НА ФОТО: Комсомолка, подпольщица-разведчица Благодарненского партизанского отряда "Максим" Орджоникидзевского (Ставропольского) края Александра Петровна Бледнова (Шура Бледных).
Замучена фашистами в октябре 1942 года.
ФОТО из Благодарненского музея имени Петра Федоровича Грибцова. Город Благодарный Ставропольского края.
***
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1.
От маленькой керосиновой лампы стены подвала окрашены в желтоватый цвет. Федор Гриценко, лежа на топчане, курил и наблюдал, как курчавые барашки сизого дыма, медленно поднимались и ползли по потолку.
Михаил на листке тетради чертил замеченные объекты немецких складов и учреждений. Важные из них пометил крестиками. Карта - будущий счет мести. Он передал листок Федору:
- Ознакомься, возьми в память и - скури.
Федор и Михаил довольны успешным исходом дела. Михаил, хлопнул ладонью о ладонь, хрустнул суставам пальцев, облегченно вздохнул:
-Шабаш!
Он потянулся и потрепал за плечи Федора. Гриценко, прищурив глаза, смотрел в потолок. Он с детства был молчалив и медлителен. Семья Гриценко была многочисленна, а кормильцев мало: отец и Федор. Оба они батрачили. Нелегкая жизнь научила Федора внимательно и трезво смотреть на явления.
- Федька, десять раз примерь, а раз отрежь, - поучал отец.
Федор так и делал. Михаил знал эти сильные черты его характера и часто нетерпеливо ждал выводов приятеля. Гриценко, как на весы клал факты, взвешивая, потом говорил коротко и веско.
Веселый порыв Михаила не вызвал на лице Гриценко ни малейшего движения. Гриценко смотрел в одну точку и думал. Михаил сел у изголовья. Он с одного взгляда понимал друга, и веселость улетучилась с его лица. Они с минуту молчали.
- Не шабаш, Миша, - твердо сказал Гриценко.
Он поднялся с топчана.
- Не шабаш, скажу тебе, мой друг. Все, что мы имеем, это еще полдела. Шабаш будет в камышах, там скажем: «Шабаш». Уходить нам, Миша, надо.
- Ты прав. Надо уходить и это теперь не простая штука. Знаешь, почему немцы так лютуют?
- Знаю.
- Наши листовки... По ним немцы убедились, что партизаны работают здесь. Немцы каждую ночь патрулируют при выходе из села. Немцы обложили село со всех сторон. Днем и ночью тщательно проверяют документы и людей.
- Знаю.
- А уехать надо. На подводе с какой-нибудь поклажей.
- А лошадь?
- Найдем завтра. Шурке поручим.
За дверьми послышался шорох, условный стук. Гриценко открыл. В подвал вскочила Шура. Черное меховое пальто ее усеяно серебристыми снежинками.
- Легка на помине, - улыбнулся Михаил, - только что говорили о тебе.
- Вы о чем?
- Шура, лошадь нам нужна.
Шура села на топчан, задумалась.
- У кого же взять? Ладно, сделаем попытку.
Она высказала соображения. Михаил написал записки.
- Передай этим людям, у них лошади есть.
На другой день Шура, сидя в подвале, рассказывала:
- На первую записку долго не было ответа, потом вышли на крыльцо, сообщили: «Хозяина дома нет». Второй адресат сразу отозвался, он шепнул мне на ухо: «Скажи Михаилу, что я уважаю его, но... я еще жить хочу. Так и скажи, что в данный момент я его не знаю, и он меня не знает. Поняла? И записочку ему обратно отдай, либо порви».
Михаил опустил голову.
- Подождите, - ободряюще сказала Шура, - что же вы сразу голову повесили? Еще не все.
Шура была ещё у одного человека. Он взял записку и удивился:
- А ты, чья будешь?
- Бледнова.
- Анны Васильевны Бледновой дочка?
- Да.
- Михаил, значит, тут?
- Да.
- Так передай Михаилу, нынешней ночью в десять часов пусть он придет к берегу Мокрой Буйволы, даст три коротких свистка, а я подойду, и мы с ним обо всем договоримся.
Ровно в десять часов ночи Михаил пришел к месту условленной встречи и дал три коротких свистка. Ответа не было.
Неподалеку шли два немца и громко смеялись. Выждав несколько минут, Михаил повторил свистки. Отозвалось только эхо. Где-то под горой прострочили три автоматных очереди.
