Первоход роман о тюремной жизни (Дмитрий Евсеев Благовещенск) / Проза.ру

            К читателю

То, что я предлагаю вашему вниманию, представляет собой не художественное произведение, а реальное повествование о жизнях и судьбах многих людей, волей случая или роковой судьбы оказавшихся в стенах Благовещенской тюрьмы. Все персонажи романа – реальные люди, которые или по сей день находятся в заключении, или уже освободились и, возможно, окажутся за решеткой вновь. Их имена и фамилии изменены намеренно, дабы не нарушать право на тайну личной жизни, а любое совпадение случайно.
Но хочу обратить ваше внимание на очень существенный момент – тюрьма место неоднозначное, каждый видит ее своими глазами и воспринимает ее по-своему. Я пишу о том, какой тюрьма открылась для меня, о том, какой ее увидел я лично. Именно поэтому мое мнение может не совпадать с мнением других людей, но тем не менее я постарался наиболее точно и непредвзято описать все то, что увидел и пережил.
   Что побудило меня к написанию книги? Желание показать изнанку тюремной жизни, пролить свет на то, что происходит внутри за толстыми стенами и колючей проволокой. Ведь там находится совершенно иной мир, отличный от нашего, живущий по своим суровым законам и правилам, во многом трудным для понимания и осмысления.
Эта книга не является источником распространения каких-либо убеждений и не призывает к совершению противоправных действий, а лишь дает информацию для размышления. Не более того.



«Счастье есть лишь мечта, а горе реально».             Вольтер.



            Мысли мудрого Арестанта

“Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой! Чистый преступник - это человек идейных убеждений, высоких моральных принципов, обширных знаний, это человек, который не мыслит своей жизни без труда на благо общее. Важно обладать всей копью человеческих знаний, а главное, применять эти знания на практике. Тюрьма воспитывает в человеке широкий правильный взгляд на мир, умение видеть большее даже в самом малом, она развивает мышление, делает его гибким и проницательным, вопреки враждебному застою и рутине. В современное время просто необходим острый проницательный ум; кто любит истину и стремится к ней, кто хочет приникнуть к тайнам мироздания и человеческого бытия, тот должен обладать необходимым внешним чтением, его утверждающей философией.
Человек всегда и в любых обстоятельствах обязан вести борьбу за торжество истины идеологической силой личного примера, в определенных обстоятельствах жертвуя своими личными интересами. Нет сомнения - лучше достойная и трагическая смерть, чем падкий и недостойный триумф. Время изменяет человека, как в физическом, так и в духовном отношении. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыта для него не существует. Такие личности не созданы природой, а самостоятельно сделали себя тем, кем были, они стали, кем хотели быть, и они верят этому своему стремлению до конца жизни.
Помимо отваги и храбрости встречается бесстрашие, правда, оно очень ценно и не только потому, что охраняет самого человека от множества горечей, но и других защищает, отбрасывая налет лжи. Для того чтобы это качество могло творчески помогать людям, сам человек должен точно, бдительно распознавать, насколько отвечает истине его собственное представление о делах и людях.
Сущность жизни не в тени, а в сознании. Разум дан человеку для того, чтобы проникнуть в суть вещей, и смысл событий, скрытых чаще всего за нормой явлений. Каждый правильно развитый ум должен радоваться не только тому, что он точно что-нибудь ясно знает. Лучше знать меньше, чем можно, нежели знать больше, чем нужно. Работай над очищением своих мыслей. Если у тебя не будет дурных мыслей, не будет и дурных поступков. Старайся не думать о том, что ты считаешь дурным. Легко совершаются дурные дела, несущие нам самим несчастье. То же, что хорошо и благотворно, делайте только трудом и усилием.
Если бы человек из всех голосов, говорящих в его душе, мог бы безошибочно узнавать голос своего истинного «я», он никогда бы не ошибался и не делал зла. Для этого-то и нужно познать самого себя. Отнюдь не созерцанием - только действием. Старайся исполнить свой долг, и тот час узнаешь, чего ты стоишь. Временное отречение от всего мирского и созерцание самого себя есть такое же необходимое жизни питание душе, как пища для тела.
Мудрец ищет всего в себе – безумец всего в других. Чем больше человек доволен собой и обстоятельствами, тем он дальше от мудрости ”.

Глава 1

Благовещенск, февраль 2008 года.

   Было душно, я стоял возле барной стойки одетый как всегда в темную рубашку и джинсы, с начищенными до блеска туфлями. Руку приятно отягощала холодная бутылка «Миллера», но даже она не могла спасти от жара всей этой толпы, которая собралась сегодня в «Плазе». Обычно здесь скапливалось много народа, людей всех мастей и возрастов, но основную часть все-таки составляла молодежь от 16 до 25 лет.
Конечно, встречались люди и более зрелого возраста, но это можно назвать скорее исключением, нежели правилом. Раньше в городе было лишь одно место, где молодежь проводила свободное время, - ночной клуб «Россия». Кстати, для многих заведение практически легендарное. Если ты приходил туда в субботу вечером, то точно мог быть уверен, что находишься в самом центре городского «движения». Публика подбиралась разношерстная, но главным принципом для пацанов было не приходить одному, все тусовались своими компаниями: боксеры, каратисты, кикбоксеры, шпана из разных районов города – «Чайки», «Пентагона», микрорайона, даже из Тайваня. Поэтому массовые драки с применением различных орудий, будь то бутылки, кастеты, стулья или «розочки» были здесь не редкостью, и, заявившись в гордом одиночестве, ты мог запросто стать жертвой беспредела.
Те «веселые» деньки на многих оставили свой отпечаток, пару шрамов на лице осталось и у меня. Это уже потом начали появляться новые клубы - «111-ый элемент», «Полтинник», «Денсинг». Менялось время, менялись и люди. Теперь драки и разборки приключались куда реже. Появилась и новая музыка. С открытием «Плазы» началась новая эра клубной жизни в Благовещенске. Наконец наш город обрел не просто какую-то дискотеку, а полноценную ночную жизнь.
Так вот, даже для субботы это был перебор. Весь танцпол под завязку набили танцующие, пьяные или обожравшиеся «экстази» парни и девчонки. Ничего удивительного в этом не было - нуждающиеся практически всегда без проблем могли купить «колесо». Раньше их можно было найти гораздо дешевле, ибо «экстази» везли большими партиями из Китая, но после того как наш наркоконтроль вплотную занялся этой проблемой и пересадил основных курьеров и поставщиков (тех, кто занимался этим бизнесом всерьез), цены резко подскочили. Теперь в основном молодежь везла из Хэйхэ наркоту лично для себя, благо, что ее без проблем можно было купить в ночных клубах у китайских бандюков за сущие копейки.
Существует огромное количество различных видов «экстази». То, что большинство покупало в городе, на самом деле являлось амфетаминами, «грязным» экстази. Основным его отличием был состав и жестко похмельное утро. Человек не мог спать и есть еще около суток после кутежа, его накрывало депрессивное состояние, с которым все боролись по-разному - кто спиртным, кто чем-либо другим. Сам я никогда не пробовал «колеса» и, если честно, не горел желанием начинать.
… Слева от меня стояли две молоденькие девушки, их я видел здесь частенько, они были завсегдатаями и успели порядком поднадоесть, как, впрочем, и большинство местных лиц. Обе были блондинками, одна высокого роста с длинными волосами и с вполне симпатичным личиком. На фоне маленькой. Разодетой во все розовое подружки, она смотрелась особенно эффектно. «Как же ее зовут? - подумал я. И в тот же момент вспомнил – А-а-а! Клубничка». Кажется, она себя так называла. О! Кажется, меня заметили! Девушка медленно повернулась ко мне и, передав бокал с шампанским своей подружке, волнующим голосом произнесла: «Евтеев, подъем!». В этот момент я услышал оглушительный удар по двери ногой. «Просыпайся, вставать пора».
Помаленьку я пришел в себя. Все тело застыло и онемело в объятиях морозного февральского воздуха, который был чуть теплее уличного. Оглядевшись, я увидел все те же обшарпанные, с обваливающейся известкой, когда-то белые стены карцера и понял, что всего лишь спал. Дежурная отворила «работину», я сдал матрац вместе с тонким одеялом и вернулся в карцер. Нары уже были пристегнуты к стене, изо рта серыми клубами вырывался пар. «Неужели это был только сон? Или сон - это то, что я здесь?». С этой неспокойной, сверлящей мозг мыслью мне предстояло жить еще очень долгое время.
А ведь как не хотелось просыпаться! На дворе шесть утра, мне удалось поспать всего часов шесть после того, как после отбоя в десять вечера мне выдали матрац, одеяло и отстегнули нары от стены. Еще два часа я привыкал к холоду, пробирающему до самых костей, и лишь потом смог заснуть. Но выбора не оставалось - это был карцер, и мне предстояло провести здесь еще пять суток.
Шел февраль 2008-го, на централе я находился уже почти полтора года. Столько времени прошло с того момента, как за одну секунду полностью изменилась моя жизнь, став совершенно и безвозвратно другой. Вот уже полтора года нет в ней вечерних прогулок под звездным небом с любимой, утреннего голоса мамы, нет смеха друзей, нет ничего… Кроме этих стен. Голых серых стен.
Но, пожалуй, начну я свой рассказ с самого начала. Зовут меня Дима. Евтеев Дима. Родился и вырос я в Благовещенске, небольшом городе на границе с Китаем, на месте слияния двух самых прекрасных на свете рек - Амура и Зеи. Все свое детство я был худощавым ребенком среднего роста и, в принципе, к своим двадцати годам особенно не изменился. Зато у меня уже окончательно сформировались «греческие» черты лица: короткие, русые волосы, карие, блестящие глаза и слегка сломанный, чуть с горбинкой нос.
После окончания школы я поступил в Амурский государственный университет и, заканчивая пятый курс, готовился стать дипломированным экономистом. Уже три года я встречался со своей девушкой и вскоре собирался сделать ей предложение руки и сердца. Жизнь шла своим тихим и размеренным темпом, как и у всех нормальных людей. Я устроился на неплохую работу, постепенно у меня вырисовывались свои планы на будущее - о создании семьи, о хорошей и обязательно любимой работе. Да что там говорить! Я уже начинал задумываться о детях, цветах жизни, о которых я бы заботился и любил, а в старости они бы заботились обо мне.
Свой двадцать первый день рождения я долго не решался отмечать, но все-таки передумал. Выбор пал на турбазу, куда я не стал приглашать много народу, гораздо приятнее нам показалось отдохнуть небольшой компанией.

;

День выдался солнечным и на удивление теплым для октября. Дул легкий прохладный ветерок, по голубому небу медленно текли ванильные облака. Лучшей погоды для спокойного отдыха не придумаешь. Мы ехали вдоль темного леса, такого густого, почти беспроглядного, утопившего в своих макушках уставшее греть солнце. В дороге мы были уже более часа, и она понемногу начала нас утомлять. Но со мной была Алиса, поэтому пусть бы путь был бесконечным, лишь бы иметь возможность в любой момент дотронуться до ее теплой ладошки.
Она сидела слева от меня, и ветерок шаловливо перебирал ее длинные светлые волосы. Отвлекаясь от дороги, я мельком поглядывал на нее. Как все-таки замечательно, что однажды мы встретились. Алисина лучезарная улыбка сразу вскружила мне голову, я был бесконечно влюблен в ее маленький капризный носик, пухлые губы и в эти прекрасные глубокие глаза, настоящий голубой океан. В них точно также можно было утонуть, и это было бы счастьем.
На заднем сидении расположились Антон и Юра. Эти двое вечно найдут предмет для спора, вот и сейчас они с жаром обсуждают, кто на выходные «склеил» девчонку получше, и у чьей красотки на сей раз грудь оказалась больше. Детский сад. Юру я знаю еще со школы, он всегда был чуть выше меня ростом, со смешно вытянутой лысой головой и ехидной улыбкой. В общем, полная противоположность Антона. Как мы познакомились с Антоном, я уже и не помню, а вот впечатление о нем при первой встрече отпечаталось почему-то навсегда. С виду он был похож на изящную смесь «боксерчика» с чеченцем, только что спустившимся с гор. Наверное, из-за смуглой кожи, выступающих скул и богатой жесткой щетины. Мужественный тип.
Через несколько минут мы подъехали к воротам турбазы, где на своей машине нас уже ждали Влад, старший брат Алисы, со своей подружкой Леной и чета Кутузовых, Денис и Настя, которых я также пригласил на день рождения. Осталось лишь заехать на склон - аккурат на его верхушке, в окружении сосняка, и находилась наша турбаза. Слева от дороги растянулись различные административные здания, а на самой вершине склона располагалась огромная площадка, на которой один за другим выстроились три двухэтажных корпуса. С вершины холма открывался прекраснейший вид на реку и на бескрайние просторы лесов, обнявших ее в зеленое кольцо. Картина действительно необычайно красивая и безмятежная. Все сразу воспряли духом, будто и не было изнурительно нудной дороги.
Возле каждого корпуса уже кучковались небольшие компании молодых людей, на вид примерно одного возраста с нами, но, несмотря на достаточно раннее время, уже в достаточно подпитом состоянии. Наше прибытие явно никого не порадовало, нас проводили откровенно недовольными взглядами, хотя, с чего бы вдруг?
Через полчаса мы полностью разместились в своих номерах, как нарочно, расположенных напротив комнаты, где довольно основательно скрашивали свой досуг местные охранники. Ко мне подошел Влад и сказал, что хорошо бы оставить машину где-нибудь на ночь. Я сразу вспомнил об автостоянке возле административного корпуса, нам о ней при расселении рассказала горничная. Через пять минут мы с Владом уже закрывали машины. Отойдя от них метров на двадцать, я вдруг вспомнил: «А взял ли кто-нибудь нож, когда собирали вещи?». Нет, серьезно, бывало, когда мы с друзьями собирались отдыхать на природе, дело доходило до комичного. На поверку оказывалось, что забывали взять какую-нибудь маленькую, но очень существенную вещь. К примеру, палатку.
В машине, в бардачке, у меня лежал складной нож, купленный когда-то давно в Китае для всяких мелочей. Только вот возвращаться за ним и возиться со сломанной автосигнализацией совсем не хотелось, но с другой стороны - не хотелось и оказаться в глупом положении, когда мы начали бы готовить мясо… Пока я размышлял и боролся с собственной ленью, ко мне подошел сторож и сказал, что через пять минут стоянка закрывается, то есть к машине можно будет подойти только утром. Сомнений не осталось, я вернулся за ножом.

***

            Мысли мудрого Арестанта

“Преступник лишенный элементарных человеческих прав и условий для жизни, вступает в ожесточенную борьбу со своим угнетеньями: он должен быть готов к тому, что придется равнодушно расстаться с жизнью, за которую многие цепляются и держатся, словно уносимые потоком - за колючие кусты и камни.
Жалкие, они и жить не хотят, и жить не умеют, большинство так и мечутся между страхом смерти и мученьями жизни. Ты же делай всякую свою жизнь приятной и оставь всякую тревогу о ней. Я скажу тебе так - кто признает свою собственную жизнь, тот и станет ее хозяином, ты перестаешь бояться, если перестаешь надеяться.
Жизнь глупца безрадостна и полна страха, потому что он всегда все откладывает на будущее. Не допускай того, чтобы и нашей жизни порыв поник и остыл. Сохрани и добейся его, чтобы то, что было порывом, стало постоянным состоянием души. Следуй порыву души, который вел бы от низких благ к высшему благу. Стань таким, каким ты задумал стать, добивайся определенной цели, найди какое-нибудь себе занятие для свободных минут и неизменно посвящай их поставленной цели до тех пор, пока не достигнешь её, а после этого выбери другую. Преследуй свою цель упорно и неутомимо, и пусть всякая новая трудность не только не мешает мужеству, но и воодушевляет: человеку настойчивому в жизни многое удается.
Нет царя, который произошел бы от раба, и нет раба царского рода. Никто не жил ради нашей славы; что было до нас, то не наше. Благодарными нас делает душа, которая из любого состояния может подняться над фортуной. Благодарность - результат высокого уровня, нравственного развития человека. Вы не найдете ее среди невоспитанных людей. Надо просто знать человеческую натуру: возвышение натуры творит добро, низменные же натуры принимают его. Блажен не тот, кого толпа принимает и считает блаженными, кому отсчитывают много денег, а тот, чье благо всё внутри, кто прям и высок духом и презирает то, что других восхищает. Кто ни с кем не хотел бы меняться мыслями, кто ценит человека как человека, кто избирает наставником природу, сообразуется с ее законами, живет так, как она предписывает, у кого никогда и никакая сила не отнимет его благо, кто и беды во благо обернет, кто тверд в суждениях, непоколебим и бесстрашен, кого ничья сила не взволнует, ни приведет в смятение. Но чтобы добродетель была совершена, нужно вот что - пусть будет твоя жизнь ровней тебе, пусть ничто не противоречит одно другому, а это невозможно без знаний и без искусства, позволяющего понять, божественное и человеческое.
Будь благопрезренным к тяготам. Тяготы питают благородные души, таково высшее благо! Достигни его и станешь не просителем, а ровней богам! Не упусти ни часу, удержи сегодняшний день и меньше будешь зависеть от завтрашнего, а если будешь откладывать - вся жизнь и пролетит, промчится.
Кто везде, тот нигде. Что дурно? Все, что идет от слабости. Что счастье? Чувство вырастающей силы и власти, чувство, что преодолено еще одно новое препятствие”.

Глава 2
День спустя
Изолятор временного содержания

Меня привезли в ИВС, а до этого более пяти часов допрашивали оперативники и следователь. Дверца милицейской «газели» открылась, и в глаза ударил яркий солнечный свет. Все тело ужасно болело, в голове стоял звон такой силы, что я с трудом соображал, где я. От наручников ныли кисти рук. Конвоир завел меня в какое-то помещение, я не мог понять, куда. Но потом сообразил, что это была дежурная часть заведения, в которое первоначально приводили всех прибывших. В дежурке находились всего два сотрудника в форме.
- Фамилия? – громким голосом прокричал тот, что был повыше и явно претендовал на лидерство.
- Евтеев, – ответил я.
- Сдавай все вещи, бери матрац и пошли за мной.
Пришлось послушаться. Я отдал деньги, часы, телефон, выбрал более-менее чистый матрац без каких-либо желтых пятен, коими были усыпаны другие, и пошел за одним из сотрудников.
Мы двигались по длинному коридору, по обе стороны которого находились железные двери с номерами. Остановились у девятой. Меня снова обыскали, в замке лязгнул ключ, и с ехидной улыбкой на лице сотрудник произнес: «Ну, теперь держись».
Я и не заметил, как меня втолкнули в камеру и быстро захлопнули дверь. Несколько секунд глаза привыкали к мраку, царящему в камере, наконец, мне удалось разглядеть помещение. Это была небольшая комната, размером четыре на два метра. Справа от меня находилось что-то, очень отдаленно напоминающее туалет, а точнее белый унитаз или даже «утку» вроде тех, что дают в больницах. Все это было вмонтировано в пол и вообще никак не отгораживалось от основного помещения. В стене напротив - маленькое окно, размером тридцать на тридцать сантиметров. Вместо стекла в него вставлен лист железа с маленькими отверстиями, так что свет в камеру попадал тусклый, жиденький. Вдоль стен, покрытых неровным слоем цемента, стояли две двухъярусные нары, намертво прибитые к черному бетонному полу. Приехали.
На двух нижних ярусах, укутавшись в одеяла, лежали два человека, до моего появления явно дремавшие. Через несколько секунд передо мной уже оказались два здоровенных лысых мужика, килограммов под сто двадцать, оба с оголенным торсом, покрытые наколками, с железными зубами и каким-то особым, пронизывающим взглядом, который мне никогда до этого не приходилось видеть. На вид им было лет тридцать. Они пристально изучали худощавого пацана, поневоле потревожившего их сон. Вся эта ситуация показалась мне немного забавной. На мгновение я почувствовал себя участником одного из многих фильмов, в которых так штампованно описывают зеков, как раз вроде тех, что сидели на нарах передо мной. Если бы только мне не вспомнилась фраза, сказанная сотрудником перед тем, как он втолкнул меня в эту камеру.
- Кто такой? – рявкнул тот, что сидел ближе ко мне. Он был постарше второго, с густой щетиной на лице.
- Дима меня зовут, - ответил я.
- Ну и за что ты здесь, Дима, - спокойным монотонным голосом спросил второй, помоложе, меланхолично почесывая свои яйца.
Я бросил свой матрац на пол, сел сверху и рассказал то, что произошло со мной этой ночью, вернее, то, что я смог вспомнить. Как я ни старался, но многие моменты были словно вырезаны из памяти. Во время моего рассказа тот, который был помоложе, достал листок бумаги и ручку и скрупулезно записывал все, что я говорил, переспрашивая и уточняя некоторые моменты. Это немного удивило меня. Увидев мой недоуменный взгляд, он уточнил, что это, мол, для братвы, «курсовка». Задав мне последний интересующий его вопрос и представившись Васей, он показал мне на нары, где я и расстелил свой матрац поверх деревянных досок.
Взобравшись на второй ярус, я наконец-то смог прилечь. К вечеру все тело стало болеть еще больше, усталость, копившаяся все эти сутки, которые я не спал, захлестнула меня, и под бормотание верзилы с щетиной, по имени Паша, о том, что надо общаться, а не спать, я закрыл глаза и крепко заснул.
Утром меня разбудил звук открывающейся двери. Сотрудник назвал мое имя, добавив, чтобы я следовал за ним. Мы спустились в подвал изолятора, где находилось множество крошечных кабинетов, в одном из которых меня оставили одного. Посередине кабинета стоял стол со стульями, прибитыми к полу. Едва я присел, в кабинет зашел высокий статный мужчина с правильными чертами лица, темными короткими волосами. Он расположился напротив меня и предложил закурить. Я отказался, так как никогда не курил. Несколько секунд он пристально рассматривал меня. Он был одет в гражданскую одежду, но по всему было видно, что передо мной был один из сотрудников, допрашивающих меня прошлой ночью. Поэтому я сидел молча и ждал.
- Я здесь неофициально, на пару минут, - начал он спокойным голосом. – Да-а-а, в скверную ситуацию ты попал, пацан. Мы-то знаем, что и как произошло, но следователь настроен иначе. Увы, ничего уже не исправить, отсидишь лет шесть и выйдешь, а, может, и не шесть даже.
После этого он встал и, уже стоя в дверях, добавил:
- На твоем месте, я поступил бы также.
Через мгновение я снова остался в кабинете совсем один, наедине со своими мыслями: «Неужели это все произошло на самом деле?! Не может быть, наверное, это всего лишь сон, просто дурной сон, в конце которого я обязательно проснусь. И не будет этих ужасных стен, этих синяков, всей этой боли, всего этого не будет».
Но сон все никак не заканчивался, а я не просыпался. Меня увели обратно в камеру, где угрюмые сокамерники, пробудившись ото сна, заправляли свои койки. Оба они делали это с особой тщательностью, разглаживая каждую неровность на синих одеялах. Закончив, они достали оставленный настаиваться на ночь чай и мелкими глотками начали распивать его, передавая по очереди друг другу.
- Будешь чифирь? - спросил меня Вася и протянул кружку, на его запястьях красовалась татуировка в виде разорванных кандалов.
Я раньше не пил такой крепкий чай, но из-за того, что произошло со мной в эти дни, не прочь был немного взбодриться. Я взял серую алюминиевую кружку и сделал один маленький глоток. Во рту внезапно все скрутило и пересохло, зубы и десны покрыла какая-то вязкая пленка, меня резко замутило, и в ту же секунду мой желудок вывернуло наизнанку, хорошо еще, я стоял недалеко от унитаза.
- Вот, выхватил приход чифириста, - загоготал щетинистый Паша, - ничего, потом привыкнешь.
После этих слов он достал из кармана сверток фольги, который принес вчера, его куда-то выводили. Вася извлек из-под койки две пластиковые бутылки, одну из без горлышка, а другую, наоборот, без дна.
- Что это? - поинтересовался я.
- Бульбулятор - с усмешкой ответил Вася. Он налил воды в бутылку без горлышка, и вставил в нее другую, ту, что без дна. Паша в это время сделал из фольги шайбочку с маленькими отверстиями посередине и насыпал сверху немного зеленовато-коричневой массы. Хотя я никогда не курил, но прекрасно понимал, что то был не просто табак. Положив шайбочку на открытое горлышко одной из бутылок, Паша поджег эту зеленую массу.
- А теперь смотри, - сказал Вася и поднял за горлышко бутылку, но не до конца, а так, чтобы она не вышла из другой полностью. На шайбочке засветились маленькие огоньки, и вслед за образовавшимся между верхушкой бутылки и водой вакуумом во вторую посудину устремился белый густой дым, заполнивший все свободное пространство. Резко убрав шайбочку с горлышка бутылки, Вася прислонился губами к горлышку и начал медленно погружать одну бутылку в другую, жадно вдыхая вырывающийся дым. Втянув все до остатка, он судорожно и оглушительно закашлялся. Мне показалось, что он вот-вот выплюнет свои легкие.
Паша, не тратя времени даром, забил пустую «беломорину» такой же массой, взял бутылку без верхней части, вылил оттуда воду, скрутил листок бумаги в трубку и, подкурив папиросу, сунул в рот тлеющую часть, а потом начал задувать дым в банку через трубку. Когда дым наполнил всю емкость, он осторожно убрал папиросу изо рта и резко «выпил» весь этот дым, как будто вместо него там была вода. Мрак камеры наполнил режущий, почти чахоточный кашель.
Воздух в помещении сменился едким, густым дымом, который обволакивал своей пеленою всех, кто был в камере. Внезапно я почувствовал легкое головокружение, вся боль и усталость, мучившая меня эти сутки, внезапно отступила, наступило ощущение отчужденности от этого мира… Кажется, я надышался этого дыма.
Заметив это, сокамерники начали расспрашивать меня о том, где я жил, чем занимался. На мгновение мне показалось это странным, тем более что вопросы становились все навязчивее, хотя, по сути, они должны были быть им безразличны. В целом эти два зека не вызывали у меня какого-то чувства опасности, но последняя фраза Паши повергла меня в шок.
- Скоро тебя повезут на тюрьму, а там всякое может случиться, - хотя я никогда раньше не попадал в эти стены, прекрасно понимал, о чем он говорит. - Там каждый выживает, как может, и если ты не хочешь, чтоб тебя поимели, будешь работать на легавых.
В эту самую секунду я понял, кто эти люди, и зачем они здесь сидят. Вспомнились и записи того, что я рассказывал при входе, и их странное, навязчивое поведение, и расспросы, а так же слова сотрудника, который заводил меня в камеру: «Ну, теперь держись».
- Или тебе не канает?! - продолжая, рявкнул один из них.
Я медленно начал пятиться к стене, в уме просчитывая все возможные действия. Заметив это, бычары приподнялись с коек и не спеша двинулись на меня. Сердце учащенно забилось, дурман мигом улетучился, воздуха предательски не хватало, дыхание стало прерывистым, по всему телу молнией прокатилась дрожь.
Уперевшись спиной в стену, я впервые в жизни почувствовал себя загнанным зверем, которого вот-вот ждала расправа. Под рукой ничего увесистого не было, даже шариковую ручку, которая могла послужить неплохим холодным оружием, пришлось сдать на хранение в самом начале. Оставалась только одна надежда - на собственные кулаки, но справиться с двумя такими быками мне было не под силу. Бегло мелькнула мысль: «Завалить одного сильным ударом в кадык, от которого даже такой верзила вряд ли сможет устоять на ногах, но тогда второй…». Однако времени на раздумье не оставалось, у меня был единственный шанс. Так просто я им не дамся, хотя бы одного, но вырублю, чтобы надолго запомнил меня.
Вот один из них подошел на расстояние удара, я сжал кулак, готовясь нанести один-единственный удар, как вдруг в замке чиркнул ключ, и дверь открылась. Сокамерники мигом попятились назад. Сотрудник повернулся ко мне и фыркнул: «Собирайся, тебя «автозек» заждался».

;

Яркий уличный свет поначалу ослепил. Передо мной стоял «Автозек'», ЗИЛ с большой будкой вместо кузова. Пригибая голову, я вскарабкался в будку и зашел в одну из открытых рассечек, деливших это помещение на две части. И сразу на входе уперся в чьи-то колени. Милиционер захлопнул за мной дверь, я оказался в тесноте и духоте. Стоять приходилось сгорбившись, так как выпрямиться в полный рост было невозможно. Как только глаза понемногу привыкли к темноте, я принялся разглядывать силуэты. ''Автозек'' тронулся, загорелся тусклый свет от лампочки на потолке. Справа и слева я увидел две узенькие лавочки длиной метра полтора, на которых в притирку, прижавшись друг к другу плечами, теснились человек пятнадцать. Примерно столько же было и за перегородкой во второй рассечке.
Один из «силуэтов», который был ближе ко мне, подвинулся, чтобы я смог присесть на образовавшийся кусочек скамейки. «С ИВС?» - спросил он меня он. Я кивнул, пытаясь при этом рассмотреть своего собеседника. Это был пожилой мужчина лет пятидесяти, с морщинистым лицом и седыми волосами, выдававшими его почтенный возраст и явно нелегкую судьбу.
- Били? - продолжил он.
- Не успели, - ответил я, продолжая оглядывать сидевших рядом.
- Испугался, наверное? - поинтересовался старый зек.
- Вроде нет, – ответил я ему.
- Запомни, малой, не боятся только дураки, а реальные пацаны постоянно на измене.
Невольно между нами завязался диалог, и я рассказал, что происходило в камере.
- «Кошки»! Что-то в последнее время они совсем оборзели, не боятся ни ножа, ни х_я… Чем думают?! Как-будто у них три головы, как у Горыныча. Их там специально держат, чтобы таких, как ты первоходов, долбить да явки с повинной из вас вытягивать. Хотя бывает и похуже, - он немного нахмурился, в глазах его мелькнула чуть уловимая печаль. - Ну, ничего, пронесло и ладно.
«Автозек» вдруг начал резко поворачивать, и вся масса тел, сидящих напротив, по инерции прижала нас. Воздуха стало еще меньше, легкие не могли сделать ни одного вздоха. В голове поднялась легкая паника. Но, к счастью, машина уже выправилась, и зек продолжил:
- А теперь, малый, слушай меня внимательно. Сейчас нас привезут на централ и разделят. Так как ты вновь прибывший, то, скорее всего, тебя поведут на «новый корпус». Будь осторожен, там разные зеки сидят, можешь попасть и к таким, у которых был на ИВС. Если к ним попадешь, схема здесь такая. Когда в хату зайдешь, посмотри, что за контингент там сидит, сразу сядь, чаю завари. Обязательно с нифилями, с заваркой то бишь. Если где-то что-то криво, если налетят на тебя или еще что, сразу кипятком их, от нифилей ошпарит сильней.
В моих мыслях по-прежнему все было перемешано, и половину сказанного я никак не мог осмыслить. Большинство слов и выражений были непонятны, и приходилось лишь догадываться, что имел в виду мой собеседник.
- На-ка, держи, может пригодиться, - зек протянул мне маленькое острое лезвие, по-видимому, вынутое из одноразового станка для бритья. - Это мойка. Если начнут прессовать сразу, с ходов, режь себе вены на руках.
Я аккуратно взял лезвие за противоположный край и убрал в карман.
- Не туда, - вмешался зек напротив. - Когда приедем на централ, там шмонать будут и обязательно найдут. Спрячь под языком и, когда дойдешь до камеры, держи где-нибудь под рукой.
- Хотя, может, она тебе и не пригодится, - продолжил мой седой попутчик. - Если у оперов на тебя интересов никаких не будет, поедешь на общий корпус, в нормальные хаты.
«Автозек» уже подъезжал к огромному четырехэтажному зданию, выложенному из белого кирпича. Маленькие зарешеченные окошки да трехметровой стена, обмотанная колючей проволокой, - вот и весь «пейзаж». Машина медленно въехала в огромные железные ворота, после чего яркий дневной свет резко сменился на мрак внутри здания. Это была тюрьма.
   Двери «автозека» отворились, и мы по очереди, пофамильно, начали выскакивать из него. Нас разделили на две части, меня и еще четверых человек поставили лицом в упор к стене. Всех остальных длинной цепочкой, друг за другом, увели. Через несколько минут к нам подошел сотрудник и куда-то повел, предварительно проверив нас и отобрав часы, цепочки и крестики. Нас гнали по узким, длинным коридорам. Мы то поднимались, то спускались на разные этажи. С первого раза запомнить такой путь невозможно, уж слишком запутанным был маршрут.
Преодолев несколько этажей и десяток поворотов, мы, с грязными матрацами, наволочки и выданной нам посудой, оказались в длинном свежевыкрашенном коридоре. По левой стороне находилось несколько десятков коричневых дверей, с номерами и глазком, через который удобно наблюдать за теми, кто находился внутри.
По очереди нас начали разводить по камерам. Каждого следующего уводили дальше от той камеры, куда закрыли предыдущего. И вот очередь дошла до меня. Мы остановились возле камеры под номером 242. Поворот ключа в замке, и я, медленно пропихивая вперед матрац, зашел в открывшуюся дверь.

;

Оказавшись внутри, я немного удивился. Слишком уж эта камера отличалась от той, в которой мне довелось побывать на ИВС. Вполне просторное помещение четыре на пять метров, с чистыми, как будто недавно побеленными стенами. Аккурат напротив входной двери - большое, зарешеченное мелкой сеткой из толстых железных прутьев окно. Через эту сетку не протиснется даже рука.
Справа от входа находился санузел, но только не открытый и продуваемый всеми ветрами, а спрятанный за небольшой, чуть ниже человеческого роста стенкой. Там даже деревянная дверь была, правда, больше напоминавшая калитку. Рядом имелась белая железная раковина и, как я уже успел заметить, с кранами не только для холодной, но для и горячей воды. Вдоль стен, параллельно друг другу, растянулись уже знакомые мне две двухъярусные нары, выкрашенные в синеватый цвет и прибитые уже не к бетонному, а к деревянному полу.
Центр камеры занимал массивный стол с железным каркасом и деревянной столешницей, сколоченной из нескольких широких досок. Камера выглядела вполне чистой и убранной, а на одной из двух тумбочек, стоявших возле нар, даже стоял старенький, но еще работающий черно-белый телевизор.
В камере на нарах лежал один человек. Увидев меня, он резко подскочил и начал пристально разглядывать.
- По жизни все ровно? - нарушил он тишину.
Незаметным движением я вынул мойку изо рта и убрал в карман.
- Ровно, - понимая, о чем идет речь, громко и утвердительно ответил я.
Тот медленным шагом подойдя ко мне, протянул руку:
- Дима меня зовут.
- Значит, тезки, – ответил я и пожал протянутую руку.
Я кинул матрац на одну из свободных нар, заметив, что на другой лежат чьи-то вещи. Значит, в камере должен быть еще кто-то.
Мой новый сокамерник выглядел лет на двадцать пять, он был выше меня ростом сантиметров на двадцать и заметно крупнее, но сам по себе опасности для меня не представлял, так как по большому счету не имел ничего общего с тем бычьем из Изолятора Временного Содержания. Внешность самая рядовая - коротенькая стрижка, крупные глаза и нос с недавно сломанной переносицей.
Мы сели за стол, он заварил чаю и начал расспрашивать меня о том, что за статья, как я сюда попал, как было на ИВС и о многих других вещах. Теперь уже я, ученый горьким опытом, старался отвечать аккуратно и коротко. По своему поведению мой новый сокамерник совсем не походил на того старого зека, которого я встретил в «Автозеке». Наглость и вызывающее поведение, вот, что его отличало, но, тем не менее, Дмитрий казался вполне дружелюбным. Через полчаса после моего прихода двери вновь открылись, и в камеру зашел еще один человек. Это был паренек лет двадцати, худощавого телосложения, с вытянутым туловищем, неопрятно одетый.
- Всем здорово, - громко проговорил он, бегло изучая глазами камеру и нас двоих. По всему было видно, что он тоже попал сюда впервые.
Ответив на несколько аналогичных вопросов, заданных мне при входе, паренек представился Вовой и кинул свой матрац на последние свободные нары. Все вместе мы продолжили общаться, однако все больше беседовали Вова и Дима. Я заметил, что Дима на некоторые вопросы, касаемые жилья и отсидки, отвечает немного иначе, нежели мне полчаса назад. Обычно так бывает, когда человек врет и точно не помнит, что говорил раньше. Чем это было вызвано, я еще не понимал, но все равно поведение Дмитрия показалось мне странным. Он с интересом расспрашивал Вову о его “деляне”, а тот, наивный олух, охотно делился всеми мелочами своих краж и тем, например, как ловко ему удалось обвести вокруг пальца милицию. Сам он был из Райчихинска и с некой гордостью рассказывал о своих знакомствах с местными «уркаганами», с которыми якобы не просто общался, а «кентовался», по его выражению. Дима, в свою очередь, всячески подбадривал его байками о своих множественных преступлениях, ненавязчиво подталкивая глупого паренька «переплюнуть» его «достижения» рассказом о новых подробностях этих и других «делян».
Я сидел напротив и явно был лишним на этом «празднике жизни». Внимательно наблюдая и запоминая каждую мелочь сказанного, я удивлялся хитрости одного и доверчивости, граничащей с глупостью, второго. Хотя ранее я никогда не был в этих стенах, из рассказов старших пацанов знал, что в тюрьме доверять нельзя никому, и есть только одно главное правило, которому нужно следовать: “Меньше говори, больше слушай”.
После того как все темы для разговора были исчерпаны, а все истории рассказаны, мой тезка сказал, что нужно написать “курсовку” по части нас двоих и пустить ее по “дороге”, чтобы зеки знали, кто и в какую камеру зашел. Он взял лист бумаги и начал писать со слов:
“Мира и Благ Дому Нашему Общему. Воровскому вечность. Этой курсовкой ставлю вас в курс, что сегодня 10 октября 2006 года к нам в хату зашли двое, это Евтеев Дима Юра, 85 г.р., сам с Благи, ходит туда же, ст.105.1; 111.1; зашел с ИВС, и еще один человек, Поромикин Вова Юра, 87 г.р., сам с Райчихинска, ходит т.д.ж., ст. 158.2; зашел с Читинского этапа. На этом ограничусь, пожелав всем Здоровья и Золотой Свободы. Подпись - хата 242. ”
После этого он скатал курсовку в трубочку и, подойдя к небольшому отверстию в стене размером с кулак (его я совсем не заметил вначале), положил курсовку внутрь. После трех ударов по стене курсовка исчезла. Как пояснил Дима, это и была “дорога”, по которой из одной камеры в другую ходит почта, и что по ней можно дотянуться практически до любой камеры на централе. Однако я еще плохо понимал, о чем идет речь, и не осознавал масштабы всего происходящего.
Спустя некоторое время в камеру вернулся хозяин тех вещей, на которые я обратил внимание при въезде, - рослый, упитанный мужчина лет тридцати пяти, с серьезным, чуть напряженным лицом, с огромным торсом, говорившим о том, что его обладатель когда-то являлся мастером спорта по каким-либо единоборствам, не меньше. От вида столь внушительного сокамерника рука невольно сама потянулась в карман за спрятанной там мойкой. Но никаких особых действий с его стороны не последовало: спокойно пройдя к своей койке, он монотонным голосом представился Андриком и поинтересовался, кто мы и откуда. И, казалось, потерял к нам всякий интерес.
К воротам тюрьмы подступила ночь. В десять часов вечера дежурная объявила отбой, убедившись предварительно, что телевизор у нас выключен. Все разбрелись по своим койкам, я перекатывался с боку на бок, пытаясь найти положение, в котором металлические прутья койки не будут так сильно впиваться мне в ребра через захудалый, толщиной в обычное одеяло матрац. Андрик и Дима подозрительно шептались о чем-то вдвоем перед отбоем, поэтому засыпать сразу я не торопился, да и не давало странное внутреннее напряжение, предчувствие чего-то совсем нехорошего.
Как мне показалось, Дима пересказывал Андрику все, что ему удалось узнать от Вовы, а сам «герой»-рассказчик уже храпел и видел сны на своей койке. Потом послышались еще два мерных сопения, и, потеряв надежду найти более мягкое положение на нарах, я лег на спину, незаметно для себя погрузившись в сон.
Утром, часов в восемь, нас разбудил звук открывающейся двери. В камеру зашел корпусной, пересчитал нас и, развернувшись, направился к следующей камере. Умывшись и успев вскипятить кружку воды кипятильником, я услышал тихий, но глубокий стук в дверь.
- Гулять идете? - громко спросила дежурная.
Так как никакой теплой одежды у меня не было (еще в первый день я отдал их на экспертизу), от прогулки мне пришлось отказаться. Андрик и Дима крикнули, что пойдут, надели куртки и обувь и настойчиво приглашали молодого Вову составить им компанию. Тот поначалу мялся, но, не выдержав напора, согласился. Через минуту дверь распахнулась, и все трое вышли из камеры.
Я ходил от стенки к стенке по узенькому проходу между столом и койками. Это было единственное место в камере, где в замкнутом пространстве можно было без помех сделать хотя бы шесть шагов в одном направлении и размять ноги. В этот момент в камеру с довольными лицами вошли Андрик и Дима, за ними – ссутуленный Вова. Его лицо не выражало никаких эмоций, но в глазах виднелся чуть уловимый испуг.
- Что с тобой? – спросил я Вову, параллельно наблюдая за остальными.
- Нормально все, устал просто, - тихим голосом ответил Вова, исподволь поглядывая на тех двоих, явно ждущих его ответа.
Ответ их, видимо, вполне устроил, и они разошлись по своим делам.

