоро возвратимся домой, и заживем по-прежнему радостно и хорошо.
Ну, кончаю. Целую всех много, много раз.
                Твой Михаил».
Радость и надежда горели в глазах Анны, и плакала она слезами радости.

                ГЛАВА ПЯТАЯ

                1.
Много хуторов, сел и станиц проехали мужики и нигде не слыхали ни песни, ни радостного смеха. Советские люди, словно заживо похоронены в своих жилищах. Немец растоптал радость, придавил сапогом песню. Вечерами, еще засветло, пустели улицы. Люди забивались в хаты. Что день, что ночь - одинаково темны. Немец погасил свет. Люди ходят, как тени. Дети постарели. Живописные хатки будто понурились.
Приходит ночь - за станицей стрельба ружейная, автоматная. Люди знают, что с приходом ночи приходит смерть, потому и гремят выстрелы на выгоне. Страх оседал на сердце, как ржавчина и разъедал душу. Страх ходил со словом «хальт», и злое это слово всюду стояло поперек дороги русского человека.
Проехали мужики много сел и станиц, всюду было жестокое горе. Но всюду слышали мужики голос непокоренного русского сердца: «Придут наши, будет фрицам жарко». Вера эта была тверда.
Бричка въехала в улицу. Михаил тихо окликнул женщину, перебежавшую дорогу. Она шарахнулась в сторону.
- Стой, тетенька, мы же русские, - вполголоса сказал Михаил.
- Русские? Ночью? Нельзя же, тут немец, - она говорила шепотом, озираясь по сторонам.
- Но мы свои, мамаша, свои!
- Нету своих, немцы тут.
Женщина захлопнула за собой калитку.
На краю станицы в окне маленькой хатенки сквозь ставни блеснул огонек. Не успели приблизиться, как огонек погас. Михаил тихо постучал в окно. Молчание. Он вошел во двор и постучал в дверь. В хатенке что-то загремело и опять утихло. Он снова постучал. В чулане тяжело дыша, кто-то закашлял, загремел ведрами.
- Кто тут? - спросил сквозь дверь старческий голос.
- Мы, свои, дедушка.
- А чего вам тут понадобилось?
- Свои мы, дедушка, русские, откройте, приезжие мы.
Старик отодвинул деревянный засов и приблизил бороду к лицу Михаила.
- Передохнуть, отец, малость устали.
Старик засветил ночник. Сбивая щепкой с фитиля нагар, он говорил с глубокой скорбью:
- Жизня-то какая наша теперь, вишь, гости пришли, а хозяин в жмурки играй. А на душе - гарь вот такая.
- Допекают «новые хозяева»?
Старик сдвинул седые брови.
- То ись, какие же это хозяева?
- Да немец же...
- А что мне немец? - рассердился старик. - Немец он вроде, как и вы, проезжий, а не хозяин. Я, извините, не знаю, кто вы будете такие...
- Свои мы, дедушка, от наших.
- От наших?
Старик посветлел:
- Заходите. Далеко наши-то, аль не больно далеко? Ну, да всему свое время. А хрицы эти - дерьмо паршивое. Только жадности в них меры нет. Собаки бешеные. Гложут и гложут. Вчера сглодали теленочка у Настасьи, моей соседки, она в слезы, а они за пистолеты. Стращают, порют, бьют, бесчинствуют они, ну, а хозяиновать им у нас, думаем, не доведется. Разбойник он и есть разбойник. Какие это хозяева!
Разведчики покушали и откланялись.
Старик засуетился, замахал руками:
- Погодите, а наши-то как?
- Ничего...
- Скоро уже?
- Скоро...
- Ага, потому немцы и мыкаются туды-сюды. Вон оно что. А вы-то теперь куда?
- Опять в путь...
- Ну, с богом. Только на мост не надо, там хриц стоит. Вброд лучше, речушка-то наша не глубокая, в колено всего.

                2.
Оставив лошадей в селе, разведчики вышли в поле.
- Ну, земли наши начались, - сказал Михаил.
- Ажнык радостно, - ответил Гриценко, - земли тут я знаю все, как пять пальцев. Зажмурюсь и скажу, где какой колхоз.
Третий товарищ ничего не сказал. Не было третьего. Мелок оказался человек для большого дела. В отряде шел рядом с другими. На большое он не годился. Далеко на шляху, на скрещении дорог Вишняков, не глядя в глаза товарищам, сказал:
- Ну, я пришел.
- То есть, как пришел? - удивленно спросил Михаил.
- Дом тут мой недалеко. Уж страдать, так дома с семьей заодно. А так вот, сил моих нету.
Это была измена. Надо было пристрелить изменника, но он стоял жалкий, бессильный, выдохшийся. Он показал на дорогу, идущую в Серафимовку:
- Детишки там... Не могу, товарищи...
- Товарищи, товарищи, - злобно передразнил Михаил. - Не говори этих слов, а то... Подолом бабьим хочешь укрыться? Трус!
Вишняков молчал. Они стояли на стыке дорог. Дороги их расходились. Лучше не иметь такого спутника, чем тянуть за собой этот явно опасный груз. В ночной тишине легкие пушинки снега спускались и таяли на лицах.
- Ну, гляди, дезертир, не сумеешь держать язык за зубами, быть твоим детям сиротами.
Два разведчика шли намеченным путем. Родные места напоминали о детстве, о прожитых годах. Впереди что-то зачернелось – заснеженная копна у дороги. Они расковыряли ее. Сено пахло запахом уюта, двора, дома.
- Передохнем чуток, Миша, - предложил Гриценко.
- И перекусить не мешает, - согласился Михаил.
Переход был утомительным, но удачным. Много раз были на зубах у зверя. На постах немцы подолгу вертели паспорта, эваколисты, подозрительно всматривались в лица. Мужички застенчиво улыбались, кряхтели:
- До дому нам.
- Хальт! - кричали постовые.
Мужички снова останавливались, глубоко залазили и копались за пазухами, чесали затылки.
- Икуированные мы, домой теперь, к жинкам, обрыдло блукать, хватя.
Немцы смотрели на мужичков брезгливо холодными, оловянными глазами.
- Век.
- Спасибо, господа немцы...
Сидя на копне, Михаил отломил кусок хлеба и вздохнул.
- О Вишнякове вздыхаешь?
- Изменник! Заскулил: «Дети». А у нас, Федор, не дети? Жалкая он душонка.
Михаил помолчал, потом вспомнил детство:
- А вздыхаю я о другом, детство припомнилось. По этим местам мы с Каспия шли. Иной раз вспомнишь – смешно и радостно. Отец меня тогда так и не выпорол. Любил он меня и перед смертью все подзывал мать и спрашивал: «Мишки нет? Куда ушел Мишка, опять сбежал? Позовите мне Мишку». А я был далеко и не простился с отцом. С меньшим братишкой Ванькой мы часто затевали войну. Он задиристый был. Вот она, война. Не знаю, где он воюет. Петр минометчик, и тоже ничего о нем не знаю, живы ли они?
Гриценко, запрокинув руки за шею, слушал. Вдруг он насторожился:
- Слышишь?
- Что?
- Собаки лают.
В самом деле, издалека доносился глухой собачий лай, село было близко.
- Затемно добраться надо, - поднимаясь, сказал Михаил.
Разведчики продолжали свой путь.

                3.
Александра Владимировна Подкопаева, управившись по хозяйству, закрыла в коридоре дверь на железный засов и легла спать. Сквозь дрему она услышала хруст снега за окном. Затаив дыхание, насторожилась: «Немцы?»
В приоткрытую ставню кто-то слегка забарабанил пальцами. По телу Александры Владимировны пошел озноб. Она тихонько вышла в чулан. Теперь она слышит осторожный стук в дверь. Нет, немцы так не стучат.
- Кто тут? - спросила она тихо.
- Это я, Шура, открой.
Александра Владимировна услышала знакомый голос, но ей не верилось.
- Кто это - я?
- Я, Мишка Коробко.
Она с радостью впустила разведчиков в комнату. Михаил к Подкопаевым шел без боязни. Это был дом друзей.
Александра Владимировна рассказала гостям о многом, что происходит в селе. Под утро Михаил проснулся, радуясь комнатному теплу. Он в своем селе, почти дома. Но вольно ходить по знакомым дорожкам не может, не имеет права. Этим правом завладели немцы. Он не может ходить днем - свет отняли немцы. Они хвастаются, что «дорогу у русских германский зольдат отнял навсегда». Немцы врут, что партизаны им теперь не опасны, что партизан сгноили в камышах.
Врете, гитлеровские собаки! Русские ходят, и будут ходить по заветным дорогам родной земли. Партизаны не сгнили в камышах. Вашим костям гнить в нашей земле!