Михаил вспомнил, вчера ему рассказывали о расстреле еврейских семей. Мальчик лет восьми раненый упал между окровавленными трупами матери и сестренки и жалобно взывал о помощи. Когда немцы ушли, мальчик поднялся и вышел на окраину села. Русские женщины припрятали малыша, обмыли, перевязали. Утром немцы, не досчитавшись одного трупа, пустились на поиски. Ребенка нашли в сарае и схватили. Верховой немец взял его за ноги и поволок по земле.
Болтая ручонками, цепляясь за камни, мальчик кричал:
- Дяденька, мне больно... Мне больно...
- Нету больно, - сказал немец и, смеясь, пристрелил ребенка.
- Гады... - прошептал Михаил.
Часы показывали двадцать минут одиннадцатого. Ожидаемый не подошел к берегу. В стороне вокзала – сухой винтовочный выстрел. Где-то на краю села – второй выстрел. Михаил возвращался. В подвале он застал одного Гриценко.
- Неудача?
- Полная.
- Не вышел?
- Не вышел.
- И этот, значит, струсил.
Долго молчали.
- Пешком идти нельзя, - решительно сказал Михаил, - если не в селе, так за селом схватят. Надо обмануть немцев, лошадь надо. Еще у меня на примете есть один.
- Кто?
- Кувардин. У него, говорят, лошадь есть.
- Кувардин? Подожди! - Гриценко приложил палец ко лбу. - Кувардин... кажется знакомая фамилия. Не комбайнером ли он работал?
- Вот, вот, сначала комбайнером, а потом механиком в машинно-тракторной станции. Я его хорошо знаю. Только, почему он оказался здесь? Почему с нашими не ушел.
- Видно не удалось. А ты хорошо знаешь его?
- Как же, приятелем считался.
- Ладно, пиши, - подумав, согласился Гриценко.
Михаил написал: «Уважаемый товарищ Кувардин, прошу, зайди к нам. Позарез нужен. Мы тут в соседях у тебя. С приветом Мих. Коробко».
Ксения Никифоровна слышала мельком, будто Кувардин в ладу с немцами. Но слышала так же, будто немцы его сажали. Может быть, это только для виду?
Чтобы не вызвать подозрений она послала с запиской сынишку Ваню и внука Колю. Она вышла на крыльцо за Ваней и Колей и долго смотрела им вслед. Ребята быстро побежали, огибая ограду церкви, потом они скрылись. В груди у Ксении Никифоровны что-то засосало. Крыльцо с лавочкой (такие крылечки почти у всех хат в Благодарном) выходило на улицу, а хата Ксении Никифоровны - против церкви.
Много лет Ксения Никифоровна прожила здесь и никогда так не тревожилась, как сейчас. На железной крыше церкви как-то по особенному гремит, шарит ветер. Возвратившись в хату, она не находила места себе. Почему, и сама не знала.
С тех пор, как Михаил пришел со своим делом в дом, все было подчинено этому делу. И жизнь зятя, равно, как и его дела, были неоценимо дороги для Ксении Никифоровны. До сих пор знала об этом деле только семья. Да и семья-то не вся знала. Дети не допускались в погреб. Сейчас тайна выходит за пределы хаты, потому так тревожно и тяжело на душе.
- Кувардиных-то я знаю, - рассуждала Ксения Никифоровна, - а вот боюсь, как бы грех какой не случился.
- Бог его знает, что у него на уме, у этого человека, - вздохнула Агриппина. - Немцев он вроде не любит, ругает их, да больно уж говорливый, проболтаться может.
Когда ребята открыли дверь, Ксения Никифоровна и Агриппина увидели, как через среднюю хату во двор мелькнул Кувардин. И еще слышали они, как хлопнула дверь в подвале, и звук этот отозвался болью в сердце.
- Браты мои! - прослезившись, бросился к разведчикам Кувардин.
Сцена была трогательная, однако чуткий Михаил заметил кривую деланную улыбку и мышиный взгляд Кувардина.
- Откуда, браты? Вот не ожидал. Чего же вы раньше? Помог бы... Про меня тут вроде никто... Живу себе тут, как у бога за дверью.
- «У бога за дверью», - вслушивался Михаил.
- Вот не ожидал, совсем не ожидал...
Михаил приостановил трескотню Кувардина:
- Помощи у тебя просим, дорогой друг.
- Пожалуйста.
- Лошадь нам надо.
- Что ж, непременно помогу. О чем разговор! Когда же вам нужна лошадь?