;

Вова поднимался вверх по ступенькам, следуя за двумя здоровенными телами, а сзади их подгонял выводной. Как только все четверо оказались на четвертом этаже Нового корпуса, он увидел точно такой же коридор, по левой стороне которого находилась цепочка дверей. Выводной приказал остановиться у одной, той, что была открыта, и, впустив троих заключенных, захлопнул за ними тяжеленную железную дверь. Все трое оказались в пустом замкнутом помещении, размером напоминающем все ту же камеру, с одним лишь исключением - вместо потолка была натянута ржавая, с толстенными железными прутьями решетка, сквозь которую отчетливо просматривалось осеннее голубое небо. Стены были неровно зацементированы, а под ногами лежал толстый слой дорожной пыли вперемешку с грязью.
Едва дверь захлопнулась, Вова прошел вперед до стены, мысленно отмеряя количество шагов, и, дойдя до упора, развернулся. Вдруг перед глазами блеснула вспышка. Резким и сильным ударом его сшибли с ног. Мир вокруг потемнел, со всех сторон посыпались удары, парня били тяжелыми ботинками, и каждый удар становился все сильнее, у Вовы не хватало сил даже прикрыть голову. Сидя на заднице и уперевшись спиной в стену, он увидел перед собой двух своих сокамерников. Андрик потирал огромный кулак, которым несколько секунд назад сбил Вову с ног, а Дима расстегивал свои брюки.
- У тебя сейчас два варианта. Или мы возвращаемся в камеру, и ты пишешь явку с повинной обо всех тех «темах», что вчера натрепал, сдаешь подельников и все в этом роде, или … - «Добренький» сокамерник достал из штанов свой член. - Мы тебя сейчас опустим.
Вова, как загнанный в угол звереныш, начал отползать назад, но он и так уже был в самом дальнем углу прогулочного дворика, позади только глухая стена.
- Хотя и тут у тебя есть выбор, – произнес с улыбкой на лице Андрик, - первое, что нам хочется больше всего, ты медленно и аккуратно возьмешь вот это в рот и сделаешь все, как хорошая девочка.
Дима подошел к Вове вплотную, так, что его хозяйство находилось ровно в пяти сантиметрах от лица паренька.
- Второе, мы можем, в принципе, тебя просто обоссать, но, твое счастье, перед прогулкой я уже сходил. Ну, так что? Возьмешь? По глазам вижу, что да, - он потряс своим хозяйством прямо перед ртом паренька. - Ха-ха-ха!

- Нет-нет, я все напишу, я все напишу, пожалуйста, не надо! – из глаз Вовы тонким ручейком потекли слезы. Он зарыдал.

;

Наступила полночь. Вот уже два часа как дежурная объявила отбой, а Дима и Вова все также сидели за столом и что-то писали. Сначала писал Дима, после чего отдавал написанное Вове. Тот внимательно, слово в слово, переписывал. На мой вопрос, что пишите, оба ответили, что пишут жалобу. Андрик в это время уже спал. Вскоре уснул и я.
Вова старательно выводил каждую букву, каждое слово из текста, который давал ему Дима, парень, поначалу показавшийся ему другом. Вова специально тянул время, переписывая весь текст не торопясь, так как уже понимал, чем больше он напишет, тем дольше ему сидеть. Сперва неправильно написанные предложения сходили ему с рук, но затем Дима потерял терпение и со всей силы треснул ему кулаком в грудь. Вова потихоньку застонал, пятясь от стола.
- Пиши слово в слово, жаба, или выебу, - резко, но тихо проговорил Дима.
Вова, присев возле него, начал переписывать все заново…
Проснулся я только в 10 часов, поднимаясь только на утреннюю проверку. Вова по-прежнему сидел за столом и строчил, по его сонным и слипающимся глазам было видно, что ночью он не прилег ни на секунду. Вместо Димы, который уже спал, рядом сидел Андрик. Они сменяли друг друга, не давая Вове спать, - еще один психологический прием, используемый в этих стенах.
- Давай-давай, пиши кассационную жалобу, тебе сроку меньше дадут, - с усмешкой говорил Андрик.
- Я допишу позже, я очень спать хочу. Можно? – с жалостливым видом попросил Вова.
- Ты что, в тюрьму спать приехал? На том свете выспишься, давай пиши! - Андрик с силой отвесил Вове подзатыльник.
Как только Вова дописал, тот с широкой улыбкой собрал все бумаги в кучу и с удовлетворенным видом лег на «шконку»:
- Иди, спи, сегодня ты хорошо поработал.
Вова медленно поплелся на свою «шконку», лег и, свернувшись калачиком, тут же уснул. Вскоре «кормушка» на двери открылась, дежурная назвала мою фамилию.
- На выход, к тебе адвокат пришел.
Меня вели по узенькому коридору, петляющему то вверх, то вниз, пока, завернув за очередной поворот этого туннеля, я не оказался в приемной. Меня обыскали металлодетектором и отвели в один из десяти маленьких следственных кабинетов, по типу тех, что были на ИВС. Внутри стоял лишь стол и два стула, прибитых к полу, а на стене виднелась красная кнопка тревоги, посетители могли ее нажать в случае агрессивного поведения заключенного. Присев на стул, я приготовился ждать, но в тот же момент в кабинет зашли два человека, один из них представился:
- Здравствуй, Дима. Меня зовут Геннадий, я твой адвокат и буду представлять твои интересы в суде. О том, что произошло, я знаю лишь в общих чертах, а теперь я хочу услышать все от тебя. Прежде чем начать, помни, только зная все, я смогу тебе помочь.
Собравшись с мыслями, я начал свой рассказ.

;

Я зашел в комнату, где уже расположились ребята. Чтобы достать нож из бардачка, пришлось около пяти минут повозиться с сигнализацией, и я уже начал жалеть, что вернулся, но, в конце концов, мне все-таки удалось с ней, упрямой, справиться. Собрав необходимые вещи, мы все вместе пошли на улицу готовить шашлык и отмечать день рождения. Готовить шашлыки вызвались я и Денис. Достав свой складной нож, я собрался резать мясо, но Денис меня остановил и дал длинный кухонный ножик. «Э-эх, все-таки зря возвращался», - подумал я, убирая перочинный нож обратно в карман олимпийки.
На улице мы пробыли до самого вечера, а потом, когда понемногу начало темнеть и холодать, направились в корпус собирать вещи к заказанной заранее сауне. В корпусе все разбрелись по своим делам: Влад прилег вздремнуть, Антон с Юрой трепались по сотовым со своими подругами, я расположился на диване, а Алиса сказала, что выйдет на несколько минут подышать свежим воздухом. Курить собралась, хитрюга, и прячется еще, знает, что я не люблю, когда от нее пахнет табаком.
Но прошло уже пятнадцать минут, а Алиски все не было. И Лена, вышедшая недавно на улицу, тоже не возвращалась. Я начал немного беспокоиться, не случилось ли что с ней. Памятуя о тех группах нетрезвых парней, я все-таки решил пойти и поискать любимую. Возле соседних корпусов слышались чьи-то голоса, туда я и направился. По пути мне встретилась Лена. «Где Алиса?» - спросил я. «Там», - Лена указала в сторону лавочки, возле которой стояли пара девушек и двое парней, один чуть повыше другого. Алиса была там же и беседовала с ними.
До лавочки оставалось метров двадцать, когда я смог расслышать некоторые отрывки их разговора. Лиса болтала с девушками, а один из парней все время что-то пытался встрять, переключить все внимание на себя.
- Кучерявенький, что ты все время лезешь в разговор? Уважительней надо относиться к старшим, - сделала замечание Алиса тому, что повыше.
- Какая ты, на хрен, старшая, - дерзко протянул он в ответ.
Надо знать Алису – она на подобные реплики молчать не станет. Завязалась перебранка, и парень, неожиданно сделав шаг в сторону моей девушки, плюнул в нее. Она в ту же секунду бросилась на обидчика с кулаками, но была отброшена кулаком на землю. Увидев это, я содрогнулся от негодования и уже не шел, бежал к ним.
Оказавшись в считанные секунды рядом с нахалом, я сходу врезал ему по челюсти. Тот он ответил мне ударом, началась драка. Я почти вышел из нее победителем, завалив противника на землю сильным апперкотом. Бил снова и снова, удар, еще удар… Я не мог остановиться. Но вдруг перед глазами вспыхнуло и потемнело.
С этого момента я не мог вспомнить ровным счетом ничего конкретного, в голове все перемешалось в одну большую кучу. Сколько я ни старался разложить и выстроить все по полочкам, но всплывали лишь разбросанные картинки и размытые отрывки. Вот я вижу перед собой свои выставленные руки ладонями наружу, я отхожу, не хочу продолжения драки. Вот, кажется, эти двое идут на меня и толкают в грудь. Как не напрягаюсь, не могу вспомнить их лиц, их как будто вообще нет. Потом эти крики: «Наших бьют!». Откуда-то бегут парни, человек пять. Потом снова - вспышки перед глазами, удары, удары, удары. Я лежу на земле, вокруг масса людей, все темно, ничего не вижу. Опять удары, резкая боль, снова удары, снова боль, которая становится все сильней. Я пытаюсь приподняться, встать на ноги, но кто-то сбивает меня с ног подножкой и продолжает пинать. Перед глазами мелькает Алиса, кто-то из парней бьет ее по лицу, и она падает. Я слышу - она кричит протяжным, молящим голосом, который до сих пор остался, как шрам, у меня в сердце: «Ди-и-ма-а-а, помоги!». Из последних сил я делаю попытку встать, прийти к ней на помощь, нет, хотя бы ползти к ней, но меня валят на землю вновь и вновь, забавляясь со мной, как с игрушкой.
Внутри все ноет, от бессилия перед ними хочется рыдать, в ушах стоит набатом Алисин крик: «Ди-и-ма-аа, помоги, помоги, помоги мне!». А я не могу, не могу помочь ей, не могу остановить все это, не могу защитить ее, не могу ничего изменить. Вдруг, как свет среди кромешной тьмы, в голову приходит мысль, мысль, которая может спасти. Нож, ведь у меня в кармане нож. Эта мысль появилась так внезапно и ярко, что потом мне казалось, какая-то сверхъестественная сила заставила меня вспомнить о нем. Мне удалось привстать с колен и достать нож. Выставив его перед собой, я стоял как загнанный зверь, озираясь по сторонам. Вся толпа, окружавшая меня, разошлась. Избиение прекратилось.

;

Дверь с оглушительным грохотом захлопнулась за моей спиной. В камере произошли изменения, которые я не сразу сумел уловить. Еще бы! После разговора с адвокатом в мозгах был сплошной кавардак, мысли захлестывали одна другую, подобно волнам: «Как?! Как все это могло произойти именно со мной? Наверное, это просто сон, глупый, дурной сон. Сейчас зазвонит будильник, и я обязательно проснусь. Проснусь и буду заниматься привычными делами: выпью горячего чаю, оденусь, поеду в университет. А по пути, как всегда, забегу к своей любимой и узнаю, как у нее дела».
Десять. Десять лет - эта цифра не выходила у меня из головы. Именно столько лет мне придется провести вдали от дома и семьи, родных и близких, если все не встанет на свои места. Но нет, в это не хотелось верить, даже не просто не хотелось - этого не будет, этого просто не может быть. Пройдет неделя, максимум две, и все во всем разберутся, разберутся и поймут, что мне здесь не место, что я не должен здесь находиться.
Я присел на край койки, все еще приходя в себя. Стены с каждой минутой давили на меня все больше и больше, вызывали приступы клаустрофобии и паники. Хотелось просто подбежать к двери, заорать во все горло и долбиться в нее, пока не придет дежурная и не уведет меня отсюда. «Домой, домой, мне нужно идти домой… Меня там ждут, меня ждет мать… Отпустите меня отсюда, почему вы держите меня здесь?! я не хочу здесь находиться!».
Только спустя полчаса удалось собраться и начать думать. Осмотревшись по сторонам, я наконец-то понял, что показалось мне странным по возвращении в камеру. На месте Вовы лежал какой-то лысый парень, с виду лет двадцати семи, крупного телосложения, и явно еще не отошедший от пьянки. От него разило перегаром так сильно, что воздух во всей камере наполнился этим едким ароматом.
- А где Вова? - спросил я сокамерников.
- Своих поехал искать, - со смешком ответил один из них.
- А тебя как звать? - спросил я нового соседа.
- Серега, - открыв красные от кутежа глаза, просипел парень.
Он спрыгнул вниз с двухъярусной койки, и мы уселись за стол.
- Меня недавно взяли, прямо из кафе, – продолжил он. – Представляешь, сидел с подругой, кушал, выпивал. Отошел на минутку покурить, возвращаюсь, а она, зараза, с каким-то мужиком танцует. Ну, так вот, подхожу я к этому мужику, говорю: «Пойдем, выйдем». А тут еще человека три ко мне подлетают, знакомые его, они, значит, меня за шкирку, давай вытаскивать из кафешки, руки заламывать, а у меня за пазухой два ножа, ну так, на всякий случай. Так я до одного дотянулся, рукой дернул и попал в кого-то, тот умер. Жалко только, что это не тот, который с моей девушкой танцевал.
Еще несколько дней назад этот человек вызвал бы у меня отвращение и неприязнь, но теперь я находился не в том положении, чтобы осуждать его. Особого интереса Андрик и Дима к Сереге не проявляли, как, впрочем, и ко мне. Как мне показалось, это было вызвано тем, что в отличие от Вовы, мы попали сюда не за кражи или разбои, то есть серийные преступления, а, следовательно, и вытягивать из нас какие-то новые эпизоды смысла не было. Если, конечно, у оперативников не было каких-либо подозрений.
Во время моей беседы с Серегой, в коридоре послышался шум.
- Во! Карета безумия мчится, - сказал Андрик и полез за своей чашкой.
- Ты о чем? - поинтересовался я у Андрика, не понимая, что он имеет в виду.
- Каша, каша, радость наша! Баланда едет, обедать пора, - ответил Андрик и просунул свою чашку в открывшееся маленькое окошко на входной двери, «кормушку». Человек, развозивший баланду, наполнил ее одним движением черпака.
Только сейчас я осознал, что вот уже несколько дней не ел абсолютно ничего. Я взял чашку, которую выдали мне при приезде в тюрьму, и собирался дать ее баландёру, как вдруг Дима выхватил ее у меня из рук и бросил на пол в угол.
- Не канает с хозовской посуды есть. Откуда ты знаешь, кто ел с нее до тебя, а вдруг обиженный? Возьми там, в тумбочке у меня есть порядочная.
Взяв совершенно новую чашку, я подал ее в кормушку, и через секунду в ней плескалась мутноватая жидкость зелено-коричневого цвета с редкими макаронами и круглыми шариками, «покемонами», как их здесь называют, которые оказались соевым белком. В продаже таких нет уже лет десять, воняют они ужасно. Раздав каждому его пайку, баландер захлопнул кормушку и покатил свою тележку с большими чанами к следующей камере.
Присев за стол, и пересилив отвращение, я попробовал ее на вкус. Он оказался таким же, как и его вид, но в камере больше ничего съестного не было, так что выбирать не приходилось. Надломив кусок хлеба, я удивился тому, как он был испечен, - корка подгорелая, а внутри непропеченный мякиш. Стоило его чуть надкусить, и челюсть прошибла резкая боль, напоминание о произошедших со мной событиях.
После обеда каждый занялся своим делом. Андрик кипятил кружку воды, собираясь почаевничать, я растянулся на нарах, а Дима с Серегой решили поиграть в нарды. Сам я играть не умел, но хотел научиться, поэтому с любопытством следил за игрой. Игроки уселись за стол, разложили нарды и расставили фишки.
- На что играем? - спросил Дима, в предвкушении партии потирая руки.
- Давай просто так, - без малейших раздумий ответил Серега.
Лицо Димы резко сморщилось, даже сломанный нос как будто стал больше.
- Мой член, твоя жопа! Ты чё, пороться захотел? - брызжа слюной прокричал он. - На просто так - это на жопу играть. Сечёшь?!
- Нет, нет, нет, я не это имел в виду, - с испугом заверещал Серега.
- Ладно, давай сыграем на спортивный интерес, на отжимушки. Ну, к примеру, одна партия – десять раз, идет? - уставился на него Дима.
- Идет, - ответил Серега.
Началась игра. Сперва Сереге понемногу везло, но к концу партии, начал выигрывать Дима. Как мне показалось, за счет того, что он передвигал фишки немного дальше положенного. На самом деле Дима поступил гораздо проще - в самом начале игры незаметно убрал с игрового поля две фишки и выгадал себе огромное преимущество. Результатом партии стал кокс, а это значило, что проигрыш считается один к трем. Серега, встав из-за стола, усердно размял мышцы и в один подход отжался положенные ему тридцать раз. Чуть запыхавшись, он встал и вновь присел за стол:
- Ну что, еще партейку?
- Э-э, нет, друган. Пока мне весь долг не отдашь, играть ты больше ни с кем не можешь, - с хитрой улыбочкой произнес Дима.
Выражение лица у Сереги резко изменилось.
- Я ведь уже отжался, - удивленно поднял он брови.
- Мы играли на десять раз, так? Ты согласился, штука - это тысяча. Проиграл кокс, значит, ставка умножается на три, значит, ты должен мне еще двадцать девять тысяч отжиманий. С копейками.
Лицо несостоявшегося гроссмейстера побледнело, он не мог произнести ни слова.
- Или ты хочешь фуфло двинуть? Ты ведь знаешь, что с фуфлыжниками в тюрьме делают? - все еще улыбаясь, спросил Дима.
Серега до сих пор сидел молча, начиная осознавать в какой заплет он попал всего из-за одной фразы.
- Сроку я тебе даю до полуночи, не вернешь долг, твоим очком я распоряжусь на свое усмотрение, - произнес Дима, поднимаясь из-за стола.

;

До конца срока оставалось всего три часа, за это время Серега успел отжаться только четыреста раз и, как ни старался, не мог осилить больше, так как его мышцы полностью были забиты. Отжавшись к концу срока еще сотню раз, он, наконец, понял, что справиться вовремя ему никак не удастся.
- Дима, может быть, я отдам тебе оставшийся долг каким-то другим образом, - жалостливо обратился Серега, держась за болевшую от отжиманий грудь.
- Ну, наконец-то, я думал ты и не спросишь! Можешь отдать деньгами, но так как мы перед игрой этот момент не оговаривали, разменяем по курсу два к одному. Короче, ты должен мне четырнадцать тысяч, остальные спущу за твои шмотки, я смотрю, у тебя куртейка и туфли неплохие, так что давай, выпрыгивай из них.
- Но у меня нет денег, все забрала милиция, когда меня привезли на тюрьму, - смутился должник, послушно снимая с себя туфли и куртку и отдавая их победителю.
- На, перепиши адрес, когда пойдешь к адвокату скажи, чтобы твоя мама принесла деньги сюда, тогда долг будет погашен, - сказал Дима, примеряя обновки. – На, держи, помни мою доброту.
В сторону Сереги полетел старый зековский бушлат.
-Ходить-то тебе в чем-то надо, а то еще будешь потом говорить, что тебя по беспределу раздели.
Этот случай многому научил меня. Прежде всего, я четко уяснил, что в тюрьме ни на какой интерес я играть не буду. Но самое главное, я стал гораздо осторожнее, осознав, к каким последствиям может привести одно не обдуманно сказанное слово. Я внимательно наблюдал за поведением зеков, подмечая и запоминая каждую мелочь в их поведении. Дошло до того, что перед тем, как сходить в туалет, я ждал, пока это сделает кто-либо еще, и, как оказалось, не зря. В камере нельзя пользоваться туалетом в то время, когда кто-либо пьет чай или тем более кушает, точно так же, как нельзя есть, пока кто-либо находится на санузле. Последствием нарушения этого негласного правила могло стать разбитое вдребезги лицо или поедание мыла. Весь вечер я донимал Андрика различными расспросами о жизни здесь. Мне хотелось узнавать все больше и больше. Как он объяснял мне, в тюрьме нельзя трогать без спроса ничего чужого: всегда интересуйся прежде, чем что-либо сделать, за интерес спроса нет, а инициатива наказуема. Как бы смехотворно не прозвучало, но попасть можно даже за горелую спичку. Зеки - народ кровожадный, возьмешь в руки чужую вещь без спроса и дашь повод «закусать» тебя, подвести тебе «крысу», то есть обвинить в краже. А это - гарантированное презрение других заключенных, ну и, конечно, тщательно разбитое лицо.
Все слова, каждую фразу я впитывал как губка, осознавая, что в этом месте мне необходимо. Я прекрасно понимал, что теперь я не дома, что теперь нельзя просто развернуться и уйти, нельзя сказать: «Хватит». Меня окружали люди, сидевшие за убийства и разбои, грабежи и бандитизм. Люди, живущие здесь всю свою жизнь, по своим собственным правилам. Люди, в чьем поведении преобладают животные инстинкты. Инстинкты, без которых в тюрьме не выжить.
Снова утро и скрежет в замке. В восемь часов, как положено, корпусной ( толстоватый, нудный мужик лет сорока) проводил проверку, зайдя в камеру и пересчитав нас. Настроение у меня кошмарное, не дает покоя чувство невозможности проявить свою волю, сделать то, чего сейчас хотелось больше всего - просто встать и пойти домой. Дом – вот, что занимало мои мысли. Как там родные, как там мама, как папа? Как они перенесли известие о случившемся? Каждую минуту, каждую секунду я думал об этом, мысленно успокаивая себя, что вот-вот дверь откроется вновь, и мне скажут: «Иди. Иди домой».
- Сними колпак, малой! - успокаивал меня Дима. - Привыкай, теперь это твой дом.
Это место я никогда не смог бы назвать своим домом, поэтому отвечал Диме, что я здесь временно, по ошибке.
- Все мы здесь по ошибке и несправедливо осужденные, - ухмылялся он в ответ.
Время не торопясь, шло к полудню, вернее не шло, а ползло. Минута, проведенная в этом замкнутом помещении, казалась мне годом. Непривычно было сидеть все время на одном месте, не имея возможности сделать даже несколько полноценных шагов. По своему характеру я всегда был очень неусидчивым и, как правило, не мог спокойно провести без движения больше получаса, так что для меня это спокойствие казалось пыткой. За утро я успел пересчитать все пятна на потолке, заварить кружку несладкого чая (несладкого, потому что кроме чая и пайки хлеба, полученной на завтрак в шесть утра, в камере ничего не было) и вспомнить о свободе раз триста. Постепенно я начал интересоваться «дорогой», внимательно наблюдал за общением Димы и Андрика с соседями через стену, точнее, через небольшое отверстие. Эти дыры здесь называли «кабуры», их делали сами зеки, пробивая стену железными арматуринами и прутами, оторванными от нар. Проще всего их было делать возле батареи, стоявшей в дальнем углу камеры, в месте, где труба входила в стену. Через полчаса активной долбежки стены поддавались сантиметров на пятнадцать, и можно было беспрепятственно общаться, даже передавать любые предметы через нее зекам, сидевшим по соседству. Размеры «кабур» у всех разные, но обычно в диаметре сантиметров десять. У нас было три «кабуры» - две по бокам и одна вниз, так как мы находились на третьем, последнем этаже. В течение дня по «дороге» постоянно шла почта, курсовки о вновь прибывших и убывших передавались из камеры в камеру. Каждая камера после прочтения ставила пометку о том, что ознакомилась с курсом. Это делалось для того, чтобы одна и та же курсовка не попадала в камеру, где ее уже видели. Точно так же делали и мы. Получив курс, ставили сокращенно: «Х- 242 озн!», что означало, наша хата ознакомилась, и толкали его дальше, соседям. Таким образом, можно было знать абсолютно все, где и кто сидит, а также, что происходит на централе. Помимо курсовок шли и «домовые» - в определенный день в камерах составлялся список всех находящихся в ней людей и толкался по централу.
После обеда, на который давали борщ, источающий невыносимый запах кислой капусты, на продоле послышались какие-то звуки, кормушки на дверях открывались одна за другой. Пока все эти звуки представляли для меня просто шум. Но Андрик на слух очень точно определял, где в данный момент открывалась дверь, даже порой мог сказать, сколько человек идет по коридору. Не удивительно, что в этих стенах слух обострялся - лишенные возможности видеть все, что твориться за пределами камеры, зеки могли уповать только на собственные уши, начинали внимательно прислушиваться к происходящему за дверью и постепенно приобретали необходимые навыки.
Наконец очередь дошла и до нас. Дежурная, открыв небольшую кормушку, подозвала меня, назвав мою фамилию.
- От кого передачу ждешь? – последовал равнодушный вопрос.
- Отец, наверное, - ответил я, полагая, что это мог быть только он.
- Правильно, распишись здесь и забирай, - проинструктировав, отдала передачу дежурная.
Эта передачка значила для меня многое, она дала понять, что обо мне не забыли, что обо мне думают, за меня беспокоятся. Родные собрали мне самые простые, но крайне необходимые здесь вещи: зубную пасту, щетку, чашку с кружкой и ложкой, бритвенные принадлежности, полотенце, тапочки и, самое главное, пачку конвертов. Письма здесь - единственный способ связи с «тем» миром. Кроме того, мне передали немного еды и сменной одежды. Вывалив все это добро на стол, я принялся перебирать полученное. И впервые увидел истинное лицо Андрика и Димы. Стоило мне предложить им поесть, и они, как одичавшие звери, набросились на продукты и колбасу, отламывая себе кусок побольше и запихивая его в рот с какой-то особой жадностью. Через десять минут все было съедено подчистую, а у меня создалось впечатление, как будто они видели подобные «деликатесы» в первый раз в жизни. Я не стал придавать этому большого значения, но увиденное меня сильно поразило…
День потихоньку близился к концу, никаких особых событий не произошло, если не считать, что Андрик и Дима куда-то выходили из камеры (как они сказали, их вызывал адвокат). Хотя никаких конфликтов между мной, Андриком и Димой не происходило, в камере постоянно чувствовались напряжение и нервозность. После отбоя я вновь попытался устроиться поудобнее на своей койке и постепенно уснул, ощущая одиночество и нехватку любимой под боком.

;

Вова шел за корпусным по длинному коридору, держа в руках матрац и все свои вещи. В душе он чувствовал большое облегчение, ведь он вырвался из этой камеры, теперь все будет нормально, все позади, он прошел через пресс-хату и пережил это. Единственный вопрос, который его сейчас мучил, куда его ведут. «Наверное, закинут в нормальную, ведь я все рассказал и написал явки, значит, оперативникам я больше не нужен. Да и хрен с этими явками, главное я больше не вернусь туда», - размышлял парень.
Корпусной остановился возле камеры, номер которой Вова запомнить не успел. Это был тот же, Новый корпус, только, как он понял, не третий, а первый этаж. Он насторожился и приготовился к худшему, сердце начало учащенно биться. Дежурная три раза провернула ключ в замке, с грохотом отодвинула железный засов. Вова медленно зашел внутрь и остановился на пороге, позади захлопнулась стальная дверь.
С виду это была такая же камера, как и 242-ая, с теми же белыми стенами, столом посередине, прибитым к деревянному полу, люминесцентной лампой на потолке, двумя двухъярусными нарами, стоящими друг против друга у стен, и зарешеченным окном. Главным отличием был вид из окна - здесь можно было наблюдать лишь одну картину: стена, стоящая перед окном и закрывающая наглухо вообще все. Как будто за ней и нет никакой жизни, совсем ничего нет. В камере было три человека, два молодых парня, почти ровесники Вовы, и еще один, старше лет на десять
- «Дорога» в хате есть?- первым делом судорожно задал вопрос Вова. Еще на воле, из рассказов знакомых урок он узнал, что если в хате есть дорога, то хата нормальная.
- Есть, не переживай, хата порядочная, а у самого-то все по жизни ровно? - поинтересовался один из них и, получив положительный ответ, следуя тюремному этикету, заварил чая и пригласил чифирнуть.
Прошло несколько часов, Вова успокоился совсем, слава Богу, он попал в нормальную хату, к нормальным пацанам. Все это время они общались, «доводили» ему, что и как здесь, как правильно вести себя. Двое из сокамерников, родом из Свободного, отбывали уже не первый раз. По предыдущему сроку один «смотрел» за хатой, а другой считался ответственным за «общим» на бараке в лагере. Третий, как и Вова, попал сюда впервые, его осудили за двойное убийство и дали двадцать один год строгого режима. Постепенно Вова даже начал испытывать некое доверие к ним, но, помня предыдущий свой опыт, все-таки еще вел себя немного настороженно.
- Никому и никогда не говори за свои деляны, даже мне, меня они абсолютно не интересуют, - вещал один из зеков, тот, что раньше смотрел за хатой и был старше Вовы лет на десять, - порядочных зеков это вообще волновать не должно. Поинтересовались, за что сидишь, и все, остальная информация никому вообще не нужна. И нам точно также рассказывать за них не надо, чтобы не получилось потом, что-то где-то всплывет, и ты на нас кубатурить будешь.
Он и его земляк, называли друг друга Вася, здесь это было заменой обращения к кому-либо.
- А в 242-ой нормально все было? Явки не мутили?- поинтересовался второй Вася, который был за «общим».
На секунду Вова замежевался, раздумывая, что сказать. Ответил осторожно:
- Нормально все было, хата порядочная.
Он вспомнил про ту расписку, которую его вынудили написать Андрик и Дима перед тем, как он вышел из камеры. «Я, Поромикин Вова Юра, отдался по собственному желанию и по любви…». Заикнись сейчас Вова, что с него мутили явки, и пошла бы расписка гулять по тюрьме.
К вечеру тревога Вовы окончательно прошла, и он уже начал потихоньку привыкать к обществу «нормальных» зеков. Как он смог заметить, они сильно отличались от тех, с которыми ему пришлось столкнуться. Больше даже - Вова начал чувствовать какое-то братство и единение с ними, наблюдая за тем, как они негативно относятся к сотрудникам, как резко и дерзко общаются с корпусными. «Именно такими и должны быть настоящие зеки»,- думал Вова, готовясь ко сну и укутываясь в свое новое одеяло, подаренное ему сокамерниками.

;

Дуф-дуф-дуф… Я проснулся от громких ударов ногой в дверь.
- Евтеев, с вещами собирайся,- сказала дежурная и ушла.
Что это означало, я не знал, но сон тут же пропал. Часы по телевизору показали время - всего шесть часов утра. Я начал было собирать все свои вещи, но Андрик остановил, сказав, что меня сейчас повезут или на суд или на ИВС к следователю и, что, вероятней всего, уже к вечеру привезут обратно. Пришлось умыться, одеться и сесть за стол в ожидании, когда же за мной придут. Через полчаса дверь вновь открылась.
- Лицом к стене, - резким и строгим голосом произнес корпусной.
Меня вели по длинному коридору, останавливая у каждой промежуточной двери и ставя вплотную лицом к стене, чтобы я не мог видеть происходящее вокруг. Руки я должен был постоянно держать за спиной. Мы спустились чуть ниже по переходу между корпусами, по обе стороны от меня были камеры с номерами. «34, 33, 32…» - мысленно считал я, сам не зная, зачем. Потом поворот направо, и, пройдя через зарешеченные ворота, мы оказались на большой открытой лестнице, по которой спустились, как мне показалось, в подвал.
Остановившись у одной из дверей, корпусной, открыл ее и впустил меня внутрь. Это было небольшое помещение три на шесть метров, без какой-либо мебели, стены были выкрашены в белый цвет известкой, а в самом дальнем углу - санузел, с неработающим краном над ним. Единственная тусклая лампочка на потолке, воздух, наполненный удушливым и едким дымом от непрерывно курящих людей, и человек двадцать или тридцать, которые умещались здесь только сидя на корточках и плотно прижавшись друг к другу. Поприветствовав всех, я присел там, где нашел свободное место. Чтобы убить время и отвлечься, зеки разговаривали между собой - каждый о своих делах, отчего в камере стоял оглушительный гул. Вдруг один из зеков, молодой худощавый парнишка лет двадцати пяти, встал и обратился ко всем.
- Кто, с каких хат? - громко спросил он.
Арестанты один за другим начали называть номера камер, с которых они пришли. Очередь дошла до меня, и я назвал свою. Все тут же притихли.
- Явки мутят? - продолжил парень.
- Пока все нормально, - ответил я.
- Смотри аккуратнее, пару недель назад оттуда пацанов закидывали к нам, говорят, мутная хата. Так и сколько вас там?
- Четверо. Андрик, Дима, я и еще один недавно зашел.
- Понятно. Их на самом деле не так зовут, сегодня они Дима с Андриком, а завтра Саня с Васей. А как ты проверишь? Никак. Значит, все еще там сидят, на них двоих уже давно крест поставили, столько судеб людских загубили, сучки, - раздраженно произнес этот парень. - Но ничего, не долго им так бегать, попадутся когда-нибудь в руки к порядочным арестантам, тогда-то на «шишку» и присядут.
Общение возобновилось. Новостям и байками зеки обменивались до тех пор, пока в помещение не зашли семеро сотрудников милиции, в полном обмундировании, со злой собакой на коротком поводке, кидающейся на всех без разбору. Они начали обыскивать нас по одному, проверяя каждую мелочь, выворачивая каждый карман, каждый шов, даже воротники, не зашили ли мы туда что-либо. Некоторых заставляли раздеваться до трусов, а некоторых и полностью. После полного досмотра, сотрудник начал пофамильно называть каждого, после чего человек быстро проходил по коротенькому коридору и попадал сразу в «автозек», припаркованный вплотную к двери.
Через несколько минут все тридцать человек уже сидели, набившись битком в две рассечки «автозека» так плотно, что невозможно было и рукой пошевелить. Из-за тесноты весь путь пришлось провести в одном положении, даже не шелохнувшись. «Автозек» медленно начал движение и, выехав через огромные железные ворота, продолжил свой путь по улицам города Благовещенска. Через решетчатую дверь рассечки, через окошко на входной двери была видна улица, по которой мы ехали, кажется, это была Горького. За окном люди жили своей повседневной жизнью: спешили на работу, торопились по своим неотложным делам. Они даже не замечали, как рядом, в большой будке вместо кузова, на ЗИЛе едут тридцать человек, которым еще не скоро представится возможность очутиться там, рядом с ними, и которые с жаждой ловят каждый момент, увиденный через решетку. Бесценный момент этой спокойной жизни.
Через пятнадцать минут мы остановились возле здания. Как сказали арестанты, то был городской суд. Сотрудники назвали несколько фамилий, и эти люди проследовали за ними, а мы продолжили свой путь дальше. Проехав еще один перекресток, «автозек» оказался возле уже знакомого мне ИВС. Оно находилось в самом центре города, возле центрального рынка, недалеко от которого расположен и городской суд. Мысленно я приготовился к худшему, памятуя о моем предыдущем пребывании в этих стенах. К счастью, когда назвали мою фамилию, меня провели к камере под номером один, а это, как я уже успел узнать, был общий «отстойник» для тех, кого привезли из тюрьмы для проведения каких-либо следственных действий.
Здесь собралось человек десять из тех, с кем я ехал в «автозеке». Камера выглядела точно так же, как и та, в которой я был в прошлый раз - все те же мрачные стены и тусклый свет. Ее отличало лишь одно, она была в два раза больше и имела четыре двухъярусных нары, по которым все постепенно и разбрелись.
Время шло медленно, помаленьку завязался разговор. Из всех выделялся тот парень, что интересовался в отстойнике на тюрьме, кто из какой хаты. Он охотно рассказывал истории из своей жизни, вспоминал, как очутился здесь, и мечтал, чем займется будет делать, когда выйдет.
- Вчера анекдот услышал, - начал этот парнишка. – Сидят урки в хате, вдруг дверь размораживается, и в хату заходит здоровенный амбал. Все переглянулись, думают, новый пахан зашел, наверное. «Петухи в хате есть?» - громким и свирепым голосом спросил зашедший. Все молчат. «Я еще раз спрашиваю, петухи в хате есть?». Вдруг в дальнем уголке слышится жалобный ответ: «Е-е-е-сть!». «Как зовут?» - спросил амбал. «Ка-а-атя», - пискнул голос. «Меня Люся, будем держаться вместе».
Вся камера грохнула жизнерадостным хохотом. Вдруг веселый рассказчик заметил одного зека, лет тридцати, лежавшего на нарах чуть в стороне, прикрыв лицо кепкой.
- А ты, старина, из какой хаты говоришь? - поинтересовался он, подойдя к нему и дотронувшись рукой. Тот медленно убрал кепку с лица:
- Со сто девяносто девятой, а что?
- А дразнят тебя, случаем, не «Герман»? - прищурившись и присматриваясь, продолжил парень.
- Нет, это не я, - быстро ответил лежавший на нарах. - Меня Саня зовут.
Выражение лица парня резко сменилось на серьезное. Зеки вокруг притихли, внимательно прислушиваясь к беседе, но пока наблюдая со стороны.
- Слышь, а тебя что не учили, что в тюрьме врать нельзя, а? За вашу хату недавно «прогон» по централу ходил, что первоходов раздеваете, все вещи у них по беспределу забираете, и про тебя конкретно в прогоне указывалось. Вот эти «партаки» на шее в виде паука, - отдернув воротник пониже, чтобы была видна татуировка, произнес парняга.
- Да это не я! ****ью буду, не я! - подскочив с нар, засуетившись, пробормотал зек.
Несколько молодых урок привстало с нар, ожидая дальнейшего развития ситуации.
- Въебать ему надо! - коротко бросил парень, и трое или четверо накинулись на зека в ту же секунду. Через мгновение он уже лежал на полу, втаптываемый в грязь разъяренными пацанами. Кровь брызгала во все стороны, один из них даже начал прыгать у него на голове, будто пытаясь вбить его голову в бетонный пол. Когда двери камеры открылись, дежурные, прилагая немалые усилия, смогли вытащить «беднягу» из этого месива, волоча его по полу и оставляя за ним кровавый след. Вид у того был неважный, как мне показалось, он был без сознания, вместо лица остался один сплошной кусок мяса, а из ушей сочилась кровь.
В камеру я вернулся только в восемь часов вечера. Единственное, чего мне сейчас хотелось, это поскорее добраться до койки и уснуть. За весь день с шести утра мне так и не удалось поесть или хотя бы просто выпить воды, во всем организме чувствовалась слабость и усталость. После того происшествия в отстойнике на ИВС меня вызвал следователь, который вел мое дело. Дал расписаться в бумагах, где было написано, в чем меня обвиняют, а все оставшееся время я просто просидел без дела и прождал шесть часов, когда за нами заехал «автозек». И опять нас, набив битком, отвезли обратно в тюрьму.
Там нас поместили в отстойник, из которого мы выезжали, и еще два часа нам пришлось просидеть на корточках в душном и накуренном помещении, при практически уличной температуре.
- Как съездил, друган? – уже в камере поинтересовался у меня Дима.
- Нормально, - я решил ничего не говорить про разговор об этой камере, а просто принял эту информацию для себя и сделал определенные выводы. Пусть думают, что я ничего не знаю, так будет лучше!
- Тебе «малёк» пришел, - Дима протянул его мне маленький сверток бумаги цилиндрической формы, герметично обтянутый прозрачной пленкой, по-видимому, от пачки сигарет.
«Малек» был чуть меньше мизинца. Я взял его и внимательно рассмотрел со всех сторон. «Кто бы это мог быть? - подумал я. - Ведь у меня здесь нет ни друзей, ни знакомых».
Посередине «малька» шла надпись «Вх 242/111 #Димке Евтею# ©». Я поинтересовался у Димы, что это значит.
- А то и значит, что малек идет в хату 242 из 111-ой, «Димке», то есть, тебе, буква «с» в кружке означает, что малек срочный, и его по трассе морозить нельзя, в смысле, задерживать где-либо. Бывает, ставят букву «к», значит, малек стоит на контрольке, запечатан специальным образом. Когда берешь этот малек, контрольку нужно проверить, не вскрыта ли она, бывает, ставят букву «ш», это означает, что малек шумовой и по прибытию его по месту назначения, получатель должен прокричать по погоде, что малек дома. Самым серьезным считается малек с надписью «З.Н.П.», запалу не подлежит, эта короткая аббревиатура говорит о том, что этот малек ни в коем случае не должен попасть в руки к сотрудникам, и при случайном врыве его следует уничтожить, в крайнем случае, даже съесть.
Покрутив его еще немного, я все-таки смог найти, за что зацепиться и сорвать пленку. Она была намотана и запаяна по краям так плотно, что внутрь не могла просочиться даже вода. Сняв пленку, я начал разворачивать плотно скрученный сверток бумаги, который из трех сантиметров бумажки превратился в полноценный тетрадный лист.
« Воровскому жить! Братве в единстве оборот, мужикам должного почтения!
Здоров будь, Дима! Тебе и кто за тебя, душевный по кругу. Вот увидел курсовку за тебя, решил забежать, поинтересоваться, как сам жив-здоров, да каким ветром тебя занесло в наши края? У меня все нормуль, скоро уже год, как я здесь, осудили, дали 7 лет строгого режима, на лагерь собираюсь, думаю, первым этапом уйду. Димка, ты не обессудь, я накоротке, в следующий раз рисану побольше. Если нужда есть в чем, обращайся, тебе, чем смогу, всегда помогу. Не болей и не скучай!
С Арестантским уважением, Санька # Коррозия #».
Увидев подпись, я сразу сообразил, кто был автором этих строк. Саня работал охранником в ночном клубе, куда я частенько наведывался, и он всегда пропускал меня бесплатно. Последний раз я видел Саню год назад, мы встретились вечером, поговорили ни о чем и разъехались по своим делам. Это была наша последняя встреча. Говорили, что после той ночи к нему подошли люди в штатском и куда-то увезли.
Как оказалось, его арестовали по подозрению в убийстве. Как-то ночью он вывел из клуба перепившего парня, который вел себя агрессивно, после чего «проредил» ему пару раз, чтобы успокоить буяна. Однако тот все никак не унимался и начал приставать к людям перед входом в клуб. В нашем городе, как водится, нашлись ребята, которых данное поведение не устраивало, и в тот же момент точный удар в челюсть его усмирил. Через несколько дней драчун скончался от осложнений, вызванных сотрясением головного мозга. Вот так в одно мгновение жизнь Сани резко изменилась. После одного удара, одного простого удара кулаком в неприметной драке, какие происходят на улицах Благовещенска каждый день.
Судьба распорядилась так, что из спортсмена, молодого супруга, отца недавно родившегося малыша, Саня превратился в преступника, в убийцу, в отрицательный элемент общества. Общества, которое теперь вряд ли его когда-либо примет к себе, осуждая и укоряя его. Невольно меня окутало чувство стыда, ведь за весь этот год (за целый год!) я не нашел даже минутки, чтобы уделить ее ему, помочь в трудной ситуации. Не узнал, куда увезли Саню, не его недавно родившей жене, ребенку, даже не сделал ему передачи, а попросту забыл о нем. О человеке, который не раз помогал мне в трудную минуту. Только теперь, оказавшись в схожей ситуации, примерив и прочувствовав на себе все эти трудности, я понял, как важно и дорого внимание для человека, находящегося здесь, как нужна ему поддержка и забота родных и близких. Даже самая пустячная мелочь, коротенькое письмо дает почувствовать, что тебя не забыли, что о тебе думаю, тебя и ждут, что ты не один на этом свете. И что даже в такой сложной ситуации есть люди, которым ты нужен.
Я тут же написал Сане ответ, в двух словах описав все случившееся со мной. Затем аккуратно свернул лист бумаги в трубочку и, указав адресат, отправил по «дороге».
В камере царило приподнятое настроение, от раздраженности Димы и Андрика, столь явно ощущаемой последние несколько дней, не осталось и следа. Как я понял, столь позитивный настрой обуславливался лишь одним моментом - наличием у них конопли, непонятно откуда взявшейся в камере. Глаза их блестели, и в полупьяном дурмане, парни беседовали и веселились, Серега рассказывал различные истории из своей жизни, а они, подкуривая очередной «косяк», смеялись то ли над его историями, то ли над ним самим.
Дима, валяясь на своей шконке, все язвительнее разговаривал с Серегой, задавая ему все более наглые вопросы о его личной жизни, видимо, тонко ощущая, что морально тот начинает сдавать. Поначалу Дима пытался проделать тоже самое со мной, но, получив пару резких ответов, понял, что его дерзость я терпеть не намерен, и сосредоточил все усилия на психологически более слабом оппоненте.
- А «погремуха» у тебя есть, Серега? - задал Дима вопрос в промежутке между кашлем после затяжки.
- Нет, меня все звали просто по имени, - ответил с наивным лицом этот без пяти минут тридцатилетний детина.
- О-о-о, друган, в тюрьме у всех должно быть «погоняло»! Раз у тебя его нет, значит, тебе его тюрьма даст. Открывай форточку, кричи: «Тюрьма-тюрьмушка, дай погремушку, но не козлячью, а пацанячью» и слушай, что тебе зеки предлагать будут. Если не нравиться кричи в ответ: «Не канает». А если устроит: «Канает». Вот так и получишь свою «погремуху».
Серега послушно забрался на батарею, дернул за веревку, привязанную к форточке (иначе до нее было невозможно дотянуться из-за решетки), и во все горло принялся орать, да так громко, что через мгновение почти на всех окнах соседних и дальних камер появились лица. «Чебуратор, Африканец, Бамбуча, Бетмен, Трактор, Никанорыч». Казалось, фантазия зеков безгранична. Вечерний прохладный воздух сотрясали раскаты хохота нескольких сот человек, ржущих от того, что еще один «пряник» намазался на эту разводку. Наконец выбор Сергея пал на “Ежик”, он закричал: «Канает». Окрестили Серегу. Точнее, Ежика.
- А девочка-то у тебя красивая, Ежик? - все никак не унимался Дима, явно желая продолжения веселья.
- Да, мы с ней уже год вместе, - признался он с рассеянным видом.
- А секс-то у вас хоть был? - присоединился к разговору Андрик, явно осознающий замысел всего происходящего и понимающий, к чему клонит его товарищ.
- Да, конечно, был, ведь мы же любим друг друга, - все также наивно и малодушно отвечал Сергей.
- Не переживай, мир не без добрых людей, детей накормят, жену выебут, - улыбаясь, сострил Дима. - Ну, ты хоть расскажи поподробнее, а то мы уже сидим столько лет без выхода, забыли, как это делается.
- Пацаны, если честно, я даже не знаю с чего начать.
- А ты с начала и начинай, моя вот, например, по всякому любила, и так и сяк, а мне все равно было, лишь бы довольная оставалась, - подначивал его Андрик на откровенную беседу.
- Ну, ты хотя бы сиськи-то ей целовал? - решил «заплыть» издалека Дима.
- Ну, конечно, целовал, - искренне изумился Ежик.
Андрик и Дима подсели к Сереге поближе, как бы окружив с обеих сторон, видя, что тот «заглотил наживку». Вся сцена развивалась так молниеносно, что Серега даже не успевал осознавать, что происходит вокруг.
- Ну - и? Что дальше-то?- наседали они.
- Ну, а дальше все как полагается. По секрету вам скажу, пацаны, она мне ни в чем не отказывала, - улыбаясь и гордясь, хвастался Сергей.
- Да ну! Прям ни в чем? - деланно удивился Дима.
Со стороны было видно, что жертва, слово за слово, впутывается в их сети.
- Что, и минет даже делала?!
Ежик одобрительно закивал головой.
- И ты что, после этого с ней целовался? - задал последний вопрос Андрик.
- Ну я же не сразу, а потом, - похоже, до Ежика начало доходить, что ситуация выходит из-под контроля и разговор резко принял совсем уже не добрый характер.
Это были последние слова, которые он успел произнести, прежде чем хлестким ударом ноги в грудь был скинут со шконки.
- Пошел вон отсюда, животное! - прорычал Андрик.
В одну секунду настроение в камере переменилось из спокойного штиля в грозную бурю.
- Ты «паласкун»! - с остервеневшим видом проорал Дима. - Это же равносильно, что ты сам в рот взял, псина! Собирай свои шмотки и забейся в углу у параши, там твое место, а не с людьми за одним столом.
После этих слов последовала серия жестких ударов по корпусу. Лицо Сереги побледнело, ноги подкосились, он с трудом оставался в том же прямом положении. В голове проносились мысли о том, что делать, как быть. Но выбора у него уже не оставалось, он послушно взял все свои вещи и отнес их в самый дальний угол камеры, рядом с туалетом.
- Сиди там, гнида, и никуда не рыпайся, ничего не трогай, захочешь попить, попросишь нас, мы нальем и потом перельем тебе в твою посуду, тоже самое и с баландой, - пояснил Андрик то, что теперь было позволено Сереге. - И сделай так, чтоб мы тебя вообще не замечали, а то будешь делать все так же, как и твоя девочка.