                4.
Против парка, почти посредине улицы стоит телеграфный столб. На нем виднеется маленький квадратный листок. Чуть забелел день, у столба собралась толпа. Прочитав бумажку, человек уходил с улыбкой. Он смелее поднимал голову. Маленький листок вливал в человека силу, бодрость, надежду, воскрешал к жизни.
«Товарищи! – говорилось в листовке, - Красная Армия громит немцев. Скоро они будут драпать. Мы все живы. Ждите, скоро вернемся».
Через час об этой весточке знало все село, а через день содержание листка было возведено в легенду. Поодаль от базарных лавок женщина в кругу любопытных рассказывала таинственно и страстно:
- Моя сродственница своими глазами видала, как целый звод красноармейцев ходил ночью и клеил на столбах длинные предлинные бумаги. А на этих бумагах написано: «Скоро немцам конец». Полицейские, говорят, кинулись хватать красноармейцев, а их - как ветер сдунул.
Рассказы эти доходили до слуха немецкой комендатуры. Она приняла срочные меры – листок срезали, и столб в том месте добела стесали. Забегали шпики. Ночью ходили конные и пешие патрули.
На следующее утро на том же столбе висел новый листок:
«Товарищи! Немцы доживают последние минуты. Советские люди, не верьте гадам, они скоро будут уничтожены. Смерть немецким оккупантам!»
Такого же содержания листовка висела и на дверях магазина. Немцы и их прихвостни всполошились. Хождение ночью было запрещено под страхом расстрела. Патрулирование усилилось. Но листовки появлялись снова и снова и все в большем количестве. Листовки звали к борьбе, будоражили население, не давали покоя немцам.
Однажды на рассвете жена начальника полиции Шаронина открыла дверь и в ужасе отшатнулась. Она ворвалась в спальню и сдернула одеяло с мужа.
- Дрыхнешь, пойди, полюбуйся на двери.
Шаронин, как ужаленный, вскочил, выбежал в коридор, на дверях он прочитал: «Спишь предатель, немецкая собака? Спи. Скоро уснешь навеки!»
Шаронин в этот день казался больным. Комендант-немец требует жертв. Ищейки ничего утешительного не приносили. Шаронин взял на выбор пять подозрительных дворов и произвел тщательный обыск. Перевернув все вверх дном, полицейские пришли ни с чем.
А листовки снова появлялись в центре и в разных кварталах села. Полицейские метались из улицы в улицу, из дома в дом. Комендант вызвал из Петровского шефа полиции, видимо, для консультации, но и шеф, ничем не помог. Хуже того, севши в свою машину, он обнаружил в кузове... листовку!
- Что это? - взвизгнул шеф. Комендант и Шаронин пожали плечами.
- Что это, я спрашиваю?
Сверкнув золотым пенсне, раздраженный деятель полиции нырнул в машину и уехал.
Немцы выходили из себя. Село, как в осаде, как под непрерывным обстрелом невидимой пушки, бьющей без промаха.
Один из тайных агентов гестапо, Кувардин, два дня следил за подозрительными женщинами. Две женщины часто появлялись вместе днем и ночью и Кувардин следил. Шаронин ждал результатов. Немец ждал жертвы. Кувардин должен добыть эту жертву.
Сегодня Шаронин ждал Кувардина. И он явился с добычей.
- Есть! - радостно доложил Кувардин.
- Кто?
- Две бабенки, неизвестные, нездешние. Два дня мерил за ними...
- Ну и что же?
- Поймал.
- Что они делали?
- У столба стояли и о чем-то шептались.
- А листовки?
- Листовок нет.
Шаронин нахмурился.
- Введите.
В кабинет ввели двух растрепанных женщин. С них срывали пуховые платки, они пытались защищаться. В камере их уже успели «обработать». У одной – изодрана щека, струится кровь, у другой – правый глаз в синем кругу. Войдя в кабинет к начальнику полиции, женщины наперебой заголосили. Кувардин вышел. Шаронин выяснил, что женщины два дня тому назад пришли на базар из соседнего села Елизаветинки, чтобы продать сало, но они успели продать лишь половину привезенного. К прилавку подошел немец и молча забрал сало.
- Какой немец? - крикнул Шаронин. - Хулиган какой-нибудь!
- Может и так, только немец забрал сало... Да уж бог с ним, с салом, а вот платки жалко, пуховые они, давно повязанные.
Женщины заголосили.
- Ну, распустили нюни. Вон отсюда!
Их вытолкнули и отпустили. Вошел Кувардин.
- Ну, как, господин начальник?
- Дурак, вот как.
Кувардин заморгал, залебезил, мышиные глаза его виновато забегали. Он получил взбучку от своего хозяина, зато жена его стала ходить в белом пуховом платке. Кувардина люди знали, как односельчанина-комбайнера. Знали, что комбайнер Кувардин сильно плутоват. Ему ничего не стоило пустить пыль в глаза, если это требовалось в корыстных интересах. Он умел с большим искусством рисоваться перед людьми. Когда пришли немцы, перепуганный на смерть, он забился в погреб и с неделю не показывался на свет.
- Все кончено, - мысленно заключил Кувардин.
Тут-то в подленькой душе завозился червячок.
- А может не все. Не все же пропадают...
Цена собственной шкуры стала для него выше, чем цена родины. Иссиня-бледный, вышел он из подвала. Он шел в лапы врага, стараясь улыбаться. И враг принял его, сделал своим тайным агентом. Кувардин вошел в доверие односельчан. Он чуть не вслух посылал в преисподнюю немцев, приглядывался, прислушивался и засекал легковерных на удочку. Многие жертвы его рук мучились в гестапо, не подозревая, откуда свалилось такое горе.
И Кувардин вздыхал вместе с ними:
- Ой, горе горькое...
В селе он был свой – советский человек, у немцев свой – надежный агент.
                5.
Александра Владимировна сообщила разведчикам, что два человека второй вечер крутятся недалеко от её хаты. Михаил и Гриценко решили немедленно переменить квартиру. Для этого Александру Владимировну послали к теще Михаила – Ксении Никифоровне.
Посланная застала Ксению Никифоровну и ее дочь Любу. Ксения Никифоровна сидела у коптилки и штопала носки. Люба топила печку, держа на руках своего сынишку Володю.
- Прослышала я, что квартиру сдаете, Никифоровна.
- Квартиру? На что она тебе?
- Комнатку одну, хотя бы, и то хватило бы.
- Да зачем? - удивлялась Ксения Никифоровна, - либо что с мужиком у вас?
- Нет, для других людей мне надо, квартирантов вам нашла.
Александра Владимировна, оглядев комнату, лукаво спросила:
- Может вы немцев у себя пригрели?
- Ты что, с ума сошла? - как ужаленная подскочила Люба, - на черта бы они сдались.
Александра Владимировна порадовалась, она того и ждала:
- Русские-то - квартиранты будут получше. Пусть они сами поговорят с вами. Бывайте здоровы!
Приход Подкопаевой казался загадочным. Ксения Никифоровна даже побранила Любу за неосторожный отзыв о немцах.
- Ну, ты уж, мама, такое придумаешь! - обиделась  Люба. - Александра Владимировна немцев любит не больше, чем мы с тобой.
В темную ночь Михаил и Гриценко, переодетые в женское платье впервые прошли по селу. Выходя от Подкопаевых, они убедились в том, о чем предостерегала их Александра Владимировна. Два шпика гнулись под стеной соседней хаты. Разведчики благополучно прошли мимо.
Ксения Никифоровна приняла разведчиков как родных сынов и по настоянию Михаила устроила их в подвале среди кадушек с капустой и огурцами.
Вскоре Люба связала разведчиков с Шурой Бледновой и обе они стали замечательными помощницами партизан. Шура - живая светловолосая девушка, лет семнадцати. Девическое острое любопытство соединялось у нее с предприимчивостью в деле. Шура стала настоящей разведчицей.
Мать ее ушла с партизанами. А Шуру партизаны оставили для наблюдения за событиями, а в случае прихода разведчиков - для связи и помощи им. Она умела бывать всюду и приносила нужные данные. Она была дерзкая в своей деятельности - именно она украсила листовкой двери начальника полиции Шаронина, она подсунула листовку в машину шефа полиции. Она обводила немцев вокруг пальца и, возвратившись из очередной «операции», заразительно хохотала.
- Актив наш растет, - толкая в бок Гриценко, радовался Михаил.
Шура и Люба по вечерам уходили в разные концы села и всегда возвращались с удачей. Казалось, разведчики получили уже исчерпывающие данные, однако Михаил не хотел ограничиться добытым. Он доверял девушкам, но решил сам проверить кое-какие из их наблюдений. Точность - первейшее требование разведки.