- Нынче, сейчас...
- С удовольствием бы нынче, но гнедушка, кобылка моя, в поле, за кормом погнали. Завтра непременно, вечером... Согласны? Вот и хорошо, сторговались, как говорится.
Мышиные зрачки забегали по подвалу. Откланявшись, Кувадрин захлопнул за собой дверь. Он жил в одном из ближайших кварталов. На его стук отозвалась жена:
- И где это тебя черт носит?
- Да тут, у соседей...
- Знаю, какие соседи... Шляешься, как кобель. А тут становись на холодный пол, отворяй, потом кашляй.
- Ну, ладно уж. Спи.
- Уснешь тут! Небось, опять у Соньки водку жрал?
- Ну, уже хватит. Ты как чуть что - скандал затеваешь. В деле я был,
понимаешь ты, или нет? Спи, знай свое.
- В деле... знаю, какие у тебя дела бывают. Брехать-то, слава богу, научился.
Долго бормотала, эта грубая, выпивающая женщина, потом отвернулась к стенке и заснула.
Кувардин долго не спал, переворачиваясь с боку на бок. Перед его глазами стояли только что виденные партизаны. Он помнил Михаила, как отличного человека.
Он помнит Гриценко, который был председателем колхоза и не раз отмечал Кувардина, как лучшего комбайнера. Оба они сейчас стояли перед его глазами, и от этого Кувардин вздрагивал и кутался в одеяло. Порой ему слышался топот за стеной хаты, стук в окно. Кувардин вскакивал, прикладывал ухо к дверям и снова падал в кровать.
- Партизаны... Они в селе. Они - рядом...
Кувардин то радовался, то бледнел от страха и проклинал себя:
- Зачем пошел в подвал?
Он обманул партизан - лошадь его дома. Но везти, выручать партизан? Кувардин вздрагивал от одной мысли. Он завидовал этим мужественным людям, ненавидел себя, и ему хотелось перенести эту ненависть на них.
Ему представлялось: он везет разведчиков, укрытых соломой. Нападают немцы, партизан схватили, связали руки ему - Кувардину.
Тюрьма... Допросы... Смерть...
Ну, вот и отжился ты - Кувардин. Он лихорадочно сбрасывал одеяло, шарил вокруг - никого не было.
2.
Вставало зимнее утро. Разведчики были готовы в обратный путь. Душа рвалась на простор. Погожий день заглядывал в щели подвала, звал разведчиков. Но выйти нельзя: солнце в плену, родной край в плену. Нельзя... Еще не время.
Михаил проверил пистолеты, приготовил запалы для гранат. То же самое сделал Гриценко. Чтобы не терять время разведчики послали Шуру и Любу в центр села наблюдать за немцами.
Ксения Никифоровна тоже занята приготовлениями. Всю ночь накануне она не спала: у нее большая стряпня, она готовит харчи для отъезжающих.
Михаил положил на кадушку рюкзак и упал на топчан, закинув руки за шею. Лежа на спине, запел тихонько:
Разгромили партизаны
Белой армии оплот.
И на Тихом океане
Свой закончили поход.
Он любил эту песню. И сейчас она взбудоражила его чувства:
- Понимаешь, Федор Федорович, жизнь наша какая? Интересная жизнь, правда? Дожить бы до хороших дней, увидеть все, все. Вышвырнем немца, закончим свой поход. Домой придем. Сейчас мы дома и не дома. Выйди на белый свет, а немец на тебя петлю накинет. А тогда с песней придем домой, в родные края. Потечет радостная жизнь. Только вот душу нам враги надолго закоптили. Но пройдет время и душа очистится.
Следы вражьи чертополохом зарастут. Помнишь, еще в школе стихи учили:
И уж много могил
Наших недругов,
Прорастет на Руси
Травой дикою.
Кончится война, будем отчитываться. Спросят с каждого: «Где ты был, что делал?» Даже дети наши допрос учинят. Сперва обнимут, а потом: «Ты где, папа, так долго был?» Ты ответишь, и я отвечу, а кое-кому трудно будет отвечать. Не найдут слов для ответа, краснеть придется. Наш рассказ будет очень занятным для детей: «…Были в камышах, в разведку ходили, на дорогах немцев подкарауливали, а потом, вот тут лежали среди кадушек, у тетки Ксюшки в погребе. Приказано, мол, было лежать между кадушками, чтобы немцев да предателей получше выведать. И этот приказ мы выполнили. А что Вишняков скажет? О таких мы, скажем: «Путались эти Вишняковы в наших ногах, как бурьян перекати-поле».