;

Монета шел за корпусным, прекрасно осознавая, куда его ведут. Он был стопроцентный арестант - не только следовал понятиям, но и жил ими, даже находясь на воле. За всю свою не слишком долгую жизнь, Монета успел пройти малолетку и несколько раз заехать на «взросляк», при этом он везде пытался жить по совести, ненавидя всех тех, кто жил как «гад».
«Все из-за этого случая на ИВСе. Опера уже, наверное, в курсе, что инициатором «спроса» с того мутного, с «Германа», был я, - раскладывал он в уме всю ситуацию. - По любому, сейчас жути гнать будут».
Корпусной остановился около деревянной двери и запустил худощавого молодого человека внутрь. Обстановка внутри была довольно привычной, все те же два стула и стол, вот и все убранство этой комнаты. У окна стояла невысокий, крепкого телосложения, человек в майорских погонах.
- Что же это тебе, Монета, все не сидится спокойно? Информация вот до меня дошла, что заключенного ни за что избили по твоей инициативе, - на лице человека в погонах появилась вызывающая жуткие предчувствия улыбка.
- Гражданин начальник, я дел вообще не знаю, информаторы, наверное, опять подвели,- ухмыляясь, нагловато ответил Монета. В голове он перебирал тех, кто был на тот момент в отстойнике и мог сдать, и пришел к не утешающему выводу- любой.
- Смотри, эти твои движения тебя до добра не доведут, - внимательно наблюдая за реакцией собеседника, сказал оперативник.
- Да все нормально, едем дальше, - ответил парень и направился к двери.
- Далеко ты не уедешь,- коротко обронил майор, отворачиваясь обратно к окну.
Монета шел за корпусным, ведущим его в камеру, мысленно пытаясь понять, чем этот разговор может закончиться для него, но ответа на этот вопрос так и не нашел.

;

Вова сидел в центре камеры за столом и разгадывал кроссворд, рядом его сокамерники играли в нарды. Чувство тревоги окончательно покинуло парня, теперь он мог быть спокоен и не переживать, что кто-то пытается «мутить с него явки» или просто «выслушивать» информацию. За дни, минувшие с того момента, как он зашел в эту камеру, ничего сверхъестественного или подозрительного не происходило. Зеки тепло приняли его и постоянно учили всему, что знали, помогая и подсказывая там, где это требовалось. Воспоминания о двести сорок второй хате постепенно начали оставлять его, и медленно, но верно, он стал осознавать устои, царящие здесь.
Вася, бывший смотрящий за хатой, лежал на шконке и не двигался, все его тело было абсолютно черным, как один сплошной синяк. По возвращению из поездки на суд, он объяснил коротко - грубанул ему сотрудник в понятиях, ну он и бросился. Было уже пять часов вечера, ничего особенного в камере не произошло, если не считать того, что Вася выходил куда-то, якобы к врачу.
Внезапно дверь заскрежетала, распахнулась, и в проеме появился высокий, худощавый парень с матрацем в одной руке и сумкой в другой.
- Здорово были! - громко произнес он, проходя к столу камеры, по ходу осматривая обстановку и всех присутствовавших. Уж кто-кто, а он прекрасно знал человеческую психологию, а еще лучше тюремную: от того, как он зашел в камеру, зависело и восприятие его этими людьми. По своему опыту он знал – чем сильнее человек будет «мяться» и показывать свою неуверенность, тем больше поводов он даст сомневаться в себе.
Двое молодых зеков тут же убрали нарды и в упор рассматривали вошедшего.
- Ты откуда? – поинтересовался тот, что как и Вова был первоходом.
- С двадцать четвертой, – ответил Монета, бросая на шконку мартац. - Хата-то порядочная?
- Порядочная, порядочная, - откликнулся Вася, медленно поднимаясь со шконки. - Вот ты и попался, друган!
Перед Монетой стоял тот, кого несколько дней назад по его инициативе чуть было не забили до смерти. Герман. Дело явно приняло оборот, которого зашедший никак не ожидал. Сказать, что стало страшно, ничего не сказать. «Надо вскрываться, с четверыми мне не справиться», - долго Монета не раздумывал, быстро достал из кармана штанов «мойку», задрал рукава олимпийки и несколькими резкими движениями разрезал себе вены на предплечье. Кровь разом брызнула во все стороны, Монета развернулся и со всей силы начал бить по двери.
Дежурная, глянув в глазок, увидела истекающего кровью и нажала на «тревожную кнопку». Через несколько минут дверь «разморозилась», в камеру забежали несколько корпусных и утащили Монету на продол. Там медсестра быстро и умело скрепила разрезанные вены пинцетами, перемотала их специальными нитками и наживую, без наркоза, начала зашивать раны.
«Сейчас зашьют и по любому вернут в двадцать четвертую», – лихорадочно соображал Монета. Подобный трюк он проделывал уже не раз, когда его закидывали в пресса. Мандраж постепенно улегся, корпусной обыскал Монету, забрал еще две «мойки» и... Повел к дверям все той же камеры.
- Я туда не пойду, - резко произнес Монета.
- А куда ты денешься? - с той же резкостью ответил корпусной и втолкнул его внутрь.
Описать ощущения Вовы было просто невозможно, он категорически не мог понять, что происходит, почему Васю называют Германом, почему этот парень вскрыл себе вены, ведь это же порядочная хата, здесь сидят люди, которым он уже начал безраздельно доверять. Вова просто стоял и смотрел, просто не имея сил двинуться от шока.
Как только Монета вновь очутился в камере, двое Вовиных сокамерников молча набросились на него и начали избивать ногами, через мгновение к ним присоединился и Вася, точнее, Герман. Еще несколько минут они глумились над беззащитным парнем, только убедившись, что тот не может и пошевелиться, насытившись, разошлись в стороны. Перед Вовой лежало окровавленное тело, издающее вместо дыхания непонятные кряхтящие звуки. К горлу подступила паника, хотелось взять и заорать «Хватит! Остановитесь!», но он все также стоял и смотрел.
Герман надел тапочки, разлетевшиеся во все стороны после усиленной «работы» ногами, и, медленно похрамывая, пошел в сторону «параши». Оттуда он вернулся с кляпом, которым затыкают сливное отверстие туалета.
Для Вовы наступило время выбора. Выбора - остаться человеком или спасать свою шкуру. В душе он разрывался на части, не зная, как ему поступить - заступиться и помочь этому парню, поднять шум, постараться разобраться в том, что происходит, кто прав и виноват, или не вмешиваться, тихо смотреть за происходящим, стараясь не ввязываться в сомнительные ситуации, дабы они не обернулись против него самого. Он промолчал. А Герман несколько раз наотмашь ударил кляпом истекающего кровью по лицу. Судьба Монеты была сломана, его «опустили».
- Вот так вот, здесь каждый едет согласно купленным билетам!- усмехнулся Герман, длинно сплюнул в сторону своей жертвы и вернулся к своей шконке.
Через полчаса двери вновь открылись, и корпусные увели еле идущего Монету. Его вели не обратно в двадцать четвертую, нет. Теперь он мог сидеть только в 142, на централе эта камера именовалась просто и доходчиво - «гарем».


***



            Мысли мудрого Арестанта

«Истинная дружба - это один из основных факторов к приближению светлого будущего. Если ты считаешь кого-нибудь другом и при этом не веришь ему, как самому себе, значит, ты заблуждаешься и не ведаешь, что есть истинная дружба. Во всем старайся разобраться вместе с другом, но прежде - разберись в нем самом.
Подружившись, доверяй, суди не до того, как подружишься. Кто судит, полюбив, вместо того, чтобы любить, составив суждение, путают, что должны делать раньше, а что позже. Долго думай, стоит ли становиться другом тому или этому, но, решившись, принимай друга всей душой и говори с ним также смело, как с самим собой. Ты должен свято поверить в нашу братскую дружбу - истинную дружбу, которую не расколют никогда ни надежда, ни страсть, ни корысть, такую, которую хранят до смерти, ради которой идут на смерть.
Есть много таких у кого ни друзей, ни самой дружбы! Таких не может быть с нами! Наши души объединяет общая воля и жажда честного! Ведь мы знали, что у нас все общее, особенно невзгоды. Поэтому живи так, чтобы и самому себе не приходилось признаваться в чем-нибудь, чего нельзя доверить даже брату. Но раз есть вещи, которые принято у нас держать в тайне, делись лишь с другом всеми заботами, всеми мыслями, будешь считать его верным и сделаешь таким.
Нередко учат обману те, кто обмана боятся, подозрениями дают права быть вероломными. А как похожа ложь на дружбу! Она не только ей подражает, но и побеждает и обгоняет. Ведь для нее-то и открыт благосклонный слух, она-то и проникает в глубину сердца. Вкрадчивый враг подходит под личиной друга. Пороки подбираются к нам под именем добродетели. Наглость прикрывается прозвищем смелости, трусливого принимают за осторожного.
Но мы должны быть бдительными в своем великом предназначении, вовремя распознавать этих подлых лицедеев, лицемеров. Кто не может видеть других, более удачливыми, кто прячется из трусости, словно жалкое и ленивое животное, тот живет не ради себя, а куда позорнее! Ради чрева, сна, похоти, кто живет ни для кого, тот живет ни ради себя; этих непутевых потребителей надо гнать от себя.
Только постоянство и упорство в своем намерении впитают уважение. Чистая совесть может позвать целую толпу, нечистая и в одиночестве не избавлена от тревоги и беспокойства. Если твои поступки честны, что толку таиться от всех.
Важно в нашей жизни умение правильного общения между собой, слова должны подчиняться тебе, речь не заносить тебя в высь и не увлекать тебя дальше, чем был ты намерен. Многих красота какого-нибудь полюбившегося слова уводит к тому, чего и не собираешься говорить. Такого быть не должно! Говори столько, сколько хочешь и смысла в сказанном должно быть больше, чем слова! Это признак чего-то большего, души, в которой так же нет ничего лишнего, насыщенного. Ты избавишься от главного порока человечества - от глупости, которая нас держит так упорно».

Глава 3
Два месяца спустя.
Следственный изолятор.

День за днем год медленно близился к своему завершению. Вот уже два месяца я «катался» по тюремным камерам Нового корпуса Благовещенской тюрьмы. После того случая с Ежиком, я понял, что нужно что-то делать, если вдруг ситуация обернется против меня. В прогулочном дворике я нашел длинный ржавый гвоздь, который постепенно заточил о стены. Это была крайность, которой я воспользовался бы в случае, если ситуация выйдет из-под контроля. Но уже через пару дней меня перевели в другую камеру, еще через неделю - в следующую, и так раз за разом на протяжении всего этого времени. Каждая камера была как отдельное социальное общество, как отдельный мирок, атмосферу в котором определял тот контингент людей, там находившихся.
Одни были веселы и открыты для общения, другие, наоборот, вызывали только негативные эмоции, а третьих вообще стоило остерегаться и опасаться, внимательно следя за каждым их действием. Как я понял, это был специальный психологический прием, используемый здесь для того, чтобы сломать психику человека, принизить его ощущение собственного «Я», не дать привыкнуть к тому, где он сейчас находится. Каждый раз, как только человек начинал привыкать к сложившемуся окружению, людям вокруг него, чувствовал некую привязанность к этому конкретному месту, даже самую малую, начинал ощущать это место своим, его перекидывали в другую камеру, к другим людям, к другим отношениям и к новому чувству самоопределения в этом микромире.
Постепенно начало появляться чувство незащищенности, опасности, постоянным спутником стало чувство тревоги, тревоги перед тем, куда тебя поведут в очередной раз. Главный вопрос, который крутился в голове, после того, как «кормушка» на двери открывалась, и дежурная, назвав твою фамилию, говорила тебе, что нужно собираться с вещами: «Куда? Куда опять они дергают меня? Зачем все это нужно? Мне и здесь нормально, никуда я идти не хочу».
Но выбора не было. Приходилось, переступая через эти чувства, пересиливая их, глуша и пряча в самые дальние уголки своей души, брать матрац с вещами и идти. Послушно, смирно идти по дороге, которую указала тебе судьба. От этого появлялось второе мерзкое ощущение, которое невозможно испытать, если ты свободен и независим. Это чувство своей малозначительности, беспомощности и неспособности выражать свою волю. Поначалу оно просто раздражает и угнетает тебя, и уже не хочется делать абсолютно ничего, только лечь, закрыть глаза и забыться. Но со временем давление на твой разум увеличивается, нервы начинают не выдерживать, сдавая от осознания того, что ты не в силах что-либо изменить в своей судьбе. Теперь ты живешь не по своим правилам и законам, а по тем, которые, не считаясь с твоим мнением и желанием, тебе насильно навязываются.
Единственным спасением от этого нажима, единственно верным способом избежать «мутации» - это бежать. Мысленно бежать от этого забвения, откидывать гнетущие мысли в сторону, пока они не успели окончательно поселиться в твоем мозгу. Главное, всегда оставаться Человеком, помнить, кто ты есть на самом деле, каким ты был до того, как попал сюда и поставить перед собой цель - вернуться таким же. Тогда никакие засовы, камеры и трюмы не превратят тебя в раба, раба этой системы, которая хочет безвозмездного и беспрекословного повиновения.

;

За окном крупными хлопьями задумчиво и грациозно падал снег. Я сидел у окна, закутавшись во все теплые вещи, что у меня были, и умиротворенно наблюдал, как с вечернего неба опускалась белая пелена, укутывая своей мерцающей ватой все вокруг. Оставалось всего несколько дней до наступления Нового года и, несмотря на это «злачное» место, в воздухе незаметно улавливались нотки волшебного, предновогоднего настроения. Я сидел и перечитывал письмо, раз за разом, каждый раз находя в нем что-то новое. Это было письмо от моей любимой Алисы, моей девочки Лисы, письмо, которое сейчас было дороже всего на свете.
Алик и Кирилл сидели за столом и нарезали при помощи «мойки» полоски материи из обыкновенной цветной простыни, которые в будущем могли послужить нам в качестве украшения на окне, а, попросту говоря, стали бы шторками. Все эти дни, как только могли, мы пытались как-то украсить камеру и создать в ней некое подобие домашнего уюта.
Очутившись первый раз в 245-й, я «споткнулся» об отсутствие кого-либо. Камера была абсолютно пуста и грязна так, как будто до этого через нее прошло человек триста, не меньше. С виду это была обычная, ничем особым не выделяющаяся камера на Новом корпусе. Тот же деревянный стол в центре камеры, те же двухъярусные нары по бокам стен, тот же санузел с боку у входа и, конечно же, зарешеченное окно, откуда с высоты третьего этажа открывался «чарующий» вид на внутренний двор тюрьмы. Отсюда практически полностью был виден Общий корпус, в котором в отличие от Нового находились только «общие хаты», камеры в два с половиной раза больше этих и с гораздо большим числом жителей, часто превышающим количество нар вполовину.
В основном там сидели от 30 до 40 человек, притом что количество спальных мест редко превышало 15. Прямо напротив нашего корпуса находились «Старые тройники». Этот корпус примыкал к Общему, и своей композицией «Тройники» напоминали букву «Т». Ходила легенда, что во времена Екатерины, когда строились тюрьмы, включая и нашу, все они с высоты птичьего полета напоминали буквы, сложив которые вместе, можно было прочесть имя императрицы. Так вот, «Старые тройники» назывались так, потому, что камеры в них были очень маленькие и вмещали не более трех нар.
Через полчаса после того, как я очутился в камере, двери вновь открылись, и внутрь вошел молодой парень, с виду лет восемнадцати, с овальной головой и смешным носом картошкой. Уже немного изучив тюремные правила, я тут же поинтересовался, все ли у него по жизни ровно, на что он ответил положительно. Парень прошел, и мы вместе начали обустраиваться в камере. В ходе общения выяснилось, что статья, по которой он попал сюда, вызывала у меня самые негативные чувства, которые я мог испытывать к сокамернику. 131-ая статья Уголовного кодекса РФ, изнасилование. Именно этого момента я и не желал больше всего, понимая, что делают с такими людьми в тюрьме. Но еще больше пугала меня мысль, что это будут проделывать в моем присутствии.
Но, как оказалось, насильников здесь уже давно практически никак не наказывают, это было вызвано тем, что перестроечные времена отразились и на тюремном укладе. Времена изменились, изменились и люди. Раньше, зайдя в камеру по такой статье, насильник автоматически попадал на «шишку». Без лишних разговоров и выяснений с ним в точности проделывали все то, что он сотворил на воле. Теперь же нравственные устои у людей отодвинулись на второй план, девушки начали вести себя более раскованно и развязано, осознанно всем своим видом и поведением провоцируя молодых людей на необдуманные действия. Если раньше девушка говорила «нет», то это действительно означало «нет». И никому бы и в голову не пришло оспаривать ее решение.
Так вот, причиной отмены «спроса» в тюрьме с лиц, совершивших изнасилование, оказались участившиеся случаи, когда аморальные девчата, способом воздействия на парней с какими-то собственными корыстными целями выбирали заявление об изнасиловании. Конечно же, впоследствии абсолютно все, кто попадал в тюрьму по этой статье, ссылались на это. Мол, сделано всё специально, чтобы помаять денег и, естественно, никто никого, никогда не насиловал.
Кирилл оказался исключением из этого правила. Он честно признался, что половой акт имел место, но с нормальной девушкой, а с какой-то пьянчужкой лет тридцати, славившейся у них на районе своим безотказным поведением. Поскольку Кирилл зашел сюда с общей хаты, я сразу же поинтересовался, как восприняли этот момент там, на что он ответил, что в начале встретили негативно, но со временем к нему прониклись доверием и даже допустили к «дороге».
Еще примерно через час в камере появился третий «пассажир». Это был жилистый смуглый мужчина лет тридцати пяти, с седеющими черными волосами и блестящими железными зубами во рту. Его звали Алик. С ним я уже успел пересечься в одной из камер и знал, что ему можно было доверять, доверять настолько, насколько это вообще возможно в этих стенах.
Так как контингент в камере подобрался более-менее нормальный, то и атмосфера была располагающая к нормальному общению. Постепенно мы занялись облагораживанием камеры, приводя ее в более подходящий вид для проживания, параллельно слушая рассказы Алика о том, какой тюремная жизнь была раньше. Для начала мы вымыли пол до абсолютной чистоты, так что теперь по нему можно было ходить без обуви. На мое удивление, Алик не испытывал каких-то предрассудков по поводу тряпки, а я раньше думал, что это было постыдное занятие, поэтому сам взял и первым начал мыть полы.
Оказалось, что в «тройниках», а именно так назывались небольшие камеры, не считается зазорным убирать за собой, когда в камере нет для этого специальных людей или обиженных. Что же касается туалета, так он вообще считался лицом арестантов, по его чистоте можно судить о людях, находящихся в камере. Если он грязен и не убран, то и вывод напрашивался только один – здесь живут бичи!
После того как основная уборка была завершена, мы аккуратно сложили все сумки под шконки, расстелили матрацы, разложили все «мыльно-рыльные» принадлежности (читай - предметы личной гигиены) по полкам, склеенным зеками при помощи клейстера из хлеба и пустых сигаретных пачек. Затем разорвали простыню, соорудили из нее подобие скатерти для стола, а оставшуюся материю пустили на шторку для умывальника, прикрыв всю сантехнику. После всех этих действий камера разительно преобразилась. Последним жестом стало натягивание одеял на стенах возле шконок. Так создавалось впечатление висящих на стене ковров. На наше удивление в камере на тумбочке стоял маленький черно-белый телевизор, который мы тут же перенесли на тумбочку возле кроватей. Правда, с этим возникла маленькая проблема. Шнур ни в какую не дотягивался до розетки. Естественно, удлинителя нигде не было, и сходить в магазин тоже не представлялось возможным. Но Алик, как старый арестант, знал выход из положения. Забравшись на второй ярус нар, он, приложив немало усилий, все-таки смог вырвать из люминесцентных ламп, установленных на потолке, какой-то блок, разобрал его, и мы увидели целый моток медной проволоки. Отмотав провод нужной длины, мы принялись изолировать его, обматывая полностью целлофановыми пакетами и, поджигая их до такой степени, чтобы, оплавившись, они плотно обтягивали металл. Вот удлинитель и был готов, оставалось только оторвать вилку от шнура телевизора и примотать к новому удлинителю.
И снова незадача! Теперь стало неудобно вставлять кипятильник в розетку, чтобы вскипятить кружку воды для чая, приходилось сперва отключать телевизор и ждать пока кружка «взорвется». Проблему мог решить переходник. Провозившись пятнадцать минут, мы сделали его из обычного спичечного коробка, в который были вставлены четыре цилиндрические трубочки из железного тюбика из-под зубной пасты. Осталось изолировать переходник все тем же целлофаном, и вот уже можно было смотреть телевизор и кипятить кружку одновременно.
Оставался последний, но немаловажный момент в обустройстве камеры: необходимо было натянуть веревку для просушки выстиранных вещей. Веревки, понятно, ни у кого не было, она относилась к числу запретных предметов, так как при ее помощи человек мог покончить жизнь самоубийством. Но, оказалось, невозможного здесь нет. Алик достал из сумки пару вязаных шерстяных носков и принялся их распускать. Намотав два довольно-таки больших мотка, он взял нить из одного и продел ее через прут решетки на окне. Отойдя до упора в другой конец камеры и отмотав нужную длину, он привязал свободный конец нити к другой, соорудив некое подобие кольца, продетого через железный прут. Затем Алик медленно начал тянуть за одну сторону кольца, как бы подтягивая нить к себе. Получалось, что нить постепенно удваивалась и продолжала двигаться по кругу. Еще несколько кругов, и она стала уже не одинарная, а четверная и довольно-таки толстая.
Закончив, Алик оторвал нить от клубка и привязал освободившийся конец как раз в том месте, где ранее закрепил другой конец. Разрезав получившееся кольцо пополам, один конец натянутой нити он отдал мне, а другой взял сам. После этого мы начали закручивать концы нитей в одну сторону, да так долго, что в конце они начали сильно натягиваться и сгибаться. В это время «пику» - глазок на двери, через который дежурная постоянно подглядывала в камеру - закрывал рукой Кирилл. В случае если бы она увидела веревки, все пришлось бы отдать. Или все-таки не отдавать? Ведь дежурная побоится заходить в камеру к зекам, чтобы забрать эти веревки.
Здесь из двух зол нужно выбирать меньшее. Не отдав веревки, через пару минут мы нарвемся на полный обыск камеры и в итоге потеряем не только эту недоделанную веревку, но и весь другой «стрем», который находится в данный момент в камере. Забрав у меня конец нитей и связав их, Алик попросил меня взять в руки натянутые нити в полу метре от него и отпустил. Нитки туже начали закручиваться, образуя одно целое, и в итоге превратились в толстый и прочный канат, толщиной с палец. Удивлению моему не было предела. Только вдумайтесь, как из ничего можно сделать столько необходимых и нужных вещей. Поистине выдумке и сообразительности зеков нет предела.
Следующим утром в 6 часов меня заказали на «город». Пройдя все необходимые процедуры досмотра, через три часа я уже был на ИВС. Выезды в город давали возможность увидеть арестантов из других камер. Каждый день в город ездило человек сорок-шестьдесят, а то и больше. Всех держали по разным отстойникам, так, чтоб подельники не попали вдруг в одно помещение. Масса людей была абсолютно разнородна: здесь были старики и молодежь, рецидивисты и первоходы, люди, совершившие преступления в одиночку и целые криминальные кланы.
В большинстве своем всех сидящих в тюрьме можно было разделить на несколько категорий, в соответствии со статьями преступлений, которые они совершили. Первую и, возможно, самую большую составляли грабители, разбойники и воришки. Второе место смело можно было отдать убийцам, а утешительное третье занимали наркобарыги, приторговывавшие каждым своим, но в основном коноплей и всеми ее производными. Насильников, к моему удивлению, оказалось тоже очень много. Собранные здесь все вместе, они вызывали у меня жуткие чувства и опасения за девушек и женщин, живущих в нашем городе и беззаботно ходивших по его по улицам.
Большинству, как мне казалось, здесь было не место. Вот передо мной сидел парень лет двадцати пяти, из деревни, с виду обыкновенный колхозник. Ему дали три года колонии общего режима за то, что он украл десять литров соляры. А теперь вдумайтесь, в кого он превратится после этих трех лет? Да, он выйдет на свободу, однако у него не останется выбора, он будет делать то, что ближайшие три года он делал лучше всего, то есть ничего! Пройдет неделя, максимум две, и он опять окажется в ставшем уже привычным месте.
А вот рядом с ним сидит двадцатилетний пацан из соседней деревни. Ему дали десять лет строгого режима за мешок «травы», за мешок обычной, сорванной у нас на полях конопли, он никого не убил, никого не ограбил, а просто, запутавшись в своей жизни, поступил глупо и оступился. А что произойдет с ним за десять лет, за десять лет злобы, отчаяния и ненависти, голода и лишений? Когда он выйдет, ему будет тридцать. Тридцать! Никому не нужный и забытый, без образования, без опыта работы, без поддержки, он не сможет узнать себя, не сможет вспомнить, каким был до суда. Единственное, что ему останется - убивать, грабить, насиловать, делать все, чтобы отомстить этому обществу, обществу, которое сломало его жизнь, растоптало его надежды, уничтожило его будущее. Он будет мстить, пока опять не попадется, и этот круг будет повторяться снова и снова.
В этом просматривалось несовершенство нашей системы, системы, которая отлично справляется с функцией наказания, но не умеет исправлять. Дайте им шанс исправиться, шанс искупить свою вину, и мир изменится.
Зачем и для какой цели меня сюда привезли, я не имел ни малейшего понятия, поэтому оставалось только ждать того, что будет впереди. Ближе к обеду меня вывели из камеры и проводили до следственных кабинетов. Там я увидел своего адвоката, следователя и оперативника, участвовавшего в моем задержании.
- Сейчас будет проходить процедура опознания, займи одно из трех мест, любое, какое захочешь, - предложил мне следователь, указывая на три свободных стула.
Стало не по себе, совсем как на экзамене при выборе билета, от которого зависело, сдашь ты экзамен или нет. Я выбрал крайнее правое. Рядом присели еще двое парней, явно не похожие на меня. На самом деле, какое бы место я не выбрал, это не имело никакого значения. Приглашать опознающих пошел оперативник, который видел, на какое место я сел, и, конечно же, намекнул об этом опознающему. Впрочем, меня это уже не беспокоило, я свою вину никогда не отрицал.
В кабинет вошел невысокий коренастый парень, с виду лет восемнадцати, кудрявый и жутко перепуганный. Так себя ведут и чувствуют только дети, нашкодившие и сильно боявшиеся признаться в содеянном. Как я не вглядывался в него, никак не мог понять, кто это был.
- Вы узнаете кого-либо из этих людей?- задал вопрос следователь этому парню.
Тот долго и пристально всматривался в лица и остановил свой взор на мне, тут же отведя глаза в сторону, как только наши взгляды пересеклись.
- Да, вот этот участвовал в драке с Кабенским, - ответил парень, указывая пальцем на меня.
А меня все продолжал терзать вопрос: «Да кто же это, черт возьми?!».
- Хорошо, представьтесь, пожалуйста, - попросил следователь.
- Матохин Слава, я разнимал моего друга и этого парня в тот момент, когда они дрались, - проговорил он в ответ и отвел глаза в сторону.
Точно! Передо мной был второй «герой», он с самого начала стоял рядом со своим другом, когда тот ударил Алису! Пока следователь записывал результаты опознания, я в упор смотрел на «разнимателя», не отводя взгляда ни на секунду. Он прятал глаза и еле стоял на трясущихся ногах. Чем дольше я смотрел на него, тем сильнее внутри меня разгорался огонь ненависти. И что ж ты стоишь передо мной и дрожишь, как бедная овечка? Где твоя смелость и храбрость, бушевавшая в тебе в ту ночь, когда ты и твои друзья втаптывали меня в асфальт, где она? Руки сжались в кулак, напряжение достигло пика, хотелось заговорить, хотелось наброситься, но нужно было терпеть, нужно было молчать!
Следователь объявил об окончании процедуры опознания, и Матохин тут же вылетел из кабинета, как ошпаренный.
- Заводите следующего,- продолжил следователь, и в кабинет зашел высокий парень, ростом почти под два метра. Рядом с ним стоял такой же высокий солидного вида мужчина в норковой шубе и с золотыми часами на руке.
- Как я понимаю, вы его отец, он ведь является несовершеннолетним? - поинтересовался следователь у мужчины.
- Да, ему всего 17 лет, и я хочу присутствовать при всех следственных действиях, - надменно заявил отец парня.
«Семнадцать лет?!» - первый вопрос, промелькнувший у меня в голове. Передо мной стоял здоровенный, высокий детина, крупнее меня раза в два.
- Вы кого-нибудь узнаете из этих лиц? - повторил вопрос следователь.
Он так же, как и первый, внимательно всматривался в лица и, увидев мой пристальный взгляд, тут же указал на меня.
- При каких обстоятельствах вы видели его? - продолжил свой вопрос следователь, а я тем временем все так же безуспешно пытался вспомнить этого молодого человека.
- Я пытался забрать у него нож уже в самом конце драки, когда все произошло и он порезал двоих. Чтобы успокоить его, я схватил за руку, в которой был нож, но потом ударил ногой в живот и стал убегать, - был ответ на поставленный вопрос.
Ответ подсказывал адвокат этого парня, который, по-видимому, был нанят его отцом для того, чтобы, не приведи Господь, его сыночек не оказался виновным во всей этой ситуации.
- А зачем вы вообще подходили и хватали за руку человека, который был с ножом? - в недоумении задал следователь еще один вопрос.
Ответом послужило лишь долгое молчание, на другое рассчитывать и не приходилось. Можно подумать, он возьмет и прямо скажет, что хотел забрать нож, чтобы бить меня дальше, продолжить свой кураж, свое жестокое развлекаться! Нет и еще раз нет, вместо этого он молча стоял и смотрел в потолок, явно в душе страстно желая побыстрее выбраться из столь неприятной для него обстановки.
Вся эта ситуация неизмеримо раздражала и угнетала меня. Как все это может происходить со мной, почему я сижу перед ними, перед теми, кто в пьяном угаре избивал меня ногами как бездомную дворнягу, а они, тыча пальцем, опознают меня?! Ведь это я должен быть на их месте, это я должен вспомнить, кто из них бил Лису. Это я должен стоять и говорить следователю - это они, все это делали они! Почему никто не спрашивает, откуда взялись тринадцать синяков и ссадин у моей девушки, почему никто не интересуется откуда у меня сотрясение мозга и отбитые почки ( на следующий день я мочился кровью), почему всем это безразлично?
В голове расплывчато начал проявляться и этот парень, его лицо я видел в самом конце, в тот самый момент, когда самое страшное уже случилось. Но что же было до этого, как я убил?.. Этого я вспомнить не мог.

;

Я стою один, вокруг меня больше никого нет, в моей руке нож, я смотрю на него Боже, он в крови! С лезвия капля за каплей стекает красная теплая кровь. Что я наделал?! Парализующий вопрос заполняет всего меня. Но вот оцепенение обрывает какой-то парень. Он схватил меня за руку, в которой зажат нож. «Отдай! – кричит он. – Нож отдай!». Если они его заберут, то их уже ничего не остановит. Я перекидываю нож в свободную руку. Резкая боль в животе - это двухметровый парень бьет мне ногой, без предупреждения, без причины, просто так.
Он убегает, а в голове моей будто сработал переключатель: нет, они не остановятся, они не успокоятся, пока не доведут все до конца. И вот я уже бегу за ним, бегу, сам не зная зачем, и размахиваю ножом так, чтобы только б достать до него, только б задеть, только б порезать. Господи, что же я делаю?! Останавливаюсь, вижу Алису, помогаю ей подняться с земли, теперь мы можем уйти, убежать. И мы убегаем.
Мы уже у входа в свой корпус, нас никто не преследуют, никто не бежит за нами, вдалеке осталась толпа, все кричат. Эти страшные крики разносятся на всю округу. «Кто это сделал?! Зарежу!» – кричит обезумевший пьяный парень. Я вспоминаю, что у меня до сих пор в руках нож, окровавленный, красный от крови нож, нож который я вонзил в плоть человека. Я не знаю, что делать, как быть? «Выкинуть!» – единственное, что сейчас приходит в голову. Я забегаю за корпус и выбрасываю его так далеко, насколько только хватает моих сил.