                6.
Женская куртка туго обхватывала талию Михаила. Люба попудрила ему лицо, слегка накрасила губы, заботливо и со вкусом обвязала белым пуховым платком. Нежные, женственные черты теперь были очень кстати разведчику. Единственный недостаток отмечался в фигуре, - бедра не имели женской полноты и юбка, предложенная Ксенией Никифоровной, висела на нем мешковато.
- Ничего, хорошая дамочка! Только смотрите, будьте  осторожны! - увещевала Ксения Никифоровна.
Шура и Люба в порядке репетиции брали новую приятельницу под руку, практикуясь в ходьбе с ней. Михаил приводил их в восторг, грациозно семеня по комнате.
Вышли. Крыши домов одеты снегом. Улица безлюдна. С юга тянул сырой холодный ветер. Спутницы бойко болтали обо всем и ни о чем. Они направились по главной улице через парк. Бывало, в такие светлые морозные вечера в парке звенело веселье, на главной аллее - теснота, песни, радостный смех, состязание гармошек. Сейчас в парке было безлюдно, как и на улице. По аллеям бродили всего три-четыре пары. Михаилу хотелось узнать, кто они? Разведчики присмотрелись. Невысокая женщина в длинном хорьковом пальто ходила с немецким офицером. У женщины низкий грубоватый голос. Когда-то Михаил слышал этот голос, но где, при каких обстоятельствах, не мог припомнить.
- Сучка! - прошептал он.
Немец пытался объясняться со своей дамой по-русски. Он коверкал скудный запас слов из солдатского словаря, восполняя паузы, мычаньем песенки с каким-то подчеркнуто пошлым мотивом.
- Длинь, ля-ля; длинь-ля-ля... ляй ля-ля, ляй...
Михаил вспомнил:
- Ах, вот кто с немцем! С этой все может статься. Сонька!
Кто не знал Соньку? В разговорах о ней женщины всегда морщились, сплевывали:
- Эта шлюха всех принимает...
Теперь у Соньки появились яркие наряды и в селе знали цену им - подолом заработанное.
Сонька шла во все тяжкие, безбожно красилась, подводила ресницы, губы ее слипались от помады, помада попадала крупинками даже на зубы, тронутые гнилью. Неопрятно размалеванное лицо озарялось улыбкой немеркнущей глупости.
Немец длинной рукой обхватывал ее за талию. Сонька гоготала.
- Кавалер и дама стоят друг друга, - прошептал Михаил.
Из-за куста неожиданно выскочил подросток. Немец шарахнулся, едва не сбив свою даму. Задрав нос, Сонька разразилась смехом:
- Трусишь?
- Нэт, нэт... -  оправдывался немец.
- Партизан боишься?
- Нэт, нэт, пар-тизан никс, нэт.
- А листовки вчера видал?
- Нэт, нэт, партизан капут... словиль... пар-тизан капут...
Разведчики оставили парк и шли мимо дома, где ранее был военкомат, мимо квартиры Михаила. В окне сквозь марлевую помереженную занавеску пробивался слабый свет.
- Живет кто-то, - подумал Михаил.
Девушки показали дом немецкой комендатуры, склады с продовольствием и оружием, резиденцию начальника полиции. Они возвращались. На углу дома стоял немецкий патруль. Девушки потянули Михаила в сторону.
- Хальт! - сердито крикнул немец.
Разведчики ускорили шаги.
- Хальт! - завизжал немец.
Разведчики скрылись за углом. Михаил отделился от девушек и побежал в садик. Немец продолжал кричать «хальт». Раздался выстрел. Хлопнули выстрелы и в других концах села. Михаил переждал несколько минут в тени дерева. Потом пересек мостовую и по узкому переулку направился к речке. Перескочив изгородь, он наткнулся на немца, охранявшего конюшни. От неожиданности немец опешил, затем быстро спрятался за угол конюшни. Лишь позже, когда Михаил бежал, петляя по саду, немец пустил две коротких очереди.
Надо было удирать, быстрее и надежнее всего через сады. Немцы не пойдут в безлюдные места. Михаил перелез через высокую каменную стену. Его движения стесняла какая-то петля, охватывавшая ноги. Только сейчас он обнаружил - тещина юбка разорвана надвое. Он сунул концы юбки за пояс и снова побежал берегом реки. На минуту остановился, прислушиваясь. Вблизи под ногами журчала Мокрая Буйвола. Из центра села доносился гомон, цоканье копыт о мостовую: немцы всполошились. Идти на Московскую улицу к своим, значит попасть в лапы немцев. Надо переждать, но переждать не здесь.
Он прокрался дальше по берегу. На мочажинах чавкали сапоги, на них нарастали глинистые комья, и казалось, за ногами тянется многопудовый груз. А впереди предстояло проскочить ещё одно опасное место - второй переезд. Каменного моста не миновать, а на нем стоит охрана.
Вот и мост. Присмотрелся. Из стороны в сторону медленно ходит часовой. Идти нельзя - заметят. Михаил пополз на четвереньках. Когда часовой останавливался, Михаил припадал к земле. Руки, вымазанные холодной грязью, ломили. Расстояние между ним и мостом с каждой минутой сокращалось. Вот уже, совсем ярко, очерчивается силуэт немца. Михаил подполз к канаве, переполненной водой. Обойти канаву нельзя: справа речка, слева по канаве, растянулась водная полоска.
- Напрямик переползу.
Он снова припал к сырой холодной земле, но не лежать же здесь до утра. Как бы ни пришлось лезть к немцу в драку. Обстановка подсказывала смелые решения.
Михаил бесшумно сполз в канаву. Студеная вода, словно клещами охватила, обожгла все тело. Канаву и мост теперь разделяло десятиметровое расстояние. Немец вдруг остановился напротив Михаила. Что-то обеспокоило часового, может быть всплеск воды? В канаве ничего нельзя было разглядеть. Тело Михаила погружено в воду, а голова - что кочка.
Немец постоял, закурил трубку, плюнул через перила и пошел на другой конец моста. Михаил переполз. Едва он прикоснулся к каменной кладке, как сверху послышались тяжелые шаги. Он прильнул спиной к стене и в таком положении пролежал долго, может быть, час. Тело начинало коченеть. Он сжимал челюсти, силился сдержать дрожь. Крепчал мороз, сковывая одежду. А немец наверху все ходил и ходил взад и вперед, постукивая каблуком о каблук, гремя подковами о камни.
Михаил на минуту закрыл глаза. Мысль перенесла его в камыши. Вот он среди партизан, среди боевых друзей. Они окружили и расспрашивают его о выполнении задания, о том, как живут благодарненцы.
Затем мысль перекинулась в подвал, к разведчикам. Друзья ждут, волнуются, - не попал ли под пулю, жив ли? Чертовски хочется жить, а чтобы жить, надо убить немца. Другого выхода нет. Партизан - не новичок в такой борьбе. Решение принято. По телу разлилась живительная согревающая сила и двинула его вперед, на поединок.
Немец, навалившись на перила, смотрел в речку. Стремительный прыжок... Удар рукояткой нагана в затылок, всплеск воды... Тяжело дыша, Михаил перескочил через мост. Под ноги попалась трубка с тлеющими искорками табака. Это все, что осталось от немца.
Михаил садами пробрался в чужой незнакомый двор. Остановился около небольшого стога сена, чтобы осмотреться. Внезапно двор осветился ярким боковым светом, по улице, сверкнув фарами, бешено пронеслась автомашина. Через минуту проскакал всадник. В двух местах, совсем близко, заговорили немцы.
- Идти к своим, значит попасть в когти зверя, - подумал Михаил.
Он выдернул из стога клок сена, наклонился, проделал дыру, обмотал голову мокрым платком. Сено обогрело его. Душно и уютно, а главное, пока что, безопасно. Утомленный ночными передрягами партизан задремал.
На заре он проснулся от мягких толчков. Копна слегка покачивалась. Кто-то брал сено.
- Может быть, всю копну хотят забрать?
Он услышал разговор на чужом языке:
- Рашэр, рашэр... (Скорей, скорей…)
- Трэтн зи цур зайтэ. (Отойди.)
- Гут шой гут ...  (Хорошее сено, хорошее…)
- Гэйнук. (Довольно.)
Немцы ушли. Слышен русский старческий говорок:
- Мать, а мать, иди-ка сюда. Погляди, что сделали, сукины сыны. Полбока выдрали.
- Оголодят скотину, головушка ты наша бедная, - запричитала старуха.
Старик высморкался, ворча:
- Поганые фрицы, чтоб им ни дна, ни покрышки, Надо попхать сено в закуту. У бандюки... пропасти на вас нет.
- Чей же это двор? - озабоченно думал Михаил. - А вдруг хозяева, в самом деле, начнут таскать сено в закутку?