***
Первой возвратилась Шура и рассказала:
- К складу, что возле типографии, подвезли на машине обувь, одежду военную, а девять машин загружены ящиками, по всему видно - боеприпасы. Любу видела, она крутилась около комендатуры.
Люба действительно была здесь. Она заметила, что в комендатуре и в полиции суетились, к чему-то готовились. По слухам тревожные вести получили.
В полицию прибежали два немца, вооруженные автоматами. Через минуту подскочила машина, в ней полно немецких солдат, вслед за машиной вооруженный мотоциклист протарахтел. Потом подъехали еще три автомашины с солдатами.
- Что-то неладное, - подумала Люба. - Надо сказать об этом нашим.
Она пошла тихо, тихо, чтобы не вызвать подозрений, но скрывшись за углом, что есть силы побежала. У моста ее обогнала немецкая машина. За ней вторая, третья, четвертая, все битком набиты солдатами. Те самые машины, что были около комендатуры.
В голове мелькнула страшная мысль. Надо скорее добежать. Она перерезала улицу, бежала через дворы, через стенки, через сады. Ветки хлестали по лицу, корявый терновый сук сорвал с нее платок, клочья трепетали на плечах.
Мысли бились в голове:
- Вот еще один переулочек, один двор… Уже видна церковная площадь, а там – родной дом, подвал... Они ничего не знают… Последняя стена...
Перевалилась через нее, и к Любе, как черная тень, подскочил немец. Он грубо осадил ее:
-Цурик! (Назад!)
Люба выскользнула, но перед ней выросла черная цепь немцев. Один из них подскочил, наставив в упор пистолет, также крикнул:
- Цурик! (Назад!)
- К ребеночку, к ребеночку я... Больной он... При смерти. За доктором бегала я, - лепетала Люба.
Ее пропустили. Люба выбежала на церковную площадь и увидела, как Кувардин показал Шаронину на их двор и скрылся за оградой церкви. Она видела издали, как два немца схватили ее мать и швырнули под стену соседней хаты.
Теперь все ясно. Люба ринулась туда, к немцам. Ударом приклада немец свалил ее под стену.
- Деточка моя... - со слезами прошептала Ксения Никифоровна.
Она бессильно обняла голову дочери и прижала к своей груди. Немец топнул ногой:
- Лежайт, капут!
Люба видела, как из машины выскакивали немцы и, пригибаясь, оцепляли двор.
- Они не знают, не знают, погибнут, - думала Люба.
Но она ошиблась. Михаил и Гриценко поняли все. Михаил выхватил пистолеты. Гриценко вкладывал запалы в гранаты. Шура стояла в оцепенении, не соображая, что делать. Где-то вблизи от топота гудела земля. Разведчики не знали, что именно происходит, но поняли, что они преданы.
Проверяя патроны в пистолетах, Михаил зло прошептал:
- Сволочь! Будем драться, товарищи. Живыми не сдадимся!
Как всегда спокойный, Гриценко оттолкнул от двери Михаила и тихо сказал:
- Первым я... Бросаю гранаты влево, прикрываю, а ты бежи вправо, через палисадник уходи. Один ты должен уйти!
Шура, возбужденная неожиданной осадой, тяжело дышала.
- А ты, Шура, здесь, - сказал Михаил. - Вот тебе граната, если, что, запомни, ты без языка.
- Есть! - шепнула девушка.
Гриценко с силой рванул дверь и бросил гранату за стену. Затрещали автоматы. Немцы шарахнулись, загудели сапогами за стеной, но взрыва не последовало. Звенели пули, впивались в стены дома и двери подвала. Гриценко швырнул еще одну гранату. Взрыв. Пыль столбом поднялась к небу.
Михаил ринулся к палисаднику, подбежал к стене. Перед ним выросла высокая фигура Шаронина, но не успел Шаронин прицелиться, схватился за живот и упал в лебеду. Совсем близко поднялся немец, но тоже скорчившись, свалился. Михаил бил из двух пистолетов. Из-за ветвей плеснул выстрел, обжог лоб, в левую руку ударило словно молотком, и пистолет выпал. Михаил пустил пулю в куст и там раздался стон.
- Путь свободен!
