Сборник рассказов 2011

Палач

  Бывший палач Бек, двадцать лет назад оставивший своё ремесло, поселился в маленькой деревушке Сыскари подальше от любопытных глаз, доживая свой век с видом покорной добродетели.
  Трудно было разглядеть в этом крепком, плечистом старике даже намёк на его прошлое. И только прямой рассеянный взгляд и приторная слащавая улыбка, которой он одаривал, как правило, женщин и детей, вкупе с его таинственным появлением в деревне подстрекали осторожный интерес жителей к его замкнутой молчаливой персоне.
  Ходили слухи, что он колдун или даже оборотень. Что ночами он, обернувшись волком, крадёт скот и непослушных детей из соседней деревни.
Он поселился в старом бревенчатом доме брошенном прежними хозяевами за несколько лет до его появления здесь.
  Двор, успевший за это время прийти в запустение, уже через месяц предстал в своём прежнем благополучии: с цветущими черёмухой, акацией и жасмином у резного крыльца.
Рано утром Бек выходил из дома, присаживался на маленькую скамеечку справа от калитки и подолгу о чём-то думал, глядя перед собой на восходящее солнце, пока его лучи не ударяли по глазам ослепительным светом.
— Здравствуй, — говорил Бек и, не в силах сдержать боль, отводил взгляд в сторону.
  Его никто и никогда не видел пьяным или подвыпившим.
  От всего поросшего длинным кустарником огорода он отделил лишь маленький участок, где заботливо выращивал самые неприхотливые растения, а в центре участка, в траурном величии, на фоне нежной зелени выделялся куст бархатных роз. Бек вложил в него душу, и, как отражение души Бека, куст был прекрасен, молчалив и угрюм.
  Говорили, что тот, кто коснётся этого куста, будет проклят и навеки низвергнут в преисподнюю. Что сам Сатана посадил эти розы в ночь полнолуния и повелел Беку (в знак высокой признательности за его злодеяния) ухаживать за ними, что якобы раз в год, по осени, в назначенный день, Князь Тьмы лично пересчитывает все цветы и бутоны, и что их количество напрямую связано с количеством загубленных душ в этом году.
  Все эти пересуды усугублялись ещё и тем, что Бек не ходил в церковь и не носил нательного креста. Никто не знал ни о его происхождении, ни о его вероисповедании. Имя никак не сочеталось с внешностью, внешность – с образом жизни, образ жизни – с образом жизни маленькой православной деревушки.
  Он не сторонился людей, но и не навязывался им. Скорее, сами люди, чувствуя “недоброе” (непонятное, чуждое), увлекаемые неведомой силой (силой страха), зачастую оказывались по другую сторону улицы.

………………………..

  Похоронили его за кладбищенской оградой у старого вяза. Могильщики, выносившие тело, и те немногие любопытные, коим довелось побывать в его доме, с трепетом и ужасом рассказывали потом о несметном количество книг и о стареньких круглых очках в золотой оправе на столе у окна.
На следующий день вся деревня вышла смотреть на объятый пламенем, в последний раз осиротевший дом.



Серапион

  Ещё совсем недавно жил в нашем дворе один блаженный. Звали его Серапион. И впрямь, кто ж так нормального человека назовёт? А если и назовёт, то с таким именем только в блаженные и идти. Прямая дорога.
  Мальчишки во дворе вообще его «Скорпионом» прозвали (созвучно, вроде). Хотя, какой из него скорпион. Ростом он был, может, и невысокого, но всё одно, впечатление производил вполне благовидное. Весь подтянутый, стройный и всегда какой-то лёгкий, почти прозрачный. В общем, на скорпиона совсем не похож.
  Поговаривали, что в молодые годы он работал на каком-то приличном предприятии, то ли художником-оформителем, то ли каким-то там декоратором. А предприятие это производило не то столовый сервиз, не то ёлочную игрушку. Занимался, говорят, и непромышленной живописью. Даже где-то выставлялся. Да это, вроде бы, неважно. Всё равно, те немногие, кто видели его «мазню», говорят, что художник он был посредственный.
   Ну да то, что поговаривают – это всего лишь слова (я картин его не видел, а тарелки, они, к сожалению, без подписи), а вот то, что человек он был, как принято говорить, со странностями, это точно. Питался он исключительно всякой дрянью. Кузнечики, стрекозы, колорадские жуки – всё у него шло в дело. (Насчёт колорадского жука, правда, это я не видел, врать не буду). Просто шутка у нас такая была: как приходит время по огородам картошку от этого самого жука обирать, тут уже Серапиону проходу не было. «Приходи, – говорит каждый встречный, – Серапион Кузьмич ко мне на участок. И нам польза, и тебе усиленное питание». (Ну и смеху-то!.. На весь двор).
  Он даже, вроде как, свою философию по этому поводу разработал: «о здоровом питании». Да пропади оно пропадом такое питание, будь оно даже трижды здоровым.
И фамилия у него была к месту – Скворцов. Ничего вроде бы, обычная фамилия, если бы не кулинарные пристрастия, а так, можно сказать, что подходящая – насекомоядная.
  Серапион же на все эти хохмы в свой адрес даже не злился. Вообще не могу припомнить, чтобы хоть раз видел его раздражённым или озлобленным. Просто странный человек, и всё тут.
  А с другой стороны, что ж тут странного? У нас в рабочей столовой вечно суп с мухами подавали, да булочки с запеченными тараканами попадались. Так что, сколько я этих чешуйчатокрылых да прочих членистоногих за свою жизнь поел – одному Богу известно (так я же не нарочно), и ничего – жив.
  Серапион же помер в позапрошлом году, да и то не как все нормальные люди – шмелём отравился. Врачи так и сказали: «Нечасто такое увидишь, чтобы человек отравился шмелём». А всё очень просто: шмель этот где-то в сильнодействующем яде вывалялся. Бедняга его даже и не ел. Так этот шмель и плавал в тарелке с бульоном.



   Судьба
(Плагиатор)

  Соседствует со мной на одной лестничной площадке замечательный человек – Николай Васильевич. Такой человек, что и слов не хватает. Считает он себя великим писателем. Может, оно и есть, за что считать. Даром, что он полный тёзка нашего знаменитого Николая Васильевича, так у него ещё и фамилия схожа – Годоль.
  За всё то время, которое мы с ним знакомы, он написал немало замечательных, как и он сам, вещей. Мы с ним давно были, что называется, на короткой ноге, а за последний год сошлись так, что дальше и некуда. И как не сойтись? – соседи… На нашей лестничной площадке и с посторонним не разойдёшься, а Николай Васильевич человек душевный, с пустыми руками не ходит – какой же он посторонний? А руки у него не только не пустые, а я бы даже сказал, золотые; неиссякаемые руки!
  Каждый вечер он приходит ко мне со своими новыми произведениями. И по чести сказать, произведения достойные, только читает он их занудно, а главное – долго. И действующие лица у него какие-то нереальные, фантастические. Одно слово – фантазёр. Он полтора года меня разными сказками потчевал, а тут вдруг ни слуху, ни духу от него. Как в воду канул. Поговаривают, над чем-то серьёзным, большим работает.
  Слышал от кого-то, что он недавно закончил новую вещь. «Мокрые уши», что ли, называется. Говорят, кому-то уже читал. А вторую часть сжёг.
Ничего не поделаешь – судьба.



 Дорога из прошлого

  Вот уже почти двадцать лет я пытаюсь отыскать ее. Неоднократно меня посещало чувство, что я близок, что цель уже где-то рядом. Но снова и снова она ускользала от меня.
  Таково свойство памяти. Цепляясь за прошлое, мы ищем оправдание ему в настоящем; отраду и утешение. Те чувства, с которыми легче глядеть в будущее. Но мы ушли, ушли безвозвратно. И лишь обрывкам воспоминаний мы должны быть благодарны за эту возможность – возможность вернуться.
  Я помню, как она тогда, в первую нашу встречу, в тот первый и единственный раз, открылась мне. Она лежала предо мной ровная, спокойная, уже заметно поросшая травой и мелким кустарником. Опускался вечер, и в лучах заходящего солнца, среди зеленых просторов она казалась особенно белой.
  Я стоял заворожённый. Пустое поле, вдали темнеющий лес, а под ногами этот белоснежный, съеденный временем небольшой отрезок старого, всеми забытого пути.
В такие минуты чувствуешь себя особенно одиноким, затерявшимся во времени.
  Сейчас не могу объяснить себе, почему её неожиданное появление тогда, в далекой юности, произвёло на меня такое впечатление. Но все последующие годы, где бы я ни был, она то там, то здесь настойчиво напоминала о себе.
  Много раз я возвращался на то место, где впервые произошла наша встреча, но, кроме такого же багрового предзакатного неба и такой же нежно-зелёной травы, о её былом присутствии здесь уже ничего не говорило.
  Она исчезла из моей жизни, оставив после себя лишь глубокое чувство восторга – чувство свободы и неизвестности. Осталась в памяти белым призраком одиночества –  дорогой, ступив на которую, сам становишься призраком.



 Письмо Дедушке Морозу

  …Только под утро полупьяный Дед Мороз с бородой набекрень ввалился к себе домой, скинул тулуп и упал на диван. Дежурство окончено, детишки довольны, сам неплохо расслабился.  На столе возвышалась недопитая бутылка портвейна, а под столом – груда нераспечатанных писем. Среди них было и это, вскрытое скорее из любопытства много лет спустя, когда, перебирая макулатуру, он наткнулся на него в нижнем ящике стола.
Этим Дедом Морозом был я. 

  «Здравствуй, Дедушка Мороз. Я знаю, что ты очень добрый. Мама всегда говорит, что ты очень добрый. Дедушка, послушай меня, пожалуйста.
Я давно думал написать тебе, но всё как-то не решался. Ведь я понимаю, что ты очень и очень занят, а моя просьба, наверное, покажется тебе не совсем обычной. Но может быть попозже, когда Новый год уже наступит, у тебя появится немного свободного времени, чтобы выполнить её.
  Дело в том, что моя мама со мной очень несчастна. Она, конечно, старается никому этого не показывать, но я же вижу, как ей тяжело. Я ее очень люблю. Я так не хочу, чтобы она страдала. Каждый день она говорит мне, что все будет хорошо. Она думает, что так мне будет легче. А я ведь все понимаю. Недавно заходил доктор. Мама потом долго плакала. Она всегда плачет, когда уходит доктор. Так тихонечко, чтобы я не видел. А я притворяюсь, что сплю.
..........................................................
  Дедушка, я знаю, что ты всё-всё можешь. Сделай, пожалуйста, так, чтобы, когда я умру, мама не очень бы переживала. Ты же знаешь, что у нее больное сердце. Я так не хочу ее мучать. А еще лучше, приезжай ко мне на твоих санях, и мы поедем вместе на север, а маме скажем, что я уехал с тобой. Ведь тогда она будет меньше грустить. С тобой она меня отпустит. Она ведь, когда была маленькой, тоже верила в тебя. Больше мне не нужен никакой подарок, я только хочу, чтобы ты забрал меня к себе, и чтобы мама так не мучалась.
  А на следующий Новый год мы сделаем ей подарок. Помнишь того плюшевого медвежонка, которого я просил у тебя в позапрошлом году? Ты подари его, пожалуйста, маме, чтобы она поняла, что мы вместе сделали ей этот подарок и что у меня всё хорошо. Она всё поймет и больше не будет плакать.
  Дедушка, поторопись, пожалуйста, с ответом. Я очень-очень жду тебя».
Дима, 6 лет.

  В сотый раз перечитываю это письмо и в сотый раз обращаюсь к неизвестному мне автору:  «Прости меня, Дима. Я действительно был слишком занят».



     Циники
(диалог без лиц)

– Лёшка! Тащи сюда стремянку!
– Чё, будем снимать?
– Не «чё», а «что»! Ты в какой деревне родился! Это раз! А два: чё, он тут болтаться будет?! На кой хрен это надо!
– А пусть бы в назидание повисел.
– Кому в назидание?! Этой соседке, что ли?! Старухе полоумной?! Чего ты ей назидать собрался?!
– Жестокие вы, ребята!
– С чего это мы жестокие? Мы бабочкам крылья не отрываем. А люди некоторые вполне заслуживают того, чтобы болтаться в петле. Особенно дураки этого заслуживают. Я бы их сам на фонарных столбах вешал.
– Как же ты на глаз определишь, дурак перед тобой или нет?
– А я так понимаю: если висит на столбе – значит дурак!
– Ну, этот-то не на столбе висит, а на крюке.
– И что ты хочешь сказать?.. Что он от большого ума в петлю залез!
– От большого, не от большого – не знаю… А что не дурак – это точно. Смотри, как подготовился перед тем, как в петлю прыгнуть.
– Не вижу ничего необычного. Разве… Рубаха новая.
– То-то и дело, что не видишь. Темнота ты! Он перед этим делом не только рубаху новую надел, но и в сортир основательно сходил. Видишь, под ним ни дерьма, ни лужи, как обычно бывает. У висельников там все мышцы расслабляются…
– Ага! Все, да не все! Ты посмотри, как у него стоит. У тебя, небось, с полвека так не стоял?!
– Ты посмейся у меня! Сам-то когда в последний раз с бабой был?! Или склероз замучил?!
– А ты почём знаешь?
– Как же мне не знать, когда ты каждый день с нами водку жрёшь. Да и ладно бы водка…. Я в твои годы и водку жрал, и баб драл, не отходя от производства. А ты, салага, с третьего стакана с копыт уходишь. Тут уж слепому видно, что не до баб тебе.
– Ладно!.. Снимать-то будем или нет?..
– Подожди… Вообще-то надо, чтобы милиция приехала, врачи. Они вроде должны смерть установить.
– Чего тут устанавливать! И так мертвее мёртвого. Бабка, слышал, чего сказала? – «Снимите его отсюда – пол-литра ставлю». Давай, снимаем, а дальше, это её заботы. Но всё равно не понимаю, чем это он ей помешал?.. Пока висит – места меньше занимает.
– Ну, попробуем… Видишь, какую удавочку он себе ловкую изобразил? С тросиком металлическим… Так сразу и не перережешь. Может, с крюком вывернем? По резьбе…
– Ну, тогда вы держите ноги, чтобы сильно не крутился, а я ломиком попробую крюк провернуть.
(С первой же попытки на пол с грохотом посыпалась штукатурка. С неменьшим грохотом в комнату ввалилась и старуха.)
– Что ж вы, окаянные, делаете?! – завопила она, – кто ж мне теперь ремонт будет делать?! Мало того, что этого «квартиранта» на свою голову впустила; денег он мне за полгода должен; так ещё вы мне здесь потолок рушить будете!..
– Не переживай, бабка! Дело уже почти сделано. Ты отошла бы в сторонку… А то он сейчас на тебя шлёпнется!
………………………………….
– Ну, вот и порядок!.. Лёшка, отнеси стремянку, где взял.
Потом они ещё долго обсуждали возможные причины, вероятные последствия, выпивали за упокой…..
  Приехала скорая помощь, милиция; началась суета…
  И только покойник, неловко расположившись на полу, всё также безучастно смотрел в потолок спокойными, равнодушными глазами. Говорят, что он и при жизни был таким.