                7.
В подвале было тревожно. Разведчики не спали всю ночь. Ждали Михаила. Все гадали по-разному.
Гриценко, не выказывая волнения, успокаивал:
- Не такой, Мишка, чтобы попасться в их руки.
Однако опасность была велика. В тылу врага всяко может случиться. К концу ночи волнение еще больше возросло. Гриценко прислушивался к каждому шороху, девушки тяжело вздыхали.
Шура пыталась ободрить себя и других. Она уверенно с глубокой надеждой в голосе сказала:
- Все равно Михаил придет, вот честное комсомольское слово, придет. А долго почему-то нет… Федор Федорович, может лампу потушить, все на душе легче станет. Стены да потолок, стены да потолок, смотреть тошно.
- Придет Михаил, опять надо зажигать лампу.
- Я же говорю, скоро придет. Поводит за нос патрулей и придет.
Прошла мучительная ночь, настало утро, а Мишка так и не пришел. Утром разведчики сообщили об этом Ксении Никифоровне и ее старшей дочери Агриппине. Ксения Никифоровна выслушала девчат и, бледная, молча, опустилась на скамью. Она долго сидела в оцепенении, потом тихо проговорила:
- Как сердце мое чуяло... Ну, зачем пошли, зачем?
Агриппина, также крайне перепуганная, сидела неподвижно. Люба и Шура отказались от предложенного завтрака, и ушли в центр села. Возвратились к часу дня и принесли тревожные вести: по селу ходят слухи, что на заре в тюрьму на автомашине привезли двух арестованных со связанными руками. У одного из них голова перевязана белым платком.
Гриценко сидел, молча, и беспрерывно курил. Дым не находил выхода и клубился под низким сводом, густой и горький. Лица разведчиков тонули в дыму. Гриценко уже более часа сидит и смотрит в одну точку.
- Что же вы молчите, Федор Федорович? - не вытерпела Шура.
Гриценко глубоко затянулся, отбросил папироску в сторону и сел к девушкам на топчан:
- Дайте Агриппине кувшин молока, буханку хлеба и пошлите ее к тюрьме, вроде с передачей. Пусть разузнает там у людей.
Агриппину проводили. Таких, как она, с передачей около тюрьмы крутилось много. Когда женщины приближались, немец-охранник медленно поворачивал свирепое лицо:
- Вэк!
Женщины вздыхая, отходили. Скрестив руки на животе, они неподвижно стояли поодаль, не сводя глаз с тюремных окон.
В разговоре с женщинами Агриппина кое-что выведала. Да, нынче утром привезли двух арестованных, но это были женщина и мужчина. Мужчина черный, высокий. Женщины видели и слышали, как немцы, толкая их в спины автоматами, кричали:
- Партизан, партизан...
Гриценко внимательно выслушал Агриппину и опять долго сидели ничего не говоря. Наступила вторая ночь. Михаил все не возвращался. Разведчики терялись в предположениях. Молчаливо они начали склоняться к тяжелому выводу.
В десятом часу ночи тяжелое молчание было нарушено коротким, резким стуком. Все вскочили, кинулись к дверям.
- Я, Мишка, откройте.
Михаила окружили, обнимали. Он был не похож на прежнего Михаила. На лице, сплошь покрытом грязью, тускло светились ввалившиеся глаза. Изодранная одежда скована грязью, облеплена сеном.
- Все-таки ускребся.
Он вымылся, переоделся, выпил стакан водки, покушал и лег на топчан. Через минуту захрапел. В эту ночь он никому ничего не сказал. Только один раз сорвал с себя полушубок, поднял голову, посмотрел на всех красными глазами и опять лег. Его пытались расспросить о происшедшем, Михаил ответил глухим усталым голосом:
- Пришел же... Все в порядке.
Утром он оживился, повеселел.
- Ну, как? - спросил Гриценко.
- Тут целая история. Корова чуть-чуть не съела вместе с сеном...
И Михаил рассказал о своих злоключениях. 