Михаил оперся на правую руку и прыгнул на саманную стену. В то же время он ощутил короткий толчок в спину и, покачнувшись, соскользнул на землю в палисадник. Бежать бы, бежать, но... из живота выползали синие пузыри.
- Разрывными бьют, гады!
Михаил правой рукой хватался за живот, хватался за жизнь, а она уходила. На мгновенье блеснуло лазурное родное небо и - померкло...
Гриценко, вскочив на саманную стену, выстрелил из нагана, и немец, взметнув руками, упал на землю. Но совсем в упор другой немец провел дулом автомата. Резанул глаза огонь... Почернело небо... Гриценко всем обмякшим телом рухнул на землю.
Немцы ввалились во двор. Сухой, с красным лицом, офицер тащил растрепанную Любу. Другой немец сзади подталкивал ее в спину дулом автомата.
- Есть там, кто там? - кричал офицер, показывая на подвал. - Сколько там, сказайт, момент!
Люба молчала. Блузка разодрана, и правая грудь ее сочилась кровью.
- Будешь сказайт? - кричал офицер.
Глядя в землю, Люба молчала. Офицер швырнул ее на землю.
Молодой немец бросил гранату в дверь подвала. Немцы попадали. В подвале загудело и захлебнулось. Этот же немец сбежал по дорожкам к двери подвала, но Шура метнула ему под ноги гранату, облако дыма и пыли закрыло немца.
Когда рассеялся дым, под обломками раздробленной двери нашли Шуру с окровавленной перебитой ногой. Она не плакала, не стонала. Лежа на земле, она безучастными глазами смотрела куда-то вдаль. Офицер кивнул солдатам:
- Отправляйт её...
Шуру бросили на линейку, нога её подвернулась на переломе, девушка стиснула челюсти и по-прежнему неподвижными глазами смотрела в ледянисто-ясное небо...
3.
У хаты Ксении Никифоровны поставили часового. Немцы запретили даже прикасаться к трупам разведчиков-партизан, угрожая расстрелом на месте. Любу и Ксению Никифоровну взяли под охрану на дому. В эту же ночь в квартиру ворвались двое с наганами - немец и русский. В русском Люба узнала предателя-полицая Костина.
Немец сорвал с кровати одеяло и простынь. Костин грубо приказал Любе и Ксении Никифоровне:
- Собирайтесь, живо!
- А ребеночка как же? - спросила Люба.
- Щенок будет вот с этой, - предатель пистолетом указал на Агриппину.
Мать и дочь, молча, одевались. Потом Люба припала к щеке трехлетнего Володи и долго, долго не отрывалась. Ксения Никифоровна и Агриппина отвернулись.
- Ну, хватит! - Костин толкнул наганом в спину Любы.
Ксения Никифоровна, поцеловав Володю и Агриппину, вышла. Люба обняла Агриппину, чуть шевеля губами, сказала:
- Володюшку не забудь...
4.
Шуру бросили в холодную больничную палату. Посещение родным и знакомым немцы настрого запретили. Где-то близко звякали подковы на сапогах немецкого часового. За окном черной стеной стояла ночь. Поздно, когда все утихло, Шура слышала за дверьми разговор мужчины с женщиной. Шура лежала в дальнем углу и не могла разобрать слов, но, видимо, женщина о чем-то умоляла мужчину. Потом были слышны размеренные тяжелые шаги часового и его грубый голос:
- Строго приказано… Не могу… Нельзя!
Потом голос женщины отдалился. И снова тишина, снова звякают подковы на сапогах часового. По крыше, гремя железом, ходит ветер. Боль в ноге с каждой минутой становится все ужаснее. С вечера был жар, сейчас тело билось в ознобе. Боль отзывается в сердце. Временами мучения заглушались мыслями о страшных, только что пережитых событиях. Как стремительно ошеломляюще рухнуло все, будто обрыв скалы с громом упавший в бездну. Образ Михаила, прекрасный в его решимости, стоял перед ней. У него, у Михаила, надо учиться мужеству.
А как страшно все произошло. Когда её клали на линейку, она видела Федора Гриценко с раздробленным черепом. Что стало с Михаилом, она не знала. Верилось, что Михаил жив, что он где-то ходит, действует, борется.
За дверью опять послышался голос женщины. Через минуту дверь открылась. Вспыхнула спичка и осветила бледное лицо женщины в белом халате.
- Девушка, - тихо сказала женщина. Шура не отозвалась.
- Девушка, милое дитя, я своя, я русская, не бойся.
Ответа не последовало.