Диагноз

Люди умирают потому, что они болеют одни и некому их любить…
А.Платонов «Река Потудань»
               
  Он проснулся утром в шестом часу. На востоке зарождался новый день, как две капли воды похожий на все остальные дни этого уже перевалившего за вторую половину года. Отчаяние, недавно сменившееся пустотой, теперь не вызывало никаких эмоций в ещё живущем, но измождённым бесконечным ожиданием теле. Голова была ясной, но что-то по-прежнему не давало покоя. Это ощущение происходило из самой потаенной глубины его существа. Оно зарождалось в возникшей пустоте и, не найдя выхода, подобно некоей душевной изжоге, временами напоминало о себе, ударяя в отяжелевшее, затуманенное сознание ядовитыми парами ещё не переваренных воспоминаний. Ко всему этому примешивалось почти незаметное, но назойливое, как зубная боль, чувство необратимости происходящего, которое, в свою очередь, заставляло разрозненные мысли выстраиваться в ряд, выполнять какую-то неизвестную его носителю функцию.
Следуя привычке, он почти бессознательно проследовал к умывальнику и, не обнаружив должной причины для дальнейшего действия, на несколько секунд задержал взгляд на собственном отражении в зеркале. Зеркало безропотно согласилось с тем, что всё, и без лишнего вмешательства, находится в относительном порядке, тем более, что его vis-;-vis этой ночью лишь на пару часов позволил себе предаться сну; а стало быть, началом нового дня всё это можно было считать лишь с большой натяжкой.
  Сон, который он успел увидеть за это не столь продолжительное время, и сейчас не давал ему покоя.
  Ему снилось, что он идёт по весеннему полю, по тем памятным сердцу местам, где прошло его теперь уже далёкое беззаботное детство. Он явственно ощущал, как ещё не просохший от талой воды мягкий чернозём, подобно разогретому сливочному маслу, расползался под ногами. Перед ним лежала чёрная колея дороги, чётко выделяющаяся на фоне полей, подёрнувшихся лёгкой зеленью, и сопровождаемая белыми рядами стройных берёз, покрытых прозрачной изумрудной дымкой. Эта дорога тёплая и почти живая всё время скрывалась за горизонтом, где вот-вот, по его ощущениям, должна была показаться маленькая деревушка с покосившимися от времени избами.
  Даже в обволакивающей пелене сна он осознавал, что ни этой дороги, ни этой деревушки, ни этих берёз уже давно нет в реальной жизни, но сама возможность, предоставляемая сном, вернуться туда какой-то необычайной радостью наполняла всё его существо. (Пытаться вернуть вам то, что давно и безвозвратно потеряно – это неотъемлемое свойство памяти, наполняющее жизнь тем почти мистическим смыслом бытия, которое есть суть самой жизни).
  …На секунду он остановил свой блуждающий взгляд на придорожной луже, по поверхности которой скользили причудливые узоры облаков; и когда снова поднял глаза, то слева от дороги, прямо посреди зеленеющего поля заметил знакомую собачью будку с какой-то привязанной к ней собакой. Место вокруг будки, куда только хватало длины верёвки, было основательно притоптано и потому выделялось на фоне молодых всходов чётко очерченным полукругом. Собака радостно визжала, то припадая к земле, то становясь на задние лапы и натягивая верёвку, то взвиваясь в воздух всеми четырьмя лапами, но ограниченный всё той же верёвкой её восторженный прыжок неизменно прерывался, не достигнув своего пика.
  – Дик! Дик! – с криком он бросился к беснующемуся от радости псу, – Узнал меня! Узнал?! Господи!.. Почему ты здесь? Где все? – пёс лизал ему руки и, временами успокаиваясь, заискивающе-грустно глядел на своего постаревшего хозяина.
  – Дик, старый друг! Почему ты привязан?.. Да ведь у тебя  воды нет!.. Ты, наверное, пить хочешь?.. Я сейчас!.. Сейчас!.. Подожди немного… – с пустой миской он бросился к придорожной луже…
Когда он вернулся, на прежнем месте никого не было. Не было и прежнего места. Всё исчезло.
  «А, может быть, нет?! Может быть, я просто ошибся?! Наверное, я пошёл не в ту сторону… Вот же его миска. Ведь он хочет пить! Им всегда было наплевать, есть у него вода или нет! Дик! Прости! Прости!..»
Перед тем, как проснуться, он ещё несколько раз перебегал поле, возвращался  к луже, смотрел вдаль. Сон уходил от него неохотно, как неохотно уходит жизнь от старых больных и измученных людей.
  В двенадцатом часу бригада скорой помощи, приехавшая по вызову соседей, услышавших через незапертую дверь подозрительные звуки, вошла в его комнату.
Он сидел у старого стола, уронив голову на грудь, и, казалось, пребывал в рассеянной задумчивости. Повсюду царил внушительный беспорядок в виде разломанной мебели и битого стекла. Пред ним на столе лежал тетрадочный лист бумаги, на котором нетвёрдым, нервным почерком были выведены лишь несколько ничего не значащих для постороннего глаза строк:
«Он проснулся утром в шестом часу. На востоке зарождался новый день, как две капли воды похожий на все остальные дни…»
…………….
  – Что записать в графе о причине смерти? – спросил первый санитар.
Пожилой врач, видевший на своём веку не одну сотню смертей, равнодушно ответил:
  – Напиши, что он умер от одиночества.
  – Нет такого диагноза… – почувствовав подвох, улыбнулся молодой коллега.
  – Пусть нет; но это будет намного точнее, чем банальная «остановка сердца».
               

               
Один день из жизни неизвестного человека

               
  Нет! Определённо в этот день ему следовало оставаться дома. Неужели он не смог почувствовать, что от него теперь ничего не зависит, что его судьба уже давно кем-то предрешена. Более того, он не мог не помнить это ощущение, которое в последнее время возникало всё чаще и, освоившись внутри его существа, подолгу не покидало своего пристанища.
  Но что он мог сделать?! Сидеть дома и ждать?! Ждать, когда окружающий его мир, всё то, что было неотъемлемой частью внутреннего «Я», вдруг окончательно развалится, превратится в прах?! Нет!!!  Пусть это разрушение уже нельзя остановить, но для него всегда был принципиален вопрос: где находиться?.. Внутри или снаружи; быть погребённым или исторгнутым в пустоту; умереть или жить; успеть или опоздать.
  На неопределённое время его квартира превратилась в западню. Меряя нервными шагами нестерпимо душное пространство комнаты, временами выходя в коридор и снова возвращаясь, он искал тот символический выход, который обычно находится за первой незапертой дверью. Но это всего лишь ритуал – танец поклонения Богу рассудка, призванный разбудить веками спящее божество, совершая в его честь лишённое всякого смысла жертвоприношение.
  Выбор сделан. Ведь если нет никакой возможности препятствовать, остается, по меньшей мере, присутствовать.
  Ни о чём не думая, он выбежал из подъезда и, не оглядываясь по сторонам, перебежал на другую сторону улицы. Нет, здесь ему ничего не угрожало (он это прекрасно чувствовал своим обострившимся до звериного чутьём), но и ничего здесь не имело значения. Со стороны он был, скорее, похож на человека, опаздывающего на последнюю электричку. Безошибочно угадывая направление, большую часть пути он преодолел почти бегом, временами замедляясь лишь для того, чтобы сверить свои реальные ощущения с ещё недавними представлениями о них. Реальность была несомненно ярче. Чувства переполняли его, оставляя всё меньше и меньше свободного пространства для предчувствия, то тесня и выдавливая его на поверхность, то накрывая бурным потоком и увлекая в необъятные глубины подсознания. На углу одной из улиц резкий порыв ветра сорвал с него шляпу, и ему пришлось пробежать два десятка шагов в обратном направлении.
  Добежав до означенного места и оглядевшись, он позволил ослабевшим ногам опустить своё измотанное тело на невысокую скамеечку землистого цвета.
  – Опоздал! Опоздал! – дважды судорожно выдохнул он...

  Жаль, что мы никогда не узнаем, о ком идёт речь.




  Неоконченные воспоминания моей собаки…

  «…Что же это? Сколько это может продолжаться?! Вот уже много-много дней я вынужден наблюдать эти чудовищные изменения, которые произошли с моим другом. Может быть, он болен? Но я ничего не понимаю в их болезнях. К примеру, когда в прошлом году я сам лежал в лихорадке и мысленно уже готовился отправиться в тот далёкий край, где живут необыкновенные собаки со светящейся серебристой шерстью, я знал, что это конец. Так уходили мои предки, так уходили все, кто честно выполнил свой собачий долг. Именно тогда в моей жизни появился Он. Он поднял меня с земли и принёс сюда. Я не мог понять, зачем ему понадобилась полумёртвая собака, когда в каждой подворотне можно найти сотню молоденьких, пухленьких и пока ещё абсолютно здоровых щенков. Я слышал, что некоторые собаки иногда попадают в помещения, где живут эти странные существа – человеки. И что некоторые остаются жить там до самых  последних своих дней. Но я тогда об этом знал очень мало. Вся моя жизнь прошла во дворе одного старого дома, где только дети, да несколько человек с приятным выражением лица иногда уделяли мне своё внимание. Собаки, живущие с людьми в их домах, быстро становятся очень-то заносчивыми, и поговорить с ними об их жизни за стенами этого дома было практически невозможно. Часто они просто отбрёхиваются, принимая при этом такой надменный и одновременно лакейский вид, что становилось противно, и я спешил отвернуться и поскорее занять свои мысли чем-нибудь другим.
  И вот я, больной и обессилевший, попал в это тёплое, уютное помещение, с расписной ворчливой печкой в углу, старым диваном у стены и круглым столом в центре. В бреду мне подумалось, что, может быть, это и есть то место, откуда все мы отправляемся в далёкий последний путь к звёздам. В тот край, где живут необыкновенные собаки со светящейся серебристой шерстью. Всё время, пока я бредил в диком жару, мой новый друг кормил меня какими-то белыми шариками и зачем-то колол меня острыми иголками. Нет, он совсем не хотел сделать мне больно, просто он был уверен, что это поможет мне выздороветь. И, действительно, через некоторое время я почувствовал себя намного лучше, а ещё несколько дней спустя я съел первую за это время миску вкуснейшей похлёбки. Нет, я не верю, чтобы эти маленькие белые шарики могли изгнать из меня недуг. Возможно, просто ещё не пришло моё время. Может быть, Тот, кто всё знает, решил, что мне нельзя покинуть моего странного друга, чтобы ему не было так одиноко. Да, тогда ему действительно было одиноко. Я чувствовал это каждым волоском моей шерсти. И тогда я понял своё предназначение, свой долг. Мне стало понятно, почему моя доселе никчёмная жизнь была дарована мне ещё раз. Понемногу я начал привыкать. Две зимы и два лета мы прожили вместе. Вместе переживали радости и невзгоды, делились своими тревогами и надеждами. И вот теперь я бессилен. Бессилен что-либо изменить, бессилен понять произошедшее.
  Всё началось с того дня… Я прекрасно помню тот день. День, когда появилась Она. Мы, как и прежде, жили в нашей уютной конуре с той же обстановкой. Погода была отвратительная. За окном завывал ветер и хлестал холодный и упругий, как проволока, дождь. Вот уже несколько дней мы никуда не выходили. Он курил свои противные папиросы и почему-то очень нервничал. Я лежал под столом, и уже в который раз поднимал глаза на своего хозяина. Весь этот день он был задумчив. Он, даже чаще чем обычно, извлекал из маленькой прямоугольной коробочки эти белые, дурно пахнущие палочки и, поднося к ним зажженную свечу, заставлял издавать их тот многократно усиленный запах, от которого, если хорошенько принюхаться, мне становиться невыносимо дурно.
  Это был последний день осени. Той осени, которую я буду помнить вечно. Никогда и ничто не причиняло мне такой боли. В тот день я не мог понять, почему на столе появились все эти вещи. Раньше я их никогда не видел. Уже тогда во мне зародилось какое-то подозрение, непонятное предчувствие, необъяснимая тоска. Нет, кое-что мне всё-таки нравилось… Особенно те два трепещущих огонька, которые почему-то называются смешным словом – свечи. Мне сразу понравилось смотреть на них, и в продолжение всего вечера я не сводил с них глаз.
  Потом появилась Она…. Она вошла, окинув томным и каким-то сочувствующим взглядом наше жилище. Да, она оценивала; оценивала то, что уже давно является для меня святым, то, что мне не оценить никакими богатствами мира. А я знаю, что говорю. Да и сама попытка оценить представляется мне не иначе, как кощунственной.
  Мой хозяин нервничал. Я никогда раньше не видел его таким. Он так чувственно протянул руку вошедшей, что даже я невольно засуетился. Несмотря на то, что всем своим видом мне хотелось выказать своё равнодушие к происходящему, я всё же один раз взглянул на нёё…. Я поднял глаза, и мой взгляд встретился с другим взглядом, теперь уже мягким и добродушным. Никогда ничего подобного я не видел. Мне даже пришлось как-то неловко вильнуть хвостом, в чём теперь я искренне раскаиваюсь. Она присела рядом со мной, протянула руку и ласково потрепала меня по голове.
  Я так и не смог понять то, о чём они говорили, но фраза: «…в последний раз…» очень живо запечатлелась в моей памяти. Может быть, именно потому, что с этого момента всё изменилось.
  …Через некоторое время она ушла, ещё раз бросив на меня тот неповторимый тёплый взгляд, который красноречивее любых слов говорил о том, что он прощальный. Прошло время. И с того дня даже я сам почему-то чувствую себя одиноко. Но, конечно же, больше всего меня беспокоит мой хозяин. Если он болен, то чем я могу ему помочь? Я ничего не понимаю в людских болезнях. Неужели Она больше никогда не придёт?....



Груша               

  Люблю прогулки по саду. Часто я провожу там несколько часов кряду, а то и на целый день могу удалиться от суеты в его уже почти непролазные дебри.
И вот в один прекрасный день к моим ногам упала груша. Это была обыкновенная груша, которая растёт на дереве в любом подобном саду. Можно сказать, что этот день мало чем отличался от прочих дней, проведённых мною здесь в полном одиночестве. Да и груши далеко не первый раз, срываясь с веток, шлёпались неподалёку от меня. Но ещё ни один экземпляр не вызывал к себе столь пристального моего внимания. Форма этой груши столь сильно напоминала женские формы (вид сзади), и были они столь совершенны, что мне не оставалось ничего другого, как поднять её с земли и повнимательнее осмотреть.
  Я долго вертел её в руках, размышляя о том, что воистину нет пределов совершенству. Неожиданно на меня нахлынули воспоминания.
  Мне почему-то вспомнилось одно мимолётное увлечение юности, почти призрачное видение далёких дней моего утончённого распутства. Её звали Аграфеной (какое поразительное совпадение; впрочем, внешнее сходство, кажется, тоже поразительное). Среди прочего мне вспомнилось, как зимними вечерами мы подолгу сидели на ковре возле камина и почти отрешёнными взглядами медленно скользили друг по другу.
  О, эти далёкие минуты блаженства! А сколько было их! Сколько ушло безвозвратно, растворилось в жарком мареве страстей, сожжено дотла нашими пылкими сердцами.
  Помню, как во время прогулок мы крепко держали друг друга за руки, будто бы боясь потеряться. А когда стрелки часов переваливали за полночь, и приходило время расставаться, то ещё долго стояли, крепко обнявшись, не в силах разорвать объятий. И это время казалось целой вечностью. Вечностью, которая вот-вот должна закончиться.
  И наступал новый день, и всё повторялось сначала: тела, камин, прогулка, объятья…
  Любил ли я её?.. Скорее всего, нет. Но родственность наших душ в эти моменты казалась чем-то таким естественным и очевидным, что задавать себе подобные вопросы было бы, по меньшей мере, преступлением. Мы просто были счастливы.
Как много времени утекло с тех пор. Сколько ещё потом было этих «Груш», Марин, Татьян… Но никогда уже я так счастлив не был. Любил – да! А вот счастлив не был.
…………………
  Видения отступили. Оглядевшись в вечернем полумраке своего кабинета, я зажёг свечу. Передо мной на столе возлежала лишь обыкновенная груша. Та самая, которая сегодня утром сорвалась с ветки и упала к моим ногам.
  Я несколько раз провёл  пальцем по её формам и, не спеша, откусил кусочек. Этот первый показался мне особенно вкусным. Потом был второй, третий…
Я ел грушу и думал: «Отчего это некоторые природные явления имеют такие выразительные формы?»