;

До наступления Нового года оставалось всего несколько часов. Алик и Кирилл уже приготовили праздничный стол, разложив все нехитрые яства по тарелкам. Среди них был даже всенародно любимый «Оливье», салат, без которого не обходится ни один российский Новый год. Единственным недостатком нашего «Оливье» было то, что еще вчера он прокис, но выбора особого не было, пришлось довольствоваться и этим. Тем более что после баланды живот мог справиться с любым препятствием.
В то время как Кремлевские куранты пробили ровно двенадцать, по всему централу прокатился глухой продолжительный стук. Это зеки, полторы тысячи арестантов, топали ногами, заменяя дружным топотом брызги праздничного шампанского и взрывы хлопушек, отмечая наступление праздника.
Алик радостно достал сверток бумаги, спрятанный у него в правом носке, растабачил сигарету и принялся готовить себе табачный заменитель алкогольных напитков в этих местах. Вообще, если говорить о наркотических веществах, то, по моему мнению, большая часть наркотиков, которая только вращалась в нашей области, приходила именно на тюрьму. Количество этого зелья в тюремных стенах поистине впечатляет. Способов доставки запрещенных предметов было огромное множество, арестантское воображение проявлялось и здесь, но самой популярной и безопасной оставалась перевозка в собственном «бардачке». Так в тюрьме называли место, которое не мог проверить ни один сканер и обыскать ни один сотрудник, – анальное отверстие. Весь значимый «стрём», будь то малёк, прогон от положенцев, конопля или даже сотовый телефон, то есть все то, за потерю чего зеки могли «спросить», разбить голову, транспортировал сюда только так.
Нехитрая процедура «загрузки» занимала несколько минут. Брался предмет, который необходимо было перевезти, аккуратно обтягивался целлофановым пакетом на несколько раз и опаивался. Для экономии спичек, их и так все время не хватало, каждую разрезали вдоль на несколько частей, делая из одной четыре. В качестве зажигалки использовали туалетную бумагу: отмеряли необходимую длину, скручивали некое подобие фитиля и поджигали. Чем лучше был скручен фитиль, тем дольше он горел.
Особое внимание уделялось запаиванию полиэтилена по бокам. «Швы» делали овальными и как можно менее шершавыми, чтобы при перевозке не травмировать внутренние органы, ведь любая неровность причиняла неимоверный дискомфорт и боль при ходьбе. Имелась и еще одна тонкость - целлофановые пакеты для пайки выбирали с особой тщательностью, далеко не все при обжоге принимали правильную форму и запаивались герметично.
… Дни тянулись мучительно долго отчасти потому, что в эти праздничные десять дней нам не приносили писем, не делали передачи и даже не пускали к нам адвокатов. В тюрьме царило полное затишье, штиль. Единственным спасением был телевизор, который в честь праздника разрешили смотреть круглосуточно. Понемногу сигареты и чай, а проще говоря «быт», как его называли здесь, начал планомерно заканчиваться, причем не только у нас, но и по всей тюрьме. Как будто сговорившись, арестанты начали писать мальки или, как еще говорят, «забегать» к соседям с просьбой «загнать» им «курехи». Но те уже сами стучались за этим же к другим собраться по несчастью.
Кульминацией праздников явилась полная поломка телевизора, и в нашей камере повисла унылая и давящая тишина. Поначалу все было вполне терпимо, мы начали больше разговаривать друг с другом, затем развлекались, донимая соседей пустой болтовней, а, в конечном счете, обзавелись собственной колонкой, вырванной из соседского телевизора и отданной нам через кабуру, лишь бы мы от них отстали. Так у нас появилось своеобразное радио, отвлекающее от тяжких мыслей.
Поскольку заняться целыми днями нам было нечем, мы решили увеличить кабуры, чтоб через них проще было передавать «груза», идущие по дороге. Единственное, чем можно было продолбить пятнадцати сантиметровую стену, был железный прут, «работина». К счастью, железа в камере хватало. Пруты на нарах подходили лучше всего. Встав втроем на один из них и надавив всем телом, через пять минут мы смогли оторвать железный кусок длиною тридцать сантиметров, толщиной с палец.
Дело оставалось за малым - «прокабурить» отверстия. Поочередно сменяя друг друга, мы начали долбить стены в тех местах, где уже были дыры, постепенно и планомерно расширяя их. После тридцати минут активной работы можно было уже лицезреть плоды своих трудов, вытираясь от толстого слоя пыли на лице. Оставалось решить проблему с дежурной, которая, услышав долбежку, могла составить рапорт, и греметь нам все тогда в карцер. Выручили соседи – включили на своих телевизорах звук на полную громкость. А те камеры, что были дальше от нас по коридору, внимательно следили за продолом сквозь щели на входной двери, наблюдая за тенью дежурной, не идет ли она к нам. Зато теперь через наши кабуры можно было спокойно здороваться с соседями за руку.
Чтобы разнообразить и без того не слишком обширный досуг, Алик предложил сделать нарды. Пока он вырисовывал игровое поле прямо на полке под телевизор, Кирилл слепил из хлеба фишки, помешав в часть «теста» пепла, чтобы половина фишек, как и полагается, вышла черными. Простенькие нарды были готовы. Но так как у нас оставалось еще куча свободного времени и столько же нерастраченной энергии, было решено соорудить себе еще одну игру - «Мандавошка». Это старая игра, в которую играли в основном на «малолетке». С виду она напоминает всем известную «Монополию», но со всем присущим тюрьме колоритом. Алик взял «марочку» (небольшой кусок белой чистой простыни), начертил на ней большой квадрат и разделил его на небольшие ячейки. Но вместо всевозможных банков и фирм, какие были в детской игре, на нашей «Мандавошке» расположились хаты, карцеры и этапы.
Суть игры очень проста. Необходимо провести четыре фишки по всему полю, минуя карцеры, болота и этапы, и добраться до хаты. Изюминкой игры были нестандартные правила, позволяющие выйти в победители только наглому и дерзкому игроку, способному навязать свое мнение другим. За каждый неправильно сделанный ход, движение фишкой или бросок «зариков» (костей), фишку нарушителя можно было посадить в БУР (барак усиленного режима), что практически наверняка означало проигрыш соперника, так как из БУРа вытащить фишку можно было, только выбросив одновременно на двух «зариках» шестерки. Все это очень тонко имитировало тюремную психику в игре, помогая малолеткам тренировать свою волю и закалять характер или, словами здешнего народы, «накусываться».
Проиграв в нее до полуночи, мы разошлись по койкам, предварительно закрыв окно теплым одеялом, чтобы хоть как-то уменьшить сквозняк, дующий со всех щелей деревянной рамы. Одна небольшая батарея явно не справлялась, температура в камере была настолько низкой, что днем нам приходилось ходить в шапках и куртках, плюс постоянно находится в постоянном движении, иначе недолго и окоченеть. А ночью был один выход - полностью одеться, лечь на спину и, нацепив двойные носки, закутаться в два одеяла. Но даже так ты не перестаешь чувствовать, как сквозь матрац холод окутывает твое тело и проникает внутрь тебя. Все осложнялось еще и тем, что сверху настоящим ледяным дождем капал скопившийся на потолке конденсат.
Сырость и холод сделали нашими постоянными спутниками зябь, озноб, насморк, простуду, не покидающие нас ни на секунду. Стены из белых превратились в серо-коричневые еще и от грибка, разраставшегося на благодатной для него почве ровным густым слоем. Чтобы не заработать чахотку или, того хуже, туберкулез, надо было открывать форточку и хоть как-то проветривать помещение, предварительно накрывшись одеялом с головой и нагрев воздух вокруг себя своим дыханием.
Стирка в таких условиях превращалась в сущее наказание - тазы были далеко не во всех камерах, и стирать приходилось прямо в раковине, для начала ее тщательно промыв. Вещи после стирки сохли сутками, но так до конца не избавлялись от накопившейся сырости. Только надев вещь на себя и проходив в ней несколько часов, можно было высушить ее теплом собственного тела.
Поражала зековская выдумка и в уникальности способов борьбы с болезнями. Самым главным методом, лечившим от всех хворей, оставался таз с горячей водой для распаривания ног. Для борьбы с насморком, за неимением каплей для носа, использовали обыкновенную соль, разведенную в небольшом количестве воды. Одной из самых противных болей было застуженное ухо. Дискомфорт, доставляемый постоянно «стреляющим» ухом, можно было сравнить только с пыткой раскаленными ножницами. Чтобы избавиться от сверлящей мозг боли брался обыкновенный лист бумаги, скатывался в воронку, заостренный конец которой обрывался, воронка поджигалась и вставлялась в больное ухо. Дым, исходивший от горения, каким-то непонятным образом забирал всю немочь. Зубную боль лечили еще более простым способом: чуть только зуб начинал болеть, арестанты писали заявление на прием к стоматологу и без колебаний прощались с больным зубом, который им вырывали без наркоза.
… Но вот, наконец, праздники подошли к концу, и уже на третий день после их окончания меня вновь «заказали на город». К моему удивлению, меня не посадили в общий отстойник, а поместили в отдельное помещение размером метр на метр, напоминающее чулан, а точнее, как его здесь просто называли – «стакан».
По телу обессиливающе прокатила дрожь, дышать с каждой секундой становилось все труднее и труднее. Чувство паники нарастало. Стены будто сами собой сжимались, места становилось все меньше. «Дышать, мне нечем дышать!» - стучало в висках. Грудь уже совсем не втягивала воздух, к глазам медленно подбиралась темнота, разум мутнел. «Выпустите меня!» - закричал я, тарабаня в дверь.
Через несколько минут глазок на двери открылся.
- Чего тебе? – спросил ухмыляющийся мужской голос.
- Мне дышать нечем, переведите меня в нормальный отстойник.
Еще через несколько минут дверь открылась. «Нормально!» - подумал я, и в ту же секунду в стакан впихнули еще двоих человек. Мы стояли, плотно прижавшись друг к другу. Места не хватало даже для того, чтобы просто шевельнуться.
Нужно успокоиться и как-то взять себя в руки. «Ты вытерпишь, ты не дашь им добиться того, чего они хотят, ты не сломаешься! - говорил я себе, а перед глазами стоял милый образ Алисы, ее золотистые волосы, голубые глаза. - Я вытерплю ради тебя, любимая!». Странно, но мне стало немного спокойнее.
Только через полчаса меня вывели из «стакана» и погрузили в «уазик». Внешне он ничем не отличался от обычного, но внутри был полностью переоборудован под перевозку заключенных. Все небольшое пространство поделено на небольшие клетки. В каждую из них вмешался только один человек, и то находившийся в полусогнутом состоянии. Машина тронулась. Сквозь маленькие круглые отверстия, проделанные в корпусе «уазика», по-видимому, для поступления воздуха, было видно безмятежную и спокойную жизнь горожан. Справа проезжали машины, слева по перекресткам перебегали дорогу прохожие.
Глядя на все это, я сник и затосковал. Прошло не так уж много времени с того момента, как меня изолировали от общества, но все те моменты жизни, которые не так когда-то были для меня обычным делом, доставляли неимоверные переживания, добавляя в столь мрачную жизнь краски радости и даже частичку счастья. Только оказавшись за решеткой, помещенный в замкнутое пространство без привычных жизненных благ, уюта, повергнутый в состояние постоянного стресса, поиска ответов на столь волнующие вопросы, вдумываясь в суть происходящего, я начал осознавать истинную ценность того, что имел раньше. Впервые я начал понимать, что помимо счастья и беззаботности существуют горечь и страдание. Чувства пусть страшные, но добавляющие свою незаменимую толику и разбавляющие пресную безвкусную жизнь, единственной целью которой все сегодня пытаются сделать деньги, достаток, обеспеченность. Их навязывают друг другу, забыв о таких вечных чувствах как долг, преданность, любовь. То сильное и чистое, считавшееся идеалами тысячелетиями, то, к чему люди стремились веками.
Машина остановилась у небольшого одноэтажного здания. Надев наручники, двое сотрудников в форме повели меня внутрь. В душу закралось чувство, напоминающее отчаяние. Воздух здесь чуть уловимо, но все же отличался от уличного. В нем присутствовал непонятный запах, какая-то особая тяжесть. Все помещение напоминало больницу, но никаких больных и пациентов я не видел. Пройдя дальше по коридору, я заметил в углу двух женщин, рыдавших в голос. Через приоткрывшуюся дверь я увидел на железном столе тело человека. Морг. Вот отчего в воздухе улавливался тот странный запах, запах смерти.
Вид плачущих от горя женщин заставил меня осознать, какое зло я причинил, сколько несчастий и страданий доставил. Все эти два месяца, со всеми переездами, сменами обстановки, переменами камер, я совсем позабыл о том, что явилось причиной моего нахождения здесь. Смерть. Смерть молодого парня, которому было всего шестнадцать лет. Осознание того, что от моих рук, рук, в которых я держал нож, пусть и защищаясь, оборвалась молодая жизнь, не давало покоя. Я совершил самый страшный людской грех, какой только может совершить человек - отобрал жизнь. Жизнь, которую ему даровал не я.
Его больше нет на свете. Он никогда не пойдет в институт, не влюбится в девушку, не женится на ней и не воспитает сына, не испытает гордости за своих дочурок, не увидит радости в их глазах. У него не будет будущего, как и не будет будущего у его семьи. Сколько ужаса, страдания и боли принесла судьба, столкнувши нас обоих в тот роковой день. Какой рок, какая фортуна так свила свои нити? В одно мгновение ситуация изменилась, навсегда поставив нестираемую точку. Точку отсчета, от которой оборвется одна жизнь, бесповоротно и безвозвратно навсегда изменится другая.
Взяв все необходимые анализы, меня отвезли обратно на тюрьму, в обед была назначена другая экспертиза. Поднимать в камеру меня не стали, закрыв в отстойнике на час. От баланды я отказался, так как своей посуды с собой у меня не было, а есть с хозовской, с той, что выдают, было нельзя. Так и просидел голодным. В обед за мной явился конвой, меня погрузили все в тот же уазик и отвезли в областную больницу. В конвое был всего один сотрудник милиции и тюремный доктор. Открыв дверцу клетки, я навстречу яркому свету. Милиционер надел одну часть наручников мне на руку, вторую - прицепил к своей. Так мы и пошли по длинным коридорам больницы, словно держась за руки. Люди обращали на меня внимание, косились, кто-то с испугом, кто-то с брезгливостью.
Минуя большую очередь, меня завели внутрь одного из кабинетов и посадили перед большим рабочим столом. Пока я ждал доктора, поневоле слышал фразы людей, ожидавших приема в коридоре.
- Вот, какого-то ублюдка привели, - сказал хриплый женский голос.
Тут же стало не по себе. «Откуда такой вывод?» - подумал я. Вот так просто, безо всяких на то причин, не зная меня, не зная, что случилось, меня посчитали ублюдком. Человека в одну секунду причислили к ним, достаточно было увидеть наручники.
Через некоторое время в кабинет вошел доктор, рослый мужчина. Усевшись за свой стол, грубым голосом он обратился ко мне: «Ну, давай! Рассказывай».
- Что рассказывать? – в недоумении спросил я.
- Все как было рассказывай. Я судмедэксперт, ты здесь относительно твоих побоев.
Я начал пересказывать все, что помнил.
- Что ты врешь? - с гневным видом оборвал мой рассказ доктор. - Что ты Рембо из себя корчишь? Рассказывай, как все было, не было там никакого избиения, понял?
Я сидел в шоковом состоянии, не в силах понять, то ли передо мной сидел доктор, то ли следователь.
- Я вам и рассказываю, как было, - ответил на все эти выкрики я.
- Как же ты так все хорошо запомнил, если тебя били столько человек? – вспылил врач.
Понимая, что с этим человеком бесполезно вести дискуссию, я даже не попытался продолжить свой рассказ.
- Все, - коротко произнес эксперт и, собрав свои бумаги, покинул кабинет.
Перед выходом из кабинета конвоир снял с меня наручники. На мгновение я почувствовал себя вновь свободным. Мы вышли из кабинета и проследовали к лифту. Я шел сам, один, самостоятельно, не останавливаясь у каждой двери, не вставая лицом вплотную к стене. Я шел как когда-то тогда… В той жизни.
Двери лифта открылись, я вошел первым, а милиционера отбросил поток людей выходящих из соседнего, двери лифта закрылись. Я стоял в лифте совершенно один, без наручников, способный нажать кнопку и уехать. Мог выйти из этого лифта и, как ни в чем не бывало, пойти домой, туда, куда мне хотелось больше всего. Рука потянулась к кнопке, я нажал ее. Через секунду двери открылись, и я увидел перед собой побелевшего от испуга конвоира.

;

Серега-Ежик молча сидел на корточках, забившись в своем углу. За месяцы, проведенные в 242 камере, он изменился полностью и физически, и душевно. Сильно похудел, съедаемый изнутри собственными переживаниями и отвращением к самому себе, к тому, во что он превратился. Больше не было того, почти тридцатилетнего Сергея, крепкого, сильного, самоуверенного. На его месте оказался запуганный, затравленный, со сломанными психикой и чувством собственного достоинства «паласкун» Ежик. Каждый день, проведенный в камере с Андриком и Димой, превратился для него в сущую пытку, наказание, которое не смогла бы придумать ни одна средневековая инквизиция.
Унижения, избиения, выражающиеся в нечеловеческом отношении к нему. Стоило сокамерникам заскучать, в Сергея летел плевок, либо его без предупреждения пинали в ребра. Ночами Ежик горько плакал, зарываясь лицом в подушку, чтобы хоть немного заглушить всхлипы (только бы не обратить на себя внимания!), и мысленно умоляя маму забрать его отсюда.
- Ну и что ты там скулишь, как собака? Иди сюда! - прохрипел Андрик, лежа вечером на своей шконке и услышав тихие всхлипы и стоны. Ежик послушно подбежал к нему и сел на колени перед его шконкой, лицом к лицу.
- Что-то ты мне уже надоедать здесь стал, пользы от тебя камере никакой, пора тебе, наверное, к «своим» съезжать, в петушатник, – умничал, глядя прямо в глаза Сергею, Андрик.
- Нет, пожалуйста, не надо, я не хочу туда, можно я останусь здесь, я буду тихо сидеть и не мешать никому, - молящим голосом просил Сергей, глядя жалобными, как у дворняжки глазами.
- Ладно, посмотрим. Для начала, давай-ка, сделай мне массаж, а то что-то спина у меня приболела, - приказал Андрик и перевернулся на живот, оголяя спину для массажа.
Сергей послушно принялся мять подставленную спину, как только мог. Он уже не понимал, что делает какие-то постыдные вещи, он уже не помнил, что еще пару месяцев назад за такое предложение он выбил бы человеку зубы. Он полностью забыл собственное “Я”, его самосознание полностью перевернулось, он сломался. Единственное, о чем он сейчас мечтал, чего жаждал – это спокойствие, чтобы хотя бы несколько минут его никто не трогал. Несколько минут покоя, которые он заслужил.
- Слышь, наклонись-ка сюда, - подозвал Андрик Серегу к лицу так, чтобы можно было говорить шепотом.
- Давай, ты мне минетик сделаешь без палива, об этом никто не узнает, а я организую все так, чтобы у тебя в других хатах все в порядке было, чтоб никто тебя не трогал. Ты же хочешь, чтобы тебя там не обижали? – тихим, почти полуинтимным голосом нашептывал Андрик на ухо Ежику.
Серега тут же попятился назад.
- Нет, нет, никогда, я этого делать не буду, лучше убей! - с перепуганным видом открещивался он.
- Да че ты, в самом деле! Все равно будешь это делать, хочешь ты или нет! – злорадно улыбался Андрик, наслаждаясь своим превосходством и получая истинное удовольствие от реакции Сереги.
Ежик забился у себя в углу, ожидая самого худшего. Но никаких действий не происходило, беспредельщики по-прежнему лежали на своих шконках и над чем-то смеялись, подкуривая очередную папиросу с наркотиками.
Наступила полночь, но в камере никто не спал. Ежик сидел в углу, а остальные развалились на своих шконках. Вдруг по стене ударили три раза, и в кабуре появился малек. Андрик взял его и, прочитав, сказал, что малек адресован Ежику. Серега очень удивился, принимая его, так как в тюрьме он никого не знал.
«Сережка, привет! Вот я наконец-то тебя и нашел, а ты, оказывается, здесь сидишь, недалеко. Как ты сам? Как дела твои? Забыл представиться, это Санек тебе пишет, ну, помнишь, в соседних подъездах мы жили. Да, я вот тоже уже полгода как в тюрьме, а на свободу-то как хочется, ужас как! Жаль, конечно, я очень по тем временам скучаю, а особенно по тем делишкам, которые мы делали у тебя дома по малолетке, когда родителей не было. С начала ты мне, потом я тебе, но у тебя, конечно, получалось гораздо лучше, я и потом с наслаждением вспоминал те времена. Ни одна девушка не могла мне понравиться после тебя. Ну, все, пока уйду, забегай».
Серега плотно сжал этот малек, только бы никто не увидел его содержимого. «Кто этот Саня, у меня и соседа-то такого не было, да и вообще, про что он пишет?!» - судорожно вспоминал Серега, не понимая, кто это написал и для чего это сделано.
- Че это ты там прячешь, ну-ка дай-ка посмотрю, а то вдруг ты информацию сливаешь? – вырвал малек Андрик из рук Ежика.
- Это че такое, я не понял? Мне значит минет сделать не хочешь, а какому-то Саньке за пожалуйста, да? Иди сюда, - потянул он Серегу к своей шконке.
- Я не знаю, кто это, я не знаю его, – кричал Ежик, упираясь руками и ногами, сопротивляясь из последних сил. Но точный мастерский удар Димы по печени свалил его на колени, оставив без сил.
- Давай там не долго, я следующим буду, - сказал Дима, оставляя их наедине, направляясь в туалет.
- Ну, давай, бери, только нежно.
Андрик уселся на шконку рядом с Ежиком, и, достав свое хозяйство, расположил его прямо перед ртом сидящего на коленях Ежика:
- Если сделаешь все хорошо, и мне понравиться, я обещаю, что никому не скажу, а если будешь сопротивляться, то мы все равно это сделаем, только силой.
По глазам Сереги покатились слезы, он медленно и послушно взял в рот все, что ему предложили, следуя подсказкам Андрика, получавшего незабываемое удовольствие.
Прошло два часа, Серега без остановки обслуживал сначала одного, а затем другого сокамерника, сидя у себя в углу и вытирая лицо от белой липкой жидкости. В душе он умер. Внутри его больше не кипели эмоции, у него не было переживаний, он просто тихо сидел и молчал. Все в нем переменилось, его “Я” умерло окончательно, превратилось в пыль, в небытие. Он чувствовал то, что может чувствовать только изнасилованная женщина. Чувство бессилия и омерзения от проделанного с ним. Сокамерники, напротив, уже улеглись спать и громко храпели.
Серега аккуратно снял с себя ремень и тихо намотал его на железный выступ, торчащий над лампочкой. Так, чтобы не разбудить их. Встав на ступеньки туалета и продев голову внутрь сделанной петли, он мысленно попросил у мамы прощения, вспомнил всех братьев и сестер и без размышлений шагнул вперед, в пропасть.
Через минуту ноги Ежика начали биться в конвульсиях, ударяясь о железную дверь. Шум разбудил Андрика, он увидел дергающееся в судорогах тело Ежика и заорал:
- Дима, вставай, этот дебил вздернуться решил!
- Ну и пусть, тебе-то какая разница? - сонно ответил Дима.
- Так нам ведь потом «кепку греть» будут за него, - отмахнулся Андрик, бросившись в сторону висящего тела.
- Столько геморроя из-за него. И нужен тебе он был? Сейчас загнется, и что делать будем? У него вся рожа в наших уликах, соседей спросят, а они скажут, что это ты их попросил такой малек написать и нам тусануть, чтобы мы его «на пососать» развести смогли? - ворчал Дима, вынимая Серегу из петли.
Оба вздохнули с облегчением - живой!

;

Артем лежал на холодном полу карцера в одних трусах, нары были убраны еще в шесть утра, выспаться можно было, только расстелив большое махровое полотенце и выкурив одну папиросу «шведского табака», чтобы не чувствовать пронизывающий холод. Под рукой не было даже одежды, в которую можно было завернуться – все забрали корпусные еще в самом начале при помещении его в штрафной изолятор за отказ надеть арестантскую робу. За шесть месяцев, проведенных им в стенах штрафного изолятора, «кичи», он сильно потерял в весе. Все это время не прошло даром для его здоровья, что и говорить, от девяноста килограмм не осталось и следа.
- Вставай! Хватит здесь прохлаждаться, твои сутки закончились. Пора на корпус с вещами собирайся, - окрикнула симпатичная дежурная в открывшуюся кормушку.
Уже через час Артем шагал по коридору Нового корпуса в сопровождении корпусным. Остановившись около камеры под номером 224, корпусной отворил железную дверь, и Артем вошел внутрь. Камера была абсолютно пуста, на деревянном столе валялись остатки какой-то старой газеты и целые, чистые листы формата А4. Артем внимательно посмотрел на них, вернее, на их качество и мысленно сделал вывод: «М-да…. Мутные пассажиры здесь сидели».
Все дело было в том, что бумага была коричневатая или, как раньше говорили, песочная. В этих местах такая была только у оперативников и, следовательно, их «подопечных». Как правило, все явки писались на таких листах.
Разобравшись со всеми вещами, разложив их по местам и кинув матрац на первый ярус, Артем пошумел соседей через единственную кабуру, ведущую на верх.
- Трали-вали, двести сорок пятая-а-а-а! Двести сорок пятая?!- прокричал Артем в кабуру, ударив три раза в потолок.
- Ой-да-бойда, говори,- раздался голос.
- Кто говорит? - грозно спросил Артем.
- Дима говорит, - прозвучал такой же многообещающий ответ.
- Дима, меня Артем зовут, сколько вас там?
- Было трое, один вчера на этап ушел, а сегодня еще четверых закинули.
- А сам ты откуда, за что сидишь?
- С Благи, а сижу за то, что девушку свою защищал.
- А девушку, случайно, не Алиса зовут? - поинтересовался Артем у меня.
Удивлению моему не было предела. Откуда он может знать про нее? Но тут же вспомнил, что в одном из писем Алиса рассказала про своего друга, который сидит в тюрьме.
- Она про тебя рассказывала. Ладно, Дима, давай пока пойдем, попозже пообщаемся, а так смотри, аккуратнее, у вас в хате сука по-любому сидит, языком поменьше болтай! - сказал он и спрыгнул с батареи, на которую забрался, чтобы дотянуться до кабуры.
Насколько я знал, Артем был ненамного старше меня, лет двадцати шести, но, несмотря на свой возраст, являлся одним из основных создателей Чешской группировки, получившей свое название из-за главаря преступного сообщества, являющегося чеченцем. Суд над их бандой обещал быть долгим, в тюрьме к этому времени уже находилось пятнадцать ее активных участников. Еще примерно столько же находилось на свободе под подпиской о невыезде. Бандитизм, разбои, вымогательство, создание преступного сообщества, несколько убийств - все эти преступления составляли увесистый букет статей Уголовного Кодекса, суммированный срок которых мог составить не одну сотню лет.
В состав банды входили не только спортсмены и бывшие арестанты, но и высокопоставленные «оборотни» в погонах. По курьёзному стечению обстоятельств, в их рядах был и подполковник милиции, работавший в отделе по борьбе с организованной преступностью с этническим уклоном. С такими группировками он должен был бороться. Так как в истории области это было первое разбирательство, судившее столь крупную и организованную преступную банду, то для этих целей был построен новый зал судебных заседаний, по размерам больше напоминавший спортивный. Настолько большой, что был способен вместить не только тридцать участников группировки и спецотряд СОБРа, их конвоировавший и охранявший, но и еще большее количество адвокатов, представлявших и защищавших интересы этих преступников.
Слова Артема о суке заставили меня задуматься. «Кто же это может быть?» - задался я вопросом. Я оглядел всю камеру, по идее, сукой мог быть абсолютно любой и даже не один, а несколько. У себя на шконке валялся Кирилл. За то время, что мы провели вместе, я внимательно наблюдал за ним и за его действиями. В принципе, по моим ощущениям он был не такого типа человек, чтобы быть «сексотом» или, выражаясь на жаргоне, «сукой». Тем более с его-то статьей было не до шуток, давать лишний повод усомниться в себе Кирилл не хотел. Алик еще вчера уехал на этап, так что его кандидатура отпадала автоматически. Оставались четверо вновь прибывших, вот за ними-то я и начал внимательно наблюдать, учась самому главному в тюрьме – уметь видеть человека насквозь, без «маски».
Прошло несколько дней, за это время у меня сложилось определенное мнение о всех лицах, находящихся в камере. Первый был невысокого роста, весь какой-то усохший. Он, как я понял, был инвалидом, заметно хромал из-за проблем с ногой и был столь явно далек от ЭТОЙ жизни и по всему, что являться стукачом просто не мог.
Второй, коренастого телосложения, лет двадцати девяти, и попал в эту систему так же, как и я, впервые. О нем у меня создалось только хорошее впечатление. По всему было видно, что парня воспитали дворовые устои, как настоящего пацана, слово «предательство» уже само по себе вызывало у него чувство отторжения. Значит, тоже не он. Третий был солдатом-срочником, «автоматной рожей», и попал сюда за вымогательство денег с новобранцев и дедовщину. Глядя на него, я невольно порадовался, что не по пал в армию. Таких тупых людей в жизни я встречал редко и представил, чем могла закончиться стычка с таким человеком в армии. По-видимому, в тюрьме бы я оказался раньше. Исходя из его умственных способностей, армеец просто не смог бы грамотно стучать, это работа тонкая и сложная, требующая мозгов.
Итак, оставался последний. Высокий, спортивного телосложения мужчина лет тридцати трех, с ног до головы покрытый «партаками». На одной лодыжке красовалась традиционная зековская надпись «шли в рай», а на другой – «попали в ад». Железные зубы, выбритая наголо черепушка. Именно этот тип вызывал у меня больше всего отвращение. Всё его естество, все движения и высказывания сильно раздражали. Вероятно, это и был человек, которого я пытался определить. С виду, конечно, он ничем особенным от других не отличался, та же манера общения, те же обычаи и повадки, но на внутреннем, подсознательном уровне я чувствовал, что этот человек олицетворяет зло.
Хотя, скажем так, понятие зла в стенах тюрьмы несколько искажалось. Здесь собрались люди, которые были неугодны обществу, они совершали кражи, разбои, убийства и порождали ожесточение, доставляя муки и терзания другим людям. Выражаясь словами укоряющих их люди, такие товарищи были недостойны человеческого общества. Но даже в этих условиях со всем пренебрежительным и даже гнетущим отношением к людям, попавшим в эти «бермуды», выделялись те, кто сопротивлялся всестороннему давлению, кто совладал со столь тягостными условиями существования и постоянно вел борьбу со всем тем нечеловеческим, что размножалось здесь как бактерии.
Для себя я выделил три условных типа зека. Первый - абсолютно серая масса, которой было наплевать, в каких условиях они живут и как к ним относятся сотрудники. Главным для них были тишина и спокойствие. Неважно, какой ценой, но лишь бы их не замечали, кормили три раза в день отвратительной, зато бесплатной пищей и давали выспаться положенное по закону время. Другой тип – люди, которые всячески пытались предоставить себе максимальное количество благ, что только были доступны в этих условиях. Цена их абсолютно не интересовала, куда важнее для них было собственное благополучие, а сломанная судьба какого-нибудь молодого парня, однажды оступившегося в жизни или изувеченная жизнь другого, их абсолютно не волновала. Конопля, телевизор, человек, которому постоянно будут идти передачи с продуктами («сникерсам») - вот все те блага, к которым они стремились. А для этого всего лишь нужно было выбить признательные показания, выудить нужную информацию или попросту опустить физически, морально надругаться над кем-нибудь. Только и всего, ничего больше. С такими людьми я успел столкнуться, вдоволь прокатившись по камерам Нового корпуса, который окрестили «Титаником» из-за его огромных размеров и такой же плачевной судьбы тех, кто там находился.
Но был и третий тип людей, особенных людей, которые даже в такой ситуации, прежде всего, старались оставаться Людьми, именно с большой буквы этого слова. Предательство, стукачество, погоня за собственным благом и набитым чревом - все это было чуждо им. Их отвращала вся эта мерзость, заставляла собирать всю волю, все силы в кулак и бороться с этим. Бороться и пресекать творившийся вокруг беспредел. Не везде, но хотя бы возле себя. Не допускать развития столь низких качеств в своем окружении. Осуждая таких людей, помните, что, не дай Бог, попади ваш родственник, брат, сын, муж, в тюрьму (от чего, как я понял на собственном примере, не застрахован никто), именно такие люди встанут на его защиту, не дадут сломать его и его судьбу, помогут и покажут правильную дорогу.
Да, они преступники, они преступили закон, не смогли прижиться в обществе, которое отвергло их сразу, чуть только они совершили ошибку, посадило их в тюрьмы, загнало в лагеря, не дав шанса на изменение собственной судьбы. Но при этом они остались Людьми. В нечеловеческих условиях они нашли себя. А ведь в таких выжить способен далеко не каждый!
В этом и заключается искажение зла. Раньше было все просто. Было белое, и люди понимали, что это хорошо. Было черное - и все соглашались, что это плохо. Что в наше время добро, а что зло, что хорошо, а что плохо? Столь простые некогда вопросы, на которые знал ответ каждый, в наше время исказились. Теперь никто не сможет ответить на них однозначно. Совершает ли человек зло, когда крадет у другого? Наверное, это все-таки зло, а если он делает это для того, чтобы прокормить своих детей, которые, как и все, просто хотят есть, они не виноваты, что их отец не получил образование, не смог устроиться на работу, когда того требовала судьба, они просто хотят есть!
Дать им хоть какого-то хлеба, хоть каких-нибудь крох, вот что он преследует своими бесчестными действиями. Получается, это уже не совсем плохо. Нет, нужно что-то другое, что-то проще. Вот мужик, зарезавший у себя в деревне другого. Пьяным он пришел к нему в дом и ткнул его ножом пятнадцать раз подряд. Это, вроде как, точно зло. Но постойте! Так он поступил, узнав, что этот изверг зверски изнасиловал его пятнадцатилетнюю дочку. Судья, присяжные, адвокат, палач - он взял все эти роли на себя и постановил смертный приговор, который и привел в исполнение. Наверное, это тоже не совсем плохо.
Но нет, я знаю куда более яркий пример. Мерзавца, попавшего в эти места за какой-либо бесчестный и омерзительный поступок, каждую минуту, каждое мгновение его нахождения в тюремных стенах, наказывает сотрудник, которому была дана власть над ним. Чувствуя свою силу и власть, сотрудник пытается вернуть зеку то зло, которое он причинил другим, вернуть всю ту боль и страдания, причиненные этим подлецом другим людям. Вот что, наверное, все-таки хорошо и справедливо… Или все-таки нет? Может, тем самым он порождает еще большую несправедливость, не творит правосудие, а разжигает ненависть и злобу, заигрывается и упивается собственной силой, собственным влиянием. И мерзавец из отрицательного элемента общества превращается в страдальца, в мученика! Все опять путается, все опять мешается.
Так кто все-таки решает, кто дает определение чужим проступкам, кому дано право осуждать, кому дано выбирать, за что человек должен получить наказание, понести кару, а за что нет? Время, нравы, устои! Эти три слова характеризуют все, что творится вокруг нас. Еще сто с лишним лет назад люди шли на смерть, столкнувшись друг с другом в равной дуэли, дуэли, которая одному из них сулила верную смерть. Одно неверно сказанное слово, один глупо исполненный жест мог привести к смерти. Зная это, люди были другими, и каждый жест, каждое свое слово они соотносили с тем, что может повлечь за собой непоправимые последствия. Люди боялись этого и думали!
Время прошло, нравы устарели, принципы отошли в сторону. Честь, долг, совесть - все эти слова превратились в мираж, в пустоту. Их смысл многие знают, но значения не понимают. Они не хотят принять для себя, что можно быть другими, не такими как все. Что нужно воспитать в себе характер, который не позволит в трудную минуту отступить назад, свернуть с верного пути, поможет остаться Человеком.
Жизнь стала двоякой, все стало по-другому, все стало сложнее. Теперь каждый должен сформировать свое мировоззрение, свой мир, понять, кем он хочет остаться, выбрать собственный путь и, невзирая на других, четко следовать ему.
Сидя у себя на шконке и размышляя над этими вопросами, я вернулся мыслями к текущей ситуации. Свои предположения о «чекисте» я высказал Артему через малек, чтобы наш разговор не смогли подслушать окружающие. Меня смущало только одно - каким образом он выносит информацию, если при этом ни разу не выходил из камеры? Как оказалось, все было очень просто. Артем пояснил: «хорошей» суке даже не нужно выходить из камеры. Тут есть два варианта. Первый - он попросту пишет малек в другую камеру, тому, с кем работает в паре, и кто в скором времени выйдет к оперативнику на общение и донесет нужную им информацию. Второй - он просто выбрасывает записку на продол сквозь щель в двери. Только теперь я понял, что это за странные клочки бумаги, валяющиеся возле дверей. Я видел их, когда меня вели по продолу к адвокату, и решил, что это обычный мусор. Но, как говорят, «здесь даже муха без билета не летает».
Прошло еще несколько дней, и нашу камеру потихоньку начали разгружать. В итоге остались только я, Кирилл и солдат. Как-то вечером Артем подозвал меня к кабуре:
- Ну, че ты там? По Алисе не соскучился еще? - в его голосе улавливались нотки воодушевления.
- Конечно, соскучился, уже три месяца с ней не виделся и не разговаривал. Нам свидание не дадут, пока следствие идет. Она у меня по делу свидетелем и, судя по всему, до окончания суда ее я вряд ли увижу. А так… Письма друг другу пишем. Алиса, конечно, почаще, в день по письму пишет, правда, они все с двухнедельной задержкой приходят.
- Понятно. Короче, подожди, - сказал Артем и куда-то полез, не отходя от кабуры.
Через мгновение я услышал голос, который мне был дороже всего на свете.
- Дима, любимый, как ты там? - узнал я сладкий голосок Лисы в трубке мобильного телефона.
К моему огорчению, кабура была слишком мала, чтобы пропустить через нее мобильник, поэтому пришлось прижаться к стене ухом и ловить каждое слово. Мы успели обменяться всего несколькими фразами - Артем услышал движение на продоле и тут же спрятал телефон. В следственном изоляторе любые контакты с внешним миром нам были запрещены. Ни друзья, ни родственники, ни даже родители не имели права встречаться с нами. Контакт с внешним миром проходил только через письма, которые перед отправкой внимательно проверялись сотрудниками, либо через адвокатов, имевших право видеться со своими подопечными хоть каждый день. Это делалось специально, чтобы подследственные никоим образом не могли связаться с кем-либо и повлиять на ход расследования. Именно поэтому сотовые телефоны были под самым строжайшим запретом, на них велась настоящая охота.
На следующий день, почти сразу же после утренней проверки, кабура между нашими камерами была значительно расширена стараниями солдата. Сначала он расправился с толстыми деревянными досками, устилавшими пол, и продолбил пятнадцать сантиметров бетона примерно за двадцать минут. Для долбежки этой кабуры мы воспользовались немного другой «технологией», чем прежде, слишком толстым было перекрытие между камерами, и куска железа, которым мы «кабурились», попросту не хватало. Артем взял использованный алюминиевый флакон из-под пены для бритья (которая, кстати говоря, тоже был запрещена для использования), вскрыл его и проделал множество отверстий заточкой, превратив флакон в некое подобие терки. Последним этапом было закрепление «терки» на длинной веревке так, чтобы она оказалась посередине. Каждый взял себе по одному концу веревки, и, установив терку ровно посередине кабуры, мы начали ее тянуть поочередно друг на друга, как тянут пилу, распиливая бревно. С одним лишь исключением - тянули мы вверх и вниз. Теперь телефон мог свободно, без каких либо препятствий проходить сквозь отверстие.
Вечером Артем обещал дать позвонить, но только ненадолго, потому что, чем больше мобильник находился вне «курка», специального места, где он был надежно спрятан, тем больше шансов, что его найдут во время внезапного «врыва» сотрудников в камеру. Мы условились, что если вдруг это происходит, и забегают корпусные, я тут же скидываю телефон к нему. Если это сделать не удастся, мобильник надо держать на «зажимухе», то есть зажатым между ягодиц, только они не подпадали под пальцы во время обыска. Но сотрудники могли попросить присесть пару раз, тогда телефон неминуемо окажется на полу, и я должен буду разбить его о стенку, лишь бы он не достался им.
Теперь я был постоянно наготове - на случай «врыва» к Артему. Он находился на этаж ниже нас, связь там была намного хуже. Единственное место, где антенна все-таки ловила - центр камеры у окна, поэтому Артем не мог разговаривать по телефону у себя на шконке под одеялом и сильно рисковал, дежурная постоянно заглядывала в глазок, проверяя все ли в порядке.
Несколько дней прошли без происшествий. Мне, наконец, удалось поговорить минут десять с родителями и Алисой. Эти десять минут общения были для меня самым счастливым временем в жизни, мне казалось, что слаще тех мгновений просто не могло быть. Все, что мне тогда было нужно, это услышать голос своей любимой, самого родного человечка на всем белом свете, моей частички, части самого меня. Ее голос успокаивал меня, мысленно перенося в другую реальность, придавал мне силы для дальнейшего пребывания в этом месте.
Как только телефон оказывался у меня в руках, я тут же включал звук телевизора на полную громкость (его все-таки отремонтировали спустя две недели постоянных напоминаний корпусному), закутывался в одеяло, а Кирилл вставал у двери и, прикрывая глазок рукой, сквозь щель наблюдал, не приближается ли дежурная.
А она к нам, как нарочно, зачастила. Она все чаще заглядывала в глазок и постоянно находилась около нашей камеры. Однажды вечером, после проверки в камеру произошел врыв. Кирилл как раз успел «тусануть» последний малек, идущий по «дороге» к соседям, когда вдруг ключ в замке резко заскрежетал, и буквально через две секунды три корпусных уже стояли в центре нашей камеры. Все произошло так внезапно, что я даже не успел привстать со шконки.
- Всем выйти в коридор, - прокричал один из корпусных, невысокий, худощавый, с огромной лысиной вдоль всей головы. Жора, такое прозвище ему дали здесь, очевидно за его удивительную способность находить у зеков тщательно спрятанный «стрём».
Все втроем, друг за другом мы вышли в коридор и встали вплотную лицом к стене.
- Руки на стену, ладони наружу, - басистым голосом сказал мне один из корпусных, стоя за спиной. - Ноги развести в стороны на максимальную длину.
Я вывернул ладони по направлению к себе и уперся им в стену на уровне головы. Корпусной ударил по моей ноге так, что она отскочила в сторону еще сантиметров на двадцать, чуть не поставив меня на шпагат. Медленно и скрупулезно он принялся «шмонать», тщательно проверяя и ощупывая каждый сантиметр моей одежды. Полностью проверив меня, он перешел к следующему, в то время как двое оставшихся «шмонали» нашу камеру. На продол полетели шторки с окон, один из корпусных все-таки сумел найти спрятанную в сливной трубе железку, которой мы делали кабуры, и, конечно же, нам оборвали все веревки.
- Заходим! - прокричал корпусной явно недовольный тем, что не смог найти то, что искал.
Вернувшись в камеру, мы обнаружили сплошной хаос. Все наши вещи были выброшены из сумок и валялись на полу, матрацы и простыни находились там же. Тумбочки выпотрошены. Бельевые веревки, снимки из журналов, которыми мы хоть как-то пытались украсить стены - все это оказалось разорванным и выброшенным. Как только мы оказались внутри, тут же на общение вышел Артем.
- Что, шмонали? - спросил он.
- Да, всю камеру перевернули, но не страшно. Нашли только по мелочи.
- Тогда на, держи, спрячь ее куда-нибудь, скорее всего, они сейчас ко мне прибегут, - Артем передал телефон, аккуратно завернутый в целлофановый пакет.
Как только он отдал мобильник, в ту же секунду двери его камеры «разморозились», и внутри оказались корпусные.
- Вы бегите обратно, а я останусь здесь, - быстро проговорил Жора двум своим коллегам, явно заметив какой-то сверток переданный нам наверх.
Времени на раздумье не оставалось, через мгновения они будут здесь.
- Куда же его спрятать? - думал я, зрительно перебирая все возможные места. Убирать в сумку не было смысла, так как ее они просматривают полностью, перебирая каждую вещь и прощупывая даже носки. В сливную трубу под раковиной он вряд ли пролез бы, тем более что про это место они уже знают. Оставался еще матрац, но и его проверяли полностью, особое внимание, уделяя местам, где он ранее был вскрыт и в последующем зашит. Пространство под столом, батареи, места под половицами и плинтусами - все скрупулезно осматривалось.
Я остановил свой взгляд на небольшом прозрачном контейнере, заполненном сухим молоком, стоявшем посередине стола, Времени на размышления предательски не хватало! «Чем проще и наглее, тем лучше», - подумал я и засунул телефон в контейнер, присыпав его сухим молоком. Еще момент, и они уже стояли в камере. Повторив всю процедуру, выведя нас на продол и проверив, они принялись осматривать камеру.
- Ну, Евтеев, где телефон? Лучше сам отдай, - велел один из корпусных.
- Понятия не имею о чем вы, - хладнокровно ответил я, уставившись лицом в стену.
Полчаса они перекидывали все вещи, но так и не обратили внимания на стоявший прямо у них перед глазами прозрачный контейнер. После этого досмотру подверглись еще две камеры, находящиеся по соседству с нами.
- На этот раз вам повезло, успели, но ничего мы еще придем, - пообещал толстый корпусной, вынося из камеры наш телевизор.
- Гражданин начальник, а в чем дело? Почему вы телевизор забираете? - спросил я, не желая расставаться с единственным здесь развлечением.
- А вдруг вы там что-нибудь прячете? Нужно проверить, - хмыкнул он, расцветая в язвительной улыбке. Телевизор, естественно, мы больше уже не увидели.