- Тебе тяжело, родненькая?
Женщина подошла к Шуре, осветила спичкой распухшую ногу, осторожно перевязала ее в темноте, постелила под Шуру одеяльце и положила под голову маленькую тощую подушечку.
- Так тебе легче будет, - ласково, по-матерински утешила женщина. Потом на ухо шепнула:
- Звери они. Со всеми русскими так...
Шура молчала. Женщина вышла. Шура опустила руку на одеяло, ее пальцы легли на кусочек хлеба.
- Есть еще добрые люди, - подумала она. - Мама не знает где я, что со мной.
***
В десять часов утра в палату вошел доктор. На широкой переносице крепко сидели очки в богатой оправе. Лицо холеное, немного осунувшееся. Вокруг розовой лысины кромка светлых волос. По виду доктор – немец. Он сел в ногах у Шуры и весело спросил дребезжащим голосом:
- Вам, очевидно, тягостно?
Не дождавшись ответа, задал новый вопрос:
- Долго вы были с ними?
Шура поняла вопрос, подумала: «Пусть разговаривает, Шура умеет молчать».
- Напрасно вы пострадали, молодость загубили.
Шура смотрела в сторону.
- Вы, очевидно, решили молчать? Но. Да, это известная история... Собственно говоря, нас, деятелей медицины, эти дела не интересуют. Мы вне политики. Мы люди цивилизации. Наша задача - спасти человека, облегчить его страдания. Пусть человек, опираясь на нас, радостно проживет время, представленное ему судьбой.
Доктор смотрел холодными глазами на Шуру, она не шевелилась.
- Итак, будем лечиться...
Доктор потрогал ее ногу и стал быстро разматывать бинт.
- Забинтовано по-домашнему, ничего, мы все сделаем как по-ла-га-ется...
Рана полумесяцем лежала ниже колена. Осколок гранаты разорвал мышцы и перебил кость.
- Совсем пустяки, - сказал доктор, - рана заживет, кость срастется, и еще фокстроты будете танцевать.
Он извлек из маленького коричневого баульчика тюбик, выдавив на вату темную жидкую мазь, аккуратно провел по краям раны. Потом умело забинтовал. Уходя, доктор бросил равнодушным тоном:
- Желаю здоровья.
Сначала Шура почувствовала необыкновенное облегчение. Сладкая истома разлилась по телу. Ее даже клонило ко сну, но через час-два рана заболела по-новому. Боль нарастала, она ширилась, пульсировала, пронизывала сердце. Шуру бросало в жар, ей стало дурно. Силы покидали ее, хотелось сорвать повязки.
Ей стало тесно в пальто, тесно в палате. Ей казалось, что лежит она не на кровати, а на раскаленной чугунной плите. Голос о спасении, о помощи вырывался из груди, но, прикусив губы, Шура сдерживалась. Она зло упрекнула себя за слабость, за неумение побороть боль. Потом жар в теле прошел, но рана по-прежнему пылала.
В палату сестра внесла чай и маленький кусочек сухого черного хлеба. Она раскрыла рот, что-то хотела сказать, но часовой просунул голову в двери и сестра, молча, вышла из палаты.
Доктор сделал ещё три перевязки и Шура, корчась в муках, убедилась, к какой цели ведет «лечение». Рана рдела и гнила. Терпение девушки достигало предела. Она решила защищать себя от этой казни. Когда в четвертый раз веселый, словоохотливый доктор вошел в палату, Шура выразительно глянула на него.
- Вы, очевидно, хотите что-то сказать мне?
- Я хочу вам сказать, что...
- Рад вас слушать, - скороговоркой перебил доктор.
- Вы… цивилизованная сволочь, - почти шепотом, но твердо сказала Шура.
Доктор отскочил, лицо его было перекошено.
- Вот как... Вы, наконец, заговорили, - доктор схватил баульчик и свирепо добавил, - надеюсь, вы заговорите еще громче.
К вечеру в палату вошел немец-следователь, начался допрос.
5.
Молва о предательстве Кувардина разнеслась по всему селу. Когда Кувардин шел, люди отворачивались. Но Кувардин стал ездить на велосипеде, полученном от немцев, предателя «премировали». Глаза Кувардина от кутежей всегда красны, лицо помято. Ночами он боялся выходить из дома.