 Кутеж-Град

  И вот я в очередной раз мысленно возвратился в этот город.
  Есть города гостеприимные, как бы встречающие в свои объятия любого, кто только перешагнул их черту или вышел с вокзала. Есть города, с первых минут настроенные к вам враждебно. Там даже дома глядят на всякого появившегося в их поле зрения злыми глазницами окон. Но этот город, встречает вас, равнодушно мерцая разноцветными огнями витрин.
  Он одинаково равнодушен ко всему: террористическим актам, актам вандализма и идолопоклонничества, равнодушен к нищим и богатым, пьяницам и трезвенникам, талантливым и бездарным. Этот город всеяден.
  Мне трудно выразить то чувство, которое я испытываю, находясь здесь. Я люблю этот город с его тихими переулками и кричащими улицами; с его историей и культурой, которая теряется в плотном кольце модернизма и постмодернизма. Ей как бы не хватает воздуха, она задыхается, рвется наружу и тем самым занимает свое законное место в культуре 20-го, а теперь и 21-го столетия. Эта борьба за жизнь старого и всепоглощающая энергия нового и создаёт ту атмосферу воинствующего равнодушия, которое пронизывает собой всё городское пространство, ограниченное собой, замыкающееся внутри себя.
  Может быть, мне легко здесь только потому, что, приезжая сюда, я могу позволить себе роскошь быть равнодушным, безразличным ко всему происходящему и, тем не менее, как бы являться соучастником всего того, что и так происходит помимо нашей воли и наших стремлений. Этого я не позволяю себе больше нигде.
В сущности, это город экспериментов и это сам по себе город-эксперимент.
  Даже если сюда сбросить атомную бомбу, то и этот факт никак не повлияет на ход истории, он автоматически станет её частью, и оставшиеся в живых получат новые рабочие места (должен же кто-то разгребать завалы). А через несколько месяцев на месте взрыва уже будет стоять монумент, возвещающий о трагической гибели сотен тысяч людей, до которых никому нет дела.
  Видели ли вы когда-нибудь, с каким равнодушием здесь дворники смывают с асфальта мозги какого-то несчастного, попавшего под машину?
И если уж невозможно избежать аварий и катастроф, то хотя бы их последствия не должны доставлять неудобства тем, кого эта участь любезно обошла стороной. Так работает любой хорошо отлаженный организм.
  Если, к примеру, кто-нибудь из вас попадёт в пасть к крокодилу, то нетрудно догадаться, в виде чего он снова предстанет миру, пройдя весь желудочно-кишечный тракт ни в чём не повинной рептилии.
  Но все это я пишу уже далеко отсюда, методично извлекая из глубин памяти, бережно сохранённые обрывки воспоминаний. Ибо, несмотря на свою плотоядность, это город живых; город, где жизнь торжествует над смертью именно потому, что уже не замечает её.
  Допускаю, что среди читателей найдётся человек (а, скорее всего и не один), которому мои выше-, а также нижеизложенные высказывания покажутся излишне категоричными. В этом нет ничего особенного. Они действительно категоричны и оспариванию не подлежат. Да и само желание поспорить чаще всего возникает от безделья и скуки. А с бездельниками мне говорить не о чем.
  Спорить можно о чём угодно и на что угодно. Необходимым условием эффектности этого мероприятия является наличие противоположно убеждённых сторон, где один из участников не в меру азартен, а второй достаточно неуступчив. Ну а уж если судьба свела в одно время и в одном месте две непримиримые азартные натуры, тут уж спор грозит воплотиться в незабываемое по своей красоте противостояние. Особенно, если он разворачивается вокруг абстрактных вещей или же по мере своего развития успел сместиться в область абстрактных понятий.
  Я никогда не был азартным спорщиком (разве что в далёком детстве, когда, обсуждая  вещи, смысл которых тебе открылся лишь в недавнем прошлом, любое недоверие со стороны сверстников кажется обидным невежеством, и обострённое чувство справедливости не позволяет смириться с тем, что твой личный авторитет ставится под сомнение).
  Вопреки бытующему мнению, истина не рождается в спорах. Она существует помимо них.
  Как постичь истину?.. При всём желании – невозможно. Лишь в определённый момент человек оказывается перед фактом её существования.

  Для меня противоестественность любой морали – бесспорна. Бесспорна она и для природы. В богатейшем разнообразии растительного и животного мира такое понятие попросту отсутствует. Представьте себе убеждённого крокодила-вегетарианца или пиявку-донора. Чушь! Да и всем известный поступок кукушки в отношении  своего и чужого потомства лишь с точки зрения человека может считаться аморальным. Так заклеймим же позором всех кукушек всего мира! А ещё лучше – прочитаем им мораль.
  Можете возразить, что человек – это совсем другой уровень! Да, вы правы. Это совсем другой, непостижимый здравому рассудку уровень. Лишь на этом уровне многовековое истребление себе подобных не только не считается аморальным, а напротив, зачастую преподносится в виде справедливой борьбы за свои и чужие убеждения, обёрнутые разноцветной мишурой в образе высокопарных понятий о доблести и чести; зато считается аморальным открыто справлять нужду посреди улицы.
  Да, животному миру тоже присущи кровавые поединки, но никому не придет в голову в этом случае говорить о доблести и отваге поединщиков, ведь подобные кровопролития лишены морали и имеют исключительно утилитарное значение.
Ещё раз хочу отметить для всех согласных и несогласных со мной: всё это я пишу не для того, чтобы попрекнуть человечество, а для того, чтобы избавить читателя от необходимости давать какие-либо оценки с точки зрения морали и ей подобной мишуры.

  Впервые я встретил её там, где и принято обычно встречаться с женщинами подобной профессии. Внешне она была ничем не примечательной шлюхой. Такие, как правило, много не зарабатывают; но они особенно нежны в постели, имеют мужа-алкоголика, пару-тройку малолетних детей и десяток нелегальных абортов за плечами.

  Я искал праздника, она – клиента. Мы были обречены на встречу. Кто знает, может быть, и эта встреча, как и сотни других встреч на земле, была запланирована на небесах. В конце концов, ищите и обрящете... Так, кажется, говорится в одной книге?
  Уйдём от соблазна приводить здесь различные подробности и прочие салонные описания интимного характера, дабы излишне не эротизировать наше повествование, целью которого я ставил лишь потребность обозначить причину, по которой любая мораль – лишь продукт ханжества и бессмысленная попытка загнать в тёмный угол собственные пороки.
  Думаю, все согласятся с тем определением, что человек, который не стыдится своих поступков, никогда не будет стыдить других.
Удивительно, но  этот человек – человек, не знающий стыда, столь презираемый в обществе, более всего походит на всем известных библейских прародителей человечества.  Может быть, он просто не соблазнился вашими гнилыми яблоками?
  А ребёнок – вызывающий умиление окружающих своей наготой?.. Разве порочен?!
…............................
  И мы не ели яблок – мы еблись!
  Еблись, как истинные прародители всего человечества!.. Еблись самозабвенно!.. Неистово!.. И непорочно!!!
…...........................
  Прошли годы. Я уже давно покинул и этот город, и ту боль, что привела меня в его цепкие объятья, и те привычки, что всегда делали меня своим в любом злачном месте и в любом самом пропащем переулке, но и теперь я часто вспоминаю ту встречу.
  Я вспоминаю о ней лишь потому, что ни в каком другом городе, ни в одной моей новой жизни у меня больше не было подобных встреч.



    Эффект неожиданности
          <Созерцатель>
          (фантасмагория)

  Ещё утром ничто не выражало ничего, что могло хоть как-нибудь предвещать последующие события. Как обычно, по утрам я пребывал в некоторой нерешительности относительно того, как лучшим образом провести этот день. Поиск решения осложнялся ещё и тем, что все предыдущие дни, и даже месяцы, начиная с прошлой зимы, были всецело посвящены безучастному созерцанию происходящих вокруг меня событий, без каких-либо попыток с моей стороны вмешаться в прочно установившийся расклад. Эти события, впрочем, никоим образом не влияли ни на что. Моё безрезультатное взаимодействие с окружающим миром, а точнее, само отсутствие возможности перейти от созерцания к взаимодействию изрядно подорвало моё здоровье и порядком расшатало нервы, и без того расстроенные продолжительным отсутствием любой, даже самой примитивной цели.
  Небольшой четырёхугольный кабинет с узкими, запылёнными окнами, но обставленный так, что каждая его деталь (вплоть до запылённых окон) подчёркивала необходимость своего пребывания именно на этом месте, и именно в таком, а не в каком-нибудь другом виде.
  Утреннее солнце, успев запылиться в оконном проёме, проникая в помещение, мутным пятном расположилось на прямоугольнике письменного стола, где в виде треугольника неизменно располагались четыре предмета: чистый лист бумаги с авторучкой «Паркер» сверху, початая бутылка портвейна «Агдам» и гранёный стакан со стёртыми от времени гранями. Чтобы объяснить моё местоположение внутри этого натюрморта, потребуется некоторое участие со стороны читателя, а точнее, его развитое воображение, так как, по моим наблюдениям, помещение давно пустовало, а происходящее в нём, в том числе и мои собственные действия, я наблюдал как бы со стороны.
  Все началось неожиданно и казалось непредсказуемым.
  …Вот я поднялся из-за стола и, секунду помедлив, решительно пересёк кабинет по диагонали, толкнул плечом незапертую дверь и растворился в глубине узкого коридора. Тогда мне всё это действие показалось очень выразительным потому, что в тот момент я наблюдал его из дальнего правого угла помещения как бы из-под потолка и под небольшим наклоном. Пребывая в замешательстве, я на некоторое время потерял из вида объект своего наблюдения и опомнился лишь тогда, когда чуть было не растянулся на мостовой, споткнувшись о сравнительно невысокий бордюр. Я остановился и огляделся….
  …Прямо посреди мостовой возникла привлекательная женщина с бородой и усами. Она призывно махнула рукой и скрылась в кустах. Любопытство заставило меня лишь на секунду заглянуть за куст цветущей сирени, но и этой секунды было достаточно, чтобы ее образ навеки отпечатался в моей памяти. Теперь она была уже абсолютно раздета и возлежала на траве, широко раскинув ноги, обнажив невероятных размеров громыхающую промежность, подобную разверзнутой пасти метрополитена.
  Я едва успел отскочить в сторону, когда, со свистом разрезая воздух, из зияющего отверстия на огромной скорости выскочил громыхающий поезд и, замедлив свой порыв, остановился возле перрона.
  Времени на раздумье не было. Одним прыжком я оказался в вагоне и огляделся…
Сиреневый бант кондуктора переливался в пыльном луче солнца всеми цветами радуги, а сзади был прикреплен маленький дирижабль. Если бы не это последнее обстоятельство, то он очень бы походил на скромного церковного служителя, например, на дьячка.
  Публика подобралась на редкость меланхоличная. Невыносимая тоска и скорбь сквозили в этих опустошенных лицах. Хотя нет, не опустошенных, а именно исполненных этой тоской и скорбью.
  Провожающие же, напротив, выглядели счастливыми и одухотворенными, как если бы они только что узнали какую-нибудь потрясающую новость.
  – В последний путь…– простонал кондуктор, похожий на дьячка, и ударил в склянки.
  Когда поезд тронулся, я вышел покурить. В тамбуре на самом проходе, под потолком болтался висельник в костюме-тройке и уныло смотрел на всех сверху вниз.
  На груди и спине у него были прикреплены деревянные таблички. Одна из них гласила: «В моей смерти прошу никого не винить». А на второй крупными печатными буквами сообщалось: «Вращать медленно!»
  Докурив папиросу, я вернулся в вагон и, отыскав глазами свободное место у окна, направился туда. Я ещё не успел как следует расположиться, когда ко мне подошёл неприятного вида гражданин с морской свинкой вместо носа.
– Немедленно ЧЕТВЕРГОВАТЬ! – прогремел он на весь вагон, решительно указывая на меня пальцем.
–Что это значит «четверговать»?! – подумал я.
– Ах, да! Сегодня же четверг. Однако, какой неприятный господин этот гражданин, – промелькнуло в моей голове, – и свинка здесь совсем не к месту; мышь гораздо больше походит на нос, да ещё такой аккуратненький, серенький. К чему эта излишняя роскошь! Да и щепетильность такая ни к чему. Что я ему плохого сделал?
  В это время по вагону, рассыпая веселый смех, пробежала стайка путан в пуантах. Заметив их, странный гражданин изобразил несколько незатейливых па и недолго думая, бросился вслед за ними, демонстрируя всем желающим неприличные жесты и выкрикивая что-то на непонятном языке.
  Только сейчас я обратил внимание, что поезд идёт без остановок. Но куда?!
Уже давно остался позади городской пейзаж, затем безлюдные окраины города, а теперь и небольшие загородные посёлки всё реже и реже попадались на пути.
– Неужели Сибирь!.. – неожиданная мысль цветной бомбой разорвалась в голове.
В открытую форточку влетела серая шляпа и повисла под потолком.
– Ваши билетики…– заговорила она излишне слащавым голосом.
  Я полез в карман и извлек оттуда невесть откуда взявшийся билет с огромным штемпелем в виде кукиша.
– Спасибо! – поблагодарила шляпа и выпорхнула наружу через ту же форточку.
  Поезд сбавлял скорость. За окном снова показались линии электропередач, жилые строения, дорожные шлагбаумы, за которыми выстраивался нетерпеливый городской транспорт.
  В ожидании станции я снова вышел в тамбур. За время поездки здесь ничего не изменилось, лишь висельник, сделав оборот вокруг своей оси, взглянул на меня и натянуто улыбнулся. Я закуривал сигарету, когда в тамбур вошёл кондуктор с сиреневым бантом и дирижаблем сзади.
  Прибываем…– произнёс он каким-то загробным голосом, – конечная…
И висельник утвердительно кивнул головой в знак согласия с только что изложенным положением дел.
  Состав, продолжая замедляться, нырнул в тёмный тоннель и, проехав ещё немного, выкатился на середину огромной освещённой залы.
Сойдя с поезда, я невольно остановился в изумлении. Передо мной во всём своём великолепии блистал бал.
– Вальс, кадриль, мазурка, гопак, – С чёткой расстановкой объявлял распорядитель – маленький суховатый старичок в чёрном трико.
– Чтоб вас всех!.. – орал неприятный гражданин с грызуном вместо носа и, вклиниваясь в стайку беззаботных путан в пуантах, бесстыдно лапал их за всевозможные округлости, таким образом, по очереди ангажируя их на танец.
– Белый танец! – снова объявил распорядитель. – Дамы приглашают кавалеров.
  В тот же миг из пышной разношёрстной толпы выделилась и направилась в мою сторону довольно симпатичная дама в тугом корсете и взглядом безбрежным, как море.
– Наш выход, – произнесла она и слегка улыбнулась.
– Я к вашим услугам, – не без достоинства ответил я, и мы растеклись в обоюдном реверансе.
– Осторожно, чтобы нас не увидел мой муж. Он очень ревнив, – шёпотом произнесла она, – а вот и он…
– Дуэль!!! – заглушая музыку, взревел высокий господин в огромных очках из роговой оправы, в линзах которых нервно плавали друг за другом две взбесившиеся аквариумные рыбки.
– Дуэль! – торжественно повторил старичок-распорядитель, и толпа любопытствующих окружила нас.
– ЧЕТВЕРГОВАТЬ! – потрясая воздух, пророкотал грызуноносный гражданин, поспешно увлекая за колонну одну из путан, продолжавшую беззаботно хихикать. Остальные же, снова сбившись в стайку, рассыпаясь звонким смехом кружили вокруг колонны.
– Стреляемся с десяти шагов насмерть, – заявил мой оппонент.
– Я буду вашим секундантом, – учтиво предложил нам свои услуги капельмейстер. – К барьеру, господа!!!
 Мы выстрелили почти одновременно. Дама в тугом корсете и с бескрайним взглядом покачнулась и упала.
– Насмерть! – констатировал наш общий секундант.
– Поздравляю! Прекрасный выстрел! – уже с некоторым почтением обратился ко мне обладатель аквариумных рыбок, и мы пожали друг другу руки.
  Бал продолжился с тем же размахом. Стараясь быть никем не замеченным, я покинул залу, свернул направо к лестнице, поднялся на второй этаж и вошел в узкий коридор, ведущий прямо к незапертой двери моего кабинета…




Необыкновенная встреча
            (Наполеон)