 
                ГЛАВА ШЕСТАЯ

                1.
От маленькой керосиновой лампы стены подвала окрашены в желтоватый цвет. Федор Гриценко, лежа на топчане, курил и наблюдал, как курчавые барашки сизого дыма, медленно поднимались и ползли по потолку.
Михаил на листке тетради чертил замеченные объекты немецких складов и учреждений. Важные из них пометил крестиками. Карта - будущий счет мести. Он передал листок Федору:
- Ознакомься, возьми в память и - скури.
Федор и Михаил довольны успешным исходом дела. Михаил, хлопнул ладонью о ладонь, хрустнул суставам пальцев, облегченно вздохнул:
-Шабаш!
Он потянулся и потрепал за плечи Федора. Гриценко, прищурив глаза, смотрел в потолок. Он с детства был молчалив и медлителен. Семья Гриценко была многочисленна, а кормильцев мало: отец и Федор. Оба они батрачили. Нелегкая жизнь научила Федора внимательно и трезво смотреть на явления.
- Федька, десять раз примерь, а раз отрежь, - поучал отец.
Федор так и делал. Михаил знал эти сильные черты его характера и часто нетерпеливо ждал выводов приятеля. Гриценко, как на весы клал факты, взвешивая, потом говорил коротко и веско.
Веселый порыв Михаила не вызвал на лице Гриценко ни малейшего движения. Гриценко смотрел в одну точку и думал. Михаил сел у изголовья. Он с одного взгляда понимал друга, и веселость улетучилась с его лица. Они с минуту молчали.
- Не шабаш, Миша, - твердо сказал Гриценко.
Он поднялся с топчана.
- Не шабаш, скажу тебе, мой друг. Все, что мы имеем,  это еще полдела. Шабаш будет в камышах, там скажем: «Шабаш». Уходить нам, Миша, надо.
- Ты прав. Надо уходить и это теперь не простая штука. Знаешь, почему немцы так лютуют?
- Знаю.
- Наши листовки... По ним немцы убедились, что партизаны работают здесь. Немцы каждую ночь патрулируют при выходе из села. Немцы обложили село со всех сторон. Днем и ночью тщательно проверяют документы и людей.
- Знаю.
- А уехать надо. На подводе с какой-нибудь поклажей.
- А лошадь?
- Найдем завтра. Шурке поручим.
За дверьми послышался шорох, условный стук. Гриценко открыл. В подвал вскочила Шура. Черное меховое пальто ее усеяно серебристыми снежинками.
- Легка на помине, - улыбнулся Михаил, - только что говорили о тебе.
- Вы о чем?
- Шура, лошадь нам нужна.
Шура села на топчан, задумалась.
- У кого же взять? Ладно, сделаем попытку.
Она высказала соображения. Михаил написал записки.
- Передай этим людям, у них лошади есть.
На другой день Шура, сидя в подвале, рассказывала:
- На первую записку долго не было ответа, потом вышли на крыльцо, сообщили: «Хозяина дома нет». Второй адресат сразу отозвался, он шепнул мне на ухо: «Скажи Михаилу, что я уважаю его, но... я еще жить хочу. Так и скажи, что в данный момент я его не знаю, и он меня не знает. Поняла? И записочку ему обратно отдай, либо порви».
Михаил опустил голову.
- Подождите, - ободряюще сказала Шура, - что же вы сразу голову повесили? Еще не все.
Шура была ещё у одного человека. Он взял записку и удивился:
- А ты, чья будешь? 
- Бледнова.
- Анны Васильевны Бледновой дочка?
- Да.
- Михаил, значит, тут?
- Да.
- Так передай Михаилу, нынешней ночью в десять часов пусть он придет к берегу Мокрой Буйволы, даст три коротких свистка, а я подойду, и мы с ним обо всем договоримся.
Ровно в десять часов ночи Михаил пришел к месту условленной встречи и дал три коротких свистка. Ответа не было.
Неподалеку шли два немца и громко смеялись. Выждав несколько минут, Михаил повторил свистки. Отозвалось только эхо. Где-то под горой прострочили три автоматных очереди.
Михаил вспомнил, вчера ему рассказывали о расстреле еврейских семей. Мальчик лет восьми раненый упал между окровавленными трупами матери и сестренки и жалобно взывал о помощи. Когда немцы ушли, мальчик поднялся и вышел на окраину села. Русские женщины припрятали малыша, обмыли, перевязали. Утром немцы, не досчитавшись одного трупа, пустились на поиски. Ребенка нашли в сарае и схватили. Верховой немец взял его за ноги и поволок по земле. Болтая ручонками, цепляясь за камни, мальчик кричал:
- Дяденька, мне больно... Мне больно...
- Нету больно, - сказал немец и, смеясь, пристрелил ребенка.
- Гады... - прошептал Михаил.
Часы показывали двадцать минут одиннадцатого. Ожидаемый не подошел к берегу. В стороне вокзала – сухой винтовочный выстрел. Где-то на краю села – второй выстрел. Михаил возвращался. В подвале он застал одного Гриценко.
- Неудача?
- Полная.
- Не вышел?
- Не вышел.
- И этот, значит, струсил.
Долго молчали.
- Пешком идти нельзя, - решительно сказал Михаил, - если не в селе, так за селом схватят. Надо обмануть немцев, лошадь надо. Еще у меня на примете есть один.
- Кто?
- Кувардин. У него, говорят, лошадь есть.
- Кувардин? Подожди! - Гриценко приложил палец ко лбу. - Кувардин... кажется знакомая фамилия. Не комбайнером ли он работал?
- Вот, вот, сначала комбайнером, а потом механиком в машинно-тракторной станции. Я его хорошо знаю. Только, почему он оказался здесь? Почему с нашими не ушел.
- Видно не удалось. А ты хорошо знаешь его?
- Как же, приятелем считался.
- Ладно, пиши, - подумав, согласился Гриценко.
Михаил написал: «Уважаемый товарищ Кувардин, прошу, зайди к нам. Позарез нужен. Мы тут в соседях у тебя. С приветом Мих. Коробко».
Ксения Никифоровна слышала мельком, будто Кувардин в ладу с немцами. Но слышала так же, будто немцы его сажали. Может быть, это только для виду?
Чтобы не вызвать подозрений она послала с запиской сынишку Ваню и внука Колю. Она вышла на крыльцо за Ваней и Колей и долго смотрела им вслед. Ребята быстро побежали, огибая ограду церкви, потом они скрылись. В груди у Ксении Никифоровны что-то засосало. Крыльцо с лавочкой (такие крылечки почти у всех хат в Благодарном) выходило на улицу, а хата Ксении Никифоровны - против церкви.
Много лет Ксения Никифоровна прожила здесь и никогда так не тревожилась, как сейчас. На железной крыше церкви как-то по особенному гремит, шарит ветер. Возвратившись в хату, она не находила места себе. Почему, и сама не знала.
С тех пор, как Михаил пришел со своим делом в дом, все было подчинено этому делу. И жизнь зятя, равно, как и его дела, были неоценимо дороги для Ксении Никифоровны. До сих пор знала об этом деле только семья. Да и семья-то не вся знала. Дети не допускались в погреб. Сейчас тайна выходит за пределы хаты, потому так тревожно и тяжело на душе.
- Кувардиных-то я знаю, - рассуждала Ксения Никифоровна, - а вот боюсь, как бы грех какой не случился.
- Бог его знает, что у него на уме, у этого человека, - вздохнула Агриппина. - Немцев он вроде не любит, ругает их, да больно уж говорливый, проболтаться может.
Когда ребята открыли дверь, Ксения Никифоровна и Агриппина увидели, как через среднюю хату во двор мелькнул Кувардин. И еще слышали они, как хлопнула дверь в подвале, и звук этот отозвался болью в сердце.
- Браты мои! - прослезившись, бросился к разведчикам Кувардин.
Сцена была трогательная, однако чуткий Михаил заметил кривую деланную улыбку и мышиный взгляд Кувардина.
- Откуда, браты? Вот не ожидал. Чего же вы раньше? Помог бы... Про меня тут вроде никто... Живу себе тут, как у бога за дверью.
- «У бога за дверью», - вслушивался Михаил.
- Вот не ожидал, совсем не ожидал...
Михаил приостановил трескотню Кувардина:
- Помощи у тебя просим, дорогой друг.
- Пожалуйста.
- Лошадь нам надо.
- Что ж, непременно помогу. О чем разговор! Когда же вам нужна лошадь?
- Нынче, сейчас...
- С удовольствием бы нынче, но гнедушка, кобылка моя, в поле, за кормом погнали. Завтра непременно, вечером... Согласны? Вот и хорошо, сторговались, как говорится.
Мышиные зрачки забегали по подвалу. Откланявшись, Кувадрин захлопнул за собой дверь. Он жил в одном из ближайших кварталов. На его стук отозвалась жена:
- И где это тебя черт носит?
- Да тут, у соседей...
- Знаю, какие соседи... Шляешься, как кобель. А тут становись на холодный пол, отворяй, потом кашляй.
- Ну, ладно уж. Спи.
- Уснешь тут! Небось, опять у Соньки водку жрал?
- Ну, уже хватит. Ты как чуть что - скандал затеваешь. В деле я был,
понимаешь ты, или нет? Спи, знай свое.
- В деле... знаю, какие у тебя дела бывают. Брехать-то, слава богу, научился.
Долго бормотала, эта грубая, выпивающая женщина, потом отвернулась к стенке и заснула.
Кувардин долго не спал, переворачиваясь с боку на бок. Перед его глазами стояли только что виденные партизаны. Он помнил Михаила, как отличного человека.
Он помнит Гриценко, который был председателем колхоза и не раз отмечал Кувардина, как лучшего комбайнера. Оба они сейчас стояли перед его глазами, и от этого Кувардин вздрагивал и кутался в одеяло. Порой ему слышался топот за стеной хаты, стук в окно. Кувардин вскакивал, прикладывал ухо к дверям и снова падал в кровать.
- Партизаны... Они в селе. Они - рядом...
Кувардин то радовался, то бледнел от страха и проклинал себя:
- Зачем пошел в подвал?
Он обманул партизан - лошадь его дома. Но везти, выручать партизан? Кувардин вздрагивал от одной мысли. Он завидовал этим мужественным людям, ненавидел себя, и ему хотелось перенести эту ненависть на них.
Ему представлялось: он везет разведчиков, укрытых соломой. Нападают немцы, партизан схватили, связали руки ему - Кувардину.
Тюрьма... Допросы... Смерть...
Ну, вот и отжился ты - Кувардин. Он лихорадочно сбрасывал одеяло, шарил вокруг - никого не было.