;

С момента первого «врыва» минуло уже почти две недели. Все это время в камере было неспокойно, контингент постоянно менялся. Одни заезжали и буквально через пару дней переезжали в другую камеру или, как здесь писали в курсовках, «уходили в НН», то есть в неизвестном направлении.
Как я понял, милиция уже знала о существовании телефона в этом «районе», но точное место, где его прячут, они никак не могли узнать. Начались постоянные перетасовки в камере, в надежде, что мы привыкнем к этому процессу, и можно будет подсадить к нам своего человека, который сдаст всю нужную информацию.
Артем сидел у себя на шконке, аккуратно запаивая телефон в несколько слоев целлофана. Остановившись на четвертом слое, в довершение ко всему, он завернул телефон в небольшую мягкую упаковку из-под майонеза, которая должна была хотя бы немного глушить сигнал металлодетектора, и, привязав на конце тонкую веревочку, опустил телефон в унитаз. Его конструкция была устроена таким образом, что после верхнего уровня воды в сантиметрах десяти от нее труба сворачивала в сторону, туда-то как раз идеально и входил телефон. Осталось привязать незаметно другой конец веревки к маленькому торчащему куску железа, чтобы при случае телефон не смыл поток воды, и «курок» был завершен.
В условиях тюрьмы телефон был как наркотик. К нему привыкаешь настолько быстро и сильно, что становится трудно без него обходиться, присутствует постоянное желание достать и позвонить, не взирая на возможность его утраты.
- На выход! - сказал корпусной Артему и отвел его в небольшой кабинет, где сидел оперативник.
- Ну что, телефон сам отдашь или как?- медленно начал человек в погонах.
- Гражданин начальник, о каком телефоне вы речь ведете?! Вы же сами знаете, что их в тюрьму не пропускают, - ровным тоном ответил Артем.
- Да я тебе даже модель назвать могу, Samsung. Или что, тоже нет такого?
- Вообще не представляю, о чем речь идет, - сказал Артем и привстал со стула, ясно дав понять, что разговор окончен.
- Ну, тогда с вещами собирайся, раз сам отдать не хочешь, - психанул оперативник и крикнул корпусному, чтобы его увели.
Вернувшись в камеру, Артем тут же прикинул возможные варианты развития событий: «Могут вернуть обратно на кичу, но это навряд ли, иначе они просто бы меня оттуда не выпускали, значит, хотят, чтобы я вытащил телефон из курка, и тогда заберут вместе с ним. Но другого выхода нет. Если оставлю его здесь, то со временем его все равно найдут, единственный вариант оставить его у Димы, а потом уже, когда все утихнет забрать, обратно».
В этот момент у нас в камере находился всего один подозрительный пассажир - Коля. Он заехал за день до этого, прокатавшись по тюрьме всего пару недель. На пальцах рук у него были наколоты перстни, что говорило о том, что он не первоход. Но смущало меня все же не это - во время одного бесцельного разговора он немного запутался в камерах, где якобы побывал. Однако на момент беседы я не придал этому особого значения. Получив телефон, я сразу спрятал его в том же месте, посреди сухого молока, пытаясь это сделать незаметно от сокамерников.
Наступил вечер, за Артемом так никто и не приходил. Наверное, это была просто замануха, но мы все-таки решили подождать до следующего дня. Рано утром он уехал на суд, который длился ежедневно с понедельника по четверг. После утренней проверки, спустя буквально несколько часов, в камере устроили очередной обыск, но он получился очень коротким. Как только мы оказались лицом у стены, я заметил, как один из сотрудников тут же полез в контейнер с мобильником.
- Ну что, щенок, поволокло тебя? - обронил в мою сторону человек в майорских погонах (вероятно, оперативник), выходя из камеры с сотовым телефоном в руках. - С вещами собирайся!
Через двадцать минут я уже шел по коридору за корпусным в неизвестном направлении. Вся эта ситуация казалась мне странной. Как они узнали про то, где он был спрятан? К чему была эта фраза, сказанная оперативником? И почему меня так скоропостижно переводят в другую камеру? Вся картина начала проясняться только через некоторое время, судя по всему, всю информацию слил этот Коля, выбросив малек на продол ночью, когда все спали.
Как я понял, оперативники не знали, кто помогает прятать телефон, с этим, наверное, и была связана фраза, брошенная в мой адрес. Но самое главное касалось моего переезда. Только осознав всю ситуацию, я, наконец, понял, какие умные люди сидели в оперативном отделе. Переведя меня в другую камеру сразу же после того, как был обнаружен телефон, в то время когда Артема не было «дома», они тем самым дали ему повод думать, что я «работаю» на них. Выполнив поставленную задачу, они упрятали меня от него подальше. Подстава была выполнена в лучших законах жанра.
К счастью, меня перевели в 214-ю камеру. Она находилась на одном этаже с 224-й, поэтому при некоторой сноровке, забравшись на дверцу санузла и дотянувшись до отверстия вентиляции, труба которой тянулась вдоль всех камер, к вечеру я сумел докричаться до Артема и объяснить ему всю сложившуюся ситуацию.
- Не гони, я все в курсе. Этот Коля ключником был на лагере, на милицию работал, вот его сюда и упрятали от всех, – успел проорать Артем, перед тем, как к нему подбежала дежурная.
Теперь я уже не задерживался ни в одной камере дольше недели, постоянно переезжая из одной в другую. Это было своего рода наказанием за то, что я набрался наглости помогать человеку, от которого у них была вечная головная боль.

***

            Мысли мудрого Арестанта

“Если человек не доволен своим положением, он может изменить его двумя способами. Или улучшить свое положение, улучшить условия своей жизни. Или улучшить состояние своей души. Первое не всегда возможно, а второе возможно всегда. Только человеческая глупость мешает оценить всякое ученье. Надо верить пройденному мудрыми душами при их жизни, чтобы в последствии не сожалеть о том, что у живых можно было узнать намного больше. Потому, что нет ничего прочнее и притягательнее того, за что пролита кровь.
Тот, кто чувствует достаточно сил в себе самом, чтобы владеть умами, не станет прибегать к насилию. К чему ему устранять другие взгляды, когда в интересах привлечь его на свою сторону. Преданность нашим светлым идеалам должна быть самоотверженной и безраздельной!
Размышляй о смерти. Кто научился смерти, тот разучился быть рабом. Он выше всякой власти. Что ему тюрьма, страх и запоры? Выход ему всегда открыт. Есть лишь одна цепь, которая держит на привязи – любовь к жизни. Надо стремиться избавиться от этого чувства и убивать его силу. Тогда, если обстоятельства этого требуют, нас ничего не удержит и не помешает нашей готовности не медля сделать то, что когда-нибудь все равно придется сделать. Неизвестно, где тебя ожидает смерть, так что лучше сам ожидай ее везде. Что сподручней - ей прийти к нам, или нам пойти к ней на встречу? Смысл тут ясен, ведь это прекрасно - научиться смерти. Только люди бывают так неразумны и даже безумны, что некоторых заставляет умереть сам страх смерти. А теперь, по-твоему, я должен привести тебе пример великих людей? Нет, я приведу тебе пример ребенка. Жива память о том спартанце. Еще мальчиком, оказавшись в тюрьме, он кричал: “Я не раб”. И подтвердил слова делами. Едва ему приказали выполнить унизительную работу, унести непристойный горшок, как он разбил голову о стену. Жизнь, если нет мужества, это рабство! Жизнь как пьеса: не то важно длинная она, а то - хорошо ли сыграна.
В одном не вправе жаловаться на жизнь, она никого не удержит. Тебе нравится жить? Живи! Не нравится? Можешь вернуться туда, откуда пришел. Хочешь быть свободным? Живи, как будто завтра переедешь. Жизнь не всегда тем лучше, чем дольше! Пока же думай об ободрении других. Когда умираешь, думай о себе. Одних жизнь привела туда, куда они пришли бы, даже если бы медлили. Других долго била и опекала, за это не всегда надо держаться, ведь блага не сама жизнь, а жизнь достойная! Так что мудрый живет столько, сколько должен, а не столько сколько можно.
Он посмотрит, где ему предстоит жизнь и с кем, и с какой, и при каких занятиях! Он думает о том, сколько прожить! Раньше ты умрешь или позже, неважно, а хорошо умереть, значит, избежать возможности жить дурно. Смерть стоит за пределами добра и зла, а значит, и страха перед злом. Кто не хочет умирать, не хотел жить, ибо жизнь нам дана под условием смерти и сама жизнь есть лишь путь к ней. Поэтому глупо ее бояться! Ведь известное мы заранее ждем, а сторонимся лишь неведомого. Смерть либо освобождает нас, либо выпускает на волю.
Все смертны, и для смерти нет закона. Что может случиться каждый день, может случиться и сегодня. Так будем помнить о том, что скоро сами отправимся туда, куда отправились оплаканные нами и, быть может, правдивы разговоры мудрецов, что нас ждет некое общее для всех место, и тогда те, кого мнили мы исчезнувшими, только ушли вперед. Но пусть это неизбежно и пусто имя тех, кого мы любили и потеряли, мы чувствуем укол боли, в самой этой боли и есть некая посмертное внимание. Презирай свою смерть! Кто ушел от страха смерти – тому нечего печалить душу! Самое жалкое - это потерять мужество умереть, не имея мужества жить.
Но иногда остаться жить – дело мужества. Что поднимает дух, помогает телу. Ничто не укрепляет человека и не помогает ему в трудную минуту так, как любовь друзей, ничто так не прогоняет страх и ожидание смерти. Не падай духом в несчастьях, не верь удачам, всегда имей в виду произвол фортуны, словно она непременно сделает все, что может сделать, что мы ждем задолго, то для нас легче, когда случится! Такова жизнь – нам всем приходится нелегко!”

Глава 4

Полгода спустя.

Благовещенский городской суд

Прошло некоторое время, и постепенно вместе с этим временем начало приходить некое понимание этого места, понимание механизмов, заставляющих двигаться все вокруг. «Розовые очки» начали спадать, и перед глазами предстала вся суровая и печальная реальность. Все стало ощущаться и восприниматься как-то по-другому. Больше не было наивной мысли о взаимопомощи в этих стенах, о единстве, взаимопонимании, доверии. Все растворилось как призрак. Как актер после хорошо сыгранной пьесы срывает с себя маску, так и все, что представало перед моими глазами, скинуло свою фальшивую личину. «В пропасть друзей, спасайся сам» - весь тот дух, всю ту сущность, скрывающуюся под маской, можно было уместить в этой фразе.
Озлобленность, зависть, ненависть, раздражение - вот что таили глаза, смотрящие на тебя, и улыбка, расцветающая тебе навстречу. Дух некой романтики, пребывавший в самом начале, понемногу начал развеиваться, заменяя пустоту, образовавшуюся на его месте отчаянием.
Я шел по узкой лестнице городского суда, ведущей вверх, в сопровождении двух конвоиров. Руки сцеплены наручниками за спиной. На душе слегка волнительно и тревожно: впервые за долгое время я смогу увидеть своих родных и близких. Это было первое судебное заседание, от которого очень многое зависело. Моя судьба находилась в руках судьи, назначенного именно мне.
Следователю хватило всего полгода, чтобы успеть завершить мое дело и направить его на судебное рассмотрение. Если учесть всю запутанность и противоречивость дела, спешка совсем уж не понятная. Но, будто подгоняемый кем-то, следователь уложился в столь малый срок. Последняя надежда на то, что суд разберется в произошедшем той страшной ночью, и все это растворится как глупый сон. Мне предъявили окончательное обвинение по статьям 105 части 1 и 111 части 1 Уголовного Кодекса Российской Федерации, что означало умышленное убийство и причинение тяжких телесных повреждений. Максимальный срок наказания по ним мог составить двадцать лет, целую жизнь. Почти вечность.
Адвокат до последнего надеялся, что следователь изменит предъявленное обвинение на самооборону, но этого не произошло, и поначалу мы не могли понять, почему. Все случившееся видело огромное количество народу, свидетелей было - хоть отбавляй, но обвинение не менялось. По показаниям свидетелей, которых в деле оказалось аж пятьдесят, выходило, что большая их часть начало конфликта не наблюдала. Остальных можно было условно разделить на две группы: первая - мои друзья, которые выбежали из корпуса в самый разгар конфликта, а вторая - друзья тех, кто непосредственно участвовал в конфликте, друзья и приятели погибшего, избивавшие меня.
В своем обвинительном заключении следователь указал на то, что моим показаниям и показаниям моих друзей верить нельзя. Якобы они покрывают меня, хотят помочь избежать наказания. В связи с этим и проводились многочисленные экспертизы в отношении моего здоровья и тех побоев, которые были зафиксированы у меня и моей девушки на следующий день после произошедшего. Первые две экспертизы подтвердили наличие сотрясения головного мозга и отбитой почки, но итоговое мнение, именно то, на котором эксперт кричал на меня, как на ненормального, показало, что это было вовсе не сотрясение мозга, а я всего-навсего перепил пива. Что же касалось отбитой почки, то, хотя отменить эти результаты совсем не удалось, следователь выдвинул предположение, что эта травма наступила совсем в другое время, возможно, уже во время моего пребывания в СИЗО.
Но я все же не отчаивался, так как оставалась одна маленькая зацепка, на которую я надеялся больше всего. Среди знакомых погибшего были две молоденькие девушки, которые присутствовали с самого начала происходящего. С ними Алиса и вела беседу. Так вот, именно эти две девушки в своих первых показаниях полностью подтверждали мой рассказ и слова моих друзей, говоря о том, что, как только между мной и Кабенским закончилась драка, со стороны третьего корпуса набежала толпа парней, и начала другая драка. А что в ней происходило, они не видели. По моему личному убеждению, только этого было достаточно, чтобы снять с меня все обвинения, ведь вера в правосудие у меня была непоколебима.
Поднимаясь по лестнице, я наконец-то увидел Алису. Её длинные, золотистые волосы спускались до самых плеч, а нежная улыбка, озарившая Лисино лицо при виде меня, ослепила и вскружила мне голову. Несмотря на серьезную охрану, двоих здоровых дядек в погонах, с оружием, моя маленькая девочка пробилась ко мне и обняла так сильно, как только могла.
- Дима, все будет хорошо, я знаю! - успела прошептать мне на ухо перед тем, как один из конвоиров оторвал ее от меня.
На ее ресницах я заметил крохотные слезинки, которые вот-вот готовились покатиться по ее прекрасному личику. Были ли это слезы радости или грусти, я не знал. Знал лишь одно - я бескрайне люблю свою Лису и готов вытерпеть любые страдания ради нее.
Любовь всегда терпелива и добра. Она никогда не ревнует, любовь не бывает хвастливой и тщеславной, грубой и эгоистичной, она не обижает и не обижается. Любовь не получает удовольствия от грехов других людей, но радуется правде. Она всегда готова прощать, верить, надеяться и терпеть, чтобы ни случилось. И это чувство придавало мне сил, помогало вытерпеть, преодолеть и выдержать те испытания, которые приготовила для меня судьба.
Конвой проводил меня до клетки в небольшом зале судебных заседаний. В ней я и должен был находиться во время суда. Когда с меня сняли наручники и закрыли за мной решетку, я вдруг почувствовал себя в зверинце. Только в этот раз я не был зрителем, а был экспонатом. Напротив меня за столом сидел помощник прокурора, готовившийся обвинять меня во время процесса, - высокая, симпатичная девушка, примерно моих лет, с длинными прямыми волосами, тянущимися вдоль спины. «Хорошо это или плохо?» - думал я, рассуждая, поможет ли ее юный возраст в моем деле.
В зале собралось много народа. Основную массу составляли мои друзья и близкие. На второй половине я увидел нескольких мрачных женщин. Наверное, одна из них и была матерью погибшего. Рядом с ними сидел высокий мужчина лет тридцати пяти, это, как я сразу понял, был его отец. Знаете, а ведь именно этот человек вызывал у меня наибольшее отвращение. Еще во время следствия он искал встречи с моими родными, как оказалось, для того, чтобы получить «выкуп» за потерю сына и не предъявлять претензий во время суда. По сути, он просто пытался заработать на смерти собственного ребенка. Мерзость! При виде его лица я невольно содрогнулся.
Первое судебное заседание долго не продлилось, это была всего лишь формальная мера, во время которой я признал свою вину частично, не отказываясь от того, что это именно я нанес ножевые ранения этим парням. Однако я утверждал, что все произошло совсем не так, как описывалось следователем в обвинительном заключении. По заключению получилось, что после драки между мной и Кабенским, никакого последующего избиения не было, все просто стояли и смотрели, а я вдруг вытащил нож и нанес ему два ножевых ранения.
Медленно поднявшись на третий этаж по узкой железной лестнице, находящейся посередине корпуса «Старых тройников», миновав множество камер, я оказался около своей. Сердце почти разрывалось от эмоций: друзья, одногруппники, одноклассники - меня пришли поддержать все. Увидеть их было радостно и… немного грустно. Слишком уж нас разделяли те восемь месяцев, что я находился в замкнутом пространстве, в четырех тюремных стенах. Что-то внутри меня начало изменяться, но что?
Этого я пока понять не мог. Знал лишь одно - я постепенно начал привыкать к этому месту, ощущая его теперь своим домом. Я полностью забыл, что такое спать на мягкой кровати в полной темноте и спокойствии, гулять по улицам, когда захочется, общаться с теми людьми, которые мне симпатичны, готовиться к учебе, ехать на машине, беззаботно смеяться, радоваться всякой чепухе, а попросту жить.
Вместо всего этого в моей жизни появилось множество других ощущений - ожесточенность, нервозность, смятение, тоска, отчаяние, ложь, отчужденность, омерзение. Новые для меня чувства стали постоянными спутниками, частью меня самого.
Широкая деревянная дверь 111-й камеры со скрипом открылась, и я зашел внутрь. Камера была полной противоположностью тех, которые были в Новом корпусе. Маленькая, темная, два на четыре метра, она больше напоминала какой-то чулан, расправив руки в стороны в котором можно было свободно дотянуться до обеих стен. Помню первый вопрос, появившийся у меня в голове от вида этого помещения: «Почему меня привели жить в коридор?».
Сразу у входа, с боку, находилась ванна – «гейзер», как ее называли в описательных документах, а попросту «параша», над которой в полуметре был проделан кран с холодной водой. Своеобразная замена одновременно и туалету, и раковины для умывания ничем не отделенная от остального помещения. Вплотную к «гейзеру» примыкала двухуровневая нара, нижний уровень от параши отделял только натянутый тоненький целлофановый пакет, чтобы хоть как-то создать ощущение уединенности.
В дальнем углу стояла еще одна нара, но только одноуровневая. В самом центре камеры (если этот центр здесь вообще был) висели маленький железный складной столик и место для сидения. Они были постоянно убраны, только так в камере можно было сделать ровно четыре коротких шажка, прогуляться и разогнать постоянно застаивавшуюся в организме кровь. Над одноуровневой нарой - маленькое окошко, закрытое двумя решетками, правда, с довольно большими отверстиями, в которые пролезала даже рука взрослого человека. И все-таки это и окном-то назвать трудно, потому как солнечные лучи сквозь него в камеру толком не проникали. Обитатели тесной коморки круглосуточно находились под тусклым искусственным светом лампочки, висевшей на потолке и создающей в камере еще более жуткое ощущение мрака и темноты, что очень сильно давило на психику.
Вся камера была выкрашена в два цвета. От пола до середины стен - зеленоватая масляная краска, а выше - белая шершавая известка. В камере царило кажущееся спокойствие и безмятежность. Здесь не было ни телевизора, ни радио, а только гнетущая и удручающая тишина. В отличие от Нового корпуса вся жизнь здесь протекала только ночью, кабур не было, дорога шла только «по воздуху», то есть связь между камерами поддерживалась при помощи веревок. Днем все мирно спали, дожидаясь наступления сумерек.
Почему везде на тюрьме, кроме Нового корпуса, нельзя было делать кабуры, я так и не мог понять, но тут на них был строгий запрет. Можно считать это своеобразной, очень тонкой политикой противостояния между сотрудниками учреждения и зеками. Одни не делают кабур, так как здание тюрьмы очень старое, конструкция попросту могла не выдержать огромное количество отверстий в несущих стенах, а другие, в свою очередь, не так активно обрывают «дороги», которые ставились на «погоде», то бишь на веревках.
Неожиданно раздалось множество глухих ударов в пол. Стучали из нижней камеры, на негласном зековском языке стук означал, что меня вызывают на разговор. Я повернул кран с холодной водой, чтобы промыть и сменить воду в параше и, взяв половую тряпку, начал собирать скопившуюся воду, отжимая ее в таз. Как только уровень воды опустился до места, где труба санузла уходила в сторону, я услышал вызывающего.
- У-ру-ру, сто одиннадцатая-а-а, а, сто одиннадцатая? - раздался громкий звонкий голос.
- Ой-ой-ой, кого шумишь? - сказал я ему в ответ.
- Кто говорит?
- Димка говорит.
- Димка, это Лёня, ну как ты там съездил на суд, что интересного было? - спросили у меня.
Лёня был высоким крепким парнем лет двадцати четырех. Вся его развитая «физика» была результатом непрекращающихся занятий боксом, когда-то он даже достиг немалых успехов, что отчасти и послужило причиной его теперешнего нахождения здесь. Так же как и я, он оказался в тюрьме впервые и вот уже два с половиной года подозревался в совершении заказного убийства. У следствия не хватало улик, чтобы доказать Лёнину вину, им срочно требовались его признательные показания, которые он, разумеется, не давал.
- Да ничего особенного, так на полчаса съездил, все время в отстойнике просидел, - ответил я Лёне, решив не вдаваться в подробности.
- Ну, понятно. Ладно, пойду отдыхать, давай, до вечера, - вздохнул он и залил отверстие водой.
Пообщавшись «по мокрой», как это здесь называли, я тоже слил воду в парашу и тщательно вымыл руки. Хотя все это считалось не стрёмным, я старался общаться таким образом как можно меньше, понимая, насколько это все было негигиенично. Уж лучше поддерживать связь «по погоде», перекрикиваться в открытое окно. Конечно, существовали некоторые моменты, о которых нельзя было говорить во всеуслышание. Дежурные всегда были начеку, и иногда мне все-таки приходилось проделывать эту весьма неприятную процедуру.
Закончив, я смог добраться до шконки и прилег отдохнуть до вечера. Почему «отдохнуть», а не лечь спать? Это было непонятно и для меня самого. Почему-то зеки очень отрицательно относились к этому слову, как будто сон для них был чем-то зазорным. Мне потом показалось, что слова «уснуть» и «заснуть», когда их произносили вслух, могли быть кем-то неправильно расслышаны и вызвали бы кучу сомнительных вопросов.
Ближе к вечеру все стали пробуждаться. Первым проснулся Ян Ван Тао, или, как его называли на русский манер, Миша. Миша - огромный, хорошо сложенный, высокий китаец, лет сорока пяти, весом килограммов под сто, длинными рыжими волосами и густой рыжей же бородой. Такого китайца я видел впервые в жизни, всем своим видом он больше всего напоминал огромного льва. Миша был китайским мафиози из триады. Родился и вырос он в Харбине, и, как было ясно из его рассказов, в юношестве был еще тем «оторвой», рыжего Мишу недолюбливал весь район. Потом он бежал в Россию. Почему бежал, а не переехал? Он явно не договаривал, но мне показалось, он натворил у себя на родине что-то очень серьезное, возможно, совершил убийство, потому и был вынужден бежать. В России Миша обвинялся в создании и предводительстве преступной группы, занимавшейся разбойными нападениями, за что и был осужден. Но особое уважение вызывала сумма денежного ущерба, которую они сумели «изъять» из оборота у какого-то китайца прямо у Благовещенской таможни. Итоговая цифра подходила примерно к десяти миллионам рублей, большая часть ее так и не была найдена даже после задержания всей группы, состоявшей из восьми человек. Вся ситуация была как будто списана с дешевого голливудского фильма: в определенный день русскую таможню пересек гражданин Китая, в ручной клади данного товарища находилась крупная сумма денег. Пройдя таможню, он остановился в зале ожидания, дожидаясь прибытия инкассаторского сопровождения из банка, которое должно было встретить. В эту минуту к нему подходит человек в погонах, показывает свое удостоверение майора милиции и просит его пройти с ним. Дальше события развиваются быстро и молниеносно. Через минуту китаец оказывается в машине, зажатый между двух здоровенных мужиков, и едет в неизвестном направлении, при этом деликатно попихиваемый дулом пистолета. По пути машина останавливается, и сумка с деньгами оказывается на улице, ее тут же подбирают люди из другой машины. Вот и вся схема. Через несколько дней всю группу задержала милиция, вышедшая на них благодаря записи видео-камеры, установленной в здании таможни. А Мишу посадили в СИЗО за наводку на китайца, хотя улик у милиции было мало, а деньги так и не были найдены.
Услышав наше шебуршание, проснулся и Костя. Невысокий и худощавый, лет двадцати шести, он в тюрьме сидел за серию квартирных краж и уже не впервой. Мы напару перекусили лапшой быстрого приготовления, которая уже успела прилично поднадоесть, и, дождавшись наступления темноты, принялись «ставить дорогу». Сначала мы встали на «распорки». Костя сильно надавил на входную дверь, увеличив щель между перегородкой, а я быстренько вставил туда фишку из-под домино. Суть данного приема была очень проста: как только в камеру происходил «врыв», корпусной долго не мог открыть дверь именно из-за этой фишки. Как раз этих драгоценных секунд и хватало для того, чтобы успеть спрятать весь «стрём» и отдать «дороги» соседям.
Из пары больших газетных листов я скрутил длинную прочную трубу длинной около метра, Костя пока делал «патроны» из хлеба. Каждую готовую «пулю» он аккуратно завернул в кусок целлофанового пакета и, отрезав лишнее, завязал его конец в маленький узелок. Отмотав нужную длину тонких ниток, добытых из распушенных носков, Костя привязал один конец к маленькому узелку на «пуле» и осторожно поместил пулю внутрь трубы, а потом столь же осторожно начал запихивать внутрь тянущуюся за пулей нитку, заранее примотав свободный конец к одному из железных прутьев на оконной решетке так, чтобы при выстреле «пули» она не утянула всю нить полностью.
- Америка, а, Америка? - громко прокричал Костя на улицу в окно, вызывая сороковую камеру на общение (она находилась перпендикулярно нашей).
Позывные были практически у всех камер, которые ставили дороги между собой. Это делалось специально, чтобы сотрудники учреждения не могли понять, какие камеры «славливаются» между собой и при «врыве» не могли оборвать все «дороги».
- Говори, - раздался голос в темноте.
- Давай поставимся? Я сейчас делать буду, смотри, - я выставил длинную трубку в окно и, набрав побольше воздуха в легкие, из-за всех сил выдохнул его. «Пуля» молниеносно вылетела из трубы и улетела метров на двадцать вперед, натянув за собой тоненькую нить.
- Вижу, вижу, - ответил голос.
Через несколько минут другая нить, выпушенная таким же способом из сороковой камеры пересеклась с моей.
- Забирай, - окликнул мой невидимый собеседник, натянув нитку посильнее.
Сантиметр за сантиметром, очень медленно и аккуратно, я начал затягивать свою нить обратно в камеру до того момента, пока «усики» на пуле, сделанные из спички специально, чтобы зацепить другую нить, не поймали ее.
- Получилось, - немного обрадовался я, так как словиться с первого раза получалось довольно редко.
Сказывалось отсутствие опыта, кроме того, пуля постоянно норовила улететь в другую сторону или вовсе застрять в трубе. Но самым раздражающим был такой момент: пуля вот-вот должна была зацепить другую нить, но легкое дуновение ветра, и она слетает с нее. И весь процесс приходится начинать заново.
- Все дома, - прокричал я в темноту, как только чужая нить оказалась у меня в руках.
Подвязав к ней «контрольку», тонкую веревочку, которая была ненамного толще «стрельбовухи», нитки, которую мы выстреливали из трубы, но достаточно прочной, чтобы перетянуть с ее помощью более толстый канат. Как только «контроль» оказался в сороковой камере, я, наконец- то, подвязал к нему «коня», так здесь назывался толстый канат, с помощью которого и происходила связь между камерами. И, прокричав, чтобы забирали, дождался, когда один из его концов оказался в камере напротив.
Дальнейшая процедура была очень проста: к канату привязывалась «кишка» (обычно ею служил носок), внутрь клались груза и почта, которую необходимо было переправить в другую камеру. Затем носок завязывался, и весь груз утягивался через решетку при помощи веревки в другую камеру. Конечно, как и во всей тюрьме, здесь были и свои тонкости. Чтобы не привлекать к себе внимание дежурных постоянными криками, к веревке привязывалась маленькая пластмассовая бутылочка, заменявшая колокольчик. Как только груз был готов, нужно было всего лишь подергать несколько раз за канат, и в ту же секунду бутылка в другой камере начинала издавать потрескивающиеся звуки, говорящие о том, что пора забирать «кишку». С камерами, которые находились по соседству, было еще легче. Стоило постучать в стену соседа три раза - забирай кишку, два раза – отдавай. Один удар говорил о том, что в камере «врыв», нужно срочно забирать «дорогу» себе.
В каждой хате должна была быть своя «тычковка», маленький лист бумаги, на котором отмечалась вся почта и груза, проходившие через эту камеру. Откуда, куда, кому, время - вся информация обязательно записывалась, чтобы при потери груза по дороге (а такие ситуации происходили здесь довольно часто), можно было отследить весь путь этого груза и найти конечную точку, в которой он потерялся. Для этого писался «поисковый» малек, а потом всякий отправлялся в том же направлении, что и груз. В нем указывали, в какое время этот груз проходил через камеру, куда его толкали дальше. Там, где эта цепочка прерывалась, как правило, груз и пропадал. Забавными были моменты, когда терялся сам поисковый малек, и уже на его поиски отправляли другой.
Самым сложным для меня было словиться с соседней камерой, которая находилась сбоку. Если для того, чтобы связаться с камерой снизу, достаточно было просто привязать какой-либо грузик к веревке и спустить его вниз, то для камеры, которая находилась сбоку, необходимо было сделать специальное «колено». По сути, это та же труба из бумаги, только сделанная под углом в девяносто градусов. Вся проблема состояла в том, чтобы колено было сделано и подогнано идеально на протяжении всей длины. В него вставлялась пуля, вся конструкция высовывалась за решетку на улицу и заворачивала за угол. В это время в другой камере скручивали длинную «удочку» из газеты, на конец которой приматывался крючок. Как только, выстрелив из колена, нить оказывалась на удочке, она спокойно забиралась зацепившим ее крючком внутрь камеры.
Со стороны может и показаться, что вся эта процедура не занимает много сил и терпения, но порой когда что-либо шло не так и не получалось, количество нервных клеток, истраченных на психоз, весьма впечатлял. Иногда хотелось просто бросить все, послать куда подальше, но делать этого было нельзя – «дорога» считалась делом и обязанностью каждого зека.
Откатав всю нужную почту, мы спокойно уселись и заварили чай. Кипятильника в камере не было, его постоянно приходилось брать у соседей и перетягивать по «дороге». Вскоре наше «попрошайничество» им надоело, и они посоветовали нам сделать свой. Мы взяли две мойки, присоединили к каждой из них отдельный проводок, между мойками поставили спички и обмотали их так, чтобы лезвия в процессе не соприкасались. После этого оставалось только вставить свободные концы проводов в розетку. Представьте себе, этот прибор кипятил кружку воды даже быстрее, чем заводской кипятильник.
Со спичками дела в камере также обстояли неважно. Ни я, ни Миша сигарет не курили, поэтому Косте постоянно приходилось лататься у соседей. Когда же и соседям нечем было ему помочь, он брал маленький кусочек ваты вырванной из матраца и, положив ее на лампу дневного света, которая была раскалена до предела, получал через несколько минут огонь.
- Миша, а ты в китайской тюрьме сидел? – как-то поинтересовался Костя у своего китайского коллеги, подкуривая очередную сигарету «Прима».
- Да, приходилось, – по-медвежьи потянулся Миша, - нас тогда тридцать человек арестовали по подозрению в организации преступного сообщества.
Хоть Миша иногда и путал некоторые русские слова, но в целом он разговаривал и понимал русскую речь очень хорошо. Только старался этого не выдавать, такая хитрость позволяла ему избегать некоторых щекотливых тем для разговора. Как здесь иногда шутили: иностранцам положена пятидесятипроцентная скидка, если затрагиваются вопросы, касаемые тюремной жизни.
- Там все совсем по-другому, нежели здесь, гораздо тяжелее, - с акцентом продолжал рыжеволосый китаец, - ваша баланда по сравнению с тем, чем кормят в Китае - ресторанная еда. Вареная капуста - вот и все, что дают на завтрак, обед и ужин. Каждый день одно и тоже. Если вас могут держать в тюрьме по году, а то и больше, а потом отправляют в лагерь, то у нас все гораздо быстрее: максимум три месяца, и человек уже должен быть осужден и отправлен в исправительную колонию. У нас нет таких «понятий» и нет никакого общения между камерами. Все это запрещено и строго контролируется. Камеры у нас тоже не очень большие, примерно шесть на четыре метра, но в этой камере может находиться до пятидесяти человек. Никаких спальных мест нет, все спят на деревянном полу, и всем все равно места не хватает. Ложатся все боком, притом в одном направлении, чтобы просторней было, а переворачиваться на другой бок приходиться всем вместе, одновременно и в одном направлении. Ну, а если же проснуться ночью и сходить в туалет, то, вернувшись, можно обнаружить, что твое место уже занято.
От воспоминаний на лице у Миши проскользнула печаль.
- А как вы должны вести себя, когда только заходите в камеру? - продолжал выспрашивать Костя.
- В каждой камере сидит, как у вас это называется, «пахан», самый главный, рядом с ним его друзья, как правило, это люди, сидящие за убийство, они располагаются поближе к окну (самое привилегированное место в камере) и следят за порядком. Когда заходит новый человек, у него интересуются: кто он и чем занимался на воле, знает ли каких-нибудь бандитов. Независимо от его ответов его избивают всей камерой. Проходит своего рода «посвящение». Конечно, сила избиения зависит во многом от статьи, по которой он попал в тюрьму: если его посадили, к примеру, за кражу денег у бабушки, то его будут бить до тех пор, пока его тело не будет лежать без сознания на полу.
- Ну, а как ты зашел в камеру, тебя, что тоже били? – тут даже мне стало интересно.
- Нет, меня не били, когда я зашел, он меня грозным голосом спрашивает: «Кого из бандитов знаешь?», а я ему в ответ не менее напористо: «А сам ты кого знаешь?». В процессе общения выяснилось, что все, кого он назвал, были моими друзьями, и за камерой стал «смотреть» я, а в других - мои подельники.
- Так и чем все закончилось, вас осудили? – с энтузиазмом в два голоса спросили мы у Миши.
- Да, всех осудили. Двоих даже расстреляли, остальные отделались «десяткой», а меня отпустили, доказать ничего не смогли. У нас единственно хорошо - если есть деньги, в тюрьме можно сидеть как дома, а если есть много денег, вообще не сидеть. Я, когда там был, по выходным с начальником тюрьмы в баню ездил, и все отсюда следующее. Жаль только, что здесь не Китай.
Миша задумчиво посмотрел на решетку окна, видимо, понимая, что теперь так просто отделаться не выйдет. Лет двенадцать, вот самое малое, что грозило ему по его статье.
- А почему тебя одного «нагнали»? – изумился Костя, специально используя это слово, так как синоним «отпустили» был слишком созвучен с другим понятием.
- Не знаю, тогда я тоже не стригся и не брился до тех пор, пока шло следствие. В Китае есть легенда про одного непобедимого героя, у которого вся сила была в его волосах. Как только он состриг их, вся сила исчезла, и его убили, поэтому и я не стал их состригать. В канун китайского Нового года меня и отпустили. После этого я уехал в Россию и уже десять лет живу здесь.
- Ну, это не только в Китае есть такая легенда, - разочарованно ответил Костя, ожидавший услышать другой ответ.
- Конечно, кроме волос мне помогли пятьдесят тысяч долларов, которые мои близкие заплатили за меня, - улыбнулся Миша и продолжил писать маленькие иероглифы в своем блокноте.
В разговорах мы медленно коротали ночь, а среди ночи неожиданно до слуха дошли непонятное движение и шум со всех сторон. Обычно в это время на тюрьме все обстояло довольно мирно, лишь несколько зеков нарушали тишину, громко перекрикиваясь по «погоде», но сейчас отовсюду послышались громкие стуки и удары тяжелых, тупых предметов об каменные стены.
- Зеки, что происходит? – прокричал Костя в темноту ночного Благовещенска, повиснув на решетке.
- Прогон, всем кабуриться! – среди гама ответ был едва слышен.
Соглашение с администрацией было нарушено, теперь абсолютно все камеры взялись проделывать огромные отверстия друг к другу. Не желая терять времени, сотрудники молниеносно начали принимать ответные меры, дежурные оперативники ворвались в камеру, где сидел «смотрящий» за централом, и вывели его в коридор неизвестно для какой цели.
- Зеки, поддержите!- закричали арестанты из той камеры, где сидел положенец, и изо всех сил начали тарабанить руками и ногами по входной двери.
Реакция не заставила себя долго ждать, и вот уже три этажа камер на общем корпусе выламывали свои входные двери, создавая неимоверный шум, грохот и наводя страх на всю округу. В тюрьме воцарился бунт, ужасу дежурных не было предела, они просто бегали из стороны в сторону, приказывая всем остановиться, на что никто, конечно же, не обращал никакого внимания. Вокруг творился хаос, полторы тысячи уголовников выплескивали свои энергию не во имя созидания, а во имя разрушения. Вся та ненависть и озлобленность, копившаяся в них долгое время, нашли свое применение - в эти минуты тяжеленные двери камер вот-вот грозили слететь с петель или попросту выломиться. Осознавая, что ситуация выходит из-под контроля, «смотрящего» тут же завели обратно в камеру, и спустя некоторое время в тюрьме вновь стало спокойно.
Не оставаясь в стороне, мы также решили прокабуриться, но готового железного лома под рукой не нашлось, а стены на «Старых тройниках» были гораздо толще, чем на Новом корпусе. Мой выбор пал на нары, где спал Миша. Они состояли из четырех толстых прутов, которые как раз удачно подходили под роль большого лома.
- Не надо, не надо, - расстроено кричал Миша, понимая, что комфорту его сна пришел конец.
- Лучше помоги, - пришлось осадить вопящего Мишу, и втроем мы навалились на один из прутов.
Через полчаса кабура к соседям сбоку была готова, толщина стены оказалась около полуметра, и нам пришлось приложить немало усилий, чтобы ее пробить. Хорошо еще, кирпичная кладка была еще царских времен и неплохо крошилась. В воздухе витало чуть уловимое ощущение романтики.
- Представь, Костя, лет сто назад здесь вот также сидели зеки и также ломали эти стены, пытаясь разорвать не физические, а душевные узы, сковывавшие их, пытаясь доказать, что все-таки они «свободны».
Костя ничего не ответил мне на эту реплику, а просто налил и подал стакан чая, видимо, посчитав, что я немного перетрудился, и мне нужно отдохнуть.
Следующим утром наступил день шмона, должен был прийти ОМОН и прошмонать весь корпус. В эти дни на корпусах зависала особенная тишина, все прятали запрещенные вещи и пристально вслушивались, когда же начнется обыск. Заслышав движение, мы проснулись и, не выспавшиеся, подремавшие всего несколько часов, начали прятать весь «стрём», какой только был. Длинные веревки, плотно перемотанные и сжатые, я засунул в собственную сумку, закутав их в вещи. Если они найдут «коня», то придется распускать свой свитер на новый, а вот этого как раз очень не хотелось. Удочка и труба были разобраны в первоначальное состояние и сложены, как обычные листы бумаги. Мотки ниток мы спрятали в матрац и зашили его, мальки я завернул в складки на полотенце, тычковку убрали в обыкновенный журнал, сим-карту - в один из сотен конвертов из-под Славиных писем, которых скопилось уже порядочная стопка.
Все было готово, оставалось ждать. Через пару часов послышались звуки открывающихся дверей, одну за одной ОМОН проверял камеры, очередь дошла и до нас. Двери открылись, и внутрь зашли трое высоких крепких мужчин в военной форме.
- Всем на выход, - громким басом скомандовал самый крупный.
В коридоре мы втроем уткнулись лицом в стену, развели ноги по сторонам и уперлись в стену ладонями наружу. Первым омоновец подошел ко мне, резкий удар бутца по ноге, и я чуть было не сел на шпагат, ноги разошлись так сильно, что я почувствовал резкую боль. Подперев своим коленом мою голень и не давая мне даже шелохнуться, свободными руками он принялся проводить личный досмотр, сантиметр за сантиметром быстро ощупывая каждый клочок одежды. Немного повернув голову в сторону, я тут же услышал рычание в мой адрес:
- Лицом к стене!
Провоцировать этих ребят я не хотел, сделав одно неосторожное движение, можно было испытать на себе удар ногой с раскрутки. А потом это списалось бы на то, что якобы я хотел кинуться на сотрудника. Поэтому все мы стояли неподвижно, как вкопанные. Как рассказывали бывалые, раньше, когда Омоновцам разрешалось ходить в масках и скрывать свое лицо, такого любезного обращения от них ожидать было бессмысленно. Дверь камеры открывалась, двое или трое в масках запрыгивали на стол и начинали махать дубинками, выгоняя всех на продол. Как правило, тот, кто оставался последним, получал больше всех.
Из камеры на продол полетели веревки, бумага, и даже кляп от туалета оказался выкинут. Они перекидывали абсолютно все, на пол полетели одежда, матрац, постельное белье, предметы личной гигиены, все это оказалось на полу.
День закончился с небольшими потерями, но он прошел хорошо.