  Нет, бывают всё-таки в жизни удивительные встречи!
  В тот вечер я неторопливо прогуливался по одной из многочисленных, ничем не примечательных периферийных улиц одного давно знакомого мне города. Не знаю, как там было за его пределами, а вот в городе вовсю царствовала зима. И царствовала она с размахом. Я потому-то и вышел на прогулку, что как-то даже соскучился и по белым хлопьям, кружащим в свете уличных фонарей, и по пышным сугробам на улицах и в переулках, и по тому ощущению причастности к происходящим переменам  в окружающем пейзаже.
  Так вот, я шёл по одной из уже заснеженных улиц этого города. Смотрю, на дальнем от меня углу перекрёстка стоит припорошенный снегом наряд милиции и о чём-то между собой переговаривается. В общем-то, ничего необычного в этой картине нет, если не учитывать живописность полотна; однако по мере моего приближения к вышеозначенному полотну что-то не совсем обычное всё более и более вырисовывалось в нём.
  Я ещё издалека этого лейтенанта приметил. Но долго ещё не мог сообразить, что же так меня в нём заинтересовало. Я, вроде, и не размышлял об этом, а всего лишь был невольным свидетелем, как некое озарение медленно, но неизбежно нисходило в моё расслабленное приятной прогулкой сознание.
  Оказывается, лейтенант этот – ну вылитая копия Наполеона (как его обычно на картинах изображают). А когда я вплотную подошёл, то и вовсе сомнений не осталось. Ей богу, Наполеон, что называется, во плоти… (Точнее, в форме). Вот это встреча!
  Подхожу к нему (это был первый и последний случай в моей жизни, когда не менты ко мне, а я сам до них домотался). Подхожу, спрашиваю:
– Извините, товарищ лейтенант, вы знаете, что вы мне кого-то напоминаете?
Нет, он даже не удивился. А просто повернулся в мою сторону.
– Кого же?.. – спрашивает.
– Наполеона, – говорю, – только вот головной убор другой бы. Как его там?.. Треуголку бы... Хотя нет, треуголка – это у Мюнхгаузена, а у Наполеона… Чёрт... Забыл… Тоже, что ли, треуголка?.. Ну, в общем, как у него на картине, где он в профиль. Ах, там он, кажется, вовсе без шляпы… То бишь без треуголки… Или... как её там?.. И вам бы того же фасона.
  Чувствую, что сбиваюсь, но мысль вроде бы донёс. Потому как взгляд у лейтенанта стал ещё более осмысленным, нежели когда он со своими однополчанами разговаривал.
– Пили? – спрашивает.
– Нет, – говорю, – сегодня ещё не пил.
– Тогда пойдем, выпьем, – предложил он, а сам смотрит на меня ошалевшими глазами, как будто Кутузова перед собой увидел.
Но я-то точно на Кутузова не похож. Пусть один глаз у меня стеклянный, но этого так сразу и не видно. Тем более в потёмках.
  Недолго думая, я согласился, и уже минут через двадцать мы вдвоём молчаливо тряслись на заднем сидении потрёпанного временем «Козёльчика». По правде сказать, я чувствовал себя в тот момент несколько неуютно. Так, будто между нами должна состояться не простая историческая пьянка, а какое-нибудь романтическое свидание.
  Водитель же, казалось, не удивлялся ничему: кабак – так кабак, вытрезвитель – так вытрезвитель; и тот, и другой маршрут хорошо известен. Для меня же конечный пункт назначения ещё некоторое время оставался загадкой. Но я предполагал, что мы едем в одно из тех заведений, где появление офицера милиции при исполнении служебных обязанностей не вызывает замешательства среди посетителей.
  Кабак «Вертухай» находился в полукилометре от того места, где всего лишь полчаса назад состоялось наше необычное знакомство. Вот только знакомством – это можно было назвать с большим натягом. Ни я его, ни он моего имени до сих пор так и не знали. Он ведь там, на углу, даже не удосужился проверить мои документы. А ведь такое доверие со стороны властей нечасто встретишь в повседневной жизни среднестатистического человека.
  Так вот. Как оказалось, мы направлялись именно в этот кабак.
Расположившись за столиком у окна, мы теперь уже доверительно посмотрели друг на друга и, уверившись в верной направленности наших побуждений, позволили себе несколько расслабиться.
– Что будем пить? – как будто из-под купола прозвучал над нами голос официанта. Я даже невольно вздрогнул.
– Водку, – со значением произнёс Наполеон, вальяжно располагаясь в кресле, – две по сто, потом ещё две по сто и… так далее… В общем, следи, чтоб тара не пустела.
В ответ улыбка официанта заполнила собой всё помещение.
–Un moment! ; l`instant! – произнёс он на прованский манер и скрылся за барной стойкой.
  О закуске речь вообще не шла, но как только на столе оказалось означенное количество спиртного, мой vis-;-vi с необычайным достоинством расстегнул мундир и извлёк из-за пазухи палку сухой колбасы.
– Любезный! – обратился он к официанту, – пришли-ка, дружок, хлеба, – и теперь уже ко мне, – колющие-режущие имеются?
– Не догадался захватить, – ответил я.
– Ладно… Обойдёмся. – промурлыкал он довольной физиономией и с не меньшим достоинством из-за голенища вытащил приличных размеров тесак, – Надеюсь, до поножовщины не дойдёт?
  С каждым стаканом разговор становился всё более и более доверительным, взаимная симпатия дуг к другу увеличивалась поминутно, однако содержательность, как и бывает в подобных случаях, иссякала в обратной прогрессии.
  Чем закончился диалог, я уже и не припомню. Помню только, что очнулся я в вытрезвителе, где с меня взяли сто двадцать рублей за медицинское обслуживание (или как оно у них там называется…). В общем, не такая уж большая плата за отлично проведённый вечер. Тем более, что выпить с Наполеоном мне больше так ни разу и не довелось.



        Где?

  Всё началось во вторник вечером.
  В конце рабочего дня меня вызвал директор и сообщил, что за последний месяц катастрофически упал объём продаж в нашем магазине подержанных презервативов “Second х...й”, где я работал манекеном. Тогда я сообщил ему, что в прошлом месяце нам недопоставили 40 листов упаковочного материала и что клиент пошёл привередливый и без упаковки берёт с крайней осторожностью.
— Иди ты в жопу! — заорал директор. Я в твоих советах не нуждаюсь; ты здесь никто!.. Работать надо лучше! И говорить, что тебе делают!.. То есть — делать, что тебе говорят!
— Тогда я пошёл.
— Куда?!
— В жопу.
  Громко хлопнув дверью, я ушёл, даже не получив расчет.
  Тем же вечером я прилично нажрался в какой-то забегаловке и понемногу пришёл в себя.
  Твёрдо решив прогуляться, я нетвёрдой походкой вышел на улицу.
Несмотря на то, что был уже порядком пьян, оценив ситуацию, я пришёл к выводу, что несколько литров пива в дорогу просто необходимы, иначе прогулка может потерять всякий смысл.
  Понемногу течение мыслей вернулось в обычное русло: «Если уж я никто, то пусть и ищут меня нигде. Посмотрим, что они будут делать без манекена…» Оставалось  выбрать направление.
  В это время из темноты выделились и направились ко мне две фигуры в милицейской форме.
— Ты кто? — спросил тот, что от меня слева.
— Никто, — ответил я.
— Так не бывает, — сказал второй, — ты чё нам мозги полощешь! Давай сюда документы!
— У меня нет документов.
— Выёбываешься, — ухмыльнулся первый, — сейчас дошутишься — мы милицию вызовем.
— А вы кто?..
— Никто!.. — грубо ответил второй.
— Вот это совпадение! Но вы же в форме!
— Мы-то в форме, — снова вмешался первый, — а вот ты явно “не в форме”.
— Может, вы пива хотите? — поинтересовался я.
 — Может и хотим…
Я протянул им пиво.
— А вы, ребята, братья или из одной п...зды?.
— А то!.. — последовал многозначительный ответ.
— Ну, я пойду?..
— Иди…
 Я свернул за угол, прошёл метров сто и остановился:
«Интересно, где это я?..»



        Поздний звонок

  Подходил к концу второй день шестого месяца девятого года двадцать первого столетия. День, не ознаменовавшийся никаким более или менее примечательным событием, а потому  недостойный быть отражённым в сей летописи, если бы не его финальный аккорд, повлёкший за собой те непоправимые последствия, которые привели меня к мысли о написании этого рассказа.
  Нужно отметить, что спать я ложусь до неприличия рано, но в этот день, увлёкшись чтением нового, только что опубликованного романа, написанного одним моим старинным другом, изрядно подзадержался за рабочим столом.
  Без четверти одиннадцать, закончив чтение на последней странице и откинувшись на спинку стула, я по инерции предался размышлениям о смысле только что прочитанного литературного шедевра. Чтиво оставляло после себя двойственное, но неоспоримо сильное впечатление. Подобно крокодилу, проглотившему непомерную по величине добычу, я силился скорейшим образом переварить её, временами пуская слезу от всё более и более одолевающей изжоги. За этим занятием меня и застал телефонный звонок.
  Звонок настойчивый, если не сказать больше – навязчивый.
– Сергей Викторович? – поинтересовался голос в телефонной трубке.
– Так точно! Он самый, что ни на есть.
– С вами говорит представитель здравомыслящей общественности. Нужно срочно спасать Россию!
– Что, прямо сейчас?! – не без иронии поинтересовался я.
– Да-да! Немедленно! Чем скорее – тем лучше!
– Кому лучше?
– Ну, естественно, нам с вами! – в голосе слышались нотки нетерпения.
– Что это ещё за бред!? С кем я вообще говорю?!
– Со мной, – удивился голос, – а с кем же ещё?!
– Вы сумасшедший?
– Не более остальных. Но, в отличие от остальных, мне не наплевать на то, что происходит.
– А что, собственно, происходит?.. Кроме того, что какой-то сумасшедший звонит мне среди ночи и несёт форменный бред.
– И вы считаете это нормально?.. Считаете, что ничего не происходит?.. Стал бы я звонить по пустякам, без всякой надобности…
– Да, но, по-моему, вы обозначили себя представителем здравомыслящей общественности… Или я ошибаюсь?..
– Всё правильно. В нашей стране только сумасшедший может позволить себе роскошь – здраво мыслить!
– Вы думаете?..
– Я в этом глубоко убеждён.
– Ну, тогда я тоже сумасшедший…
– Именно поэтому я вам и звоню.
– А что вы вкладываете в понятие Россия?.. Может быть – берёзки-тополя да бескрайние поля?.. Или пресловутый Русский вопрос?! А может быть, бей жидов – спасай Россию?..
– При чём тут евреи?..
– У меня сосед еврей.
– Ну и как?..
– Пьёт мало, взаймы не даёт… В общем, отвратительный тип. Впрочем, кажется, у меня ещё и друг-еврей имеется. Так вот, по нему даже и не скажешь… Если вам интересно, то лично я для себя так решил Русский вопрос (а заодно и Еврейский): что русский, что еврей – это не национальности, а состояние души. На хрен нам нужны эти немцы, англичане, французы или, не дай бог, японцы! Во всём мире нужно утвердить только две национальности: либо ты русский, либо – еврей; другого не дано.
– Так кто же, по-вашему, буду я?.. Отец у меня татарин, мать полячка.
– Стало быть – русский.
– А кем, по-вашему, лучше быть?..
– А это кому как…
– Таки прямо и кому как?..
– А что это у вас, мил человек, сразу интонация заметно изменилась в известную сторону? Может быть, татары тут не причём?..
– Так Вы же сами говорите – никаких татар, либо… либо…
– Ах, вот оно что!.. Стало быть, для спасения России вы предлагаете мне объевреиться?!
– Не поймите меня превратно, но так будет лучше…
– Кому лучше?.. Евреям?..
– Да нет же!.. Я же уже говорил – нам с Вами… Хотя, в данном случае, это одно и тоже.
– Но я-то всё же предпочитаю оставаться русским…
– Вот ведь какой упрямый!.. В обществе вас не поймут.
– А мне плевать на общество! – заорал я, – тем более, если оно сплошь состоит из таких пресмыкающихся, как и вы!
– Значит, спасать Россию Вы не намерены?..
– С вами нет!
Я повесил трубку, негодуя на себя за время, потраченное на этот бесполезный разговор.
– Нужно немедленно снять стресс, – подумал я, – удивительно, до чего же обычная глупость может расшатать нервы… Нужно срочно пройти на кухню и выпить грамм двести на сон грядущий. Если, конечно, двести грамм будет в данном случае достаточно…
Не успел я закусить первые сто грамм, как раздался стук в дверь…
– Кто это? – почти взревел я, бросаясь к двери.
– Я пришёл с миром…– отозвался голос за дверью.
– А уйдёшь с расквашенным еблом!!! Мудак!!! – заорал я, распахивая дверь, и с наслаждением ощущая, как под моим кулаком крошатся его зубы, – ещё раз придёшь с миром, я тебе обрезание сделаю по самый подбородок! И своим передай, чтоб больше не звонили…
– Каким своим? – процедил он сквозь кровавое месиво.
– У тебя что, своих нету? Ходишь тут с миром по миру, а «своими» не обзавёлся. Ну так вот, ты, на самом деле, очень кстати. Сейчас мы с тобой будем Россию спасать. Жди меня здесь в парадной и никуда не уходи, – объявил я ему, а сам вернулся на кухню, достал из холодильника литровую бутылочку спирта и огурчиков солёных захватил.
– Ну ничего… Заодно и продезинфицируем, – говорю я ему, разливая по полстакана, – хочешь – разбавляй, хочешь – нет. Но, разбавляя, ты Россию не спасёшь. Это я тебе со знанием дела говорю. Пей так. И, на вот, огурчиком закуси, если ещё осталось, чем кусать, миротворец хренов!..
Мало-помалу диалог начинал приобретать некоторый смысл.
– Ты зачем меня ударил? – спросил он, ощупывая челюсть и пересчитывая оставшиеся зубы.
– А ты зачем пришёл? Да ещё и с миром. На что рассчитывал? Что тебя хлебом-солью встретят?.. Наполеон, вон тоже, когда на Москву шел, на это рассчитывал. Ан нет!.. Дюлей получил, будь здоров!.. Почище твоего… Так чем же ты хуже Наполеона?.. Хочешь мира – готовься к войне. А с тобой, видишь, как у нас славно всё получилось... По обычаю люди сначала пьют вместе, ну а потом уже дело до мордобоя доходит. В результате, итог, как правило, деструктивен – переговоры, что называется, заходят в тупик. А в нашем случае – самый что ни на есть конструктивный расклад получился. И ты на меня не обижайся. Я же вижу – человек ты хороший. А хороший человек и пострадать должен. Тем более за идею.
– За какую ещё идею?
– Вот, вот… Человек ты хороший, но пустой. Ни «своих»у тебя, ни идеи. Ладно, с идеей я тебе помогу, а «своих» сам найдёшь. Вас таких теперь много развелось. Так вот, слушай, идея такая: нужно срочно спасать Россию.
– От кого спасать? – его захмелевший взгляд блуждал в поисках смысла.
– В первую очередь, от человеческой глупости.
– Это как? – взгляд по-прежнему искал точку опоры.
– А вот так… Не задавай глупых вопросов. Пей молча и проваливай отсюда. Ты мне уже порядком надоел. Да и рассвет скоро.
…………………….
  Он ушёл, оставив меня в глубоком раздумье.
  Вот так всегда: спасаешь Россию, спасаешь… И никто тебе спасибо не скажет. И Достоевский... тоже спасал… И Толстой Лев Николаевич… Некрасов, Тютчев… Сколько их таких было?.. Небось, тоже ночами не спали…



 Культурная эволюция
         (Свиньи)

  «Я человек простой. Если не сказать больше – незамысловатый. Вот уже двадцать лет я выращиваю свиней. Это, знаете ли, не то чтобы хобби, а скорее, любимое дело, которое еще и приносит средства к существованию.
  К тому же я человек мягкий и сердечный. Я так быстро привязываюсь ко всяким тварям, что сил нет моих думать о грядущей инквизиции. В первый же сезон предо мной встала неразрешимая дилемма: вырастить-то вырастил, а как «пожинать урожай» и не нарушать принципов всеобщего гуманизма? Ведь хрюшки так ко мне привязались, что у них, я думаю, и в мыслях не было ожидать от меня какой-нибудь подлянки.
  Тогда-то меня и осенило. А не установить ли мне на территории свинофермы законы высшей справедливости: в расход пойдут только те свиньи которые будут уличены в недостойном поведении и, пройдя всю процедуру военного трибунала под моим председательством, будут приговорены к высшей мере наказания. Как вы понимаете, это полностью развязывало мне руки, ведь теперь никто не сможет назвать моих подопечных «невинными жертвами». Соответственное постановление было надлежащим образом оформлено и в тот же день доведено до сведения каждой свиньи. Уже на следующий день во всем свином королевстве установился образцовый порядок. Чисто вымытые мордочки с розовыми пятачками ласково терлись у моих ног, почтительно виляя туго закрученными хвостиками.
  Каждый день я выходил к ним на рассвете в расшитой золотом фуфайке, с обрезом винтовки ТОЗ – 25 в руках. Свиньи встречали меня бурным ликованием и тут же умолкали, стоило мне лишь заговорить. Они слушали, раскрыв рты, сидя у лотка в ожидании кормёжки.
  Культура взяла верх. Через два месяца мои хрюшки все как одна научились пользоваться ножом и вилкой, подвязывая кипельно-белые салфеточки на розовые лоснящиеся шеи. Они разве что не научились говорить. Да и зачем им это?! Спорить со мной они явно не собирались.
  Теперь возникал лишь один вопрос: если все так хороши, то где взять подсудимого? Я, конечно, понимаю, что совершенству предела нет; и на фоне личностей, особо рьяно совершенствующихся в культурном развитии фермы, всегда найдётся несколько индивидуумов, отстающих в образовании. Но ведь не будешь же каждый раз переписывать закон, а в требования моего первого постановления укладывалось подавляющее большинство. А тех, кто не укладывался, было явно недостаточно для выполнения годового плана мясопроизводства, что изрядно подрывало бюджет и, соответственно, сказывалось на кормовой базе для остальных.
Чтобы окончательно не обанкротиться, несколько дел пришлось сфабриковать.
Результат превзошёл все ожидания: те, на кого в один прекрасный момент, всё же указал карающий меч правосудия, безропотно, как и положено интеллигенции, ожидали своей участи с молчаливой покорностью, тем самым, полностью признавая свою вину.
   Шли годы…  Хозяйство всё более и более развивалось. Мои подопечные непрерывно занимались самообразованием. Конечно же, я всегда шёл им навстречу и даже приспособил старый курятник под библиотеку, а в хлеву, где теперь царила образцовая чистота, мы проводили совместные лекции и семинары, а также устраивали выставки декоративно-прикладного искусства.
  Уже через несколько лет ферма представляла собой высокоразвитое культурно-животноводческое хозяйство. Из ближних и дальних сёл и деревень к нам стали приезжать специалисты, чтобы полюбоваться процветающим хозяйством. Уверен, что нигде в мире не найдётся и десятка таких начитанных свиней, как мои. Да и мясо благородной, высокоорганизованной свиньи куда как нежнее и вкуснее обычного.
Я человек простой. А потому всякие там нововведения не понимаю и не принимаю. Мой 20-летний опыт наглядно показал, что культура – это главное звено любой хозяйственной деятельности. В том числе, и в масштабах государства.
С наинижайшим к Вам поклоном
Фермер Иванов».