Прошло несколько дней после гибели партизан-разведчиков, но люди не умолкали. На разные лады передавались рассказы о героизме партизан, о их сражении с немцами. Говорили, что партизан было не трое, а больше десяти. Двоих убили, а остальные бежали и скрываются тут же, в селе. Страх перед партизанами стоял в глазах у немцев и предателей. Партизаны вырастали в огромную невидимую и непобедимую силу. По вечерам, едва стемнеет, в домах, где жили немцы, наглухо закрывались окна, гремели железные засовы.
Вот по селу разнеслась новая весть. Будто был убит совсем не Коробко, а кто-то незнакомый. А партизана Коробко на рассвете видели возле каменного моста у речки Мокрая Буйвола.
Коробко якобы сказал:
- Все равно всех немцев и предателей вырежем!
Каждую ночь немцы усиленно патрулировали. Гремели по селу машины, цокали о мостовую копыта. Немцы метались по селу, обыскивали, терзали людей.
Несколько раз вызывали Агриппину, добрались и до Александры Владимировны. Их допрашивали изо дня в день.
Кувардин сделал еще два засова из толстых железных прутьев. С улицы наглухо заколотил два окна. Он понимал, что над ним нависла грозная туча гнева и неминуемой расплаты, что эта туча, наконец, разразится над его головой. А еще большего страха на Кувардина нагнала бабка Карташиха.
Кувардин ехал по улице на бидарке. Близ церкви навстречу ему, пересекая дорогу, вышла Карташиха. Лошадь стала.
- Что тебе надо, бабушка? - спросил Кувардин.
- Ничего мне от тебя не надобно, - сурово сказала старуха. - А я вот что скажу тебе! Съел ты, поганец, иуда-христопродавец, доброго человека. Лисапед заработал, карманы понабил антихристовыми бумажками. Плохо тебе будет, плохо - хуже всех...
Кувардин съежился, словно под дождем. А Карташиха продолжала:
- Погляди на небо, поганец, не будет тебе света ясного. Не простят тебе люди наши. Дети вовек проклинать будут иродову душу твою.
Кувардин приподнялся на бидарке, зашипел:
- Убью, старая ведьма! Задавлю...
- Брешешь, не убьешь, не задавишь, поганец, самого-то задавят.
Кувардин хлестнул коня, объезжая Карташиху. А Карташиха стояла грозная, как совесть и указывала костылем вслед предателю.
6.
Шуру допрашивали три раза. Лечебная палата превратилась в палату жестокой пытки. С того дня, как перестал появляться доктор-инквизитор, ей даже перевязку настрого запретили делать. Нога ныла. Шура пыталась подняться и не могла сдвинуть с места тяжелой гниющей ноги. Тело от побоев покрылось ссадинами и кровоподтеками. Лицо исцарапано.
Четвертый допрос был самым тяжким и мучительным. Допрашивал старший следователь гестапо Цебе, присланный из села Петровского. Он говорил по-русски, сильно коверкая слова. Он выказывал деланную вежливость, сочетая ее с гнусной пыткой. На всех допросах Шура молчала, и это молчание доставалось ей очень дорого.
И сейчас, как обычно, Шура лежала, уставив неподвижный взгляд в потолок. Цебе поднес стул к изголовью.
- Ви прелестна, мадам, - опускаясь на стул, ясным тенорком произнес следователь. - Вам тяжко, как я посмотрель я. Но жизни своей ви собственный хозяин. Я пришель, чтобы оградить вас от лишний страдания. Я думаю, что ви будете благоразумны и у вас все пойдет прекрасно.
Шура молчала. Цебе закурил. Затягиваясь папироской, он продолжал:
- Я не буду затруднять вас много вопросов. С меня довольно ответ... Где они и сколько их?
Шура по-прежнему смотрела в потолок.
- Ви молчите? Но ведь это глюпо, к чему мольчать? Смею вас заверить, ви мне все скажете.
Цебе взял руку Шуры, сжал ее костистыми пальцами около запястья и прикоснулся к коже огнем папиросы. Шура потянула в себя воздух, застонала, тело ее дернулось в судороге. На лбу, под русыми прядями волос выступили крупные капли пота.
- Жарко? Ах, жарко! Эй, душ! Мадам желает душ! Вилли!
Солдат поднял Шуру, вынес в соседнюю маленькую комнату и опустил на цементный пол. В углу стояло ведро с водой, подернутой тонким слоем льда. Солдат опрокинул ведро на голову Шуры, и острые льдинки поползли по ее лицу. Шура забилась как в припадке. Зубы ее стучали. Солдат выполнял свое дело с вялым, сонным равнодушием. Он не произнес ни одного звука. Он медленно принес и также медленно унес бьющееся тело Шуры.