                2.
Вставало зимнее утро. Разведчики были готовы в обратный путь. Душа рвалась на простор. Погожий день заглядывал в щели подвала, звал разведчиков. Но выйти нельзя: солнце в плену, родной край в плену. Нельзя... Еще не время.
Михаил проверил пистолеты, приготовил запалы для гранат. То же самое сделал Гриценко. Чтобы не терять время разведчики послали Шуру и Любу в центр села наблюдать за немцами.
Ксения Никифоровна тоже занята приготовлениями. Всю ночь накануне она не спала: у нее большая стряпня, она готовит харчи для отъезжающих.
Михаил положил на кадушку рюкзак и упал на топчан, закинув руки за шею. Лежа на спине, запел тихонько:
Разгромили партизаны
Белой армии оплот.
И на Тихом океане
Свой закончили поход.
Он любил эту песню. И сейчас она взбудоражила его чувства:
- Понимаешь, Федор Федорович, жизнь наша какая? Интересная жизнь, правда? Дожить бы до хороших дней, увидеть все, все. Вышвырнем немца, закончим свой поход. Домой придем. Сейчас мы дома и не дома. Выйди на белый свет, а немец на тебя петлю накинет. А тогда с песней придем домой, в родные края. Потечет радостная жизнь. Только вот душу нам враги надолго закоптили. Но пройдет время и душа очистится. Следы вражьи чертополохом зарастут. Помнишь, еще в школе стихи учили:
И уж много могил
Наших недругов,
Прорастет на Руси
Травой дикою.
Кончится война, будем отчитываться. Спросят с каждого: «Где ты был, что делал?» Даже дети наши допрос учинят. Сперва обнимут, а потом: «Ты где, папа, так долго был?»  Ты ответишь, и я отвечу, а кое-кому трудно будет отвечать. Не найдут слов для ответа, краснеть придется. Наш рассказ будет очень занятным для детей: «…Были в камышах, в разведку ходили, на дорогах немцев подкарауливали, а потом, вот тут лежали среди кадушек, у тетки Ксюшки в погребе. Приказано, мол, было лежать между кадушками, чтобы немцев да предателей получше выведать. И этот приказ мы выполнили. А что Вишняков скажет? О таких мы, скажем: «Путались эти Вишняковы в наших ногах, как бурьян перекати-поле».
Первой возвратилась Шура и рассказала:
- К складу, что возле типографии, подвезли на машине обувь, одежду военную, а девять машин загружены ящиками, по всему видно - боеприпасы. Любу видела, она крутилась около комендатуры.
Люба действительно была здесь. Она заметила, что в комендатуре и в полиции суетились, к чему-то готовились. По слухам тревожные вести получили.
В полицию прибежали два немца, вооруженные автоматами. Через минуту подскочила машина, в ней полно немецких солдат, вслед за машиной вооруженный мотоциклист протарахтел. Потом подъехали еще три автомашины с солдатами.
- Что-то неладное, - подумала Люба. - Надо сказать об этом нашим.
Она пошла тихо, тихо, чтобы не вызвать подозрений, но скрывшись за углом, что есть силы побежала. У моста ее обогнала немецкая машина. За ней вторая, третья, четвертая, все битком набиты солдатами. Те самые машины, что были около комендатуры.
В голове мелькнула страшная мысль. Надо скорее добежать. Она перерезала улицу, бежала через дворы, через стенки, через сады. Ветки хлестали по лицу, корявый терновый сук сорвал с нее платок, клочья трепетали на плечах.
Мысли бились в голове:
- Вот еще один переулочек, один двор… Уже видна церковная площадь, а там – родной дом, подвал... Они ничего не знают… Последняя стена...
Перевалилась через нее, и к Любе, как черная тень, подскочил немец. Он грубо осадил ее:
-Цурик! (Назад!)
Люба выскользнула, но перед ней выросла черная цепь немцев. Один из них подскочил, наставив в упор пистолет, также крикнул:
- Цурик! (Назад!)
- К ребеночку, к ребеночку я... Больной он... При смерти. За доктором бегала я, - лепетала Люба.
Ее пропустили. Люба выбежала на церковную площадь и увидела, как Кувардин показал Шаронину на их двор и скрылся за оградой церкви. Она видела издали, как два немца схватили ее мать и швырнули под стену соседней хаты.
Теперь все ясно. Люба ринулась туда, к немцам. Ударом приклада немец свалил ее под стену.
- Деточка моя... - со слезами прошептала Ксения Никифоровна.
Она бессильно обняла голову дочери и прижала к своей груди. Немец топнул ногой:
- Лежайт, капут!
Люба видела, как из машины выскакивали немцы и, пригибаясь, оцепляли двор.
- Они не знают, не знают, погибнут, - думала Люба.
Но она ошиблась. Михаил и Гриценко поняли все. Михаил выхватил пистолеты. Гриценко вкладывал запалы в гранаты. Шура стояла в оцепенении, не соображая, что делать. Где-то вблизи от топота гудела земля. Разведчики не знали, что именно происходит, но поняли, что они преданы. Проверяя патроны в пистолетах, Михаил зло прошептал:
- Сволочь! Будем драться, товарищи. Живыми не сдадимся!
Как всегда спокойный, Гриценко оттолкнул от двери Михаила и тихо сказал:
- Первым я... Бросаю гранаты влево, прикрываю, а ты бежи вправо, через палисадник уходи. Один ты должен уйти!
Шура, возбужденная неожиданной осадой, тяжело дышала.
- А ты, Шура, здесь, - сказал Михаил. - Вот тебе граната, если, что, запомни, ты без языка.
- Есть! - шепнула девушка.
Гриценко с силой рванул дверь и бросил гранату за стену. Затрещали автоматы. Немцы шарахнулись, загудели сапогами за стеной, но взрыва не последовало. Звенели пули, впивались в стены дома и двери подвала. Гриценко швырнул еще одну гранату. Взрыв. Пыль столбом поднялась к небу.
 Михаил ринулся к палисаднику, подбежал к стене. Перед ним выросла высокая фигура Шаронина, но не успел Шаронин прицелиться, схватился за живот и упал в лебеду. Совсем близко поднялся немец, но тоже скорчившись, свалился. Михаил бил из двух пистолетов. Из-за ветвей плеснул выстрел, обжог лоб, в левую руку ударило словно молотком, и пистолет выпал. Михаил пустил пулю в куст и там раздался стон.
- Путь свободен!
Михаил оперся на правую руку и прыгнул на саманную стену. В то же время он ощутил короткий толчок в спину и, покачнувшись, соскользнул на землю в палисадник. Бежать бы, бежать, но... из живота выползали синие пузыри.
- Разрывными бьют, гады!
Михаил правой рукой хватался за живот, хватался за жизнь, а она уходила. На мгновенье блеснуло лазурное родное небо и - померкло...
Гриценко, вскочив на саманную стену, выстрелил из нагана, и немец, взметнув руками, упал на землю. Но совсем в упор другой немец провел дулом автомата. Резанул глаза огонь... Почернело небо... Гриценко всем обмякшим телом рухнул на землю.
Немцы ввалились во двор. Сухой, с красным лицом, офицер тащил растрепанную Любу. Другой немец сзади подталкивал ее в спину дулом автомата.
- Есть там, кто там? - кричал офицер, показывая на подвал. - Сколько там, сказайт, момент!
Люба молчала. Блузка разодрана, и правая грудь ее сочилась кровью.
- Будешь сказайт? - кричал офицер.
Глядя в землю, Люба молчала. Офицер швырнул ее на землю.
Молодой немец бросил гранату в дверь подвала. Немцы попадали. В подвале загудело и захлебнулось. Этот же немец сбежал по дорожкам к двери подвала, но Шура метнула ему под ноги гранату, облако дыма и пыли закрыло немца.
Когда рассеялся дым, под обломками раздробленной двери нашли Шуру с окровавленной перебитой ногой. Она не плакала, не стонала. Лежа на земле, она безучастными глазами смотрела куда-то вдаль. Офицер кивнул солдатам:
- Отправляйт её...
Шуру бросили на линейку, нога её подвернулась на переломе, девушка стиснула челюсти и по-прежнему неподвижными глазами смотрела в ледянисто-ясное небо...
               
                3.
У хаты Ксении Никифоровны поставили часового. Немцы запретили даже прикасаться к трупам разведчиков-партизан, угрожая расстрелом на месте. Любу и Ксению Никифоровну взяли под охрану на дому. В эту же ночь в квартиру ворвались двое с наганами - немец и русский. В русском Люба узнала предателя-полицая Костина.
Немец сорвал с кровати одеяло и простынь. Костин грубо приказал Любе и Ксении Никифоровне:
- Собирайтесь, живо!
- А ребеночка как же? - спросила Люба.
- Щенок будет вот с этой, - предатель пистолетом указал на Агриппину.
Мать и дочь, молча, одевались. Потом Люба припала к щеке трехлетнего Володи и долго, долго не отрывалась.  Ксения Никифоровна и Агриппина отвернулись.
- Ну, хватит! - Костин толкнул наганом в спину Любы.
Ксения Никифоровна, поцеловав Володю и Агриппину, вышла. Люба обняла Агриппину, чуть шевеля губами, сказала:
- Володюшку не забудь...