   Бог милосердия

  Я категорически против всякого насилия. Нет, не то, чтобы мне никогда не доводилось волей или неволей причинять боль всяким бессловесным (а иногда чрезмерно словоохотливым) тварям, но, поверьте мне, удовольствия от всех этих вынужденных (или же спровоцированных) действий я никогда не получал. Более того, наблюдая за жестокостью других, всегда испытывал чувство собственной причастности происходящему, а потому, и неизменное чувство вины, зарождающееся во время самого акта насилия и достигающее своего апогея в момент его завершения.
  Хороших людей много – добрых мало!
  Люди, бескорыстно помогающие другим (может быть, даже не таким бескорыстным, как они) ,вызывают у меня как минимум сентиментальное умиление. А уж те, кто и к бессловесным тварям относится как к равным себе?.. Ну, тут мне даже словами не выразить: каждый раз в душе воздвигаю бронзовый памятник с перечнем благих дел на постаменте. Всё вышеизложенное и принято называть старым и уже потрёпанным словом – милосердие.
  Случай, который сейчас мне вспомнился и навёл на мысль описать его в этом рассказе, произошёл порядочное время назад, в студенческую мою бытность.
Я тогда жил в обычной коммунальной квартире, которая и по сей день располагается на четвёртом этаже старого дореволюционного здания в Ананасовом переулке. Мне и теперь не понятно, кто и когда дал этому переулку подобное название. Тем более, что ананасами, как я понимаю, там не пахло ни до революции, ни после. Даже люди, проживающие там – студенты, такие, как я, или пенсионеры, как Мария Николаевна, на причитающееся от государства денежное пособие вряд ли могли себе позволить роскошь приобрести этот тропический, чуждый нашей идеологии фрукт. Подобные мысли и в голову никому не приходили. Хрен с ним, с ананасом!
  Впрочем, хрен, действительно, роскошью не был. Вечерами ели холодец с хреном, запивали дешёвым вином.
  Не все, конечно, пили. Нам студентам, что называется, сам Бог велел; дворнику дяде Пете он тоже, вроде бы, не запрещал. А вот Мария Николаевна не пила.
  Тётя Маша работала сестрой милосердия в госпитале для инвалидов. Вечерами, придя с работы, она подолгу хлопотала на кухне, готовила всевозможные блюда, аромат которых наполнял собой всю квартиру, а, наполнив её, выходил через всегда незапертую дверь на лестничную площадку, спускался этажом ниже и долгожданным гостем стучался в обшарпанные рассохшиеся двери. Тётя Маша кормила весь подъезд, включая бездомных кошек и собак, давно облюбовавших это поистине хлебосольное местечко. Родных у неё не было. Муж лет десять назад умер от цирроза, доведя себя до состояния сухопутной амёбы. Впрочем, «сухопутной» – это не совсем точно. Сухим он не бывал никогда. Говорят, не смотря ни на что, любила она его до безумия. Даже когда покатился по наклонной, и стало ясно, что ни детей, ни следующих за ними внуков уже не будет, она до гробовой доски хранила верность ему, стоически переносила все тяготы и лишения. И даже после его ухода она не научилась жить для себя.
Трудно сказать, кто кого жалел больше: мы тётю Машу, или она нас, но тот небольшой праздник, который дарила она окружающим, был обоюдовыгодным событием в повседневной жизни нашего дома.
  В тот день, о котором пойдёт речь, я вернулся с рыбалки раньше обычного. И как следствие этого, весь мой улов, который, кстати, был не в пример обычного внушительным, пребывал в состоянии наивысшей свежести. Тётя Маша как раз только затевалась со своей ежевечерней стряпнёй. По правде сказать, я никогда не любил готовить, а потому перспектива закусить рыбкой, минуя стадию кухонной возни, казалась мне как нельзя кстати.
  Как был, с огромным садком наперевес, я гордо проследовал на кухню и, похваставшись перед  Марьей Николаевной солидным уловом, ненавязчиво намекнул ей о возможности разнообразить сегодняшнее меню, в том смысле, что в связи с неплохим клёвом на реке у нас, в свою очередь, наклёвывается так называемый Рыбный день.
  С этими словами, не дожидаясь одобрения хозяйки, я с видом первобытного мужика-добытчика вывалил свою добычу в большую общую кастрюлю и, не желая быть случайно привлечённым к процессу, удалился в коридор, откуда при помощи большого старинного трюмо великолепно просматривалась вся кухня.
Марья Николаевна сразу же взялась за дело: зажгла газ на плите, набрала большой ковш воды и осторожно вылила его в кастрюлю с уловом. В тот же миг содержимое кастрюли пришло в движение. Брызги полетели в разные стороны, в том числе и на потолок.
 – Какой ужас! – воскликнула женщина, – Они же живые! Я не могу смотреть, как они мучаются!
  С этими словами она закрыла кастрюлю крышкой и поставила её на медленный огонь.
  «Вот оно – истинное милосердие! – подумал я. – Она, наверное, и когда шприцы кипятит, крышкой их накрывает только для того, чтобы не видеть как будут корчиться в муках микробы».
  Я снял с огня кастрюлю, вытряхнул содержимое в раковину и с виртуозностью маньяка выпотрошил всю рыбу.
– Вот теперь можно варить, – по-кошачьи промурлыкал я. – А то бы они вам, Мария Николаевна, всю воду расплескали, да ещё, чего доброго, и огонь бы залили.



Чудовище

  И вот я стал чудовищем. Нет, я не изменился внешне, даже мой внутренний мир не претерпел особых изменений, связанных с этим неожиданным превращением. Отличие заключается лишь в том, что теперь я лишён чувства. И, в первую очередь, чувства сострадания.
  В полной мере изменение дало о себе знать уже после того, как меня выписали из клиники. Находясь там, я ещё не мог до конца определить степень произошедших со мной перемен. Мне не с чем было сравнить. Жалости ни к людям в белых халатах, ни к тем, кто попал им в руки, я не испытывал и ранее. В конце концов, пребывая в подобном заведении, скорее испытываешь жалость к самому себе, нежели к окружающей обстановке, в которой всё закономерно до «винтика», в том числе стоны калек и слёзы их родных и близких. Но и себя мне было давно не жаль. Ещё до операции я смирился с тем, что рано или поздно придется умереть. Жизнь уже тогда для меня потеряла всякий смысл, а соответственно, и сама операция не имела никакого смысла. Но так решили люди в белых халатах, когда меня в бессознательном состоянии доставили в кардиологическое отделение местной больницы. Какое дело им было до моих страданий и боли. Они должны были спасать жизнь. Впрочем, «жизнь» они спасли.
  Это был обычный сердечный приступ. Такие приступы в последнее время случались со мной часто. В какой-то степени я даже стал к ним привыкать. Последние годы жизни вконец измотали меня вместе со всеми потрохами. Чудовищное напряжение и нестерпимая боль были моими повседневными спутниками. Но я не сдавался. Казалось, ещё немного, и недуг будет побеждён. Я знал природу его происхождения, знал, где он скрывается. Я сам спрятал его туда от посторонних глаз, невзирая на его свинцовую тяжесть. Я спрятал его глубоко в сердце. 

  В те далёкие и теперь уже бессмысленные для меня годы, когда я ещё мог чувствовать, жизнь представлялась мне бурлящим потоком событий, которые вот-вот должны были вылиться во что-то грандиозное и значимое. Уже само по себе ожидание этого нового казалось мне грандиозным и значимым. Оно наполняло всю мою сущность и влекло туда – в будущее, где, как мне казалось, и состоится моя настоящая жизнь.
  Теперь я понимаю, что это была лишь иллюзия. Я был романтиком. Смазливым, сопливым романтиком, не способным понять, что жить нужно здесь и сейчас. Только так, и никак иначе. Что никакого будущего нет и быть не может. Оно заканчивается на границе вдоха и выдоха; здесь и сейчас; и становится настоящим уже далеко в прошлом, когда, оглядываясь назад, мы задаём себе вопрос: «Зачем?» Зачем всё это было нужно?.. Куда стремиться теперь и чего ждать?.. И ждём, ждём ответа, ищем его, теряя драгоценное время в настоящем, ради эфемерного настоящего в будущем.
  Тогда, осознав это, я испытал новое для себя чувство – чувство ненависти.
Я возненавидел себя. Возненавидел всех вокруг, потому что они были похожи на меня, они были частью меня – повседневной составляющей моей жизни. Но даже тогда во мне всё ещё оставалась капля любви и веры. Надеяться уже было не на что.

  Мы каждый день предаём себя, теряем свои принципы, жалеем подлецов, прощаем трусов. Может, это от того, что и сами надеемся на прощение?...
  Мы превращаем жизнь в бессмысленное кружение, пытаясь спасти то забытое и, как нам кажется, вечное, что уже давно превратилось в прах.
Мы живём, обманывая и обманываясь; мстим за былые обиды, забыв, что уже давно отомщены; принимаем чужую месть за новую обиду и снова мстим... Месть – один из важнейших стимулов жизни.
  Ненависть – страх, ненависть – страх… Гигантский маятник раскачивается из стороны в сторону, давая ход стрелкам часов, на циферблате которых означены главные вехи – события нашей жизни: рождение, детство, отрочество, юность, зрелость. Полдень... И всё по новой... Но уже без нашего участия.
Новый круг, ещё,.. ещё,.. ещё,.. страх – ненависть, страх – ненависть, страх – ненависть... Время, вперёд!..
  Порою нам кажется, что мы проживаем несколько жизней... Нет! Мы проживаем одну и ту же ненавистную нам жизнь с незначительными вариациями на заданную тему в художественном обрамлении циферблата. Страх – ненависть, страх – ненависть... Новый круг...
  Мы рождаемся и умираем, не понимая, что весь этот механизм – всего лишь условность, что он ничего не предопределяет и не меняет, а лишь констатирует предопределённость и неизменность выбранного пути: страх – ненависть, страх – ненависть... страх...

  Если не верить никому, то зачем жить?..
  А если верить – то как?...
  В любом случае, если хочешь кому-нибудь доверять, то непременно это сделаешь.
И я это сделал...
  Тогда мне казалось, что такие глаза не могут лгать... Не могут!.. не умеют!.. Не должны!..
  Ха!.. Вспомнил о долге!.. Всегда ли я сам поступал так, как велит долг?! Старался – да! Поступал – нет!..
  Да и что бы стало с человечеством, если бы все поступали так, как велит им долг?!
  Люди перестали бы оправдывать свои поступки. Всё сводилось бы к одному оправданию: «Это мой долг...».  Шкала ценностей через некоторое время непременно бы атрофировалась, и тогда всеоправдывающий «Долг» становится синонимом слова «инстинкт». Неужели человечество ещё не поняло, что главное отличие человека от животного – это способность сомневаться; сомневаться так, чтобы ни одна сила не  смогла вырвать его из уютной колыбели своих сомнений, не заставила совершить поступок.
…..................................
  Так вот, эти глаза могли лгать. Могли лгать искусно и воодушевлённо, чувствовать и предупреждать ложь со стороны. Именно это и делало их живыми, настоящими, возвышенными. Теперь я знаю, что тогда поверил всего лишь собственной мечте.

  Нет смысла рассказывать подробности тех теперь уже далёких событий, но именно тогда я и похоронил в сердце последние капли веры в человека...

  Операция длилась шесть с половиной часов и прошла успешно. Мне пересадили другое сердце.

  Придя в себя, я стал судорожно вспоминать обрывки предыдущего дня:
  …я сошёл с поезда в половине одиннадцатого...
  Как давно я не был здесь... Мои скитания – отъезды и приезды никогда не имели особого смысла и, скорее, были направлены на смену окружающей обстановки.
  Да, сюда я действительно давно не заезжал. Впрочем, с каждым годом таких мест становилось всё больше и больше.
Когда-то в этом городе, в тесной коммуналке, ютилось некоторое количество моих старых друзей. Но и они разъехались кто куда; кроме одного, который ещё в мою бытность здесь предпочёл этому миру тот – другой, как ему казалось, лучший.
Теперь же здесь всё иначе.
  Влажная от утреннего дождя мостовая незаметно уводила меня к той части моих воспоминаний, которые навеки поселились в самом центре этой когда-то бесконечно любимой мною вселенной; к дому с большими окнами, за которыми некогда ютилась наивная иллюзия моего бесконечного счастья. Под этими окнами я несметное количество раз предавался юношеским мечтаниям о вселенской, всепоглощающей любви, и сердце сладко замирало, рисуя невероятные по своей выразительности эпизоды давно уже затёртого, пропахшего нафталином сюжета.

  Память. Как порою она несправедлива к нам. Одно из важнейших свойств человеческой памяти – забывать. В этом свойстве заключается её самая гуманная сущность. Она нас щадит.
  Ничто не вечно под луной – только из-за этого её треклятого свойства.
Но бывают мгновения, когда теряется контроль над воспоминаниями, и тогда из недр нашего прошлого, как джин из кувшина, вырывается неуправляемый поток событий и ощущений, в один миг захватывающих всё наше существо. Иногда это может быть слишком опасным.
  Да, память щадит нас, скрывая нас от нас же самих, разграничивая на две кажущиеся равноконечными части – прошлое и будущее.
  Теперь, когда я стал Чудовищем, у меня нет ни прошлого, ни будущего. Нет памяти сердца (потому что его украли мои «спасители» в белых халатах). Они украли у меня мою боль, заменив её куском бесчувственного мяса, уже доказавшего свою незаурядную «живучесть» даже после смерти своего первого хозяина.
  Но в тот роковой день, в том, давно уже чужом для меня городе, моё прошлое ещё принадлежало мне.
  Оно настигло меня за калиткой городского кладбища, куда я забрёл, влекомый  мыслями о том беззаботном времени, когда ещё не был открыт счёт бессчётным могилам, разбросанным по городам и весям не только нашей необъятной родины, но и далеко за её пределами. Где-то здесь, в самом центре кладбищенского спокойствия есть холмик, который стал тогда для каждого из нас первой вешкой на жизненном пути.
  Повинуясь интуиции, я знал, что иду в нужном направлении. Ошибиться я не мог...
  (Бывают события, когда человек по чьей-то неведомой ему воле лишён возможности сделать ошибку).
….........................
  Будто бы поражённый громом я стоял на онемевших ногах, и ничего не видящими глазами всматривался в глаза, глядящие на меня в упор с почерневшего от времени деревянного креста. Это был взгляд из прошлого. Взгляд, давно уже потерянный мною, но вновь обретённый здесь, в этом захолустье, где я на самом деле никогда не был...

  И вот теперь, когда в моей груди бьётся сердце, исполненное ненависти ко всему живому, я вновь и вновь задаю себе один и тот же вопрос: «Зачем?...»



 Ветер
                I
  Сейчас мне легко говорить. Даже если я не буду услышан, всё равно – это говорю не я и не моя воля. Подобно струне на ветру я издаю звук. Но это не звук отчаяния и одиночества, как считают многие. Нет! Это всего лишь порывы ветра заставляют колебаться мою плоть. Он, а не я, автор и исполнитель этой симфонии.
  Подобное уже  происходило с одним моим хорошим другом (ну не враг же я себе; а впрочем, может быть, мы всего лишь старые знакомые).
Пусть. Пусть все думают, что я ещё жив. Ведь они так боятся покойников и смерти.
  Но к чему заниматься самообманом?!
  Однажды в каком-то бродячем зверинце мне довелось видеть сумасшедшую обезьяну с мёртвым младенцем на руках. Я приходил туда каждый день, и каждый день наблюдал одну и ту же картину: облепленный мухами полуразложившийся труп на руках обезумевшей матери. Она долго не могла поверить в его смерть и, несмотря на все попытки работников зверинца лишить её этого бесполезного материнства, продолжала ухаживать за ним: пыталась накормить, укладывала спать, охраняла его сон.
  Так и меня – покойника – всё ещё любят в этом мире. Ко мне приходят друзья, о чём-то спрашивают, дают советы (как будто я и при жизни любил слушать советы). Они не хотят поверить в мою смерть. По большому счёту, им всё равно, жив я или нет в мире, где мертвецов всегда почитали больше, чем живых.

………………………………………
  Это всегда начинается внезапно (в тени ли безлюдного парка, или на запруженной толпой улице). Воспоминание, подобное  ветру, порыв которого, неожиданно вывернув из-за угла прошлого, врывается в настоящее, вызывает чувство, сходное с восторгом, перехватывает дыхание, и я, захлебнувшись от неожиданности, становлюсь частью этого потока, чуть сопротивляясь, но всё более и более отдаваясь ему. И уже в следующую секунду, слившись с ним воедино, несусь в бешеном танце по пыльным переулкам забытого города, имя которому Жизнь.