;

Наконец наступило время, когда свидетели стали давать свои показания в суде. Я сидел все в той же клетке на небольшой деревянной скамейке, куда меня поместил конвой, предварительно еще раз тщательно обыскав и проверив пространство под лавочкой, не подложили ли туда каких-либо запрещенных предметов. В зале царила тишина, и чувствовалось напряжение. Секретарь громко произнесла:
- Встать, Суд идет…
В зал медленно вошла женщина в черной судейской мантии и уселась на свое центральное место.
- Продолжаем судебное разбирательство. Сторона обвинения, приглашайте своих свидетелей, - равнодушно произнесла она и открыла огромный том уголовного дела.
- Ваша честь, - заявила молодая помощница прокурора, поднимаясь из-за стола, - прежде всего, перед тем как мы начнем допрос свидетелей, я бы хотела приобщить к делу ходатайство следователя об изменении некоторых дат в протоколах допроса свидетелей обвинения, вызванных технической ошибкой.
Мое и так не шикарное настроение резко переменилось в еще более мрачную сторону. «Все-таки меня слушают», – подумал я. По спине пробежал холодок, мания преследования, терзавшая меня на протяжении всех этих долгих месяцев, оказалась не выдумкой и больной фантазией, а угрюмой реальностью. Чувство, что ты находишься под непрерывным контролем и наблюдением, начало превращаться в манию примерно через несколько месяцев после прибытия сюда. Кругом мерещились одни шпионы. «Никому нельзя доверять», - эти мысли крутились в голове с раннего подъема и до самого отбоя. В характере появилась какая-то зажатость, отчужденность, единственные темы для разговоров с сокамерниками были общие, ни к чему не обязывающие диалоги о погоде, городе, девушках, но не более того. При любом начинавшемся общении мой мозг начинал улавливать тонкие ниточки фраз и слов, при помощи которых, как я думал, мои оппоненты мастерски меняли направление беседы в нужное им русло.
Вскоре я нашел самый простой способ избежать таких ситуаций: я просто молчал, молчал все время. Кушая, гуляя, отжимаясь, я не произносил ни слова, ограничиваясь простыми «да» или «нет» там, где это было необходимо. Постепенно эта необходимость переросла в привычку, хотя и чуждую моему характеру, но со временем она все же стала преобладать над тем старым «Я», которым я был до попадания сюда. Молчаливость, терпимость и усидчивость - вот самые основные черты характера, которые тюрьма прививает своим подопечным.
В то время, когда мы изучали материалы дела на стадии расследования, я заметил, что все главные показания свидетелей обвинения можно было поставить под сомнение одним только фактом: в каждом протоколе допроса по закону ставиться дата и время. Получается, что следователь, который вел мое дело, проводил допрос одновременно с несколькими свидетелями обвинения в разных местах, что, конечно же, он делать не мог чисто физически. Как-то в камере я проговорился сокамерникам, что нашел маленькую зацепку и, как оказалось, вся эта информация дошла куда нужно. Теперь заявлять об этом несоответствии в суде просто не было смысла, все это списали на обычную ошибку.
- Заводите первого свидетеля, - велела судья секретарю, забирая поданное ходатайство.
В зал по очереди один за другим начали заходить свидетели и давать показания. Это были молодые парни, примерно лет восемнадцати, которые отдыхали в тот вечер на турбазе и, по их собственным утверждениям, абсолютно ничего не видели, потому как выбежали, когда уже все было закончено. Самым часто упоминаемым словом у них было «не помню», «не видел», «не знаю». Так они отвечали на абсолютно любой вопрос, задаваемый адвокатом, создавая впечатление о каком-то дешевом сговоре. Практически все они были каким-то образом знакомы друг с другом, вместе учились, жили или просто дружили.
Сидя на скамье за железными прутьями, я мысленно представлял, как бы поступил сам на их месте, рассказал бы все, что видел, или в память о погибшем друге постарался «отомстить»?
Одна фраза, произнесенная парнем, который учился вместе с погибшим, запомнилась мне надолго. На вопрос адвоката: «Считает ли он достоверными свои первые показания», тот с удивлением на лице ответил: «Не знаю, тогда я боялся сказать лишнего». Создавалось чувство какого-то плохо сыгранного представления, фарса, цирка, в котором актеры преследуют какую-то свою непонятную и наивную цель. Все их поведение вызывало у меня горькую неприязнь, «наглые и нахальные» - в этих двух словах можно было описать тех, кто был передо мной. Некоторые из них, закончив свое выступление, бросали на меня ехидные взоры и с ухмылкой на лицах, выполнив свой «долг» друг перед другом, выходили из зала. Как только не пытался, я не смог вспомнить ни одного из них, но всем нутром чувствовал, что это их следы остались у меня на теле.
В самом конце настала очередь тех двух девушек, которые видели всю ситуацию с самого начала, и на чьи показания я надеялся больше всего.
- Вы видели какую-либо драку? - задала вопрос судья одной из свидетельниц.
- Скорее всего, это была не драка, а защита и нападение. В своих первых показаниях я говорила именно о драке потому, что это было первое слово, пришедшее мне тогда на ум. Если бы я знала, что это имеет столь важное значение, я, конечно же, сказала бы по-другому, - увертливо отвечала молоденькая девушка.
Этой короткой фразой она перечеркнула абсолютно все. Что значат эти слова - «защита» и «нападение»? Столь размытые фразы не смогли бы придумать даже адвокаты. Теперь ссылаться на показания этих девушек мы не могли. Ответ был прост, они тоже были знакомы с погибшим и, судя по всему, также решили оказать свою «помощь» в этом деле.
Затем наступила очередь свидетелей стороны защиты, их было немного, всего четверо. И, к сожалению, они оказались моими друзьями. Все их показания полностью противоречили показаниям свидетелей стороны обвинения, зато собирали в моем сознании оставшиеся кусочки мозаики, того самого момента, которого я никак не мог вспомнить. Картина была закончена, самый страшный момент проявлялся перед моими глазами снова и снова.

;

Вот я стою с вытянутым перед собой ножом. Толпа немного отступила, увидев у меня в руке мерцающее лезвие. В голове сплошной шум, звон такой, что я не слышу, что кричат люди вокруг. Все происходит быстро, тьма вокруг кромешная, тьма и враги, ощущение врагов повсюду. Людей так много, что я не успеваю контролировать всех, они кругом, везде, они окружили меня. Внутри нарастает смятение. Что делать, как быть? Мысли путаются, внутри только боль и пустота, пустота и боль.
Передо мной стоит какой-то парень, похоже, это тот, с кем я подрался вначале, он что-то говорит, что я не слышу, я не обращаю на него внимания, я ищу Алису. Но вот я вижу ее, она бежит ко мне, пробирается через эту массу людей. Вдруг Лиса падает, падает от чьего-то подлого толчка. «Алиса!»- кричу я, пытаясь двинуться в ее сторону. Вдруг снова вспышка, опять все верх дном, голова идет кругом, опять искры в глазах, опять удары, удары со всех сторон, опять боль.
«Когда все это прекратится?» - вопрос, заполняющий пустоту в моей голове. В полусжатом состоянии, прикрывая одной рукой голову, я начинаю отмахиваться ножом, отмахиваться от этой темноты, от этого сумрака. Вдруг нож натыкается на что-то так, как будто раскаленное лезвие входит в мягкое масло. Удары продолжаются, рука сама летит туда, откуда они сыплются на меня. Все замирает…
Толпа расходится в стороны, в полумраке видно, как один человек падает на асфальт, плашмя, с высоты собственного роста. Кругом суета, паника, люди в неразберихе начинают бегать в разные стороны, кто-то кричит, кто-то плачет, что они кричат? «Кто это сделал?!» – звенящий крик пронизывает холодный, октябрьский воздух. Я стою один, вокруг меня больше никого нет, лишь темнота окутывает со всех сторон, в моей руке нож, я смотрю на него… Боже, он в крови! С лезвия капля за каплей стекает красная теплая кровь.

;

Я вспомнил! Я не жаждал смерти, я не хотел убийства! С души камнем рухнул огромный груз. Это была случайность, оплошность, защитный рефлекс. Грех, который тяготил меня вот уже почти год, как будто ушел в небытие, в пустоту, в никуда. Моя душа была чиста, я не желал зла, не желал причинять этой боли, этой печали. Пусть меня судят, пусть обвиняют в умышленном убийстве, но я всегда буду знать, за что я наказан на самом деле. Да простит Он меня, я не желал этого.
Закончив заседание, конвой вывел меня из зала, не надев даже наручников. Облегчение - это легкое чувство сопутствовало мне всю долгую дорогу до камеры.

;

Лёня спускался по длинной лестнице вслед за корпусным. Вот уже несколько месяцев ему не давали покоя, постоянно перемещая из одной камеры в другую, пытаясь получить от него признательные показания.
Как только они оказались на первом этаже, корпусной открыл дверь, и Лёня зашел в маленькую, узкую камеру. Камера ничем не отличалась от подобных на этом корпусе, разве что она была не четырех, а двухместная. У стены все также стояла двухъярусная нара, рядом с ней находился небольшой стол, а в углу располагался огороженный санузел.
Никого не было, и Лёня принялся разбирать вещи, стал обживаться. Спустя несколько часов дверь вновь открылась, и внутрь зашел еще более высокий крепкий парень лет тридцати. Это немного обрадовало Лёню, так как царившая тишина понемногу начинала его угнетать.
- Здорово были, - громким басом произнес вошедший.
- Ты кто такой? - поинтересовался Лёня у парня.
- Я - Кит, прессовщик.
Два года, проведенные в тюрьме, прекрасно научили Лёню, как правильно вести себя в любой ситуации. Он прекрасно понимал, для каких целей этот человек был подсажен к нему, но какого-то чувства тревоги или тем более страха у него не возникло. Хотя этот Кит и был немного крупнее него, он всего один и при случае сделать ничего бы просто не смог.
У Лёни в голове зародилась идея, он осознавал, что сидеть с этим «пассажиром» в одной камере ему нельзя по понятиям, поэтому и решил немного с ним поиграть.
- А зачем тебя посадили ко мне? - с недоумевающим видом спокойно спросил Лёня. Все это время он ходил из стороны в сторону по маленькому проходу между столом и нарами и нервно курил сигарету.
- Это не меня посадили к тебе, а ты приехал ко мне в «офис». Эта камера теперь числится за мной, и я здесь буду явки мутить, - все так же грозно продолжал этот тридцатилетний муж. - А ты здесь потому, что не даешь признательных показаний и не сознаешься в совершенном преступлении. - Прессовщик намекающее потер свой неестественно огромный кулак.
- Теперь понятно, - сказал Лёня, остановившись около гостя и затушив сигарету о перегородку туалета.
Раздался резкий, глухой щелчок. Одним четким и сильным боковым ударом боксер переломал прессовщику нос. Струя крови брызнула на недавно отбеленные стены. От удара Кита повело в сторону, устоять на ногах ему помогла лишь только стена. Поддерживая и прижав к стене прессовщика левой рукой, чтобы он не упал, правым локтем Лёня продолжил наносить сокрушительные удары по лицу, перемалывая нос соперника снова и снова. Как только лицо превратилось в одно сплошное кровяное пятно, ноги Кита подкосились, и он упал на колени около двери.
- Ну, вот! Всё, кроссовки ты мне испачкал, - расстроено сообщил Лёня, разглядывая кровавые брызги на белой обуви.
- А-а-а-а-а-а, - оглушительный крик разнесся по всему корпусу, сопровождаемый бесконечными ударами прессовщика по двери. Впервые в жизни Кит оказался не в роли хищника, а в роли жертвы, ощутив себя на месте тех, кому неоднократно ломал судьбы.
- Тише, тише, мы еще не закончили, - тихим голосом успокаивал Лёня, ломившегося в дверь охранника.
Кит зажался в клубок, пытаясь прикрыть все возможные места от ударов.
- Раз по почкам, два по печени, - шутливо напевал Лёня слова песни и приводил сказанное в действие, продолжая наносить сильные апперкоты.
Как только Кит отрывал руки от головы, прикрывая печень, тут же следовал прямой удар в череп, после чего он снова старался прикрыть его. Так продолжалось несколько минут, пока Лёне, в конце концов, не наскучил весь процесс, а кулаки не распухли от наносимых ударов.
«Так, ну и чем бы закончить весь процесс?» – думал он, желая поставить прессовщика на «лыжи», то есть заставить его выехать из камеры.
- Где моя мойка, сейчас я буду тебя резать, – прокричал Лёня, желая посмотреть на реакцию прессовщика. Визг, раздавшийся после этих слов, невозможно было передать словами. Здоровенный мужик визжал, как маленькая девочка, колошматил по двери с такой частотой, что еще чуть-чуть и дверь слетела бы с петель.
Замок двери заскрежетал, и через мгновение в камере оказалось пятнадцать сотрудников разных должностей и званий. Подхватив потерпевшего под руки, его выволокли в коридор, а Лёню, растянув около стены в форме звезды, принялись обыскивать.

;

Я не спал всю ночь, волнение не давало покоя, вокруг царил полумрак и пугающая тишина. Наступил день приговора. День, в котором определится моя судьба. Вернется ли она в свое спокойное русло? Или этот кошмар не закончится никогда? Умывшись, я выпил холодного чая, который простоял всю ночь. Тут же сработал рвотный рефлекс, чаек настоялся и стал крепче мазуты. Я надел свою самую лучшую рубашку, начистил до блеска черные туфли и уселся за стол в ожидании конвоя. Сидел неподвижно, не дергаясь и не шевелясь, уставившись лишь в одну точку перед собой. В душе все было спокойно, словно так и должно быть, лишь легкое волнение одолевало меня, такое, какое испытывает студент перед тем, как зайти в кабинет на экзамен. Что ждать?
Из-под двери, через небольшую щель в камеру забежал маленький паук и поспешил по полу мне навстречу. Я не отрывал от него глаз, внимательно наблюдая маршрут его следования. Очень быстро паук забрался мне под ботинок и, просидев там несколько секунд, пополз в обратном направлении тем же маршрутом, каким и приполз сюда.
Моему смятению не было предела: по тюремным поверьям, паук был наделен каким-то мифическим смыслом. Если он спускался с потолка на пол, то человеку, заметившему его, в скором времени делали передачу или приходили письма. Что же означало поведение этого паука, мне оставалось только догадываться. Неужели меня отпустят, неужели это все закончится?
Замок на двери медленно открылся, и в открывшейся двери я увидел корпусного.
- Пойдем, пора, - обрывисто бросил он.
В эту самую секунду я понял, что просто не чувствую ног, их как будто нет вообще, как будто на их месте пустота. Я хочу встать, но они меня не слушаются, они больше не делают то, чего хочу я. Сижу в том же положении и не могу шелохнуться. Корпусной с недоумением уставился на меня.
- Ну, вставай, пойдем! – повторил он мне.
- Сейчас, сейчас, секунду.
Я делаю глубокий вздох, такой глубокий, какой только могу, стараюсь успокоиться и руками помогаю себе подняться. Перебирая сначала одной ногой, затем другой, точно на костылях я все-таки смог пойти.
Эти два часа, проведенные в отстойнике в ожидании суда, показались мне целой вечностью. Еще никогда так сильно меня не изводило чувство неопределенности. Минуты превращались в часы, каждый вдох, каждый выдох оставался у меня в памяти надолго. Двери открылись, передо мной стояли два высоких, крепких конвоира и держали в руках наручники:
- Евтеев, на выход!
Я встал вплотную лицом к стене, заложив руки за спину, конвоир надел мне наручники, и мы двинулись по узкой лестнице наверх. Проходя по длинному коридору, я увидел неожиданно много людей. Это были мои родители, друзья, Лиса, все они пришли ко мне, на мой суд, на мой приговор. Зал судебного заседания был полон, свободных мест не было. Напряжение, охватившее все помещение, невозможно было передать, его можно было только почувствовать.
В зал вошла судья, все встали, ожидая начала. Судья принялась вершить суд, зачитывать приговор. Полтора часа пролетело, словно пара секунд, практически весь приговор был зачитан. С каждым новым словом, с каждой буквой напряжение все нарастало, я вцепился в прутья решетки так сильно, что казалось вот-вот - и они погнутся, челюсти сжались так плотно, что под этим напором можно было перекусить железо, напряжение росло.
- Именем Российской Федерации суд приговорил: признать Евтеева Дмитрия Юрьевича виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями 105 части 1, 111 части 1 Уголовного Кодекса РФ и назначить ему окончательное наказание в виде девяти лет лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии строго режима.
По залу прокатился легкий гул. Все было решено, меня признали преступником, человеком, которые ближайшие девять лет должен провести в колонии строгого режима. Напряжение спало, судьба была решена, и я, как только смог, встретил ее достойно, с натянутой улыбкой, выражая свое презрение к этой выходке Фортуны.
Меня вывели из клетки, но конвой никак не мог пройти сквозь толпу, стоявшую у входа. Моя хрупкая слабая мама пробилась сквозь этих здоровых мужиков, обняла меня так крепко, так сильно, как будто никогда больше меня не увидит, и горько заплакала.
В голове был сплошной белый шум. Прострация. Злость, огорчение, стресс, разочарованность - все это чувствует человек, услышавший свой приговор.
Как так, как все могло произойти именно так? Вера в то, что это все наконец-то прекратится, закончится, что это глупая шутка, нелепый розыгрыш, не оставляла меня до самой последней минуты.
Всего год назад я мечтал об успешной карьере, крепкой семье, любящей жене, красивых детях и не мог представить, что все мои мечты, все эти чудесные образы растворятся как миф, превратятся в нереальность, в несбыточность, в пустоту.
Но самое печальное было не это. Больше всего удручало чувство несправедливости по отношению к родителям. Да, я совершил проступок, я получил наказание, но почему от этого должны страдать они? Почему они получают наказание гораздо более страшное - они лишаются своего сына, они теряют его на долгие годы.
Хватка мамы немного ослабла, ее руки разжались, и конвою удалось вырвать меня из окружения людей, меня повели обратно вниз, в отстойник. Рядом быстрым шагом шла Алиса… «Все будет хорошо, Дима, я тебя люблю, я буду ждать!» - как будто в последний раз произнесла она эти слова. Железные двери захлопнулись, я остался один наедине со своими мыслями.

;

Девять лет - это много или мало? Как можно оценить человеческую жизнь, как можно дать ей очертания? Как можно понять то, чего не может понять все человечество на протяжении тысяч лет? Для кого-то это целая жизнь, те мгновения, которые уйдут безвозвратно и никогда уже не вернутся, для кого-то - всего лишь время, бессмысленное время, проведенное ими в некоторых ограничениях и лишениях которые для многих уже стали частью их жизни.
Наказание - это прозрачная субстанция, бессодержательное понятие, и в нем невозможно увидеть берегов. Как можно наказать человека, если он не признает своей вины, как можно заставить его исправиться, когда он не видит своей ошибки и не хочет ее понимать? Как определить, где правда, а где ложь, понять, где добро, а где зло? Как узнать все эти истины, если их каждый видит для себя по-своему?
Когда я стоял за решеткой и выслушивал приговор, меня терзало чувство несправедливости, родителей погибшего парня - чувство праведности, а парней, которые избивали меня, очевидно, чувство самоудовлетворения. Где зло? Кто здесь прав? Кто заслужил сочувствия, кто презрения? Каждый должен сделать свой выбор сам, решить для себя, какие жизненные приоритеты он считает для себя главными: желание защитить своё, желание презреть, или отомстить.
Люди, всему дают оценку простые люди, такие же, как мы с вами. Простые, живые, с кровью в венах и плотью под кожей. Каждый делает свой выбор сам, но при этом выборе важно помнить, важно никогда не забывать, что, принимая свое решение, вы влияете на чужую судьбу, на чужой мир, на человека.
Девять, десять лет… Для человека осознающего свою вину, главным наказанием является не срок, он в силах дать себе более строгое наказание, нежели пустая трата времени - наказание терзаниями, чувством вины, вот тот груз, который будет тяготить его на протяжении всей его жизни, тот груз, который не даст ему покоя ни днем ни ночью, то, о чем он будет помнить всегда просыпаясь глубокой ночью от тревожного сна.
Вы спросите, как чувствует себя человек, однажды убивший? Могу ответить только за себя - этот грех не покинет меня ни на секунду. Каждое мгновение моей жизни я буду помнить о нем и скорбить. Скорбить о содеянном, о той жизни, которую я отобрал и которую уже не в силах вернуть. Хотя… Той ночью я не просто забрал чужую жизнь, той ночью я потерял свою. Теперь я живу в долг, и долг этот не смогу вернуть никогда, как сильно бы я не старался, как сильно бы я не желал этого. Единственное, что я могу сделать, это постараться получить прощение. Но я его никогда не получу.

            ***

Дни ползли один за другим, точно по кругу. Немного отойдя от переживаний, мы подали кассационную жалобу на приговор и на днях ожидали ответа. Суть жалобы была очень проста: суд не разобрался в деле, поторопился и принял неправильное решение. Меня перевели обратно в Новый корпус, в 219 камеру. Нас было всего четверо - какой- то старый дядька, восемнадцатилетний боксерчик из Свободного и крепкий черноволосый зек лет тридцати трех, отбывавший неоднократно.
За этот год я многому научился, многое понял и прекрасно владел ситуацией. Старик был обычным мужиком и никаких действий не предпринимал, молодой пацан, заехавший сюда несколько месяцев назад и еще не успевший сообразить, что да как, находился под постоянным наблюдением покрытого партаками зека, тускло сверкавшего железными зубами. Уж он-то отлично понимал, что творится вокруг.
Теперь осторожничать мне не было смысла, я получил свой приговор, и мое поведение в этих стенах теперь никак бы не отразилось на моем сроке. Напряжение в камере постоянно возрастало, зечара пытался навязать нам свои порядки, и, конечно же, наталкивался мое на активное сопротивление. Будучи хорошим психологом, он переключился на молодого паренька. Я чудесно знал все приемы, которыми он мог воспользоваться, и старался рассказать о них свободненскому пацану.
- Сначала он попытается убедить тебя, что он с тобой заодно, что милиция поместила вас в одинаковые условия, что вы, так сказать, братья по несчастью. Как только сможет, он постарается втереться к тебе в доверие. Поверь, это он сумеет, он сидит всю жизнь и прекрасно знает все уловки и приемы, которыми этого можно добиться, - раскладывал я молодому пареньку все, что знал сам, - в его поведении ты никогда не заподозришь подвоха, он будет ругаться с администрацией, переписываться и общаться с другими зеками. Возможно, его даже будут закрывать в карцер. Так создается образ человека, которого знают и уважают все, не только в этой камере. Постепенно ты проникнешься доверием к нему, твоя осторожность отступит, с каждым новым разговором ты будешь доверять ему все больше и больше подробностей, заметив, что он не становится навязчивым и не пытается выудить из тебя информацию.
В этом и есть хитрость - не проявлять инициативы, не заводить разговора, а сделать так, чтобы незаметно для себя самого ты сам поднял интересующую его тему. Рассказ про простую драку, маленькое хулиганство или смешную попойку, которая завершилась разбиванием чего-либо: вся эта информация, как ты думал, не существенная и не имеющая серьезного значения, в будущем может быть использована против тебя. Высшим пилотажем будет то, что он сам возьмется учить тебя тому, что в тюрьме доверять никому нельзя, что не нужно говорить с другими зеками о своем деле или преступлениях, которые еще не раскрыты. Этим он собьет тебя с толку, и ты, поверив ему, сам начнешь спрашивать совета, как поступить в той или иной ситуации.
Андрей сидел молча и впитывал мои слова как губка, стараясь запомнить каждую мелочь.
- Всю местную «фауну» можно уместить в одном компактном анекдоте. В камере сидят два зека и один другому говорит: «Меня кто-то сдал». На что второй отвечает: «Ну, кто тебя сдал, я знаю. А вот кто меня?!». За этот год я перестал удивляться абсолютно всему, в этом мире возможно все. Я видел людей, которые называли себя блатными, смотрели за хатами, вели соответствующий образ жизни. А потом однажды выяснялось, что они сотрудничали с администрацией и сливали ей информацию. Как их заманивали в эту систему, я до конца понять не мог, но, скорее всего, было два основных варианта. Первое - их просто подкупали всевозможными благами (коноплей, свиданиями, еще чем-то). Второе - за ними числился какой-то грешок, и в любой момент милиция могла его обнародовать.
Все эти разговоры неимоверно раздражали нашего взрослого сокамерника, вся его нервозность выплескивалась в хождении из одного угла в другой, но что-то сказать, а тем более сделать, он не решался, побаивался. Он прекрасно знал, что я сижу за убийство, веду себя нагло и дерзко, и это сдерживало его напор.
Хотя Андрей и был неплохо физически развит, но постоянные подкусы со стороны опытного зека немного выбили его из колеи. Заметив это, зубатый стал наседать на него все больше и больше, выплескивая свое недовольство, связанное со мной на него. Я думаю, он бы уже давно «отстрелил» бы меня, то есть сходил бы к оперативнику и попросил перевести меня в другую камеру как мешающего его делам. Но, видимо, оперативник, как назло, находился в отпуске.
- Да я в нарды на Возжаевке второе место брал по лагерю, – хвастался как-то в разговоре зубатый.
- Ну, давай сыграем, как раз подучусь у тебя, - предложил я ему, доставая коробку нард. - Только давай со спортивным интересом, на отжимушки.
Деваться ему было некуда, он уже якнулся, но прекрасно понимал, что если проиграет, будет выглядеть глупо.
Игра началась, за этот год я неплохо научился играть в нарды и у одного «игрового» перенял парочку приемов. Суть их сводилась к психологии, к постоянным попыткам заговорить соперника, сбить его с толку, привить ему нервоз. От такого давления он постепенно начинает уставать, делать ошибки, ошибаться. Подсказка пальцем во время его хода, якобы указание лучшего варианта, сбивала его с толку не хуже, чем ураган, пронесшийся мимо.
Партия завершилась, пару раз он пытался незаметно с одной из фишек передвинуть и другую, но я тщательно следил за ним, в особенности за его руками.
- Раз, два, три, - отжимая свое тело от пола, медленно считал проигравший.
Я изо всех сил старался защитить Андрея от напора зечары, но полностью оградить его, конечно же, не мог. Тут уж в тюрьме каждый сам за себя, каждый сам себе велосипед. Как-то утром я позвал Андрея на прогулку вдвоем, прекрасно понимая, что зечара подумает о каком-то заговоре, затеваемом против него. А я всего-навсего объяснил Андрику, как лучше вести себя в этих стенах, что ему нужно быть очень осторожным и контролировать свою речь, чтобы не ляпнуть чего лишнего и не нарваться на крупные неприятности. В Андрее я увидел самого себя, таким же я попал сюда - непонимающим, заблуждающимся, наивным и вменяемым. Как жаль, что рядом не оказалось человека, который вот также объяснил мне все простые истины.
Как только мы вернулись с прогулки, я тут же заметил какой-то нервоз, проявляющийся в поведении зека. Он нервничал, и я прекрасно это видел. А когда человек выходит из себя, он совершает ошибки, которые можно использовать против него самого.
Поводом послужила шконка. В тюрьме считается привилегией спать на нижнем ярусе, эти места всегда старались занять первыми. Конечно, не считалось зазорным спать и на полу рядом со всеми, если мест не хватало, что здесь случалось постоянно. В четырехместную камеру нередко закидывали по семь восемь человек, из-за чего и приходилось отдыхать либо по очереди, либо укладываться на полу. В нашей камере первый ярус занимали я и боксерчик из Свободного, что зечару совершенно не устраивало. Как он, отсидевший восемь лет, мог спать на втором ярусе, уступая каким-то малолеткам? Сунуться ко мне он даже не попытался, представляя себе возможные последствия, он решил зайти наиболее простым путем, через наиболее слабого.
- Малой, давай-ка ты мне место уступишь, больному и немощному? – напрямую начал зек.
- Мне бы таким здоровым быть, как тебе больным, - съязвил и не сдал позиции молодой пацан.
- И че? Ты хочешь сказать, мы не договоримся? А где же твоя арестантская сознательность? - продолжал наседать вполне здоровый зек.
- Мне нужнее, - ответил Андрюха, дав понять, что беседа окончена.
- Давай, скатывай свой рубероид, - сказал зечара, отдергивая простыню.
Молчать в этой ситуации было нельзя.
- Ты сам тише будь, пока ебунья твоя не разлетелась, - подскочил я со своей шконки.
Тот только рыкнул в ответ:
- Не лезь, сами разберемся.
- Не разберетесь, - ответил я и подошел к нему вплотную.
Напряжение достигло своего пика. Передо мной стоял здоровенный дядька, больше меня килограммов на двадцать и явно сильно нервничающий. Я схватил со стола железную кружку, чтобы хоть немного сделать свой удар тяжелее, иначе явно не хватило бы, чтобы вырубить противника сразу. Сжал кулаки, сердце учащенно забилось, по телу прокатилась волна адреналина - вот-вот все начнется. Драка в камере сильно отличалась от разборок на воле: здесь закрытое помещение, деться некуда, если все начнется, то закончится только большой кровью, только победой одного зверя над другим.
Его нервы сдали, он не выдержал и, молча развернувшись, ушел в другой угол. Напряжение спало, но не надолго. Ближе к вечеру его вывели из камеры, по-видимому, оперативник. Больше всего я переживал за Андрея, если бы меня перевели отсюда, его бы жизнь превратилась в кошмар, один он бы не устоял против него. После возвращения зечары в камеру закинули еще одного. Как я понял, он просто попросил поддержки. В камеру зашел невысокий, но крепкий парень лет двадцати семи. Ситуация резко изменилась, теперь их было двое, двое сук против нас двоих. Мы уселись друг напротив друга: с одной стороны я и Андрей, с другой - два зечары.
- Будем спать по очереди. Я лягу первым, если заметишь, что они начали что-то мутить, сразу же буди меня. Потом я тебя сменю, - тихим голосом прошептал я Андрюхе, - и возьми в руки ручку, пусть думают, что если что, ты ее применишь.
Андрей одобрительно кивнул головой, и я с небольшой тревогой отправился в царство Морфея. Часа в два ночи Андрей толкнул меня и попросил сменить. Вставать не хотелось, глаза слипались, а в голове был сплошной кавардак, но выбора не было, и я встал. Те двое уже легли спать, и бодрствующим в камере остался только я один. Ночью на Новом корпусе стояла почти гробовая тишина, в отличие от «Старых тройников» и Общего корпуса, жизнь здесь протекала строго днем, а ночью все спали. Разгоняя мыслями уныние, я ходил из стороны в сторону, стараясь хоть как-то тем самым развлечься.
На мое счастье в соседней 218-ой не спал еще один человек, молодой парень по прозвищу Мултан, примерно моих лет, как и Андрей, был из Свободного. Мултан сидел за убийство. С ним-то мы и проговорили всю ночь до самого подъема.
Утром давали уху, главным ингредиентом которой были кости и желудки рыбы. Есть это месиво было невозможно. Мог ли я раньше, обедая салатом «Цезарь» в лучшем ресторане города или кушая по выходным сочную отбивную в спорт-баре, представить, что мне придется питаться этими отбросами? Мог ли я когда-нибудь подумать, что жизнь забросит меня после теплых и песчаных песков золотистых пляжей в эти сырые и грязные места? Вот уж нет, такого я даже вообразить!
В желудке предательски разговаривал голод. Это мерзкое чувство теперь стало моим постоянным спутником, оно вызывало раздраженность, озлобленность и включало потаенные инстинкты, инстинкты борьбы за выживание. Зачерпнув пару ложек, я принялся есть, но не доел и до половины - в рот попался какой-то твердый предмет. «Кость», - подумал я, однако на проверку это оказался зуб, человеческий или коровий, уже неважно, баланда и так встала поперек горла.
В камере не осталось даже лапши, только пайка хлеба и нескольких грохотков, маленьких сосательных конфет, которые на свободе назывались «Дунькина радость». Разломив хлеб на несколько частей и положив на каждую из них по одному грохотку, я попил чаю, представляя, что кушаю вкусную сладкую булочку. Но ощущение голода не прошло, тогда я просто решил лечь спать, ведь во сне я мог быть сытым и довольным, быть в другом месте, не здесь.
Проснулся я только в середине дня, все тело неимоверно чесалось, на руках и на торсе было множество маленьких точек. Клопы! Эту заразу я мог привести только со «Старых тройников». Переворошив весь матрас, всю одежду, я заглянул под бушлат, который мне выдали здесь зимой, его я подкладывал под матрац, чтобы сделать свое спальное место хоть капельку помягче. Отдернув один рукав, я увидел двадцать или тридцать маленьких ползающих тварей. Некоторые из них были еще маленькие и прозрачные, большинство же уже напились кровью, раздулись и закруглели. Оказавшись на свету, насекомые забегали, пытаясь спрятаться во всевозможных складках.
Я резко подхватил бушлат, и на пол полетели огромные личинки и клопы. Эта мерзость была в тюрьме повсюду, и я, к сожалению, оказался в числе тех, кого кусали мелкие твари. Мне показалось, что они не трогали только тех, кто когда-либо употреблял наркотики. Но клопы это еще полбеды! Не реже здесь встречалась чесотка. Стоило дотронуться до какой-либо вещи, даже до веревки, по которой шла «дорога», и невыносимый зуд был гарантирован. Мыть руки чаще, вот единственное средство, которое могло помочь в этой ситуации.
Несколько недель прошли в абсолютной депрессии. Каждую минуту, каждый миг я ждал, что сейчас должно что-то произойти, но ничего не случалось, все ограничивалось простыми обменами фраз и не более, вероятно, зеки тоже не хотели лишних проблем.
После обеда нас заказали в баню. Громкое название – по сути, это была обычная душевая комната с душевыми лейками, правда, температура воды была столь высока, что внутри стоял постоянный туман. В баню водили один раз в неделю, и это был настоящий праздник, доставший такую радость, которая могла сравниться только с получением долгожданного письма.
Впятером мы взяли полотенца, один за другим вышли на продол и, держа руки за спиной, продолжили свой путь до двери бани. Вскоре все тело окутал теплый, влажный пар. Зечара и его напарник быстро заняли лейки. У одного из них на спине была большая татуировка, кажется, смерть, несущаяся на облаке с надписью на латинском «memento more» или «помни о смерти», и опущенные веки, означающие «не буди».
- Малой, смотри аккуратнее, пяточкой попу прикрывай, у тебя еще очковый период длится с 21 до 27 лет, - подшучивал зечара над неуверенно раздевающимся Андрюхой.
- Нормально все будет, только мыло не роняй, - в шутку подбодрил я парнишку и занял последнюю свободную лейку.
Следующий день оказался для меня настоящим сюрпризом: суд закончился, и мне разрешили свидание, то долгожданное свидание, на котором я наконец-то мог спокойно поговорить с родными людьми.
Я сел за небольшой стол, разделенный прозрачным стеклом, и через мгновение увидел маму и мою любимую Лису. Взяв в руки телефонную трубку, я услышал их голоса. Радости не было конца. Пока мама рассказывала мне все новости за минувшие месяцы, я безмятежно любовался своей невестой, положив руку на стекло. Алиса сделала ответный жест, и я на секунду ощутил ладонью всю теплоту ее прикосновения.
Эти глаза глубже, чем океан, чище капли росы, эти волосы, эта улыбка - все это грело меня как пламя в холодную стужу. Я любил ее, она любила меня. Больше мне ничего не было нужно.