                4.
Шуру бросили в холодную больничную палату. Посещение родным и знакомым немцы настрого запретили. Где-то близко звякали подковы на сапогах немецкого часового. За окном черной стеной стояла ночь. Поздно, когда все утихло, Шура слышала за дверьми разговор мужчины с женщиной. Шура лежала в дальнем углу и не могла разобрать слов, но, видимо, женщина о чем-то умоляла мужчину. Потом были слышны размеренные тяжелые шаги часового и его грубый голос:
- Строго приказано… Не могу… Нельзя!
Потом голос женщины отдалился. И снова тишина, снова звякают подковы на сапогах часового. По крыше, гремя железом, ходит ветер. Боль в ноге с каждой минутой становится все ужаснее. С вечера был жар, сейчас тело билось в ознобе. Боль отзывается в сердце. Временами мучения заглушались мыслями о страшных, только что пережитых событиях. Как стремительно ошеломляюще рухнуло все, будто обрыв скалы с громом упавший в бездну. Образ Михаила, прекрасный в его решимости, стоял перед ней. У него, у Михаила, надо учиться мужеству.
А как страшно все произошло. Когда её клали на линейку, она видела Федора Гриценко с раздробленным черепом. Что стало с Михаилом, она не знала. Верилось, что Михаил жив, что он где-то ходит, действует, борется.
За дверью опять послышался голос женщины. Через минуту дверь открылась. Вспыхнула спичка и осветила бледное лицо женщины в белом халате.
- Девушка, - тихо сказала женщина. Шура не отозвалась.
- Девушка, милое дитя, я своя, я русская, не бойся.
Ответа не последовало.
- Тебе тяжело, родненькая?
Женщина подошла к Шуре, осветила спичкой распухшую ногу, осторожно перевязала ее в темноте, постелила под Шуру одеяльце и положила под голову маленькую тощую подушечку.
- Так тебе легче будет, - ласково, по-матерински утешила женщина. Потом на ухо шепнула:
- Звери они. Со всеми русскими так...
Шура молчала. Женщина вышла. Шура опустила руку на одеяло, ее пальцы легли на кусочек хлеба.
- Есть еще добрые люди, - подумала она. - Мама не знает где я, что со мной.
В десять часов утра в палату вошел доктор. На широкой переносице крепко сидели очки в богатой оправе. Лицо холеное, немного осунувшееся. Вокруг розовой лысины кромка светлых волос. По виду доктор –  немец. Он сел в ногах у Шуры и весело спросил дребезжащим голосом:
- Вам, очевидно, тягостно?
Не дождавшись ответа, задал новый вопрос:
- Долго вы были с ними?
Шура поняла вопрос, подумала: «Пусть разговаривает, Шура умеет молчать».
- Напрасно вы пострадали, молодость загубили.
Шура смотрела в сторону.
- Вы, очевидно, решили молчать? Но. Да, это известная история... Собственно говоря, нас, деятелей медицины, эти дела не интересуют. Мы вне политики. Мы люди цивилизации. Наша задача - спасти человека, облегчить его страдания. Пусть человек, опираясь на нас, радостно проживет время, представленное ему судьбой.
Доктор смотрел холодными глазами на Шуру, она не шевелилась.
- Итак, будем лечиться...
Доктор потрогал ее ногу и стал быстро разматывать бинт.
- Забинтовано по-домашнему, ничего, мы все сделаем как по-ла-га-ется...
Рана полумесяцем лежала ниже колена. Осколок гранаты разорвал мышцы и перебил кость.
- Совсем  пустяки, - сказал доктор, - рана заживет,  кость  срастется,  и  еще фокстроты будете танцевать.
Он извлек из маленького коричневого баульчика тюбик, выдавив на вату темную жидкую мазь, аккуратно провел по краям раны. Потом умело забинтовал. Уходя, доктор бросил равнодушным тоном:
- Желаю здоровья.
Сначала Шура почувствовала необыкновенное облегчение. Сладкая истома разлилась по телу. Ее даже клонило ко сну, но через час-два рана заболела по-новому. Боль нарастала, она ширилась, пульсировала, пронизывала сердце. Шуру бросало в жар, ей стало дурно. Силы покидали ее, хотелось сорвать повязки. Ей стало тесно в пальто, тесно в палате. Ей казалось, что лежит она не на кровати, а на раскаленной чугунной плите. Голос о спасении, о помощи вырывался из груди, но, прикусив губы, Шура сдерживалась. Она зло упрекнула себя за слабость, за неумение побороть боль. Потом жар в теле прошел, но рана по-прежнему пылала.
В палату сестра внесла чай и маленький кусочек сухого черного хлеба. Она раскрыла рот, что-то хотела сказать, но часовой просунул голову в двери и сестра, молча, вышла из палаты.
Доктор сделал ещё три перевязки и Шура, корчась в муках, убедилась, к какой цели ведет «лечение». Рана рдела и гнила. Терпение девушки достигало предела. Она решила защищать себя от этой казни. Когда в четвертый раз веселый, словоохотливый доктор вошел в палату, Шура выразительно глянула на него.
- Вы, очевидно, хотите что-то сказать мне?
- Я хочу вам сказать, что...
- Рад вас слушать, - скороговоркой перебил доктор.
- Вы… цивилизованная сволочь, - почти шепотом, но твердо сказала Шура.
Доктор отскочил, лицо его было перекошено.
- Вот как... Вы, наконец, заговорили, - доктор схватил баульчик и свирепо добавил, - надеюсь, вы заговорите еще громче.
К вечеру в палату вошел немец-следователь, начался допрос.

                5.
Молва о предательстве Кувардина разнеслась по всему селу. Когда Кувардин шел, люди отворачивались. Но Кувардин стал ездить на велосипеде, полученном от немцев, предателя «премировали». Глаза Кувардина от кутежей всегда красны, лицо помято. Ночами он боялся выходить из дома.
Прошло несколько дней после гибели партизан-разведчиков, но люди не умолкали. На разные лады передавались рассказы о героизме партизан, о их сражении с немцами. Говорили, что партизан было не трое, а больше десяти. Двоих убили, а остальные бежали и скрываются тут же, в селе. Страх перед партизанами стоял в глазах у немцев и предателей. Партизаны вырастали в огромную невидимую и непобедимую силу. По вечерам, едва стемнеет, в домах, где жили немцы, наглухо закрывались окна, гремели железные засовы.
Вот по селу разнеслась новая весть. Будто был убит совсем не Коробко, а кто-то незнакомый. А партизана Коробко на рассвете видели возле каменного моста у речки Мокрая Буйвола. 
Коробко якобы сказал:
- Все равно всех немцев и предателей вырежем!
Каждую ночь немцы усиленно патрулировали. Гремели по селу машины, цокали о мостовую копыта. Немцы метались по селу, обыскивали, терзали людей.
Несколько раз вызывали Агриппину, добрались и до Александры Владимировны. Их допрашивали изо дня в день.
Кувардин сделал еще два засова из толстых железных прутьев. С улицы наглухо заколотил два окна. Он понимал, что над ним нависла грозная туча гнева и неминуемой расплаты, что эта туча, наконец, разразится над его головой. А еще большего страха на Кувардина нагнала бабка Карташиха.
Кувардин ехал по улице на бидарке. Близ церкви навстречу ему, пересекая дорогу, вышла Карташиха. Лошадь стала.
- Что тебе надо, бабушка? - спросил Кувардин.
- Ничего мне от тебя не надобно, - сурово сказала старуха. - А я вот что скажу тебе! Съел ты, поганец, иуда-христопродавец, доброго человека. Лисапед заработал, карманы понабил антихристовыми бумажками. Плохо тебе будет, плохо - хуже всех...
Кувардин съежился, словно под дождем. А Карташиха продолжала:
- Погляди на небо, поганец, не будет тебе света ясного. Не простят тебе люди наши. Дети вовек проклинать будут иродову душу твою.
Кувардин приподнялся на бидарке, зашипел:
- Убью, старая ведьма! Задавлю...
- Брешешь, не убьешь, не задавишь, поганец, самого-то задавят.
Кувардин хлестнул коня, объезжая Карташиху. А Карташиха стояла грозная, как совесть и указывала костылем вслед предателю.

                6.
Шуру допрашивали три раза. Лечебная палата превратилась в палату жестокой пытки. С того дня, как перестал появляться доктор-инквизитор, ей даже перевязку настрого запретили делать. Нога ныла. Шура пыталась подняться и не могла сдвинуть с места тяжелой гниющей ноги. Тело от побоев покрылось ссадинами и кровоподтеками. Лицо исцарапано.
Четвертый допрос был самым тяжким и мучительным. Допрашивал старший следователь гестапо Цебе, присланный из села Петровского. Он говорил по-русски, сильно коверкая слова. Он выказывал деланную вежливость, сочетая ее с гнусной пыткой. На всех допросах Шура молчала, и это молчание доставалось ей очень дорого.
И сейчас, как обычно, Шура лежала, уставив неподвижный взгляд в потолок. Цебе поднес стул к изголовью.
- Ви  прелестна, мадам, - опускаясь на стул, ясным тенорком произнес следователь. - Вам тяжко, как я посмотрель я. Но жизни своей ви собственный хозяин. Я пришель, чтобы  оградить  вас  от лишний страдания. Я  думаю, что ви будете благоразумны и у вас все пойдет прекрасно.
Шура молчала. Цебе закурил. Затягиваясь папироской, он продолжал:
- Я не буду затруднять вас много вопросов. С меня довольно ответ... Где они и сколько их?
Шура по-прежнему смотрела в потолок.
- Ви молчите? Но ведь это глюпо, к чему мольчать? Смею вас заверить, ви мне все скажете.
Цебе взял руку Шуры, сжал ее костистыми пальцами около запястья и прикоснулся к коже огнем папиросы. Шура потянула в себя воздух, застонала, тело ее дернулось в судороге. На лбу, под русыми прядями волос выступили крупные капли пота.
- Жарко? Ах, жарко! Эй, душ! Мадам желает душ! Вилли!
Солдат поднял Шуру, вынес в соседнюю маленькую комнату и опустил на цементный пол. В углу стояло ведро с водой, подернутой тонким слоем льда. Солдат опрокинул ведро на голову Шуры, и острые льдинки поползли по ее лицу. Шура забилась как в припадке. Зубы ее стучали. Солдат выполнял свое дело с вялым, сонным равнодушием. Он не произнес ни одного звука. Он медленно принес и также медленно унес бьющееся тело Шуры.
Цебе курил, посматривая с улыбкой на свою жертву.
- Прохладно? О, ви должны подумать о своем покое, ви просто устала.
Шура кинула на Цебе холодный взгляд. Лицо её было землистое, глаза налиты лютой ненавистью.
- Ви намерены мне сказать... Я понимаю вас.
- Скажу, - с дрожью выдавила Шура.
Цебе оживился, бросил папироску.
- Вот и прекрасно. Я жду, что ви скажете...
- Что... ты под-лец! Гитлеровская мразь!
Цебе вскочил.
- Комедий кончился!
Перед Шурой стоял злобно ощетинившийся зверь, готовый разорвать ее на части.
- Ви умрешь!
- Нет! - выкрикнула Шура. - Вы умрете, гады... Подавитесь нашим хлебом...
- Моль-чать!
Голос Шуры прорвал цепи неволи. Он звенел, наполняя темные холодные палаты, вырывался за их стены:
- Умру я, Родина не умрет... Вы - палачи умрете. Вас раздавят, как га...
Цебе перехватил глотку Шуры и с силой ударил её головой о деревянную кровать.
В глухую полночь Шуру бросили в черную машину и увезли. Позже солдаты выбросили из машины ее одежду.
И никто не знает, где оборвалась пламенная жизнь русской девушки-комсомолки Шуры Бледновой. Но где-то за курганами в родной земле есть безвестная могила, она зовет к расплате над гитлеровскими палачами, зовет бойцов на новые ратные подвиги, на последний кровавый бой.