  Глядя в окно, я вспоминаю вечность. Мгновения вечности, просыпающиеся сквозь пальцы, как песок. И просыпаюсь я. Мне холодно. Пусть закроют окно. Суматоха. Мне не дают сосредоточиться. Счастье? Да, я был счастлив. Счастлив, как никогда не был. Счастлив, как никогда не буду. Был ли я? «Нет» – это всего лишь иллюзия. Звон разбившегося хрусталя – это к счастью…
  Вечность заглядывает в окно. Я в окне. Выход через задний двор, чтобы никто не видел. Никто не видел. Через парадный вход обратно. Выход. Все видели. Ушёл. Вернулся с заднего двора. Они там были, но ничего не видели. Поднятая рука вверх, приветственный окрик… Я сделал вид, что ничего не заметил. Ничего.
  Уйти от вечности. Уйти вверх по склону. Здесь я один. Меня здесь нет. Ожидание звонка. Боль. Боли нет. Нет ничего. Звоню сам. Нет никого. Кричу. Лёгкой поступью по жухлой траве. Вниз. Нет сил. Холод заставляет вернуться. Болтовня в курятнике… Ни о чём. Нет, пусть расскажут, дадут высказаться. Иллюзий нет. Пусто. Ветер срывает лист. Наблюдаю, как ещё недавно живая плоть, будучи мертвой, несётся по ветру в вечность. Иллюзия, что она жива.
  День сменяет день. Ещё один лист. Он счастлив. Он вечен. С заднего двора он видел меня. Я кричу и машу руками. В последний путь… Я провожаю его взглядом. Возвращение… С парадного входа на задний двор. Спускаюсь к старому болоту. Крик лягушек, и лилии прячутся в воде. Я счастлив. Прячусь под воду. Ветер утих. Переулок. Поворот. Арка. Рассвет. Кувшинка поднимается из воды. Улица, ведущая в вечность. Сонный проспект. Набережная. Яркие блики на поверхности воды. Всплеск. Они заметили. Они уже здесь.
  Вверх по склону к вечности. Золотая лихорадка. Чешуя на солнце. Вверх. Стальной крючок разрывает губы. Промах. Кувшинка скрывается под водой. Оторванный лепесток белеет на поверхности воды. Не спрятаться. Парадная открыта. На задний двор. Ещё живой лист сорван ветром. Вечность.

                II

  Строка. Оборвалась. Дорога скрывается за горизонтом. Шелест листвы. Опавшие листья под ногами. Дождь за окном. Дождь в окне. Небо над головой. В голове ветер. Взгляд вверх. Под ногами опавшие листья. Шаг. Чуть торопливой поступью вверх. Встреча. Лёгкий поклон. Кивком головы вверх и вправо. Ответ. Заданный вопрос повисает в воздухе. Ответа не будет. Стволы осин вдоль дороги. Поворот направо. Жизнь обретает смысл. Вернуться?.. Новый путь. Поворот. Налево. Торопливой поступью вниз. Потеря смысла. Никогда ещё небо не опускалось так... низко над головой. Листья о чём-то шепчутся. Гудок паровоза разорвал тишину. В кармане просроченный билет. Мокрый перрон и свет фонарей. Скорый. Скоро осень. Поезд в сторону осени. Вечность смыкается за горизонтом. Дыхание времени. Свет в окне и уют тёплого вагона. Остановка по требованию. Всё тот же перрон и тоска по дому. Переулок, поворот направо. Стальные прутья решётки. Обезьяна с младенцем на руках поёт колыбельную. Ветер уносит листья и слова. Сон. Мокрый котёнок на трамвайных путях. Возвращение. Ошибка. Ещё один день, выброшенный из жизни. Мутное, затянутое паутиной окно. Тусклый свет лампочки. Потрёпанный томик Берроуза. Стол посреди комнаты и чёрный проём двери. Больше никогда... Муха, запутавшаяся в паутине, борется за жизнь. Вечность поднимает бокал. Я пью с вечностью, пью за вечность. Я вечен. Вечер. Пойманная за хвост крыса бьётся в истерике. Утончённые манеры: «Не хотите ли вина?», «Нет, не сегодня», «Я очень неважно себя чувствую», «Тогда, может быть, водки?», «Извольте...» Ночь. Голоса за дверью. Поворачиваю ключ. Дверь настежь. Выхожу. Цепкие объятья тишины. Скрип качелей и белое подвенечное платье. Взмах крыльев. Полёт.


                III

  Фантазия. Перечеркнуть одним словом. Перечеркнуть слово. Остановиться. Солнечный зайчик спрыгнул с рукоятки пистолета. Бежать. Фантазия становится реальностью.  Я здесь у окна. Я за окном. Дождь и след, смытый дождём. Мокрый асфальт и пустынные улицы. Случайный фотоснимок идущего человека в отражении луж. Человек в луже. Остановился. Мокрые от дождя деревья и улица, опрокинутая навзничь. Густое осеннее небо. Тоскливый скрип петель. Дверь не заперта. С улицы заглядываю в окно. Меня там нет. Я всегда был здесь. Здесь – на стыке времён, между прошлым и будущим.
  Медленный взор улитки скользит по зелёному листу в бесконечность. Провожаю взглядом. Ловлю взгляд. В поисках выхода. Зал. Музыка. Яркий свет. Птица на моём плече машет крыльями. Окно. Распахнуто. Ветер врывается в окно. За окном ночь. Погружаюсь в ночь. Бегу. Извилистая тропинка в бледном свете луны. Птица за спиной машет крыльями. Ощущение полёта. Вниз. Безмолвие. Тёмный коридор и пламя свечи. Трепет огня. Эфемерность пространства. Лицо. Искажённый познанием профиль бытия. Ещё лицо. Они здесь. Они знают. Я знаю их.  Безмолвный крик ужаса в конце... Коридор уводит направо и вверх. Зал.
  Ветер гуляет по залу. Тени мечутся в поисках выхода. Застывшее время. Бесшумный полёт бабочки. Свет, стекающий по занавескам. Впереди вечность. Взмах крыла. Безмолвие вечности. Покой.
  Внезапность. Паровозный гудок. Палящее солнце. Крик чаек в раскалённом небе. Забытый сон. Обрывок старой газеты на столе. Окно во двор. Я там был. Уже. Когда-то очень давно. Я стою у окна. Порывы ветра качают макушки деревьев. Будет дождь.
                IV

  Последний день воспоминаний. За окном снова завывал ветер. Нет, это был уже совсем другой ветер. Холодный, колючий, он носился по переулкам, сбивая с ног прохожих и беспорядочно раскачивая висячие фонари. Это уже не был тот ветер из прошлого, ветер воспоминаний, ласковый, теплый, перехватывающий дыхание подобно восторгу. Это была жестокая реальность. Казалось, этот ветер был везде. Пронизывал все пространство, проходил сквозь стены, забирался в подвалы и на чердаки. Последний день воспоминаний… А дальше… Что дальше?..
……………………..
  Вот то самое кафе на углу. Он знал, что всё произойдёт именно здесь. Знал, что сколь подробно не было бы воспоминание, оно непременно нагонит действительность, сойдется в точке, где все кажется абсурдом; потеряет всякий смысл.
  В кафе почти не было посетителей. Крайний столик у дверей занимала уже немолодая пара. По всему было видно, что они оказались здесь случайно, забежали на несколько минут, чтобы согреться чашечкой кофе. Они как будто не замечали этой осени, этого ветра. Они предавались воспоминаниям.
  Еще один посетитель с газетой двухнедельной давности сидел в дальнем углу и время от времени, отрывая взгляд от газеты, рассеяно смотрел перед собой, как бы желая удостовериться, что обстановка в помещении за последние несколько минут не изменилась.
  Появление нового человека не вызвало в нем никаких эмоций, будто бы все происходящее является лишь мизансценой давно отрепетированного и многократно проигранного спектакля.
  Новый посетитель прошел к столику у окна с удобным кожаным диванчиком и, как-то неловко примостившись на нем, отрешенным взглядом растворился в пейзаже за окном.
  Внезапно на улицу обрушился ливень. Хлёсткий, подгоняемый ветром, он пулемётной очередью расстреливал немногочисленных прохожих, вонзался в их плоть, заставляя уязвлённые тела совершать противоестественные, излишне театральные движения.
  …Время замерло, притаилось за барной стойкой, невидимым изваянием застыло в дальнем углу зала, подобно внимательному официанту, склонилось над крайним столиком у двери, повисло под бревенчатым потолком.
  Теперь он сидел с закрытыми глазами, откинув голову на кожаную спинку дивана.
Когда она вошла в зал, отогревая озябшие руки и осматриваясь, я был уже мертв.



           Мёртвая птица

  На старом дереве под окном моего дома висела птица. Нет, читатель, я не оговорился, именно висела подвешенная за ноги мёртвая птица.
  Кто подвесил её на это дерево, а уж тем более, кто или что стало причиной её смерти, мне неизвестно. А если честно, то сама птица меня заинтересовала куда больше, чем это последнее обстоятельство. Было что-то притягательное в этом обездвиженном образе. Какое-то нарочито-траурное величие представилось мне в нём так, что мой, поначалу небрежный взгляд помимо моей воли надолго остановился на этом теперь уже неодушевлённом предмете, столь неожиданно дополнившем унылый городской пейзаж, который вот уже третий год подряд каждое утро с фотографической точностью отображается в этом пыльном, с дугообразной трещиной, маленьком перекошенном окне.
  Птица висела у самого ствола дерева, в неестественно-расслабленной позе, будто застыв в глубоком экстазе. Чёрное, с серебристым отливом оперение в лучах восходящего солнца матовым пятном выделялось на поверхности корявого, испещрённого рытвинами ствола и книзу заканчивалось едва заметной, тоненькой чёрточкой ярко-красного клюва, подобно стрелке сломанных часов устремлённого вниз.
  Я не знаю, как она выглядела, когда была живой, и была ли она прекрасна в полёте, но тогда, на фоне этого дерева, неподвижная и безмолвная, ставшая частью пейзажа, она стала воплощением гармонии, всем своим видом доказывая, что и в смерти сокрыта своя красота.
  Да и так ли уж редко смерть и порождённая ею красота встречаются на нашем пути? А осенние листья?.. А «чахоточная дева» у Пушкина – кстати, тоже из осеннего стихотворения.
  Как часто мы предпочитаем слову «Смерть» её другие более романтические аналоги: где нам претит «Смерть», там у нас «увядание», «закат», «иной мир» и, в конце концов, «Божье царство»… Конечно, для словесной констатации этого, по меньшей мере неудобного для человеческого слуха определения есть ещё и медицинские термины; но предпочту отказаться от их использования в этом далеко не медицинском, но обычном прозаическом повествовании.
  Как ловко некоторые слова скрывают суть вещей. Как часто любим мы, пользуясь подобными словами, обманывать себя, подменяя понятия. И ладно, если бы нам от этого становилось спокойнее. Ведь нет!.. Нас восхищает «осеннее увядание», мы тоскуем в ожидании «заката», мы делаем всё возможное и невозможное, лишь бы в больном и напуганном воображении не возник этот избитый, комический образ «старухи с косой», который рефлекторно, как у собаки Павлова слюна, выделяется из эфира и становится перед нами во плоти при одной лишь мысли о том неизбежном, что, по сути, рано или поздно ждёт каждого из нас...
  Вот такие размышления вызвала во мне в то памятное осеннее утро странным образом появившаяся напротив моего окна эта мёртвая птица, увенчавшая своим появлением привычный осенний натюрморт.
  На следующий день её уже не было.
  Здесь можно было бы и закончить это повествование, если бы эта птица странным образом ещё раз не проявилась в моей жизни.
  У любителей мистики этот эпизод, возможно, вызовет даже излишне живой, не в меру здоровый интерес. Дело в том, что спустя символические девять дней я вновь увидел её в мутном проёме моего окна, но теперь уже живую, сидящую на ближней к окну ветке и, казалось, с любопытством вглядывающуюся в мутную пустоту прокуренной комнаты, где моё присутствие за письменным столом в тот момент было, скорее всего, условным явлением.
  Нет, я не мог ошибиться. Это была именно она. Да и откуда было взяться другой, если птиц подобных и той «первой» я никогда раньше не видел в нашем городе.
  Теперь я чувствовал себя чем-то вроде декорации или, скажем, неким неодушевлённым предметом, ненужным элементом интерьера. Казалось, что время замерло, остановилось навсегда...
  Но уже в следующее мгновение птица, как-то неестественно (так мне показалось тогда) взмахнув крыльями, сорвалась с ветки и, ударившись о пыльное стекло окна, перевернувшись, упала в небо.
  Время, освободившись от оков, снова пришло в движение.



          Летать

  Вот и осуществилась моя стародавняя мечта – я научился летать. Нет, на самом деле, это было совсем не сложно. Просто сначала казалось, что ноги будто приросли к земле и никакая сила не способна оторвать их от её поверхности.
Потом был первый шаг и первое падение, снисходительные улыбки друзей  и нескончаемые насмешки злопыхателей. И те, и другие всегда находились рядом. Это им всем я благодарен за новое чувство, охватившее меня... Это они научили меня искусству полёта.

  Это они – мои коварные друзья и самые преданные враги в трудную минуту не давали забыть о цели... Это они целились мне в спину своими пёстрыми взглядами в надежде увидеть моё очередное падение. Одни с жалостью и состраданием, другие – с ненавистью и тревогой. Но кто из них кто, мне неизвестно до сих пор. Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Все они остались там, внизу, на этом крохотном клочке земли, среди темнеющих аллей и вечной осени...
Когда я вспоминаю о них, то сердце моё переполняется теплотой и грустью. Той грустью, которая всегда сопровождает нас и в небе, и на земле. Эта грусть об ушедшем от нас времени. Некоторые это чувство называют ностальгией, но они ошибаются. Ностальгия подразумевает в себе желание вернуться. Мне же это желание чуждо, как чуждо всё, что мешает двигаться вперёд. И как пламя костра, согревающее нас в пути, тепло воспоминаний всегда со мной (стоит лишь «чиркнуть спичкой»).

  Но первый шаг – ещё не самое главное... Главнее – второй, третий, четвёртый... Только так можно достичь цели, доказать своё право на полёт.

  Сколько их было?... Я уже давно сбился со счёта. Но лишь этот последний  стал решающим.

  Теперь мне не хочется возвращаться на землю. Я буду лететь, пока не иссякнут силы, пока моя жизнь ещё чего-то стоит... Мне всё равно, сколько будет длиться этот последний полёт, но сколько бы он ни продлился, мне уже никогда не испытать его вновь... С самого начала...



    Волшебная страна

  Маленький мальчик Джон был глух от рождения. Он никогда не слышал ни волшебного пения птиц, ни ласкающего слух шума морского прибоя, ни едва различимого шороха осенних листьев в старом парке. Он никогда не слышал той музыки, которую слушают все остальные люди, но ему было дано слышать другую музыку; и эта музыка всегда исходила из самых потаённых глубин его сердца…. Он ещё не мог до конца понять её, но уже умел наслаждаться ею.
  Родители Джона делали всё возможное и невозможное, чтобы однажды их малыш познал всё многоголосие этого мира, и, не жалея средств, нанимали лучших докторов и дорогостоящих специалистов.
  Однажды, когда Джон играл в своей комнате, к нему вошёл незнакомый человек. Незнакомец был очередным специалистом, нанятым любящими родителями для лечения своего чада. Звали его доктор Кейдж. Добрые глаза доктора приветливо улыбались Джону, и Джон, отодвинув игрушки, первым сделал шаг навстречу незнакомцу.
— Здравствуй, малыш, — неожиданно для себя услышал Джон слова, о значении которых он скорее догадывался, нежели понимал, так как слышать их ему приходилось впервые, — меня зовут доктор Кейдж. Пойдём со мной. Я отведу тебя в удивительную, волшебную страну Отолатарингию. Там звучит музыка, которую могут слышать только избранные. Эта музыка так необычна, что, если постараться, то можно не только услышать, но и увидеть её.
  Сказав это, гость ещё раз приветливо улыбнулся, взял малыша за руку, и они вместе стали подниматься по ступеням к звёздам.