Цебе курил, посматривая с улыбкой на свою жертву.
- Прохладно? О, ви должны подумать о своем покое, ви просто устала.
Шура кинула на Цебе холодный взгляд. Лицо её было землистое, глаза налиты лютой ненавистью.
- Ви намерены мне сказать... Я понимаю вас.
- Скажу, - с дрожью выдавила Шура.
Цебе оживился, бросил папироску.
- Вот и прекрасно. Я жду, что ви скажете...
- Что... ты под-лец! Гитлеровская мразь!
Цебе вскочил.
- Комедий кончился!
Перед Шурой стоял злобно ощетинившийся зверь, готовый разорвать ее на части.
- Ви умрешь!
- Нет! - выкрикнула Шура. - Вы умрете, гады... Подавитесь нашим хлебом...
- Моль-чать!
Голос Шуры прорвал цепи неволи. Он звенел, наполняя темные холодные палаты, вырывался за их стены:
- Умру я, Родина не умрет... Вы - палачи умрете. Вас раздавят, как га...
Цебе перехватил глотку Шуры и с силой ударил её головой о деревянную кровать.
***
В глухую полночь Шуру бросили в черную машину и увезли. Позже солдаты выбросили из машины ее одежду.
И никто не знает, где оборвалась пламенная жизнь русской девушки-комсомолки Шуры Бледновой.
Но где-то за курганами в родной земле есть безвестная могила, она зовет к расплате над гитлеровскими палачами, зовет бойцов на новые ратные подвиги, на последний кровавый бой.
7.
Ксению Нпкифоровну, ее сынишку Ваню и Любу немцы увезли на машине в Петровское и бросили в тюрьму. Через две недели вечером к Агриппине зашел незнакомый старик. Агриппина сидела с Володей у печки.
- Здравия желаю, - сняв шапку, сказал гость.
- Здравствуйте.
- Вы и есть самая Агриппина?
- Да, я самая.
Агриппина встала, держа Володю на руках.
- Я нынче из Петровского. Сестра ваша, Любой зовут, письмо передала.
Он развязал платочек и извлек письмо.
- Где вы видели Любу?
- Полы банила в комендатуре, а нас привели туда арестованных, без пропусков мы, ну, потом отпустили. Топчемся мы, а она полы банит. Узнала, что благодарненские, обрадовалась, ну и письмо дала.
Агриппина развернула маленький листок:
«Милая Агриппиша! Сердце мое болит и болит за Володюшку, и слеза у меня не высыхает на лице. А мама больная лежит. Сидим мы тут в сыром подвале и питания никакого. Иной раз дадут картошку гнилую и хлеб не хлеб, а кизяк какой-то. Ванюшу ты не узнала бы - тень одна. Меня и Ванюшу гоняют на работу и за людей нас тут не считают.
Кричат: свиньи вы, русские, больше никто. Тут у нас был дед Гаврилыч - отец партизанский, такой хороший человек был. Немец ударил Гаврилыча в спину ногой, Гаврилыч не стерпел и кирпичом этому немцу голову проломил. Гаврилыча тут же на работе схватили и больше мы не видали его.
Нас каждый день тягают на допрос и добиваются все о Мише, где он был, да что делал. Плохо, ой, как плохо нам. Чуем мы, что смерть наша скоро придет, эти гадюки замучают нас. Ну, до свидания, Агриппиша. Живы будем, несчетно раз отблагодарю я тебя за Володюшку, а если умрем, прошу не покидайте сиротиночку».
Агриппина смахнула слезу.
- Спасибо вам, добрый человек, за весточку.
Старик стоял у двери. Вот он взял шапку, собираясь идти, но опять остановился, вздохнул, крякнул, печально покачал головой:
- Не хотелось говорить, а видно ничего не поделаешь. Девушки вашей и ее матери больше уже нет на свете. На другой день я видел, как вели их немцы по улице за село. Человек десять вели таких, как ваши. У вашей девушки и ее матери на груди висели доски, а на досках написано: «это есть партизан». Девушка ваша дошла вровень со мной и тихонечко сказала: «Прощайте, дедушка, скажите нашим...» Вот я и сказываю.
Старик закашлял, покрутил головой и вышел из хаты.
Агриппина зарыдала:
- Ну, Володюшка, нет у тебя мамы, нет бабушки...
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