                7.
Ксению Нпкифоровну, ее сынишку Ваню и Любу немцы увезли на машине в Петровское и бросили в тюрьму. Через две недели вечером к Агриппине зашел незнакомый старик. Агриппина сидела с Володей у печки.
- Здравия желаю, - сняв шапку, сказал гость.
- Здравствуйте.
- Вы и есть самая Агриппина?
- Да, я самая.
Агриппина встала, держа Володю на руках.
- Я нынче из Петровского. Сестра ваша, Любой зовут, письмо передала.
Он развязал платочек и извлек письмо.
- Где вы видели Любу?
- Полы банила в комендатуре, а нас привели туда арестованных, без пропусков мы, ну, потом отпустили. Топчемся мы, а она полы банит. Узнала,    что благодарненские, обрадовалась, ну и письмо дала.
Агриппина развернула маленький листок:
«Милая Агриппиша! Сердце мое болит и болит за Володюшку, и слеза у меня не высыхает на лице. А мама больная лежит. Сидим мы тут в сыром подвале и питания никакого. Иной раз дадут картошку гнилую и хлеб не хлеб, а кизяк какой-то. Ванюшу ты не узнала бы - тень одна. Меня и Ванюшу гоняют на работу и за людей нас тут не считают. Кричат: свиньи вы, русские, больше никто. Тут у нас был дед Гаврилыч - отец партизанский, такой хороший человек был. Немец ударил Гаврилыча в спину ногой, Гаврилыч не стерпел и кирпичом этому немцу голову проломил. Гаврилыча тут же на работе схватили и больше мы не видали его. Нас каждый день тягают на допрос и добиваются все о Мише, где он был, да что делал. Плохо, ой, как плохо нам. Чуем мы, что смерть наша скоро придет, эти гадюки замучают нас. Ну, до свидания, Агриппиша. Живы будем, несчетно раз отблагодарю я тебя за Володюшку, а если умрем, прошу не покидайте сиротиночку».
Агриппина смахнула слезу.
- Спасибо вам, добрый человек, за весточку.
Старик стоял у двери. Вот он взял шапку, собираясь идти, но опять остановился, вздохнул, крякнул, печально покачал головой:
- Не хотелось говорить, а видно ничего не поделаешь. Девушки вашей и ее матери больше уже нет на свете. На другой день я видел, как вели их немцы по улице за село. Человек десять вели таких, как ваши. У вашей девушки и ее матери на груди висели доски, а на досках написано: «это есть партизан». Девушка ваша дошла вровень со мной и тихонечко сказала: «Прощайте, дедушка, скажите нашим...»  Вот я и сказываю.
Старик закашлял, покрутил головой и вышел из хаты.
Агриппина зарыдала:
- Ну, Володюшка, нет у тебя мамы, нет  бабушки...


                ГЛАВА СЕДЬМАЯ

                1.
В доме Шарониных сквозь ставни всю ночь светился огонь. Гремели стульями, что-то заколачивали. С тех пор как смертельно раненого Шаронина отправили в Петровское, жена его потеряла покой. Перепуганная, она ещё до заката солнца запирала на все крючки и засовы дверь, куталась в одеяло и не показывала носа до белого дня.
Утром вставала измученная, красноглазая. Все это время, до недавней катастрофы, в доме Шарониных гудела пьяная разгульная жизнь. Потом все сразу покатилось под откос. И жена начальника полиции не видела, за что можно было зацепиться. А в последние дни она окончательно убедилась, что находится на краю пропасти.
Вчера дежурный из полиции пришел и под строгим секретом объявил ей, что уходить надо, уходить скорей, через два-три дня будет уже поздно. Комендант предупредил, что в первую очередь будет эвакуировать военное имущество, его сопровождают немцы. Русские, если они желают последовать за немцами, должны сами изыскать транспорт. Дальнейшая безопасность им в пути немецким командованием не гарантируется.
Предатели бежали, чуя гибель. К Шарониным зашел Кувардин. Жена начальника полиции, согнувшись, сидела в нетопленной хате на связанном узле.
- Значит, едете? - спросил Кувардин.
- Ехать - на погибель. И не ехать – пропадать.
Кувардин всю ночь заколачивал ящики, увязывал шаронинский скарб. На следующий день он посадил в телегу бледную осунувшуюся Щарониху, и они поехали на запад, пытаясь скрыться от неминуемой гибели.
Кляча плелась в ту сторону, куда, перегоняя одна другую, шли немецкие машины. Они черным караваном тянулись день и ночь.
Немцы бормотали в непреодолимом страхе:
- Сталинград... Кавказ… Котел...
Котел клокотал, выплескивая грязную накипь – «завоевателей».
В Благодарном заканчивали свою страшную работу немецкие подрывники. Над селом висело тяжелое облако дыма. Взлетали промышленные предприятия, склады, горела мельница. Взорваны типография, школа, горела электростанция, горели торговые помещения. Подрывники дубинами высаживали окна в домах и, скрываясь за дымовой завесой, бежали на Запад.

                2.
Анна переживала неописуемую радость. С каждым днем приближался счастливый час возвращения в родной край.
Более четырех месяцев прошло с тех пор, как она получила письмо от Михаила. Теперь она жила горячей надеждой на встречу с ним. Но вот прошло полмесяца после того, как в сводке Совинформбюро упомянули о занятии нашими войсками Благодарного, но весточки от Михаила все не было.
Дети ждали, спрашивали:
- Скоро папа приедет?
Однажды во двор въехала грузовая машина. Анна бросилась к кабине. Оттуда вышел один шофер.
- Где Михаил?
- Разве мало у Михаила делов, - не глядя в глаза Анне, ответил шофер.
- Грузиться будем? - с нескрываемой тревогой спросила Анна.
- Да! Готовьтесь, заправлюсь и поедем…
Машина мчалась по снежной, туго накатанной дороге. Семья Михаила Коробко возвращалась в родное село.

                3.
Село ещё пылало, когда вошли первые части Красной Армии. Чуть забрезжил рассвет. Бойцы, пригибаясь, шли негустыми цепями. Улицы оживали, наполняясь радостным шумом.
- Наши! Русские!
- Немцы где? - спрашивал автоматчик.
- Черт-ма, немцев, драпанули все дочиста.
Бойцы, закопченные в боях, обожженные морозом и ветрами, быстро накоплялись на улицах.
- Наши, наши! Сыночки! Родные!
Вслед за первыми воинскими частями вошли партизаны. Все, почти все пришли. Не было среди них лишь разведчиков Михаила Коробко и Федора Гриценко. Узнав об их смерти, друзья обнажили головы.

На востоке пламенело небо. Солнце поднималось над просторами освобожденного края. Земля тиха. Нет здесь больше немца.
Село ликовало. По улицам везли пушки, двигались автомашины, танки, конные и пешие части. Грохот пушек удалялся. Бойцы идут, идут, идут без конца. Идут туда, где ждут их истомленные фашистским пленом русские люди, где гремит бой. Идут на Запад.

***

ИСТОЧНИКИ:
Чудин Н. Михаил Коробко. Ставропольское книжное издательство. 1945 год. Редактор И.Я.Егоров.Сдано в набор – 23/ - 45 г.
Подписано к печати 8/11 – 45 г. Объем 4,25 п. л.
ВГ – 00066 Заказ 379. Тираж 10.000.

***

Тект отцифровал: Владимир Ильич Пузиков.
5 – 7 января 2011 года. г. Благодарный.

***

7 марта 2012 г.    г. Благодарный