    Дорога в Рай

  Сегодня мне почему-то вспомнился один случай, невольным свидетелем которого я стал, прогуливаясь обычным воскресным днём в старом, давно мною любимом сквере, среди уже пожелтевших клёнов и почерневших от нескончаемых дождей многочисленных статуй, тут и там разбросанных по его немаленькой территории.
Кого тут только ни встретишь! (Я имею в виду всё то разнообразие стилей и направлений монументального искусства, которое, до того широко представлено здесь на единицу площади, что иной раз нет-нет, да и спутаешь простого обывателя, на минутку остановившегося у какого-нибудь изваяния, с самим, с позволения будет сказать, изваянием).
  Несмотря на заметную воскресную оживлённость, сквер, и в тот день не утратил своей уютной привлекательности, а потому вот уже несколько часов кряду я почти бессознательно бродил по его тропинкам, всецело предаваясь приятным мыслям и наслаждаясь выдавшейся как на заказ удивительно хорошей погодой.
……………..
– Ой, а кто это? – спросила девочка лет шести у мамы, когда они не спеша проходили мимо громоздкой статуи сидящего в некоторой отрешённой задумчивости человека, со спины более походящего на питекантропа со связкой ключей в руке.
– Ты не знаешь кто это?! Это апостол Пётр, – услышав вопрос, вмешался в разговор бодрого вида старичок, как и я случайно оказавшийся неподалёку.
– А что он здесь делает? – спросила девочка.
– Здесь – не знаю… – улыбнулся старичок, – а вообще-то он сторожит ворота в Рай. Видишь, у него ключи в руке?.. Это ключи от Рая.
– Ой, мамочка, мамочка!.. Я сейчас… – закричала девочка и, подбежав к изваянию, обеими ручками вцепилась в бронзовую, непомерных размеров связку ключей. – Отдай! Отдай!..
– Зачем они тебе, дочка? – удивилась мать.
– Я в Рай хочу!
– Что же ты там забыла? – снова улыбнувшись, поинтересовался старичок.
Девочка ничего не ответила, а лишь продолжала изо всех сил тянуть «ключи» из рук равнодушного к её потугам апостола.
– Ты себя плохо ведёшь, дочка! – нашлась растерявшаяся от неожиданности мать, – а тех, кто плохо себя ведёт, в Рай не пускают. Пойдём лучше домой.

  Вот и сейчас перед моими глазами стоит эта картина: безразличный апостол с ключами в руке и маленькая девочка, отчаянно сражающаяся с бездушным идолом за место в Раю. Этакая маленькая Жанна Д’Арк, ещё не имеющая ни малейшего представления о добре и зле, но уже готовая бороться за то призрачное и непостижимое, достижение которого является для некоторых целью всей их покорной, смиренной жизни. А чуть поодаль сухонький старичок, со снисходительной улыбкой наблюдающий это поистине святое святотатство…
Мне хотелось бы предостеречь  читателя от соблазна дать оценку моральной стороне описанного здесь случая, этого душевного порыва, чистого, как и сама душа шестилетнего ребёнка. Просто почему-то мне вспомнился этот случай, и очень захотелось его рассказать.




  Петербургские зарисовки

I

  В прошлой жизни я был собакой и жил в Петербурге. Я знаю это наверняка. И не только потому, что и эта жизнь в сущности своей осталась собачьей, а потому, что теперь, вернувшись сюда (а у меня нет сомнения, что однажды я уже прожил здесь одну свою жизнь), я по-прежнему смотрю на мир печальными собачьими глазами. Не говоря уже о каком-то патологическом позыве, возникающем в мочевом пузыре при первом же появлении в поле зрения любого мало-мальски приличного столба (включая Александрийский).
  Даже местные собаки часто принимают меня за своего. Многие из них мне почему-то кажутся знакомыми. Может быть, в прошлой жизни мы уже здесь встречались?.. А ещё говорят, что собачий век недолог!..
  Часто мы, по старой памяти, вместе проводим время за игрой в «Косточку».
Странно только, что теперь между нами такое разительное внешнее различие. Но очевидным для меня оно становится лишь тогда, когда на зеркальной поверхности немногочисленных витрин я ловлю своё случайное отражение. И вновь неожиданно накатывает тоска. Нужен ли я кому-нибудь здесь? И нужен ли я где-то ещё?..
В любом случае мне здесь легче, чем где бы то ни было. Может быть, именно потому судьба, сжалившись надо мной, вернула меня в эти уютные, милые моему сердцу переулочки.
  Отрезок жизни до моего возвращения сюда теперь представляется мне крайне смутно. Помню только, что на тот момент безмерно устал лгать. Лгать, в первую очередь, себе (лгать другим – у нашей собачьей братии не в чести).
Главным моим самообманом была «Иллюзия бытия». Когда-то я сам для себя придумал этот термин, обозначающий всё, что угодно, кроме того, что он был призван обозначать – собственно, самообман. Думаю, немногие могут «похвастаться» тем, что смогли обмануться дважды за один раз. Я придумал иллюзию, чтобы иллюзия не придумала меня; чтобы не замечать, что этот мир по своей природе и без того иллюзорен; что настоящее – это только мечты о будущем и тоска о прошлом. Я лгал себе сам, чтобы ни у кого больше не было такой возможности, чтобы ложью защититься от другой, чуждой мне лжи, которая всегда грозила оказаться правдой.
  Нет, только не подумайте – я не жалуюсь. Я уже достаточно провёл времени в размышлениях о том, мог ли я поступать иначе. Ответ: мог, но не поступал. Теперь всё это уже не важно. Мне даже порой кажется, что все события, когда-либо происходившие со мной, суть звенья одной цепи, в конце концов, приведшие меня в этот лучший город на земле; в его такой милый моему сердцу быт.


II

  Сегодня, прогуливаясь по одной далеко не самой многолюдной улице этого города, я встретил человека... Обычный, вроде ничем не примечательный человек с добрыми и чуть-чуть печальными глазами. Рассеянная улыбка и блуждающий взгляд; едва заметное движение в складках слегка потрескавшихся губ, будто бы независимо от воли их обладателя проговаривающих какую-то ни к кому не обращённую молитву. Он шёл мне навстречу, чуть-чуть сутулясь. Руки заложены за спину. На нём чуть мешковато сидел потёртый тёмно-серый плащ, из-под которого выбивались не менее потрёпанные временем, но сохранившие свою первозданную яркость оранжевые вельветовые брюки и чёрные ботинки на высоком скошенном каблуке.
– Здравствуйте! А я вас знаю, – неожиданно обратился он ко мне, – мы с вами могли встречаться и раньше, но между шестью и восемью часами вечера в районе старого моста. Здесь я живу недавно… Хотя правильнее было бы сказать – доживаю. Врачи, знаете ли, рекомендовали держаться подальше от сырости. Впрочем, какая, в сущности, разница, что станет причиной смерти, если сама смерть неизбежна, как неизбежны подобные встречи. У вас, кстати, закурить не будет?..
– К сожалению, сейчас нет.
– Зато у меня есть, – небрежно произнёс он, протягивая мне в открытом виде сверх меры заполненный серебряный портсигар, – не стесняйтесь; это лучший табак, который вы могли бы пробовать в своей жизни.
– Не сомневаюсь, – ответил я, непроизвольно выбирая лучшую сигарету из равных – тем более что ничего лучше дешёвого «Беломора» в моём кармане уже давно не пребывало.
Неподалёку, шагах в пятнадцати от нас, сквозь уже пожелтевшую листву кустарника белела небольшая, никем не занятая скамеечка.
– Присядем, – предложил он.
Мы сели на скамеечку и закурили.
– Будьте любезны, ответьте мне на один только вопрос: вы и вправду уверены, что мы с Вами раньше встречались?
– Нет, не уверен. А какое это может иметь значение? Если мы встретились сейчас, то почему этого не могло произойти раньше? В мире такое количество людей, что никто не считал, сколько среди них похожих друг на друга. Те более, что мы с вами в данный момент обретаемся в таком месте этой планеты, где подобное явление чрезвычайно распространено. Лично я каждый день встречаю на улице кого-нибудь из знакомых, причём как живых, так и давно уже покинувших эту в меру гостеприимную обитель. А сколько иной раз абсолютно непохожих друг на друга людей уживаются в одном, давно хорошо тебе знакомом человеке… Вы знакомы с теорией относительности?..
– Только в теории.
– А знаете, что без особого труда можно вывести математическую формулу для любого объекта или события? Математически можно доказать и объяснить всё. И если кто-то по каким-либо причинам этого ещё не сделал, то это не значит, что сие невозможно в принципе.
– Это значит, что нет ничего невозможного?
– Это значит, что любое самое невероятное явление поддаётся объяснению. Вот, к примеру, я вижу у тебя на правой руке химический ожог с десятикопеечную монету. Могу с большой долей вероятности заключить, что получил ты его, в шестилетнем возрасте играясь подожжённой термоизоляцией для тепловых магистралей. Правда, тогда ты ещё не знал, как эта штука называется.
– Вы угадали.
– Я не угадывал. У меня точно такой же ожог, такого же размера и на том же месте, который я получил в том же возрасте и при тех же обстоятельствах. Пусть тебя не смущает, что он у меня на левой руке. Разница лишь в том, что я от рождения левша.
  Теперь мы стояли напротив друг друга. И если бы не его внешний вид я был бы убеждён, что незаметно для себя сошёл с ума, а моё покинутое рассудком бренное тело стоит посреди улицы напротив самого обычного зеркала.
– Совпадение? – неуверенно произнёс я, скорее, самому себе.
– Относительное. Как и всё, что происходит вокруг нас. Всё это череда нескончаемых совпадений и предопределённых случайностей. Мы удивляемся лишь тому, что происходит с нами самими, забывая удивляться тому, что сам факт появления жизни на этой бесконечно одинокой планете уже достоин удивления…
  Сигареты заканчивались. Разговор подходил к своему логическому завершению. На прощание мы пожали друг другу руки и расстались как старые хорошие приятели.


III

  И в самом деле, сколько удивительного каждый день и каждую минуту происходит вокруг нас…
  Возвращаясь домой, я стал случайным свидетелем необычного театрального действа, главным героем которого явился самый обыкновенный праздничный воздушный шарик.
  Нетрудно предположить, что поначалу его жизнь ничем не отличалась от сотен и сотен жизней других, таких же праздничных воздушных шаров.
Утром он был куплен по случаю какого-то торжества в маленькой лавочке надувных игрушек на окраине города и с добрым напутствием выпущен на свободу под радостные крики детишек и бесшабашный свист слегка подвыпивших взрослых.
Смешная, дурашливая, круглая, улыбающаяся всем физиономия и кругленькие, сделанные из шаров поменьше, ножки и ручки этого забавного существа лениво двигались в разные стороны, послушные изменчивым вездесущим воздушным потокам, стремительно бороздящим небесный океан. Это был первый в его жизни воздушный танец.
  Пролетая над самым центром города, он чуть-чуть снизился, будто желая поближе рассмотреть новых, ещё не знакомых ему людей, как две капли воды похожих на тех, что сегодня утром освободили его из магазинного заточения, но куда более многочисленных и суетящихся, нежели они, навсегда оставшиеся в его памяти добрыми и отзывчивыми друзьями. Ещё на улицах присутствовали странные существа, двигающиеся по строго определённым траекториям и издающие огромное количество самых разнообразных звуков. Он и раньше видел их, но никогда не думал, что их может быть так много.
  Увлёкшись, он не заметил, как опустился слишком низко, и неожиданно для самого себя резким порывом ветра был сброшен прямо на проезжую часть – в самый центр дорожного перекрёстка, где, громыхая колёсами, визжа тормозами и улюлюкая сиренами, навстречу друг другу в бешеном потоке проносились нескончаемые сотни и сотни машин.
  Здесь, будучи не в силах оторваться от наэлектризованного покрышками асфальта, бестолково вращаемый бесконечным потоком проезжающих мимо машин, он и теперь исполнял свой незатейливый танец, то пробегая вперёд, то останавливаясь, то совершая неторопливый поворот вокруг своей оси. Продолжая улыбаться своей дурашливой, смешной физиономией, он то припадал к земле, то смешно и медлительно взбрыкивал своими коротенькими, кругленькими ножками, то становился «в позу» – подбоченясь, как заправский танцор. Бесстрашный, рискуя попасть под колёса, он невольно привлекал взгляды прохожих, заставляя то улыбаться, то сопереживать, будто перед ними живое отчаянное существо исполняло смертельный цирковой трюк.
  Это действо продолжалось уже минут пятнадцать-двадцать, когда он, неожиданно для всех почти уже нырнув под какую-то очередную машину, извернувшись, стремительно выскочил из-под самых её колёс, напоследок пробежался по тёплому пыльному асфальту и стал медленно подниматься в небо.
Его провожали аплодисментами.
……………………..
  Теперь он снова плыл в гордом одиночестве среди безмолвного вечернего неба. Самый что ни на есть обыкновенный воздушный шарик, с высоты птичьего полёта дарящий прохожим свою смешную, милую, дурашливую улыбку.