;

На утро было назначено рассмотрение моей кассационной жалобы. В течение десяти дней после вынесения приговора каждый может оспорить его решение, надо лишь написать жалобу, рассмотрев которую, судьи могли отменить данный приговор и направить его на пересмотр.
Рано утром меня вывели из камеры и отвели на первый этаж Нового корпуса, где находилась маленькая комната с небольшой клеткой, куда меня и поместили. Передо мной находился обычный телевизор и видеокамера. По телевизору я видел все то, что происходило в каком-то зале судебных заседаний, скорее всего, в Амурском областном суде, а при помощи камеры они видели меня. Вся процедура не заняла много времени. Председательствующий судья зачитал все жалобы - мою, моего адвоката, жалобы потерпевших о слишком мягком наказании - и, удалившись в совещательную комнату, вынес свое решение. Особой тревоги я не испытывал, так как со слов адвоката знал, что отмены дел происходят крайне редко, так что, почти стопроцентно, приговор оставят без изменений.
Три судьи вошли обратно в зал и заняли свои места.
- Судебная коллегия по уголовным делам Амурского областного суда определила: приговор отменить и направить на новое судебное разбирательство… - в воздухе повисла пауза, все ждали окончания формулировки, - в связи с чрезмерной мягкостью назначенного наказания.
Я стоял в шоковом состоянии, не в силах шелохнуться. По спине пробежала легкая дрожь, в горле пересохло, ноги подкосились, все тело обуяла слабость. Чрезмерная мягкость! Эти слова как коршуны летали у меня в голове. Девять лет! Какая же это мягкость?! Я не разу не привлекался ни к одному уголовному делу, у меня не было даже приводов в милицию и простых нарушений. Я учился, работал, имел хорошие характеристики. Как, учитывая все это, можно говорить о какой-то мягкости? Даже матерым рецидивистам давали меньшие сроки!
Фортуна опять сыграла со мной злую шутку. Просто кто-то сегодня встал не с той ноги, был в плохом настроении, не попил кофе, поругался с женой или не успел на работу и попросту решил, что приговор у меня несправедливый, мягкий, что его следует отменить и дать намного больше. Меня в полном ступоре отвели обратно в камеру.
Страсти в камере также все никак не прекращались. На следующий день решение нашего конфликта нашлось очень быстро - нас с Андреем заказали с вещами. Нервы опять начали сдавать. «Куда меня могли перевести теперь? Не устроят ли мне «прожарку» за поведение? Куда перекинут Андрея?» - от всех этих вопросов голова шла кругом.
Оказалось, идти нам пришлось совсем недолго. Матрацы мы кинули возле соседней, 218-ой, камеры. Внутри нас встречал всего один человек, утром Мултана и еще одного молодого пацана заказали на этап.
- Сережа, - робко представился парнишка, испуганно замерший в центре камере под лампой. На ему было лет восемнадцать, низенький, черноволосый, коротко стриженый мальчишка, больше напоминавший какого-то оборванца. По словам Сережи, его совсем недавно перевели с малолетки, отдельного корпуса, где держали малолетних преступников, не достигших 18 лет.
Мы начали обустраиваться в камере, параллельно наблюдая за поведением этого парня. Что-то настораживало меня в его действиях, как-то не так он себя вел. Осторожничал, боялся брать вещи, все время молчал и сидел отдельно.
- Андрюха, здесь что-то не так, - тихо сказал я товарищу, кивнув на здешнего постояльца, - если что поддержи.
- Слышишь, Сережа, а у тебя по жизни все ровно? - спрашивая, я внимательно следил за его реакцией.
Любого нормального пацана этот вопрос вывел бы из себя. «А что, сомнения какие-то есть?» - так он, по идее, должен был прорычать в ответ, но вместо этого засомневался и замялся, выдавая себя невольно забегавшими глазками.
Заметив это, Андрюха тут же подхватил инициативу и продолжил:
- Давай, рассказывай, как есть! Сами узнаем, тебе хуже будет, - выступил он вперед и сделал самое серьезное лицо, которое только мог позволить его характер.
- Ладно, ладно, я все расскажу, - быстро затараторил Сережа. Помялся чуток и начал свой рассказ.
Мы слушали его предельно внимательно, и с каждым словом наши лица вытягивались все сильнее и сильнее. Я-то думал, что за время моего нахождения здесь уже ничего не могло удивить меня, но, как оказалось, заблуждался и еще как!
- Когда нас было четверо, - робко рассказывал Сережа, - я, Мултан, пацан из Благи и еще один парень, обиженный, его подняли с малолетки. Как-то ночью, когда все уже спали, Мултан приболтал этого обиженного, хотел использовать его как девушку. Тот согласился, и Мултан начал «пороть» его прямо у себя на кровати. В этот момент проснулся тот нормальный поцик с Благи и, видимо, перепугался, решил, что так скоро очередь дойдет и до него, начал в дверь ломиться. Помните, это было несколько дней назад?
Мы с Андриком переглянулись. Действительно, несколько дней назад в их камеры кто-то начал выносить дверь, но потом нам сказали, что это один парнишка распереживался о доме и хотел туда вернуться. Как оказалось, эту версию подсказал испуганному сокамернику Мултан, намекнув, что если он все расскажет, сам знает, что с ним может произойти.
- Потом парня из Благи перевели, и Мултан начал заниматься этим с обиженным каждый день. Мне предложил тоже, я не отказался. Так мы и забавлялись с ним вдвоем, – Сережа потупился.
- Ты что врешь?! Я тебе сейчас голову разобью! У вас в камере было всего три человека. Давай, говори как есть, или точно прямо здесь ляжешь, - рявкнул я на него.
- Ладно, ладно, нас и вправду только трое было. Это меня Мултан приболтал, - Сережины уши пылали от стыда и страха, - а сегодня утром, когда пацана из Благи уже вывели, Мултан подошел ко мне и попросил, чтобы не он меня, а я его.
- Ну и что? - с непониманием перебил Андрей.
- Ну… Я все и сделал, а точнее, он сам - я лег, он запрыгнул на меня, и все пошло, как надо. Честно говоря, я такого даже с девушками не испытывал. А перед выходом из камеры он мне говорит, мол, ну вот, зарядился энерджайзером, теперь и на этап можно.
Хорошо, что я сидел на шконке, если бы стоял, упал бы. За эти несколько недель мы с Андриком неплохо узнали Мултана и, в принципе, считали здравым парнем, но услышанное повергло нас в полный паралич. Сережа тихо стоял и молчал, боясь вымолвить хоть слово.
- Ладно, собирай все свои вещи, скатывай матрац и пока сиди в углу. А по проверке начинай ломиться из камеры. Лучше съезжай сам, а то мы тебе поможем это сделать, - порекомендовал я ему, борясь с приступом тошноты от отвращения.
По вечерней проверке, не успев до конца открыть дверь, в испуге корпусной отступил назад - на него со всей силы ломился человек, держа перед собой матрац и свою сумку. Немного придя в себя, корпусной начал отпинываться от него ногой, не выпуская из камеры.
- Переведите меня! Мне с ними сидеть нельзя, или они меня изобьют, - кричал Сережа, буквально бросаясь на корпусного.
- Черт с тобой, выходи и вставай у двери, - пробормотал тот, увидев наши лица, едва не лопавшиеся от подступающего хохота.
Сережа, почти счастливый, встал у стены с чувством выполнено долга. Он съехал с камеры сам, не доставив никому хлопот, и остался цел.

;

В большом, просторном кабинете за широким дорогим столом сидели два влиятельных мужчины.
- Как обстоят дела с интересующим меня делом? – поинтересовался один, высокий, с вытянутыми чертами лица, в стильных закругленных очках.
- Все в порядке, все под контролем. Нужное решение уже вынесено, дело получит тот, кто должен. Все пройдет как надо, можешь не переживать.
- Добро, - они пожали друг другу руки. Первый встал и, довольный, вышел из кабинета.

            ***

            Мысли мудрого Арестанта

“Личностью становятся в непрерывном становлении железного характера! В борьбе и победе над слабостями мы закаляемся и совершенствуемся! Но приходим к этому разными путями: иногда человеческие существа могут достигнуть чистоты помыслов или поступков, но очень редко и только в экстремальных условиях. Дело искореняет пороки.
Выбирай какое-нибудь упражнение и вид спорта - привычка делает его легким. Перебори себя и хотя бы в течение двух недель заставь себя следовать определенному методу и соблюдать порядок, и ты не пожалеешь, но, что бы ты не делал, скорее возвращайся от тела к душе. Упражняй ее и днем и ночью. Ведь спорт, если он чрезмерен, питает ее. Ты никогда не должен раскисать или сдаваться. Дух является хозяином тела. Если человек слаб морально, хнычет, укладывается в постель при малейшем негодовании, то его может уничтожить самая ерундовая болезнь.
Сильная же личность должна презирать свои болячки. Знай и используй в нашей же жизни, в непрерывной борьбе с гадским - человек, выведенный из себя, может совершить в борьбе ошибки, которые приведут его к гибели, а тебя к победе! Если физическими упражнениями можно приучить тело к терпимости, что она позволяет сносить удары и пинки многих людей, проводить целые дни в холодных камерах или под палящим солнцем, в горячей пыли, обливаясь кровью, то насколько же проще закаливать душу, чтобы она была стойкой перед всякими ударами фортуны, чтобы сброшенная наземь и растоптанная тварями, она поднималась и возвращалась вновь во всей своей нерушимой силе. Ведь телу для здоровья нужно многое, а душа растет сама по себе, сама себя питает, сама себя закаливает.
Ты должен во всем проявлять себя, а не уподоблять массовому течению. Если пытаешься ускользнуть от нависшего, давящего гнета, он тебя настигнет и наляжет еще тяжелей, а если встанешь твердо и захочешь сделать усилие, то и сбросить его сумеешь. Кто отступит, будет побежден, кто сам пойдет в наступление, тот победит!
Великий и разумный человек созревает как личность в упорном самоубеждении и понимает свое высшее призвание. Именно наша жизнь воспитывает величайших и знаменитых людей. Мы с одинаковым достоинством носим фрак и кандалы. Но это не говорит о том, что народ возносится над своими братьями! Великий человек не показывает свое высокомерие. Представление о нем сквозит в его выражении и поступках.
К сожалению, жизнь не всегда складывается так, как хотелось бы нам. Порой приходится быть там, где тебе необходимо быть, и поэтому разлуку мы переносим спокойно. Человек должен быть у нас в душе, а душа всегда с нами, она может хоть каждый день видеть, кого захочет.
А рождается такая радость лишь из сознания добродетелей, радоваться может только мужественный, только справедливый, только умеренный. Та радость, что дается богам и соперникам богов, не прерывается, не будучи нужным подарком, она и не подвластна чужому произволу. Что не дано фортуной, того и не отнять. Ты не должен останавливаться ни перед какими трудностями в этом светлом стремлении! Мы должны неустанным усовершенствованием искоренить их у себя, совместно с ними бороться. Знать свои изъяны – первый шаг к здоровью. Ведь кто не знает своих изъянов, тот не желает их искоренить. Сперва следует изобличать себя, потом исправляться.
А теперь погляди на себя. Если ты не бываешь печален, если днем и ночью состояние твоего духа, доброго и довольного собой, одинаково и неизменно, значит, ты достиг высшего блага.”

Глава 5

Ровно год заключения в тюрьме.

Благовещенский городской суд

Год, прошел уже целый год. Что изменилось за это время? Абсолютно все! Оглядываясь назад, я начал понимать - как бы я не желал того, как бы не стремился остаться прежним, это было невозможно. От того наивного, где-то даже беспечного юноши не осталось и следа, в характере понемногу начали проявляться новые черты: суровость, ожесточенность, терпение.
Все теперь выглядело по-другому. Мировоззрение, нравы, идеология, убеждения - все изменилось. На все те же вопросы и проблемы я начал смотреть как будто с другой стороны, с другой точки окружности одного большого и цельного круга. Все, что было до этого, все, что было ранее, казалось какой-то глупостью, наивностью, несуразицей и нелепостью. Создавалось ощущение, что только здесь, только в этих тяжелейших условиях, человеку открывается некая тайна, некое негласное правило, открывающее глаза на все вещи, происходящие и вершащиеся в этом мире. Теперь я начал ощущать это место родным, теперь это место стало для меня Домом, Нашим Общим Домом.
В небольшой зал с центральным подиумом для судьи, несколькими десятками стульев и клеткой для заключенного зашел судья, высокий крупный мужчина лет сорока. Новое судебное разбирательство начиналось. Теперь нам снова предстояло пережить весь этот процесс заново. Изучение материалов дела, допрос свидетелей, потерпевших, экспертов. Все это ужасно утомляло, но этот новый суд давал надежду, что все на сей раз может закончиться иначе. Я решил не полагаться только на адвокатов, а сам старался вникнуть в суть дела, понять, кто и в каком месте находился каждый из пятидесяти свидетелей, что он действительно мог видеть. День, два, три… Я не выпускал из рук бумаги со свидетельскими показаниями несколько недель, воссоздавая для себя пошаговую картину произошедшего.
Перед глазами начала проявляться вся последовательность произошедшего. Хаос всех этих показаний, тысяч слов, сотен страниц и нескольких томов начал постепенно складываться в одну четкую и ясную картину. «Они не врут! – сложилось непредвзятое впечатление обо всех показаниях, - вернее, не просто не врут. В целом, каждые показания только дополняют друг друга, раскрывая ситуацию с нескольких сторон, с разных взглядов. Но в некоторых моментах они умалчивают. Как только дело доходит до самого острого момента, каждый из них якобы ничего не видел, отвернулся, слышал лишь какие-то шорохи, движения, но ничего конкретного».
Такое ощущение, будто они просто боятся или стесняются, или не хотят впутываться, не желают вмешиваться во все происходящее. Им бы отмолчаться и спокойно пойти домой, заняться своими привычными делами и поскорее все это забыть.
Вот одна девушка наблюдает начало конфликта с балкона второго этажа, видит, как бегут несколько парней, уходит. Появившиеся парни, в принципе, не лгут, но умышленно упускают факт избиения, говорят, что отвернулись, слышали только какие-то непонятные шорохи. Вот выбегают еще несколько человек, они видят момент, когда все на несколько минут прекратилось…
Стоп, вот показания какого-то парня, он гораздо моложе всех остальных, но тоже учился с ними в одной школе. Он говорит, что в момент, когда все произошло, к ним в комнату забежал его друг и сказал, что все видел, видел, как подбежали парни и начали провоцировать конфликт, началась драка, и один из парней ножом порезал другого. Почему мы не заметили этих показаний с самого начала? А что же говорит сам этот друг в своих показаниях? «Я вышел на улицу и увидел, как все уже завершилось, кругом бегали люди и суетились» - он врет! Вот ключ, которого не хватало, он все видел, все знает, но, по-видимому, боится признаться, наверное, боится неодобрения со стороны тех, с кем он дружит и живет в одном дворе, ведь все они живут в одном месте. Нужно вызвать этого свидетеля в суд, нужно, чтобы он дал показания.
После начала судебного заседания в зал начали приглашать свидетелей обвинения, первыми вызвали тех двух девушек, которые были на месте происшествия с самого начала. Странно, но теперь они ведут себя немного по-другому, такое ощущение, как будто их родители настояли, чтобы они говорили все, что видели, говорили правду.
- Вы видели драку? – напрямую задает вопрос мой адвокат.
- Да. Когда закричали: «Наших бьют», с третьего корпуса подбежали парни, затем произошел замес, драка, было много людей, которые стояли все в одном месте, как бы окружили, но потом все разошлись.
Я не мог поверить в то, что она говорила, все эти ее слова полностью подтверждали нашу версию событий, ставив под сомнения показания тех парней, которые, как они говорили, просто подбежали и стояли ничего не делая. Вторая девушка также подтвердила свои показания, данные на предварительном следствии, включая и тот момент, где она говорила о массовой драке. Судья, явно не понимая, что вообще происходит, объявил перерыв, перенес заседание на следующий день и быстро удалился из зала.
В зале поднялся легкий переполох. Все переговаривались, обсуждали только что услышанное. Как мне казалось, ситуация начала меняться в лучшую сторону.
Меня вернули обратно в общий отстойник в подвальном помещении здания суда. Дверь открылась, и тут же повалили тяжелые клубы табачного дыма. Несмотря на то, что конвоиры тщательно обыскивали каждого в поисках сигарет и спичек, многим все-таки удавалось протянуть одну или несколько сигарет и пару спичонок, которые с легкостью зажигались об ближайшую стену. Едкий дым заполонил все вокруг, дышать становилось все труднее и труднее, глаза начали слезиться. Воздуха катастрофически не хватало. Да и откуда ему было взяться в изолированном помещении?
- Надо проветрить, - наконец сказал один из арестантов и крикнул в маленькое отверстие в железной двери, - конвоир, давай проветрим, дышать нечем!
- Ага, щас, накурили, вот и сидите там, - послышался краткий ответ.
- Он все равно не откроет, надо по-другому, - сказал другой, более опытный зек, - пусть в туалет выводит, по очереди сходим, так глядишь, и посвежее станет, пока двери будут открываться.
Ближе к пяти вечера подъехал «автозек». Один за другим, мы выходили из отстойника, поднимались вверх по неширокой лестнице, ведущей на улицу, делали три шага по узкому коридору, созданному из трех или четырех конвоиров и постоянно лающей собакой. Голова нещадно болела. Весь день без еды и воды плюс жутко напряжение самого процесса, после такого хотелось лишь поскорее попасть в камеру и тупо уснуть. Устроившись поближе к выходу, я смог наблюдать за умиротворенной жизнью улицы через небольшое грязное окошко.
- Это ты, Евтеев? – прервал мои размышления голос из глубины рассечки.
- Я, - лица собеседника в темноте видно не было.
- Слышь, это же про него прогон ходил, крест на нем стоит! – с уверенностью заявил один молодой парень, лет двадцати восьми своему соседу, невысокому коренастому парню примерно тех же лет.
- Ну вот, опять какое-то приключение, - подумал я, а в слух полюбопытствовал, - какой еще крест, вы о чем?
- Все правильно, Дмитрий Юрьевич. А статьи у тебя какие?
- Сто пятая и сто одиннадцатая, - так-так, по-моему, ситуация приобретает мрачный оттенок.
- Не, ну точно он. А сам ты с Райчихи. Ну вот ты и попался! - все не унимался он.
- С какой Райчихи, какой крест, ты ничего не попутал, а? Я с Благи, а тот, кем ты интересуешься, на два года старше!
В итоге я все-таки понял, о чем, а точнее о ком речь. По еще одному завитку судьбы, в одно время со мной по тюрьме катался мой полный тезка, с такими же статьями, схожим возрастом, но оказавшийся на редкость «скверным» человеком, неоднократно мутившим явки на Новом корпусе.
Вся рассечка заметно оживилась, никто не знал, что делать - или бить сразу или все-таки проверить.
- Надо «делать», не то потом с нас «спросят» за то, что упустили. Зеки, вы же знаете, что за это бывает! - продолжал уже коренастый.
«Ну вот, началось, - мысленно я приготовился к худшему, перебирая в голове возможные варианты. - Сопротивляться? Не пройдет, втопчут еще больше. Стерпеть, а потом поднять этот вопрос? Смысл? Все равно большее, чем это закончится - фразой: «Не обессудь, всякое бывает, ошиблись!».
Времени на раздумье оставалось все меньше, один из них подсел поближе, готовясь кинуться.
- Это не он, - в самом конце клетки раздался чей-то уверенный голос. - Я сидел с тем, он немного старше и покрупнее.
Так незнакомый мне, маленький и щупленький малолетка спас мне жизнь. С души упал груз - опять чуть было не было! Я вернулся в камеру, полный надежд и упований.
Я находился в той же камере, от всех судов и переживаний я сильно похудел и весил, наверное, не больше пятидесяти пяти килограммов, из-за недостатка солнечного света кожа приобрела землисто-бледный цвет, мне пришлось коротко подстричься. Так как парикмахера здесь найти было сложно, зеки стригли друг друга сами, считалось везением, если в камере был человек, который хоть немного умел обращаться с ножницами. Процедура стрижки выглядела элементарно: брался одноразовый станок, тонкой нитью перетиранием с него срезалась пластмасса, защищающая кожу от лезвия, ставился таз с водой, и человека махом забривали наголо.
Но это еще не все бытовые трудности, с которыми приходилось мириться в тюрьме. К примеру, обычная стрижка ногтей превращалась в удручающее занятие –
ножницы, которые раз в неделю выдавали для этих целей, были абсолютно тупы. Не подстригая ногти, а ломая их, большинство предпочитало обходиться мойками, аккуратно орудуя лезвием, чтобы не изрезать себе руки. Даже пайку хлеба приходилось просто ломать либо отрезать себе ломоть заточенной с одного края ложкой. Сильно раздражало и отсутствие в камере часов (они в тюрьме были запрещены), не было даже радио или телевизора, по которым можно было сверить время, оставалось только догадываться, сколько осталось до проверки. Впрочем, раздражало не только это. Каждая мелочь, каждое действие сокамерника, хождение, разговоры, умывание - все это неимоверно действовало на нервы.
Рядом из угла в угол ходил Андрюха, которого так никуда и не перевели. Еще к нам подселили молодого парня Леху, вернувшегося из лагеря за «добавкой», и какого-то нерусского пацаненка из Благовещенска, сидевшего за разбойное нападение.
У Лехи были небольшие проблемы со здоровьем, а может быть и большие, это как посмотреть. Будучи в лагере он решил загнать к себе под кожу детородного органа несколько пластмассовых шариков, для того, чтобы, как он сам выражался, «девчонки тащились». Сделать это, в принципе, несложно - бралась обыкновенная железная ложка, конец которой был остро заточен, на органе оттягивалась кожа, к ней приставляли заостренный конец ложки и изо всей силы били какой-нибудь тяжеленной книгой, чтобы пробить отверстие, куда и вставлялись маленькие шарики. Затем рана дезинфицировалась, и обновленное хозяйство бинтом. Уже через пару недель «продукт» был готов к использованию.
Для особо комплексующих существовал и другой метод увеличения полового органа: медицинский вазелин разогревался до определенной температуры и при помощи шприца загонялся под кожу. Человек при этом чувствовал невыносимую боль, получал ожоги от нагретой субстанции, но процедура на этом не заканчивалась. Нужно было еще равномерно распределить не успевшую застыть жидкость по всей длине, и замотать орган бинтом, чтобы вся смесь застывала внутри, постепенно превращаясь в твердую субстанцию. Говорят, таким образом под кожу вгоняли целые шприцы, увеличивая размеры достоинства до неестественных. Жизнь же того человека, который проделал всю эту процедуру и нечаянно внес инфекцию, превращалась в кошмар. Последствия были сверхпечальны – все начинало загнивать и, при отсутствии необходимой медицинской помощи, могло закончиться фатально для столь важного для мужчин органа. То же самое творили и с кулаками, превращая нормальную кисть руки в раздутую «боксерскую перчатку».
Так вот, с Лехой произошла неприятность – шары не прижились, и все начало гнить. К счастью для него, ему выдали специальный раствор, в котором он должен был полоскать свой конец по нескольку раз в сутки.
От безделья нерусский решил сделать себе небольшую татуировку, наплевав на все запреты. Леха, сам весь в партаках, заявил, что умеет неплохо «бить» тату. Отрезав от обувного каблука небольшую часть, он соорудил две перегородки на параше, сверху поставил перевернутую чашку, а поверх всей этой конструкции он положил мокрое полотенце, чтобы весь процесс не коптил чересчур сильно, а потом начал жечь кусок каблука. Через полчаса всю ту копоть, что осела на стенках чаши, Леха тщательно собрал мойкой, добавил туши и немного мочи товарища, которому потребовалось срочно набить себе украшения, все хорошенько перемешал. А затем, макая иголку в полученную смесь, медленно протыкал ею кожу, выводя на ней красивые узоры. Первой татуировкой были простые пять точек, обозначающие на тюремном языке, что человек побывал в тюрьме, потом последовал звериный оскал на плече, на чем рисовальщики решили пока передохнуть.
Хотелось есть, а в камере, как назло, от последней передачи осталось только соевое мясо, засушенные соевые бобы, которые еще необходимо было замачивать, и утрешний хлеб. И надумали мы сделать котлеты. Встал вопрос - на чем мы будем их готовить? Решили делать на «дровах». Набрав тазик с водой, я подставил его под шконку, сверху, убрав матрац, положили алюминиевую чашку, в которой и подразумевалось все это дело жарить. Разорвав на длинные полоски Андрюхины джинсы (этот материал горел лучше всего), я поджег одну из них и подставил под чашку. Через пару минут она достаточно раскалилась. Мои сокамерники тем временем быстро растолкли сухие соевые бобы в мелкую стружку, залили кипятком и полученную жижу перемешали с хлебом и приправой. Полученные котлеты быстро обваляли в крошках от хлеба и кинули на сковородку.
Мы с Андрюхой, пока котлеты готовились, решили поставить «дорогу» со «Старыми тройниками», так как раньше она шла через другую камеру и мальки постоянно приходили вскрытыми. По всему выходило, что на пути следования их вскрывали и прочитывали не один раз, чтобы это проверить, на одном из мальков, запаивая его в целлофановый пакет, я специально прожег небольшое отверстие и полностью закрасил его ручкой. Теперь человек, получавший малек, мог точно посмотреть, вскрывали его или нет: если вскрывали и запаивали, пытаясь скрыть следы, то закрашенное место на бумаге всяко не будет совпадать с прожженным отверстием на целлофане.
Какие-нибудь коллапсы на дороге происходили постоянно. Бывало, мальку нужно было пройти всего несколько камер, аккуратно завернув его, на нем ставили клеймо, расплавив кусочек пластмассы и капнув жидкой массой на бумагу, скрепляли концы бумаги так, что прочесть его можно было, только надорвав эту печать. Но, получив пропущенный через три камеры малек, адресат видел вскрытую печать, а ответа на вопрос, кто посмел сунуть нос в чужую почту, было не добиться. На самом же деле, по всем правилам, человек, принимающий малек должен проверить целостность печати и, если она нарушена, попросту не брать, а разворачивать обратно, только в жизни все происходило совсем не так. Именно поэтому мы решили поставить свою дорогу, чтобы быть уверенными, что хотя бы на Новом корпусе наши послания вскрывать не будут.
Договорившись с 99-м тройником, мы принялись готовить трубу. Вся сложность заключалась в расстоянии - обычная труба с обычной «пулей» просто бы не долетела до нужного места. Пришлось делать трубу длиною около двух метров и гораздо более широкую. Листы формата А4 здесь не подходили, нужно было использовать газетные страницы. Вместо пули мы сделали волан, похожий на обычный воланчик для бадминтона. Небольшой кусок бумаги скатали в форме воронки и через всю воронку продели нить, в маленькое отверстие воронки вставили несколько спичек, закрыв тем самым все отверстие, и закрепили спички при помощи веревки.
Для утяжеления волана на спички надели небольшой, скатанный в шарик кусочек хлеба. Волан был готов, свободный конец нити мы привязали к руке Андрея, чтобы при полете она не улетела с концами, и принялись стрелять. Расстояние от Нового корпуса до «Старых тройников» составляло примерно 100 метров, при первом выстреле волан не долетел даже до середины. Самым нудным и долгим был процесс перезарядки - при неудачном выстреле нужно было делать новый волан, отматывать новую длину нити и повторять все заново.
Начало темнеть, а мы все никак не могли попасть в то место, где 99-й мог бы забрать нить. Уже отчаявшись, Андрюха последний раз из-за всех сил дунул в трубу, и волан упал прямо под окнами у «Старых тройников». Веревки потребовалось в два раза больше, на нее ушли все наши свитера и вязаные шапки соседей, «конь» получился не очень прочным, зато длины хватало, чтобы «прокатиться» туда и обратно. Жаль, что все эти старания прошли напрасно: не прошло и дня, как в камеру ворвался корпусной именно в тот момент, когда мы забирали «коня», по-видимому, нас просто сдали, кому-то было не выгодно, что почта идет через нас, и ее не успевают «хлопать».
Перевернув всю камеру и забрав трубу и веревку, довольный корпусной вышел вон. Мы прибрались, передохнули немного, а потом присели за деревянный стол. Андрюха взял большой прозрачный контейнер и вскипятил в нем воды. За горячим чаем самое время обсудить минувший день. Уже к концу чаепития Леха спохватился и направился к умывальнику полоскать свое больное достоинство. Возле мусорного ведра стоял его контейнер, как оказалось, полностью идентичный тому, в котором мы кипятили воду.
- А где мой контарь? - замер в нерешительности Леха.
Все тут же испуганно переглянулись. Мысль была одна на всех: «Неужели мы пили чай с контарика, в котором Леха полоскал свой орган?!». Последствия этого могли бы быть плачевными. Все тут же подскочили со своих мест и в панике начали перерывать всю камеру в поисках злополучного контарика. Через несколько минут раздался радостный ор: «Наше-о-о-ол!». Андрюха весь светился от облегчения, извлекая находку из-под мусорного ведра. Надо ли описывать, что в этот момент испытали все остальные!

;

Мама поднималась по узкой лестнице обычной хрущевской пятиэтажки. Остановившись у одной из железных дверей, она немного замешкалась в волнении, но потом нажала на звонок. Дверь открыла приятная женщина возрастом чуть моложе ее.
- Я вас слушаю? - задала вопрос открывшая женщина.
Мама незамедлительно представилась и попросила войти. Женщина понимающе кивнула и впустила ее внутрь. Усевшись за большим обеденным столом, мама начала свой рассказ. Выслушав всю историю до конца, женщина понимающе покачала головой:
- Подождите немного, сейчас он придет с прогулки, и мы все у него узнаем.
Через десять минут сын вернулся домой.
- Женя, вот мама парня, который убил человека в тот вечер на турбазе, когда ты там был. Расскажи все, что ты видел, - объяснила ситуацию женщина своему малолетнему сыну.
- Мам, я ведь и так все рассказал следователю, больше я ничего не знаю, - ответил он, испуганно отводя глаза в сторону.
- Но твой друг говорит по-другому, с твоих слов он знает, что ты что-то видел, что ты что-то знаешь, - с переживанием воскликнула моя мать, она почти умоляла, – расскажи, что ты видел, это не для суда, это для меня лично, пойми, я должна знать правду, что там случилось?!
Женя неохотно начал говорить:
- Я вышел из корпуса и встал на крыльце. В стороне было много народу, среди них я увидел двух парней, которые ссорились, потом началась драка, потом все разбежались.
- Скажи мне, моего сына били? - мучительно ждала она ответа.
- Да, - коротко ответил мальчишка.
- Своими силами он справился бы?
- Нет, - он коротко мотнул головой.
- Ты должен сказать это на суде, ты должен все им рассказать, - у мамы в глазах засветилась надежда.
- Я не буду! Я не хочу идти на суд! Там будут его друзья, они живут у меня во дворе, я не хочу.
- Но ведь от этого зависит судьба моего сына. Пойми, я ведь могу не дождаться его!
- Дождетесь… - холодно сказал мальчишка и отвернулся.

;

Лёня добился своего - после того инцидента его больше не решались садить с сомнительными элементами, а вернули обратно на Общий корпус.
- Лёня, просыпайся, - разбудил его грубый голос.
Открыв глаза и оглядевшись по сторонам, он увидел знакомые до боли серые стены общей камеры. В нос тут же ударил резкий запах табачного дыма, перед глазами возникла рыжая голова Димы.
Лёня встал, и на его место тут же прилег другой заключенный: в камере катастрофически не хватало места, пусть она была немного больше тройников, размером метров пять на шесть, но в ней находилось около двенадцати шконок, а количество людей нередко достигало сорока человек. Спать приходилось в две смены, некоторые натягивали веревки в проходах между шконками и поверх них кидали матрац, так можно было получить еще пару мест.
Через полчаса двери камеры открылись, и внутрь шагнул молодой парень небольшого роста. В него сразу настороженно уставилась пара десятков глаз. От такого количества лысых страшных голов «новобранец» немного опешил и растерялся.
- Здравствуйте, - немного робко произнес он.
Рыжий и Лёня сидели за столом и внимательно всматривались в лицо прибывшего пассажира.
- По жизни все ровно? - спросил Рыжий.
- Да, - также робко ответил парень.
- Ты тогда проходи, присаживайся, - сказал Лёня, указывая на место за столом.
Полчаса они сидели и расспрашивали у новичка про его жизнь - где жил, чем занимался, по какой статье заехал и в каких камерах был до этого.
- А у тебя точно по жизни все ровно? – нахмурившись, перепросил Рыжий еще раз.
Сам Рыжий был невысокого роста и крепкого телосложения, с густой рыжей шевелюрой. Сидел он здесь, как и многие, за убийство и, как водиться у них, в Свободном занимался боксом.
- Да точно, точно, - растерянно кивнул парнишка.
- А ты на бульбуляторе проверялся? - не унимался Рыжий.
- Нет, а это как?
- Берешь тазик, наливаешь туда воды, снимаешь штаны и садишься в него. В рот вставляешь палец и начинаешь усиленно дуть, если пузыри пойдут, то что-то у тебя там напутано, если нет, то все нормально.
- Да нет, я такое делать не буду, - парень насупился и мотнул головой.
- Как это не будешь? Все делали, а ты нет? – разом завозмущались зеки.
Такого напора новичок не ожидал, немного оторопев, он не знал, что сказать. Что делать? Взяться и проделать эту операцию? Но она ведь постыдна! А с другой стороны, ведь все они это тоже делали, значит, в этом нет ничего страшного?
- Давай делай, а то я с тобой чай пить не буду за одним столом, - сурово заявил старый бывалый зека, сидевший на шконке неподалеку.
- Ладно, - согласился все-таки паренек и взял стоявший неподалеку тазик.
Налив туда воды и сняв штаны, он уселся в него и изо всех сил начал дуть в палец.
- Видите, пузырей нет. Их нет!
По камере раскатился громогласный ржач, все заливались со смеху.
- Вставай, нормально у тебя все, – с гоготом велел Рыжий сидевшему в тазике, - это шутка была, и не мажься больше на такую фигню.
Через полчаса, когда утихли последние смешки, Дима подозвал новенького к себе в ходок и начал объяснять местные устои:
- Ну, на Новом корпусе ты уже был. На Общем все совсем по-другому. Везде примерно такие же камеры, как здесь, есть порядочные, где «людской» ход, такие, как наша, в них порядочные арестанты сидят, а есть красные хаты, там сидят все вперемешку, начиная от активистов и заканчивая обиженными. Таких на централе всего несколько камер, но их ты должен знать точно и ни при каких обстоятельствах не входить в них, а если затащили, то вскрывать себе вены.
Пару недель посиди спокойно, присмотрись, в камере каждый занимается своим делом. Есть «дорожники» - они ставят «дороги» с другими хатами и отвечают за всю почту, которая проходит через камеру. Есть «погодники», при помощи «мартышки», небольшого зеркальца прикрепленного к длинной палке, они смотрят, что происходит на улице, и не идут ли там сотрудники, чтобы в случае опасности оборвать дорогу. Глазок на двери, в который заглядывает дежурная, когда нужно прикрывает «пикоман», обычно делается это, когда по «дороге» идет почта. Он же через щели в двери либо на слух следит за ситуацией на продоле.
Кроме того, есть «конеплёты» и «распускальщики», они занимаются строго вязанием веревок и распусканием материала для них. Еще есть те, кто получают баланду, ну и «полотеры», они убираются в камере. Как правило, это люди, сидящие за изнасилование и другие «стремные» статьи. В каждой камере свой смотрящий, если возникают какие-либо проблемы, обращайся к нему. Он же у нас смотрит и за «общаковым мешком». В него собирают все, что может понадобиться, например, зубная щетка, чай и курево.
Все это разгоняется по больным и транзитникам, которые идут с других лагерей. Есть и «домашний» мешок, в него собирают для собственных нужд, для этапников и нужд камеры. Когда приносят передачу, каждый обычно дает на эти нужды по собственному желанию, примерно половину от всей передачи. Ладно, пока присматривайся, обживайся, и главное, побольше интересуйся.
Рыжий похлопал новичка по плечу и отправился заниматься своими делами.

;

Слушания закончились. К сожалению, Женя, на показания которого я так сильно рассчитывал, в суде решил промолчать, вернее, сказать, что просто ничего не видел, а все, что он знал, якобы стало известно ему от других людей. Надежда немного угасла, но я все-таки был позитивно настроен, так как знал - этот суд прошел по-другому, по-иному. Благодаря показаниям тех двух девушек, чаша весов склонилась в нашу сторону. На второй приговор я шел совсем другим ощущением, ноги больше не отказывали, переживаний и волнения не было. Я шел, чтобы принять должное, чтобы принять судьбу.
Народ в зале заметно волновался, ситуация была не ясна, никто не мог понять, чем закончится это дело. С одной стороны, кассация отменила предыдущий приговор «за мягкостью», что было прямым указанием для следующего судьи дать больше. С другой, оставалась надежда на благотворный исход. Но хватит ли судье смелости пойти наперекор выше стоявшему судебному решению? Осмелиться ли он, изменить ход дела? Этот вопрос оставался пока без ответа.
За день до приговора адвокат разговаривал с прокурором, ведущим мое дело на суде. Это была опытная и умная женщина, подходившая к своей работе ответственно и профессионально. Она назвала две вещи, крайне интересные для меня. Первым было то, что на этом суде сторона обвинения, а именно она, будет запрашивать столько же лет, сколько и на предыдущем, то есть одиннадцать. Второй интересной новостью было ее личное мнение, касающееся моего дела.
- Если бы я участвовала в процессе на первом заседании, то обязательно назначила бы экспертизу о состоянии аффекта, в котором мог находиться Евтеев во время произошедшего, - это ее заявление значило очень многое. Она не верила в умышленность моего поступка, она считала, что все было не произвольно. Кроме того, у меня появился ответ на вопрос, как бы сложилась моя судьба, участвуй в процессе не молоденькая помощница прокурора как в первый раз, а опытный человек.
Через пару часов я молча возвратился в камеру. Внутри все умерло, все остановилось, зачахло. Я до сих пор не мог поверить, что все это происходит вживую, по-настоящему, что это не какой-то фильм, а реальная жизнь. Более того – моя жизнь. Четырнадцать лет строгого режима, так звучал этот приговор. Наверное, что-то во мне умерло.
И что теперь? Зачем мне учиться? Зачем о чем-то думать, для чего? Вся жизнь прошла мимо, прошла, так и не успев начаться. Четырнадцать лет! Сколько это времени, сколько мгновений? Да это почти вся моя прожитая жизнь! От осознания случившегося становилось дурно. Как такое могло произойти? Быть может, кто-то, жестоко пошутил? Ведь существует же на свете правосудие?
Упав на свою шконку, я пролежал без движения несколько часов. Просто смотрел в одну точку, в ней сейчас концентрировалось все мое воображение. Это вся моя жизнь, все, что я знаю, все, что пережил, испытал. Сколько всего мне уже не удастся пережить, увидеть, почувствовать? Понять это ощущение невозможно, не ощутив его на своих плечах. Его можно сравнить лишь условно с тем, когда к вам за спину надевают большой рюкзак. Когда он полон всего на девять лет - это отягощает, но вы все же можете относительно спокойно ходить. Но когда в нем окажется груз весом в четырнадцать, все сразу меняется, вас моментально придавливает к земле, психологически вы валяетесь на ней и просто не можете подняться. Не можете, потому что у вас просто нет ни сил, ни желания жить дальше. Вы делаете шаг, а вам тяжело, делаете другой и становиться еще тяжелее. Садитесь есть, а ложка не поднимается, ложитесь спать, а грудь не может набрать воздух.
Кем я стану через этот отрезок длинною в жизнь? Вернее, что от меня останется за это время? Кому я буду нужен в тридцать пять лет да еще с таким «багажом»? Все мои надежды, мечты, желания, грезы двадцатиоднолетнего пацана - все это растворилось в одно мгновение. Теперь у меня не будет любимого дома, не будет рядом заботливой жены, которая будет любить меня и лелеять, не будет детишек, которых я поведу в детский сад. Ничего этого просто НЕ БУДЕТ.
А со мной останется лишь пустота, бессмысленно прожитые годы. То, что кем я стану через эти годы, буду уже не я, то будет совсем другой человек, человек незнакомый мне самому. Куда уйдет тот парень, куда он денется из моего тела? Растворится, исчезнет, сгинет навсегда! «Ради чего мне жить?» – спрашивал я себя раз за разом.
На следующий день ко мне пришел адвокат, но обычной для нас беседы не получилось. Мы просто сидели и молчали, не зная, что сказать друг другу, да и говорить-то было нечего. Меня целиком поглотила душная апатия, меня больше не интересовали новости, дела моих друзей, происходящее вокруг, мне было все равно, было наплевать на все в этом мире. Жизнь прошла мимо!
Через несколько дней мне пришло письмо от Алисы. Развернув его, я увидел всего несколько строк, коротких и горьких: «Я живу своей жизнью, не жду тебя».
Внутри меня все перевернулось. Мой мир рухнул, превратился в пепел, в пыль, в абсолютное ничто. Единственный человек, которому я верил и доверял, предал меня, ощущение этой горести можно сравнить разве что с отнявшейся рукой или ногой, которая всегда была твоей, но теперь она не слушается тебя, не реагирует на твои желания, не выполняет их, она как будто чужая, не твоя, ее больше нет!
«За что я сижу, за кого? - раз за разом спрашивал я сам себя и не находил ответа. - Ради какой цели?». Раньше я мог ответить на этот вопрос без раздумий: «Сижу за свое, за родное!». Но вот ситуация изменилась, в одночасье стала другой, и ответа уже не находилось. Зачем были нужны все эти пустые обещания, клятвы в любви и верности, эти мечты о детях и красивой свадьбе? Зачем?! Я не верил собственным глазам, перечитывая эти строки снова и снова. Человек, который был мне так близок, в котором я никогда не сомневался, которого любил и за которого отдал бы свою жизнь, растоптал меня.
Коматозное состояние оставалось несколько недель, усугубляясь с каждой минутой. Я перебирал в голове все те счастливые минуты жизни, которые провел вместе с Алисой, те радостные дни, когда все было безмятежно, и словно слышал ее звонкий смех, видел улыбку, грусть, снова верил обещаниям любви и обжигался о страстные губы. Наверное, все это останется со мной навсегда. В самой глубине моего умершего сердца.
Мечты разбились, все ушло, и только гнев рождал то зло, что вдруг возникло в моем сердце, требуя крови, тьмы и мести. Я вскочил и начал ходить взад-вперед, обдумывая план вендетты, вендетты. Жить не будет никто – ни те, ни эти. Всех настигнет воздаяние, все мои страдания ощутят те, кто обрушил их на меня.
Внутри рождался страшный демон, страшней его не видел я, ужасней нечисти на свете вам не найти никогда. В мозгах моих закипало зло, то зло, что спрятать я пытался, но демон тот все же коварней оказался. Убить я должен буду всех! Чтоб сладостною упиваться местью, вкусней коктейль не выпить здесь, когда попробуешь его, уж вряд ли сможешь отказаться.
Желанье сладостно звало - прикончить их! Сломать им судьбы! Четырнадцатилетний срок, вот нужное количество мгновений, чтоб пойло это превратилось в яд, напиток страшный жажду мне заглушит. Желание мести выжгло меня изнутри, превратило душу в пепел, который тут же развеял пугливый ветерок, забежавший через тюремное окошко.
Но как же выбрать, кто сильней достоин будет наказанья? Иль не по совести моей придется сделать обвиненье? Судьей, защитником, экспертом - я должен буду каждым быть, чтоб теперь все было честно, чтобы по заслугам получить мог каждый, кто на грех пошел, составив ложное сужденье, соврал, умолк и не сказал всю правду о ночи той ужасной. Судьба на милости скупа и не дала мне больше шанса пожить, любить, детей растить, так должен ль я дать этот шанс?! Отдать себя в те лапы, что даже капельки росы не могут заслужить держать и лишь готовы были мне могилу откопать?
Того, что больше всех солгал, настигнет кара на танцполе: среди друзей, подруг, знакомых невидимой иглой укол вдруг ощутит он на мгновенье и, не заметив, через пару лет сгорит, в агониях ужасных мук и боли, его наука – вирус СПИД.
Для мерзостного рыцаря-героя, что о своей трагедии кричит, забыв о друге, что уж давно в земле лежит, старается он здесь, как может, побольше денежек собрать, гнилую суть накажем тем же самым - не чистя зубы много дней подряд, скопившуюся жижу на зубах собрать и чуть водою в миг разбавив всю эту массу в шприц вогнать. И как представиться возможность, увидев спящего его вколоть субстанцию поглубже, подальше в кожу, чтоб опять, проснувшись, мог уж он понять, что вот гниет уже давно не только душенька его, но и нога покрылась вся гнилыми почками, вот-вот окажется гнилым все его тело молодое.
Другой, что наглый был как демон ночи, заслужит кары от машин. На скорости врубившись в столб от неисправности систем, что тормозить уж не позволят в минуту нужную ему, и на разбившиеся сколы смиренно ляжет этот демон.
Трусливых тех, что смелость не имеют своей вины подчас признать, накажут им подобные злодеи, что в подворотне долго будут ждать. Один, другой, десятый, пятый - вот след оставил каждый свой, и над размазанною кровью расплачется как девка он.
Дрянных девчонок молчаливых, тех, что солгать хотели всласть и, промолчав в самом начале, меня игрой решили наказать, накажут проще остальных - побреют наголо двоих, чтобы решать судьбу не смели две эти головы пустые.
И вот уж вроде наказанье настигло каждого из них. Но нет, постойте, для приданья еще одно я мог бы обсудить. Не уж то злобою своей смогу вернуть я вспять, обратно те радости, удачи и мечты, минуты сладостного счастья, что в миг забрать судьба смогла и боль, обиды и разлуки надолго. Наградить пытаясь, я все же человеком быть стараюсь. Не должен я, как грубый зверь, всем этим гадостям предаться, простить, забыть и отпустить - вот должное я мыслю наказанье. Взрослея каждый год, они понять потом однажды смогут, что натворили кутерьмы своим молчанием напрасным.
Но будет поздно уж для всех, и я отбуду наказанье, пройдут мечты, отступит грех, эх, все напрасно, все впустую. Нет, точно, я не буду злом, останусь с горем я своим. И дотащу я все же сам свой крест тяжелый, хоть тут и там я буду слышать эти крики – всюду! - что будут вечно окружать и вспоминать, что я остался человеком, что я простил. Я буду это знать.