   Шестое чувство

  Один мой старинный знакомый любит повторять, что самое главное в жизни – это интуиция…
  Может быть, оно так и есть, да, только вот иной раз проку от неё всё равно что никакого. Один чёрт, ничего не изменишь.
  У меня, к примеру, она, интуиция эта, развита чрезвычайно… Не успеет  ещё какая-нибудь этакая закавыка в моей жизни возникнуть, а я уже наперёд знаю, какое у неё будет развитие и чем она разрешится. Да и само её возникновение для меня редко бывает неожиданным. Чутьё, понимаешь, как у старой волчицы, да ещё, когда та на сносях. А где чутьё – там и предчувствие.
  А что оно такое, это предчувствие?..  Вот если нашу жизнь поделить, к примеру, на осознанные и неосознанные поступки и взвесить их на весах времени, ещё неизвестно, что перевесит; и не очень-то понятно, какие из этих поступков принесли нам больше радости. Боюсь, что на этот вопрос ответа вообще не существует, хоть каждый и ответит, не задумываясь, – осознанные… Ещё бы! Ведь он это «осознал»! А что с остальными поступками? Ошибка?... Тогда вся наша жизнь по сему определению – ошибка. Вот только не может быть ошибка неосознанной. Иначе, какая же это ошибка, коли ты в этом не уверен. Тут очерёдность такова: сделал…. осознал… ошибся. И никакой другой очерёдности, вопреки бытующему мнению, быть не может – не нужно путать ошибку с заблуждением. Заблуждение как раз всегда неосознанно. Сие умозаключение, может быть, и не претендует на оригинальность, однако является моим глубочайшим убеждением, или, если хотите, заблуждением; но уж никак не ошибкой…
  …Вот, хотя бы взять один случай из моей жизни: утро того дня, о котором пойдёт речь, выдалось на редкость славным. После уже порядком затянувшихся нудно-дождливых дней наконец-то выглянуло солнышко, и душой моей внезапно овладело чувство прямо-таки всеобъемлющего восторга. В такие дни, как правило, чувствуешь, что жизнь твоя имеет вполне определённое направление, а желание отдаться течению этого дня с первых минут пробуждения неизменно овладевает всем твоим существом. Вот и в тот день я твердо знал, что напьюсь. Напьюсь не как обычно – бесцельно, желая убить драгоценное, но никому не нужное время, а сделаю это с извечной, глубоко философской целью – немедленно пропить все негативные эмоции, накопившиеся во мне за бесконечно долгие дни ожидания праздника. Вы можете возразить, что никакого предчувствия в этом случае и в помине не было, а было лишь желание, кое иной раз бывает так сильн;, что воспротивиться ему не сможет и человек, обладающий фантастической силой воли…  Сделав подобное предположение, и вы неминуемо впадёте в заблуждение. Во-первых, это только начало истории, а во-вторых, при чём тут «сила воли», коли с этой самой «силой» на эту самую «волю» и рвётся твоя же собственная сущность?..
  …Предчувствие меня не обмануло… Ровно через час я сидел в уютном придорожном кабачке на окраине города среди таких же, как и я, «сентиментальных забулдыг». Это классовое определение я придумал в далёком студенчестве, когда ещё только начинал более или менее регулярно посещать разнообразные питейные заведения и нескончаемые столовые, которые отличались от первых лишь необходимостью иметь «содержательную жидкость» заблаговременно при себе и незначительным риском нарваться на штраф за её «подстольное» распитие. Впрочем, до крайнего хамства в первые часы застолья, как правило, не доходило, а необходимость вести себя прилично в дальнейшем мешала подолгу задерживаться в подобных местах. Питейные же заведения, в первую очередь, отличает друг от друга именно контингент посетителей. В любом таком месте есть свои завсегдатаи, которые, по сути, и являются лицом заведения, его вывеской. Ещё с порога каждый случайный посетитель, несколько секунд невольно оглядываясь, оценивает эту «вывеску» и, поколебавшись, делает для себя вывод – достаточно ли душевная атмосфера царит в этом заведении и родственно ли она его внутреннему состоянию. Набравшись некоторого количества опыта, я начал осознавать, что меня чаще всего тянет в заведения, где собираются индивидуумы, подходящие под  вышеупомянутое определение. И именно потому, что в таких заведениях «показатель душевности» на каждый отдельно взятый столик временами буквально зашкаливает на самом высоком уровне, а результатом подобного времяпрепровождения является полное и всеобщее обезденежнивание карманов и кошельков, происходящее в едином душевном порыве…
  …Я сел за свободный столик, и священнодействие началось…
  ... Два стакана портвейна, кружка пива, двести грамм водки (под яичницу с ветчиной) и ещё кружка пива сверху – всё это только первый этап. (Количество, очерёдность и содержательность напитков определяются, исключительно полагаясь на интуицию; а у меня к ней, как вы помните, вопросов нет)…
  … Не нужно обладать особым чутьём, чтобы предугадать, что этот непродолжительный по времени первый этап является своего рода лишь подготовительным и далеко не последним. Оставалось дождаться появления нового действующего лица, которое и в этот раз не заставило себя долго ждать…
– Борис, – так представился незнакомец, пересаживаясь с соседнего столика, где в гордом одиночестве заседал, как видно, ещё задолго до моего появления здесь, – не помешаю?.. Пить в одиночестве – первый признак алкоголизма, – заметил он.
– А пить в хорошей компании – верный путь к нему, – присоединился к разговору только что вошедший интеллигентного вида старичок с аккуратной бородкой, – примете в компанию?..
  …Разговор, как обычно бывает в подобных случаях, завязался быстро, однако, особенной смысловой нагрузки не имел. Просто три хороших человека оказались в одно и то же время, в одном и том же месте, и ничего более... Ничего более, кроме одной детали… Почему-то интуиция упрямо подсказывала мне, что один из моих собеседников – жулик, а другой – подлец. И что тут прикажешь делать?! Не скажешь же вот так, запросто, незнакомому человеку, что он подлец. Да и в жульничестве хорошего человека ещё уличить надо…
  А ведь знаю наверняка, что интуиция меня не обманывает. Никогда раньше не обманывала и теперь не должна.
  И что в таком щекотливом положении прикажете делать?.. Сразу не встанешь, не уйдёшь – вроде как сам подлецом окажешься, а оставаться в подобной компании – жди сюрпризов… Вот я и дождался…
  После третьего или четвёртого стакана, разговор у нас незаметно переместился в область абстрактных понятий. Что-то вроде о душе человеческой и её бессмертии. Мол, если человек хороший, то и неважно оно вовсе: смертная она, эта душа, или нет; всё одно, память о человеке этом останется бессмертной, в сердцах других вечно жить будет…
  Не то, чтобы я с этим утверждением не был согласен – вовсе нет, наоборот; просто сижу и думаю: «Чего это они мою душу бессмертную на бессмертие разменивают? Мне чужого не надо, но и моего не троньте! Вот ведь туману напустили – собственных мыслей не разглядеть. Где-то в этом тумане плавают. Спорить, что ли, с ними я сюда пришёл!»
  Но сидим вроде как душевно. Даже слишком – по душам о душах беседуем и водочкой души свои подстёгиваем на разговоры задушевные.
  Вдруг тот, который мне жуликом показался, и говорит:
– Может, в картишки перекинемся? У меня непочатая колода всегда с собой. Так и время веселее проводить.
– А на что играть будем? – поинтересовался мой подлец.
– А вот на душу и сыграем, – не задумываясь, ответил жулик, – денег всё равно ни у кого не осталось. На выпивку – глупо. Ну, выиграешь ты эту выпивку – всё равно в одно рыло пить не будешь; а душа людская – потёмки. Выигрывай или проигрывай – всё одно, что на интерес играл, да азарту поболее, чем на простой интерес будет. Вдруг проигрыш чего-нибудь да значит. Мы вот с друзьями-приятелями завсегда на неё, родимую, и играем. Каждый из нас уж раз по сто душой с товарищами поменялся. Теперь и не разберёшь, к кому чья душа перекочевала. А всё одно – душевно время проводим!
  Ну, думаю, вот он и подвох обозначился. Стало быть – за душу решил взять своей душевностью. Уже и руки в предвкушении потирает.
– Сдавай, – говорю, – душу так душу! Ставлю на кон. Проиграю без сожаления. Душа, знаете ли, ныне продукт невостребованный, если не сказать более – скоропортящийся. Его в наши дни с выгодой не заложишь. Сдавай!
  Он, даже не посмотрев в мою сторону, неторопливо сдал мне двух тузов.
– Себе! – почти одновременно мы с Подлецом остановили раздачу.
  Я в этом деле непрофессионал. На любителя и то не тяну. Но облапошить меня «за здорово живёшь» при моей-то интуиции – это вам дудки!
  В первом заходе я и Подлец поделили Фортуну между собой; во втором – удачливее оказался Жулик; третий – безраздельно остался за мной; четвёртый и пятый снова благоволил Жулику. А потом меня как прорвало!... Пошла масть!
– Вот ведь, везёт же мне! – подумал я. – Или так везёт, что мне так кажется?..
  … Разошлись мы далеко за полночь, уставшие и молчаливые.
  В голове пьяной змеёй ворочалась мысль: «А Подлец-то и впрямь подлецом оказался. Сбагрил мне свою душонку паршивую. Что теперь прикажешь с ней делать?.. Разве что в следующий раз будет, что на кон поставить…»
  Я зашёл домой, прошёл по коридору, успев по дороге смачно пнуть соседского кота, зашёл в свою комнату и, как был в обуви, грохнулся на старый диван.

  P.S. На следующий день с душою подлеца я отправился в очередной кабак.




   Краткая история жизни...

  Один мой друг при встрече на вопрос: «Как поживаешь?» всегда отвечал: «Хуже некуда!..»
  Спустя некоторое время, когда становилось хуже, оправдывался: «Ну, что ж, совершенству нет предела...»
  А недавно помер.




    Память (краткий диалог)


– Привет!
– Привет.
– Давно не виделись! Ты куда-то последнее время запропастился.
…................
– Помнишь того?...  Ну, как его?..... Имя совсем забыл....
– Помню.
– Где он? Что с ним?
– Умер.
– Как умер?...
– А никак. Просто умер. Сел на скамеечку и умер.
– А где он похоронен?
– Нигде...
– Что значит – нигде?!
– А вот то и значит, что нигде не похоронен. Посидел-посидел он на скамеечке и ушёл.
– Куда?
– Этого никто не знает; ни могилы, ни человека... Только – Память...
….................
 А за окном в это время шёл дождь.




    Вот и всё…

  Врачи запретили мне мечтать.
  Мне и сейчас неведомо, чем руководствовались они, вынося столь беспощадный приговор, но только один из них утверждал, что все мои мечты крайне негативно сказываются на моём же здоровье.
  Помнится, как ещё в далёком детстве родители и учителя не раз говорили мне, что я «летаю в облаках». Я тогда всё не мог понять, что это значит… При чём тут, вообще облака? Они, конечно, мне нравились, потому что очень красивые и иногда принимают самые причудливые очертания, но вот о чём я действительно никогда не мечтал, так это о том, чтобы летать среди них. Я всегда думал, что снизу они гораздо красивее. (И потом, когда мне впервые посчастливилось по-настоящему подняться к ним на обычном пассажирском самолёте, я воочию убедился в своей правоте).
  Но уже тогда все эти люди, находившиеся вокруг меня (точь-в-точь как сейчас эти люди в белых халатах), в один голос утверждали, что моё «летание в облаках» не доведёт меня до добра; что мне нужно лучше учиться и думать о реальном будущем (вот ещё одно определение, смысл которого мне и до сей поры не удалось постичь), наверное, они имели ввиду «ставить реальные цели». Откуда они могли знать, насколько реальны были для меня все те вещи, о которых в те далёкие времена я мечтал?!
  Да, я мечтал. Я умел мечтать, мечтать с размахом, мечтать бескорыстно и светло, несмотря на то, что и те детские мечты, как оказалось, уже тогда вели меня к пропасти; к пропасти непонимания и злобы – пропасти, так часто разделяющей людей на своих и чужих.
  А мне так хотелось стать своим… И я становился; становился вопреки всему, неизменно теряя всё то, что составляло большую и главную часть моей жизни, теряя лишь потому, что я мечтал о «Настоящем» (о бескорыстной дружбе и верной любви). Тогда я не знал разницы между «быть своим» и «иметь друзей».
  Теперь, когда у меня нет права на мечту, мне остаются лишь воспоминания. Воспоминания, отдающиеся нестерпимой болью где-то в глубине моего измотанного бесконечным ожиданием сердца. (Ожиданием?.. чего?.. Чего я ждал?.. И что это за орган такой – сердце? Казалось бы, обычный кусок мяса, выполняющий функцию насоса. Ну и гонял бы себе этот насос свою кровушку… Чего ему ещё надо?! Ан нет! Болит проклятое, болит за всё и за всех. Голова, видишь ли, думает, а оно болит. Неправильно это как-то. Не по уму).
  Воспоминания – это тоже мечты, но мечты о прошлом. Люди в белых халатах ничего не сказали о воспоминаниях. И я им тоже ничего не сказал. Они не догадываются, что мне есть, о чём вспоминать:
  …Вот я стою на самой вершине холма. Мне восемь лет, и вершина этого холма для меня тогдашнего сейчас недостижима. Я уже давно мечтал забраться на самый его верх, ещё и ещё раз бросая взволнованные взгляды в его сторону. О, как он был далёк и неприступен. Лишь несколько раз в месяц судьба посредством моего отца проносила меня на стареньком мотоцикле с коляской у самого его подножия. Это священное для меня «свидание» свершалось всякий раз по пути нашего следования из маленькой городской квартирки в не менее скромный деревенский быт с каменной печкой и тёплым запахом коровьего молока и куриного помёта.
Мне даже не приходило в голову попросить отца, чтобы он сам отвёл меня на эту вершину. Нет, я не боялся отказа. Просто я был уверен в том, что путь на эту вершину мой, только мой и ничей больше. Так что, для любого другого, даже близкого мне человека, он был заказан. В конце концов, это была моя, а не его мечта (о его мечтах я не имел ни малейшего представления).
  Я долго ждал. И вот однажды рано утром вышел из дома, прихватив с собой лишь пару печёных картошек да ломоть хлеба (долгие сборы непременно вызвали бы подозрение со стороны моих домашних), и решительно направился в сторону холма. Я как сейчас помню этот долгий изнурительный подъём под палящим солнцем.
 Это была первая победа восьмилетнего ребёнка над расстоянием и страхом, в том числе и страхом перед неминуемым наказанием. Даже сейчас мне отчётливо представляется, как, поднявшись на самый верх, я впервые за всё время пути оглянулся и с наполняющим сердце восторгом увидел теряющийся в дали, затаившийся, обездвиженный мир.
  Когда я вернулся, родители уже сбились с ног в поисках невесть куда канувшего своего чада. Наказание не было жестоким. Да и что для меня в тот момент могло значить это наказание в сравнении с тем глотком свободы, к которому, тогда ещё непостижимым для меня образом, примешивался сладковатый вкус победы.
  Но самыми захватывающими и удивительными были мечты о «несбыточном». Они поглощали меня целиком, со всеми моими потрохами и душевными стремлениями. Я посвящал им целые дни, недели, а иногда и месяцы. Вся их прелесть заключалась именно в несбыточности, а значит, и в бесконечности. Ни один человек, какой бы жизненный опыт ни был за его плечами, и каким бы авторитетом для меня в обыденной жизни он ни обладал, не смог бы мне доказать, что я в десятилетнем возрасте не могу построить свой собственный самолёт или подводную лодку, на которой можно будет отправиться в путешествие прямо по нашей маленькой, тихой, поросшей камышом и лилиями речушке, или приручить необыкновенного дракона, которого можно будет прятать в кармане школьного пиджака, и ещё многое и многое другое…
  В одиннадцать лет я «изобрёл» таблетки от старости (тогда почему-то особенно хотелось жить, и если не вечно, то очень и очень долго; удивительно, что с годами это желание куда-то улетучилось).
  Шли годы, мечтатель взрослел. С ним взрослели его чувства, желания, стремления. За ними следом поспевали мечты, становились грёзами, обретали лёгкость и возвышенность. Мечтатель становился романтиком…
  …Вот милый сердцу образ в окне отъезжающего от остановки автобуса…
Я ежедневно приходил в один и тот же час на ту автобусную остановку лишь для того, чтобы иметь возможность проводить взглядом этот объект смутного для меня желания. Она всегда садилась у одного и того же окна, словно ждала чего-то. Возможно, она давно уже заметила этого странного, смущённого зрителя на автобусной остановке.
  Сейчас мне трудно судить, но вряд ли я был застенчив, скорее, я боялся… Боялся спугнуть мечту, потерять её  в этом окне.
  По-видимому, именно тогда начали проявляться первые симптомы моей таинственной и тяжёлой болезни. Происходящее всё более и более походило на бред, а мечты, рискуя стать реальностью, всё дальше и дальше уводили меня от действительности…
  Теперь я уже не помню, как попал в это заведение и почему здесь за глаза меня называют «мечтателем». Кажется, я никогда не мечтал ни о белых коридорах, ни о высоких светлых окнах, ни об этих людях, что сейчас повсюду сопровождают меня. А может быть, всё-таки мечтал?.. Нет, этого быть не может! Я прекрасно помню всё, о чём когда-либо мне доводилось мечтать. Помню все свои душевные порывы и переживания, стремления и поиски, но вот было это до или после моего появления здесь, я не помню.




   Новая жизнь

  …И решил начать всё с начала.
  К тому моменту я уже дошёл до состояния полной апатии ко всему, что когда-то составляло большую и главную часть моей жизни. Условно я назвал бы этот период третьей и последней стадией глобальной мизантропии отдельно взятого рассудка. Когда всякое проявление стороннего ликования вызывает лишь безмерную тоску и похмельную отрыжку.
  Событийность процесса моего существования вполне органично ограничивалась утренними прогулками до ближайшей пивной с последующим длительным дневным «забегом» в рюмочную за углом, где, как правило, я и проводил остаток дня, вплоть до второго пришествия моего соседа, встретиться с которым, а уж тем более выпивать, всегда было равносильно добровольному согласию дать нагадить себе в душу или же позволить вые...ать себя в мозг.
  Обычно первый раз он заходил сюда утром, когда я благополучно отсиживался в пивной. Судьбе было угодно распорядиться так, чтобы наши графики посещений обоюдно любимых нами злачных мест расходились бы кардинальным образом. За что я ей, в свою очередь, и по сей день бесконечно благодарен, в отличие от моего несчастного аппонента, изнывающего от недостатка внимания окружающих к своей, по правде сказать, ничего не представляющей из себя персоне.
  Мой сосед – бывший вояка, благополучно прошедший без ущерба для здоровья несколько печально известных войн и так называемых локальных конфликтов, – потерял руку в обыкновенной пьяной драке, когда его сбросили с моста под проходящий скорый поезд «Астрахань – Петербург», любил поговорить за жизнь и в который уже раз поведать о своих доблестных победах на любовном фронте. На войну он ушёл добровольцем, спасаясь от семейной жизни, которая, по слухам, на тот момент дала такую внушительную трещину, что бедняга явился в военкомат в одних плавках и старых сандалиях на босу ногу. Дважды был в плену, и тоже по доброй воле. Сложив оружие, он потребовал предоставить ему политическое убежище на территории страны, дружественной силам противника. Враг оказался не так доверчив, как родное командование. В результате чего из вооружённых сил он уволился в звании майора. Это звание, давно трансформировавшееся в прозвище, он и по сей день гордо носит в среде  местных забулдыг.
  В общем, жизнь шла своим чередом....
  Подобное положение вещей меня вполне устраивало. Что-либо менять в устройстве собственного бытия означало пуститься в новое, ничего не обещающее путешествие к весьма призрачной цели. В памяти была свежа предыдущая попытка, закончившаяся желанием пуститься во все тяжкие, что я и не преминул сделать в своё время. Теперь душа требовала праздника, только праздника, и ничего кроме праздника. Аминь!...
  На несколько лет я напрочь забросил любые творческие изыскания и прочие культурные излишества. По правде сказать, от любого соприкосновения с возвышенным или же прекрасным подташнивало не меньше, чем от дешёвого портвейна. А так как на приобретение последнего требовалось приложить гораздо меньше усилий, выбор для меня был вполне очевиден.
  Если вдруг кому-то из читателей показалось, что я описываю здесь обыкновенный человеческий запой, то он глубоко заблуждается. И дело не в том, что запой был нечеловеческим, а в том, что никакого запоя у меня не было и в помине. Всё это священнодействие, или же ритуал, имело целью – некое очищение от всякого рода сопутствующей скверны: будь то мой сосед, или же, собственно, нестерпимая жалость к самому себе.
  Рано или поздно это всё равно должно было закончиться. В конце концов, каждый человек собственную историю жизни пишет сам. Я написал несколько вариантов.
  За окном стоял тихий летний вечер. Я вернулся к столу, несколько раз перечитал написанный мною текст... И решил начать всё с начала.


В оформлении обложки использованы творческие эксперименты Михаила Барташука