;

Рыжий сидел возле окна и прикармливал голубей маленькими комочками хлеба. Один за другим, к решетке подлетели пара темно-серых и один белый голубок. Быстро склевав все съестное, они тут же подняли свои головы в поисках новой пищи, и в этот момент Рыжий дернул за веревку, и один из голубей тут же оказался в силках.
- Во, теперь и пообедаем! - радостно прокричал он, затягивая пойманную дичь в камеру через решетку.
Резко свернув голубю шею, тушку он отдал старому зеку, который в ту же секунду принялся ее ощипывать и разделывать.
- Димка, Димка, - громко прокричал паренек, который «намазался» на проверку на бульбуляторе. Рыжий поднялся со шконки и подошел к нему.
- Там, кажется, шмон идет, двери постоянно размораживаются и подолгу не закрываются, - сказал переполошенный парнишка, а Рыжий прислонился ухом к двери, внимательно слушая, что происходит на продоле.
- Атас! Шмон идет! - громко прокричал Димка на всю камеру, и в ней тут же началась суета.
Все зашевелились, поспрыгивали со своих кроватей и забегали. Каждый прятал какие-то вещи в укромные уголки. Дорожник тут же забрал коней и начал упаковывать их подальше. Конеплёты и распускальщики поубирали клубки с нитками, а в самом дальнем углу активно запаивался телефон.
Через десять минут двери открылись. Внутрь зашли шестеро крупных дядек в военной форме, на головах у некоторых были краповые береты. ОМОН.
- Всем на выход!- прокричал высокий темноволосый омоновец.
Тридцать два зека монолитным потоком двинулись на выход из камеры. Проверяя одного за другим, зеков усаживали на корточки в два длинных ряда вдоль стены и заставляли убрать руки за головы, направляя голову строго вперед.
Рыжий остался в камере - один человек должен был присутствовать при обыске, так было установлено законом. Все вещи и сумки тут же полетели на пол, веревки быстро оборвались, «ширмочки», тряпки, служившие перегородками между шконками, оказались на полу.
- Бумажку убери, - сердито обратился самый здоровый из омоновцев к Рыжему, указывая на валявшийся на полу кусок журнала.
- Сейчас шмон пройдет и уберут, - улыбаясь, ответил Димка.
- А я тебе еще раз говорю, бумажку убери, - гораздо настойчивее и громче повторил дядька.
- Да не буду я ее убирать, - возмущенно протараторил Рыжий на столь унизительную для него «просьбу».
Сильный, оглушительный удар по дыхалке мигом склонил Рыжего над полом. Жадно хватая воздух всем ртом, Димка смог выдавить из себя с усмешкой:
- Все равно не уберу!
- Ну и черт с тобой, - ответил сотрудник, метко ударив его ногой между ног.
- Же-о-о-стко! - прокричал Димка, падая на колени и держась за свое достоинство обоими руками.
Люди в камуфляже вышли. Один за другим поднимаясь с колен, зеки начали возвращаться к себе домой. Камера встречала их абсолютно разгромленная. Все вещи, сумки, матрацы - все валялось на полу как никому не нужный мусор.
- Кажется, у нас проблемы, – с ужасом сказал один паренек, который стоял на дороге, - всю почту вымели, а там были мальки и строгого характера.
Рыжий помрачнел:
- Ты же должен был на торпеду с ними сесть?
Ответом было лишь молчание.
- Значит, надо будет спрашивать по всей арестантской строгости!
Дорожника растянули над полом в форме звезды: четыре зека держали его за руки и за ноги каждый. На счет три все разом махнули вверх и подкинули его до самого потолка. С высоты двух с половиной метров тело молодого парня плашмя врезалось в бетонный пол.
- Курсовку пишите, - велел один из зеков, и все, как ни в чем не бывало, разошлись по своим делам.

;

Адвокат остановился у приемной судьи. Мы договорились обязательно подать кассационную жалобу на приговор, а для этого нам нужен был протокол судебного заседания. Все дело в том, что ссылаться в жалобе можно только на те показания, которые были зафиксированы секретарем на судебном заседании. Все, что секретарь не внесет в протокол, как будто и не существовало и никогда не произносилось. Поэтому для нас жизненно необходимо было получить протокол, с содержащимися в нем важными для нас показаниями некоторых свидетелей.
Постучав в дверь, адвокат зашел внутрь и увидел секретаря, работающего за компьютером.
- Добрый день, могу я получить протокол судебного заседания по делу Евтеева? – спросил Геннадий у секретаря.
- Закройте дверь, я вам сейчас кое-что покажу, - почти шепотом произнесла секретарь.
Геннадий прикрыл за собой дверь и подошел к столу.
- Смотрите, - секретарь раскрыла небольшую папку, в которой лежали какие-то бумаги с перечеркнутым практически везде текстом, - это уже третий вариант, я приношу его ему на подпись, а он все перечеркивает и заставляет писать по-новому.
- Понятно, спасибо вам, - поблагодарил Геннадий и направился к дверям.
- У нас все в шоке от этого приговора! Сделайте так, чтобы его отменили, - добавила секретарь вслед и принялась перепечатывать документ вновь.
К моему счастью, приговор получился очень «грязным», в нем было множество существенных ошибок, не говоря уже об элементарных грамматических. Через несколько дней Геннадию все же удалось получить протокол заседания, и то, что мы увидели на несказанно удивило. Все существенные и нужные фразы были изменены и переписаны так, что смысл всего предложения в корне менялся. Как только я получил его на руки, я тут же принялся искать тот день, когда выступали две девушки-свидетельницы. Если и их показания были изменены, то надеяться больше было не на что.
Особенность была в том, что все зафиксированное секретарем на судебном заседании отдавалось на подпись судье, ведущему это дело. Чисто гипотетически он мог немного изменить содержание текста. Дальнейшие жалобы, записи на диктофон, сделанные во время заседания, просто не принимались во внимание. Замкнутый круг, преодолеть который невозможно. Но, по-видимому, решила дать мне послабление: после того самого заседания, когда выступали нужные мне свидетели, секретарь решил уволиться, поэтому заранее подготовил и подписал тот протокол у судьи. Следовательно, изменить его «задним» числом было невозможно. Показания остались, и нам было на что апеллировать.
Наступил день рассмотрения жалобы. Меня опять привели в ту клетку напротив телевизора и камеры. Вся процедура рассмотрения жалобы получилась недолгой. Сначала председательствующий судья зачитала жалобы стороны защиты, затем возражения потерпевших, говоривших о чрезмерной мягкости наказания, и судьи удалились в совещательную комнату. Обычно вынесение решения занимало не больше нескольких минут. Отмены приговоров были крайней редкостью, в основном они оставались без изменений. Я сидел неподвижно, все происходящее мало волновало меня. Я больше не верил в справедливость. О какой вообще можно было говорить справедливости, когда весь судебный процесс состоял лишь из предположений, амбиций и настроения судей, таких же людей, как и я, способных на ошибки и проступки?
Прошло десять минут, судей все не было, в голове закралось сомнение - почему так долго, почему они не выходят? Прошло еще десять минут, и я начал волноваться. Что-то не так, слишком долго.
Этот час, проведенный в ожидании, я не забуду никогда. Минуты тянулись так долго и мучительно, что мне казалось – еще чуть-чуть, и я просто поседею.
Судьи вернулись, председательствующий судья зачитал: «Приговор Благовещенского городского суда отменить и направить на новое рассмотрение».
По телу прокатилась легкая дрожь, судьба улыбалась мне, значит, не все еще кончено. Мне дали второй шанс! Мне дали шанс жить.
Мое будущее было неясным. Две отмены приговора - это уже редкость. Каждая отмена приговора негативно сказывалась на статистике Благовещенского городского суда. Если у судьи отменяли некоторое количество приговоров, то в дальнейшем мог возникнуть вопрос о его недостаточной квалификации, именно поэтому приговоры старались отменять как можно реже. Чем все это могло закончиться, что-то менялось, но вот что?
Вернулся в камеру я воодушевленный. Последние мысли о мести безвозвратно улетучились. Формулировка, с которой кассационная инстанция отменила приговор, вселяла надежды. «Разобраться в деле» - так звучал их вердикт. Теперь мне предстоял третий суд, возможно, самый благоприятный из всех.

;

Лёня опять шел по длинному коридору следом за корпусным. «Куда они меня снова дергают? Как в прошлый раз они навряд ли сделают, они же не хотят, чтоб в «их» рядах были еще потери?» - мысленно гадал спортсмен, волоча за собой сумку.
Дверь открылась у одной из камер Нового корпуса. «Опять что-то мутят», - решил Лёня и переступил через порог. Внутри обычной тройниковской камеры находилось двое человек, и она ничем не отличалась от других, разве была какой-то грязной и неубранной.
- Здорово! Хата порядочная? - с ходу задал вопрос зекам Лёня.
- Порядочная, проходи! - сказал один из них, худощавый сорокалетний дядька.
- Точно? - переспросил Лёня, хмуро глядя на них двоих, бросая матрац на шконку.- Смотрите, потом головы поотрываю, если что.
А про себя он подумал: «Что-то все равно здесь не так, надо поаккуратнее быть.
Но день клонился к концу, а все по-прежнему было тихо и спокойно, из камеры никто не выходил и не заходил. На всякий случай он решил не чифирить с ними и вообще не поддерживать никаких контактов. Ближе к вечеру следующего дня двери камеры открылись, и внутрь зашел еще один Зек. Он расположился за столом и начал уставился на сокамерников.
- О! Так вы же обиженные на лагере были! - якобы с удивлением сказал зашедший, указывая на тех двоих, что были в камере до Лёни. - Ну, точно! Там-то вас я и видел!
Ловкая ловушка захлопнулась, так как физически воздействовать на Лёню не получалось, а его признательные показания были необходимы, его решили «запачкать», создав ловкую и хитрую ситуацию, а попросту говоря «заминехать». По всем правилам и понятиям, человек, попивший с одной кружки с «обиженным», уже не мог отмыться и автоматически переходил в их ряды.
- Вы че, бля, я же вас предупреждал! - агрессивно проорал Лёня и двумя пайками уложил обоих на пол. - Вы че, деманюги?
Он уже не на шутку разошелся, нанося жесткие удары ногами по лицам лежавших, но вновь прибывший остановил:
- Стой, стой, тихо. Ты че, получается, «забобрился»?
- Ага, щас! Я этот ход еще вчера выкупил - не пил, не чифирил с ними, - резко отреагировал Лёня, не прекращая избивать обиженных, - а оперативники - молодцы, красиво «заплести» хотели!
- Да стой! Ты же их убьешь!
- Я че-то, не пойму, ты че это, за них так переживаешь, - огрызнулся Лёня, - может, ты с ними?
- Нет, нет, как ты мог такое подумать, - отходя и мотая головой, как болванчик, зачастил миротворец.
- С вами он? Говори правду, а то убью! – заорал боксер одному, занеся над его головой огромный кулак.
- Да, с нами, с нами, нам сказали так сделать все, - испуганно протараторил тот, прикрываясь руками.
Лёня отбросил его обратно на пол и медленно, но уверенно шагнул к третьему. Тот, почуяв запах жареного, уже уперся спиной в дверь и, не оглядываясь, начал колошматить по ней руками…

;

Наступил февраль, особых изменений за это время не произошло, если не считать того, что сейчас со всеми вещами меня поднимали на «кичу», в карцер. Почему поднимали, если карцер находится в подвале, на самом нижнем этаже? На местном жаргоне, глагол «поднимать» обозначает любые перемещения, независимо от направления. А глагол «спустили» и все производные от него были полностью исключены из обращения, так как имели совсем другой, скажем так, печальный подтекст.
Пятнадцать суток я получил за телефон, который у меня нашел Жора во время «врыва» в камеру. Двери карцера и решетка из стальных прутьев, отгораживающая меня от двери, захлопнулись. Я находился в небольшой камере размером три с половиной на два с половиной метра. К стене, выкрашенной известкой, была пристегнута деревянная нара так, что единственная небольшая батарея закрывалась ей полностью. Слева от входа располагался туалет, а прямо по центру, немного выше обычного, небольшое зарешеченное окно. Карцера или, как еще их здесь называли «кадушки», находились в подвале здания «Старых тройников». Всего их было двенадцать, и они почти никогда не пустовали.
Меня поместили в 58-ую, она находилась непосредственно перед выходом на улицу, мимо как раз всех выводили на прогулку. Как я впоследствии узнал, эта «кадушка» была одной из самых холодных. Впрочем, легкую прохладу я ощутил сразу, еще на входе. Воздух в камере был холоднее, чем на продоле, правда, сначала эта разница была не очень заметна. Но уже через полчаса, когда тело немного остыло, я начал понимать, что находиться здесь в одних трусах (всю одежду пришлось сдать на каптерку, а предложенную взамен робу надевать «не канало») будет очень проблематично.
На продоле громко играло радио, хоть оно немного разбавляло тишину, царившую вокруг. В соседней камере кто-то постоянно тарабанил в дверь, из-за музыки было сложно разобрать, что происходит, но как я понял, парень, находящийся там, решил вскрыться.
- Переведите меня в другую камеру, здесь холодно! - кричал он дежурной, а она не обращала на него ровным счетом никакого внимания.
Затем я услышал, как дежурная сказала, что мой сосед все-таки выполнил свою угрозу. Через пару минут двери камеры раскрылись, и его увели «зашиваться». К сожалению, надежды бедолаги не оправдались - по окончанию процедуры он вновь оказался в той же камере.
Не прошло и минуты, как тут же повторно раздался крик дежурной:
- Он опять вскрылся! - и все повторилось заново, но на этот раз его увели из карцера в больничные камеры.
А через два часа я понял, почему он решился вскрыться. Все тело трясло, казалось, что холод, эта неопределенная и неосязаемая субстанция, невидимым туманом пропитывал каждую частицу меня. Сидеть на месте становилось все невыносимее и тяжелее. Закутавшись в большое полотенце, я принялся расхаживать из угла в угол, чтобы хоть как-то разогнать кровь и согреться.
За окном дула вьюга, из разбитого небольшого окошка в камеру врывался морозный ветер. Просто ходьба особо не спасла, тогда я начал бегать, бегать из стороны в сторону - раз, два, три. Вот уже пошел двадцатый круг, пятидесятый, тело начало согреваться. Незабываемое ощущение! Через двадцать минут я устал и выдохся, но продолжал ходить туда-сюда и старался думать о чем-нибудь приятном, теплом. Но одна мысль перебивала все остальные: «Боже, как холодно!».
Еще пять минут, и тело вновь начало остывать, пришлось опять бегать, так продолжалось вплоть до ужина. Наконец, я без сил сел у небольшого ответвления трубы батареи и, прислонившись к ней как можно теснее, просто сидел на корточках и тщился вспомнить те радостные моменты жизни, которые еще совсем недавно были для меня абсолютно естественными. Я вспоминал, как гулял теплым июльским вечером по набережной, как ездил купаться на озера, загорал под палящим солнцем на Зее. Все это грело меня в холодной и мрачной камере. На ужин давали гороховую кашу, и это было замечательно, столь вкусной и горячей, она не казалась мне никогда.
Каждые полчаса дежурная включала кассету. Монотонный мужской голос снова и снова, раз за разом, объяснял правила поведения в режимном учреждении и неизменно уточнял, что эти правила должны соблюдать все мы. Это было что-то вроде психологического воздействия. Через несколько часов такого прослушивания я мог пересказать эту запись наизусть.
Вечером по отбою от стены отстегнули нары. Дежурная повела меня в каптерку, где я взял матрац, одеяло, наволочку и подушку. Разложив все это на наре, закутавшись в полотенце и тонкое, просвечивающееся насквозь одеяло, я плотно прижался к батарее, немного согрелся и заснул. Однако ночь не принесла того спасения, которого я так ждал. С каждым часом температура опускалась все ниже и ниже, через разбитое окно залетали маленькие белые снежинки. Я начал просыпаться через каждые полчаса, даже во сне чувствуя, как холод сковывает мое тело. Наверное, это внутренние механизмы давали сигналы о том, что что-то не в порядке, что-то не так, но, проснувшись и переборов холод, я заставлял себя заснуть вновь.
В шесть утра ударом по двери меня разбудила дежурная. Проснувшись, я почувствовал, что почти закоченел. Едва смог подняться и отнести спальные принадлежности в каптерку, стараясь идти по продолу максимально медленно, ведь на нем было так тепло. Шаг за шагом, растягивая удовольствие, я приближался к камере. Вернувшись, я увидел, что нары вновь пристегнуты к стене. Все тело болело после вчерашних пробежек, дико хотелось спать, этот проклятый холод вновь одолевал меня. Присев около трубы от батареи я на пару часов погрузился в полудрёму.
На завтрак давали все ту же уху, но есть ее я уже не мог. Взяв пайку хлеба, я протянул кружку, чтобы в нее налили теплого сладкого чая. Увы, кормушка в карцере была в несколько раз меньше обычной, и моя кружка попросту не проходила в нее
Пришлось забрать хлеб и пустую кружку, набрать ледяной воды из-под крана над парашей, и есть, присев на корточки поближе к двери, через щели которой веял теплый, согревающий воздух.
Через несколько минут кормушка вновь открылась, и парень, разносивший пищу, сказал: «Давай свою чашку, я в нее налью, а ты перельешь потом». Соучастие - вот что, наверное, согревало больше, чем сам чай. Так мы и сделали, теперь хлеб я дожевывал, запивая сладким чаем, вкуснее которого не было ничего на свете.
Бегать я больше не мог, ноги болели так сильно, что без труда не удавалось сделать даже несколько шагов. Я начал отжиматься, снова и снова, но под конец все мышцы забились так сильно, что каждое движение начало причинять боль. Порыскав по камере, я обнаружил несколько целых спичек и немного пожалел о том, что не взял робу, из нее получился бы отличный костер. Но по сравнению с другими, у меня было небольшое преимущество, я не курил, не пил чифирь, следовательно, обходиться без этого мне было легче.
Но был и минус - коноплю я не курил тоже, а в этих условиях она могла согреть лучше любого костра. Поставить дорогу с тройниками, находившимися надо мной, никак не получалось. Вся проблема заключалась в рабице, натянутой на окне поверх решетки. Окно было стол глубоким, что дотянуться до нее не представлялось возможным. Продолжив свои поиски, я наткнулся на наполовину отпиленный железный прут на решетке входной двери, рядом валялась «мойка». Интересно, сколько времени потребовалось человеку, чтобы допилить до половины этого прута, толщиной с палец?
В углу я увидел небольшой кусок деревянных полов, раздробленных на мелкие щепки. Сложив из них небольшой костер, я поджег его оставшимися спичками, зажженными со второй попытки о стену, и смог немного согреться. Но потом на дым прибежала дежурная и устроила панику. Тысячу раз я пожалел, что не попал сюда летом, в июльские дни карцер ничем не отличался от обычной одиночной камеры, единственной проблемой была недостача общения, но и она решалась, если человек ездил на суд.
Время шло, шло так медленно, что каждый час казался мне целым днем. Помимо холода угнетала и тишина, поговорить было не с кем, и только играющая громко музыка немного скрашивала часы ожидания, ее включали специально, чтобы мы не могли переговариваться между собой.
Практически все карцеры были заняты, за исключением двух или трех. Садили сюда за разные нарушения - кого за отказ сделать доклад сотрудникам, кого за телефоны, неподчинение, за бражку, которую умудрялись ставить даже в камерах, за «дороги» и за всякий «стрем», запрещенный в тюрьме. Сроки также различались. Кто-то отделывался несколькими сутками, а кто-то получал все пятнадцать – предел нахождения человека в карцере за один раз, разрешенный законом. С самыми же негативно настроенными или, как их называла администрация, отрицательными элементами могли поступить гораздо жестче. Некоторые сидели в карцерах по полугоду, а то и по году, после пятнадцати суток их поднимали в камеру на несколько часов, после чего садили обратно еще на пятнадцать.
В «кадушках» напротив сидел как раз такой человек. Тёма родом из Приморья, и ему всего двадцать восемь лет. Он находился в карцере уже почти восемь месяцев, за это время у него дважды останавливалось сердце, но ему через огромную иглу вкалывали адреналин напрямую в сердце и оставляли в карцере под капельницей.
Второй день заканчивался, нары отстегнули, и я пошел за матрацем. Путь до каптерки, где они лежали, был довольно продолжительным, метров тридцать, и эти тридцать метров, если пройти их достаточно не торопясь, могли согреть. Теплый воздух окутывал все тело, согревая и усыпляя.
При помощи матрацев можно было делать и другую хитрость. Так как в карцере было запрещено абсолютно все - передачи, чай, сигареты, - а курить всем хотелось постоянно, то те, кто все-таки мог поставить «дорогу» с тройниками, находящимися сверху и запастись сигаретами по отбою, забирая матрац, быстро прятали в других матрацах немного сигарет и спичек. Пусть те, кому дорогу поставить все-таки не удалось, забрав свои матрацы, спокойно покурят.
Сутки шли медленно, монотонно, раздражающе. На пятый день я поймал себя на мысли, что начал худеть, проклятое чувство постоянного голода и холода подавляло любое настроение. От сквозняков кожа на лице полностью обветрилась, простуда и треснутые губы не проходили. Мне казалось, что со временем тело должно было привыкнуть к этим условиям, справиться с ними, но каждый день, просыпаясь в шесть утра, я все переживал заново. В этом и было удовольствие, удовольствие, получаемое от преодоления этих трудностей, от осознания того, что даже в таких условиях ты держишься, ты терпишь, ты живешь!
Вскоре ночное небо разразили громкие крики. «Пять восемь, а пять восемь?!» – громко звал чей-то мужской голос. Подобравшись поближе к окну, облокотившись одной ногой на стену, а другой на пристегнутую нару, я громко прокричал в наполовину разбитое окно: «Говори!».
- Прогон на тебя от Миши-китайца! Сегодня суд был, его нагнали - пять лет условно, понял?
- Понял, понял! - спрыгнув с окошка, я пытался вспомнить все то, что Миша мне рассказывал про себя. Появилось ощущение чего-то потустороннего - все его рассказы про силу, заключенную в волосах, про его освобождение из китайской тюрьмы под Новый год, крутились у меня в голове. Все-таки Миша освободился, просто так. Встал, конвой открыл ему клетку, и он вышел свободным человеком, оставив позади груз из почти полутора лет, проведенных в этих стенах.
На следующий день пришел адвокат, меня вывели из карцера и отвели в каптерку, чтобы я смог одеться.
- Дима, у меня хорошие новости, - встретил меня Геннадий, когда я заходил в маленький кабинет. - Перейду сразу к делу. Существует такая возможность: если мы напишем надзорную жалобу на постановление первой кассационной инстанции, на тот первый раз, который отменил приговор «за мягкостью», то появится шанс, что ее удовлетворят и все вернется к твоему первому приговору. То есть к девяти годам. Это хороший вариант, ведь если все пойдет по-прежнему на третьем суде судья посмотрит по предыдущим приговорам и увидит, что девять было мало, а четырнадцать много, и может выбрать «золотую» середину, лет двенадцать.
- Тогда, конечно, давайте так и сделаем! - радостно воскликнул я.
- Все не так просто, если мы подадим эту жалобу, и ее удовлетворят, то все последующие суды будут считаться недействительными, как и показания, данные на них. Проще говоря, показания тех двух девушек на втором суде мы использовать в дальнейшем уже не сможем, а «материал», который мы имеем на первом, не очень хороший, боюсь, с ним нам просто будет не на что ссылаться. Думай, выбор за тобой.
Смятение - как сделать столь непростой выбор? На чашах весов собрались противоположные причины. С одной стороны, безумно хотелось убрать со своих плеч эти тяжелые пять лет. Росчерк пера, и вот уже все меняется. Пять лет - это целая вечность, это промежуток длиною в огромный жизненный путь. Мне не придется вставать каждое утро в пять сорок пять, идти на проверку, затем в столовую, мне не придется провести пять лет моей жизни в колонии строго режима. Но с другой… У меня больше не будет шанса доказать свою невиновность, возможности показать правду, правду, которая только начала проявляться. Какой тяжелый выбор! Принять все, как есть, и смириться с той участью, которую мне навязывают или бороться, бороться до конца?
- Я согласен, - уверенно сказал я, глядя прямо в глаза адвокату.
- Тогда дело сделано, можешь считать, что у тебя снова девять лет, не больше и не меньше. Еще пару месяцев после того, как вынесут постановление, и, скорее всего, тебя уже отправят в лагерь.
Наступил десятый день моего заточения в карцере. Я немного успокоился, теперь все было кончено, я получил свои девять лет, девять лет своего наказания. После четырнадцати я считал их почти спасением, вторым шансом, подарком судьбы!
Хотя за время моего пребывания в тюрьме я смог смириться с постоянным замкнутым пространством, лишениями и тягостями, но нахождение в этих условиях не могло не тяготить. Выход из карцера в обычную камеру, как мне казалось, можно было сравнить только с освобождением из тюрьмы. Весь день проходил точно так же, как и долгие дни до этого. Я ходил взад-вперед и думал: «Вся ли жизнь напрасна, есть ли смысл так существовать?»
Лишился я всего мгновенно - уж нет рядом никого, ни матери, отца, ни Алисы, я совсем один. Так тяжело! Я жил напрасно, безмятежно, не зная горестей–проблем, и лишь сейчас, всего лишившись, я осознать сумел весь этот плен. Уж нет машины под рукой, да и часы не тяготят ее, нет громких, шумных тех ночей, что проводил я в «ночнике». Есть тишина, смирение, ожесточенность, есть полная уверенность в себе самом. Я полон сил, идей и духа, чтоб все скитанья мне пройти.
Уж нет печали по несбывшейся любви, нет злобы и отчаяния по Лисе, ведь знаю, будь на месте том другая, пройти б не смог я все равно. Прощаю я ее и отпускаю, не сожалея больше ни о чем. Но где судьба свернула вспять? Где точка та, отсчет пошел откуда? Как так случилось, что нож я смог поднять и в тело погрузить другого? В какой момент той радостной, счастливой жизни судьба решила все переменить, когда же мысли изменить я смог, и ум мой изменился, ожесточился на весь греховный злой мирок. Найти ответа я не мог, лишь только сон клонил в то царство, где мысли упорядочить я мог и отыскать загадки этой отклик.
Дежурная открыла дверь, забрав матрац. Закутавшись под одеяло, как только холод смог я отогнать, заснул я медленно и крепко. В том царстве я нашел ответ, и сон мне все напомнил в одночасье, тот миг, тот горький, темный двор, откуда мир вдруг мой перевернулся.

***

            Мысли мудрого Арестанта

“Воздержанность тяжела на первых порах. Пусть благополучие к нам пришло, но оно не срослось с нами, так что если его отнимут, его можно потерять без кровавых ран. Будем пользоваться ими, но не похваляться ими, да и пользоваться умеренно, словно доверили нам достояние, которое придется вернуть. Неразумных благополучие долго не удержит, ведь счастье, если забыть о горе, само себя душит.
Кто поверил мимолетным благам, тот быстро их лишается, а если и не лишается, будет ими раздавлен. Не многим удалось легко сбросить с плеч бремя счастья. Большинство падает вместе с тем, что его вознесло, и гибнет под облаками рухнувших гор.
Что бы с тобой не случилось, не выходи из себя, а знай, что все направленное к твоему ущербу, на первый взгляд служит сохранению вселенной, что в чем-то как раз и осуществляется положенный миру круговорот; что угодно Богу, то пусть будет угодно человеку. Пусть человек дивится в себе только тому, что смог стать непобедимым благодаря разуму, сильнее которого нет ничего; подчиним себе и научимся побеждать все - как зло, превратности, боль и обиду.
Пусть пытки будут от тебя подальше, но если же тебе придется их терпеть, я пожелаю тебе мужества, благородства, величия духа. Не иметь повода не встряхнуться, не взволноваться. Не знать ни угрозы, ни нападения, чтобы на них испытать крепость духа. Но бездействовать в нарушаемой праздности – это не покой, а мертвый штиль.
Но есть ли что безумнее, чем мучиться от страха перед будущим и, вместо того, чтобы оставить силы для пытки, призывать и приближать к себе те беды, которые уже нельзя прогнать или оттянуть. Что минуло, что настанет – этого сейчас нет, и мы ни того, ни этого не чувствуем. Больно только тогда, когда чувствуем. Полезно такие направить мысли к другим предметам, отвлечь их от боли, как ты поступил смело, храбро и честно, повторяй про себя, что во всем есть хорошая сторона. Обрати свою память к тому, что тебя восхищало. Боль, достигнув наибольшей остроты, кончается. Ни кто не может страдать сильно и долго. Любящая природа устроила все так, чтобы сделать боль либо переносимой, либо короткой. Человек добра погибнет не иначе, как ставили другие, а это не допускает природа, потому что всякая добродетель и всякое ее творение не знает порчи“.

Глава 6
За два года до тюрьмы

Ночной клуб Плаза

Было душно, я стоял возле барной стойки одетый как всегда в темную рубашку и джинсы, с начищенными до блеска туфлями. Руку приятно отягощала холодная бутылка «Миллера», но даже она не могла спасти от жара всей этой толпы, которая собралась сегодня в «Плазе».
   Так вот, даже для субботы это был перебор. Весь танцпол под завязку набили танцующие, пьяные или обожравшиеся «экстази» парни и девчонки. Слева от меня стояли две молоденькие девушки, их я видел здесь частенько, они были завсегдатаи этого заведения и успели порядком поднадоесть. Впрочем, как и большинство местных лиц, которые появлялись в этих местах каждые выходные. Обе были блондинками, одна высокого роста с длинными волосами и с вполне симпатичным личиком. На фоне маленькой. Разодетой во все розовое подружки, она смотрелась особенно эффектно. «Как же ее зовут? - подумал я. И в тот же момент вспомнил – А-а-а! Клубничка». Кажется, она себя так называла. О! Кажется, меня заметили. Она медленно повернулась ко мне, передав бокал с шампанским своей подружке, и волнующим голосом произнесла: «Привет!». Я улыбнулся ее глазам и ответил: «Здравствуй!».
Ночь шла своим чередом, спиртное лилось рекой: «Абсолют» и «Абсент» молниеносно разливались по прозрачным рюмкам и столь же молниеносно поглощались ребятами. Громкую музыку отчаянно перекрикивали голоса знойных танцующих девушек, а ди-джей, подыгрывая закрутившемуся куражу, увеличивал децибелы все больше и больше.
Блондинки, брюнетки, смуглянки… Глаза разбегались от обилия молодых и полуобнаженных тел. Каждая, стараясь выделиться больше других, надевала все более эпатажные и откровенные наряды. Вакханалия достигла своего апогея, все шло как всегда, молодежь отдыхала!
В пять утра я вышел на крыльцо, с удовольствием вдохнул утренний зимний воздух и просто стоял, наблюдая, как народ понемногу начал расходиться, кто по домам, кто, желая продолжения, отправился по еще работающим клубам. На стоянке из чуть приоткрытых окон соседних машин тянулись клубы дыма от «паровозов», задуваемых друг другу сидящими внутри, а неподалеку бегал какой-то парень, пытавшийся узнать, кто же ночью проткнул на его автомобиле все колеса.
Из дверей клуба шумно вывалилась компания. Пацанам удалось познакомиться с очаровательными девчонками, они весело загрузились в машину, стоявшую на стоянке, и подъехали ко мне.
- Дима, давай с нами, в сауну!- позвал меня Антон, заглушаемый хохотом девчонок.
- Нет, я пас, - ответил я, после чего вся веселая компания отправилась дальше.
В голове стоял легкий звон от спиртного. Ехать за рулем было нельзя, закрыв машину на сигнализацию и еще немного подышав воздухом, я не торопясь пошел по пустым улицам ночного города домой. С темного неба грациозно падали крупные белые снежинки, укутывая все вокруг. Отчего-то в снег город выглядит таким пустынным… Сейчас он спит, завернувшись в одеяло снежной тишины, ни одного прохожего, ни одной машины. Кажется, что все жители исчезли, город вымер, и только я шагаю по улице под падающим снегом. Эйфория! Ощущение полного безбрежного счастья, слаще момента в жизни я не испытывал никогда.
Повернув с Калинина на Горького, я долго шел по череде длинных дворов и переулков. Вдалеке уже был виден мой дом, дом который я всегда безумно любил. Вот остается всего квартал, я иду мимо темного двора.
- Время не подскажешь? - раздается вопрос из темноты.
Не отвлекаясь от своего пути, я продолжаю идти, боковым зрением замечая, как из мрака двора выходят три крупные фигуры. «Сейчас будет!» - мелькает мысль в голове, но я все же автоматически поднимаю руку с часами, смотрю на время и, повернув голову в сторону парней, тут же получаю жесткий удар кулаком по челюсти. В голове мимолетом пролетает вспышка. Дальше происходит все молниеносно: вот они трое окружили меня, удары летят со всех сторон, но я стою, пытаюсь ударить в ответ, однако их напор силен. Подножка, и я падаю с ног. Удары ногами, много ударов. Все происходит минуту, две, три. Чувство бессилия изматывает. «Если бы у меня был нож!» - единственная мысль, которая стоит сейчас в голове.
Вот один из них наносит последний удар ногой мне по голове, разбивая мой нос, и кровь брызгами разлетается в разные стороны. Они убегают. Я остаюсь в темноте один, совсем один. С неба крупными хлопьями падает снег, снег который тут же становиться красным. Тонкой струей с лица стекает кровь, горячая, красная кровь. Зрение расплывается, все тело болит, я ничего не соображаю. Звон, в голове один только звон.
… Тогда мне было восемнадцать. Лежа в луже собственной крови, я дал себе обещание: «Клянусь! Такого больше не повториться!». Если бы у меня только был нож…
Я пытаюсь встать, но не могу. Ноги не слушаются, они как будто ватные. Холод окутывает все тело, морозный зимний воздух пробирает до костей, в глазах все плывет, все меркнет…
- Дима, Дима! - я слышу нежный, тихий женский голос и открываю глаза. Зрение понемногу восстанавливается, перед собой я вижу ее – Лису. Легкие тут же наполняются теплым приятным воздухом, в лицо ярко и ослепительно падает дневной свет.
А где тюрьма, где зеки, карцер? Я оглядываюсь по сторонам - я дома, рядом Лиса, она гладит меня по лицу рукой: «Просыпайся… Это был всего лишь сон, просто дурной сон …».

Послесловие

Конечно же, на самом деле я не проснулся у себя дома. Концовка книги - это лишь несбыточная мечта, которой никогда не суждено сбыться, но хотя бы в мечтах она осуществима. В душе каждый желает просто так проснуться и узреть, что ничего этого не было, что все как будто приснилось, каждый грезит изменить свое прошлое, сделать все по-другому.
Как бы не старался автор полностью передать дух и ощущения, пережитые в этих стенах, просто невозможно. Все это время, месяцы, часы, миллионы минут, которые тянутся бесконечно долго невозможно прочувствовать через книгу, не пережив их в реальности. В реальности, где каждое мгновение, каждый миг, каждый вздох твой разум находится под давлением, в стрессе, в отчаянии.
Большинство случаев, происходящих на «тройниках» и описанных в книге, являются беспределом (ситуация у Ежика с нардами и последующая его судьба, момент с Монетой и другие), все эти поступки осуждаются «порядочными» арестантами и при случае жестоко наказываются. Но, говоря о беспределе, было неправильно умолчать, что порой он встречается и в «порядочных» камерах в силу сложившегося там микроклимата и безрассудства некоторых людей.
Каждая камера в тюрьме - это отдельный мир, отдельное государство со своими нравами, поступками и убеждениями, зависящими от людей находящихся в ней. И поэтому говорить, что все в ней происходит именно так, как написано, нельзя.
Если постараться охарактеризовать жизнь в камере в нескольких словах, то можно просто обойтись выражением «День сурка» (помните, есть такой замечательный фильм?). Каждый день повторяет сотни других дней. Пробуждение, чай, умывание, хождение, размышления, общение, «дорога», еда, снова размышления, общение, сон… Так раз за разом, день за днем, снова и снова, одно и тоже. Это не страшно, когда происходит день или два, пусть даже неделя, но когда все это длится месяцами, годами - это ужасно!
Что же касается меня, через пару месяцев надзорная жалоба была удовлетворена, и мне вернули девять лет. Все последующие суды были отменены, а новое кассационное разбирательство оставило приговор без изменений. Этапом меня перевели в колонию строгого режима.
Однако, описывая всю ситуацию, было бы некорректно умолчать о тех моментах, которые повлияли на решение судьи. После той драки все мы были переполошены, забежали в корпус турбазы и не представляли, что делать дальше. Уйти показалось нам лучшим решением и, собрав все вещи, мы отправились в сауну, которая была заказана до этого. Конечно, доказать то, что никто уже не «отдыхал» в ту ночь, на суде было просто невозможно.
Огромное сомнение у судьи вызвало и то, что в своих первых показаниях, когда нас только привели к следователю, не осознавая всей серьезности происходящего, не зная о том, что погиб парень, мы давали показания, не описывающие происходящее полностью, умалчивая о некоторых моментах, принимая все происходящее за игру. Больше не было важно, что меня и Алису избили, что свидетели защиты и обвинения видели драку. Все это уже не имело значения.
Как бы вы не восприняли это, как бы не отнеслись к этому, могу сказать только, что признание своих ошибок - это уже полпути на дороге искупления.
В долгих днях, проводимых мною в камерах, я постоянно пытался понять, как все могло случиться именно со мной, как так произошло, что я сделал то, что сделал? Однажды мне приснился сон, сон, в котором я вспомнил момент, произошедший со мной за несколько лет до тюрьмы. Вот та точка отсчета, которая привела меня в тюрьму, вот тот случай, который заставил купить тот самый нож. Нож, которым через пару лет я воспользуюсь.
Верить написанному или нет - решать вам. Каждый должен составить свое суждение, но при этом нужно всегда помнить, что в такой ситуации завтра можете оказаться Вы!