***
Ноготь не оставляет на пластмассовой стене ни малейшего следа, а металлических предметов в камере нет. Отмечать прошедшее время с помощью незаметных царапин не получится. Интересно, а что делать с ногтями, когда они отрастут? Обгрызать? Остаётся предположить, что изуверы продумали и эту житейскую мелочь: закачают в мой домик усыпляющий газ или подмешают в еду снотворное. И под лёгким наркозом сделают маникюр с педикюром или вырвут зуб, – какие проблемы?
Если обеденное меню отличается от ужина и завтрака дополнительным первым блюдом, то достаточно вести мысленный учёт количества обедов. Их число будет соответствовать отбытому сроку – в сутках. В этом случае время до обеда можно смело относить к первой половине дня, а кормление после него – считать вечером.
Если всё одинаково, то нужно учитывать все приёмы пищи. А для определения общего времени заключения достаточно разделить полученное число на три: вряд ли в этой тюрьме кормят чаще трёх раз в день. Поел двести семьдесят три раза, значит, отсидел три месяца. Но имеют ли эти рассуждения какое-то практическое значение, если последние двадцать лет я просыпаюсь ровно в три часа ночи от боли в суставах? Тюремный врач об этом знает, и меры будут приняты – не сомневаюсь. Но единственный российский препарат, которым я пользуюсь все эти годы, ничего не меняет: боль начинает грызть с точностью боя кремлёвских курантов. Вот такие удобные «биологические часы»: раз в сутки они показывают точное время. Так что не стоит морочить себе голову: во всём можно найти позитив. От боли меня спасает не лекарство, а привычка её терпеть и давно проверенная истина: всё проходит.
Кстати, если вдумчиво относиться ко всем невзгодам и испытаниям, выпавшим на долю человека, то вопрос «за что?» никогда не встанет: всё и всегда заслужено собственной жизнью. У меня появилась масса свободного времени, которое нужно использовать с чувством и толком. В конце концов, такой уникальный отдых от суеты сует внешнего мира далеко не каждый может себе позволить: отдельный домик со всеми удобствами, полная безопасность и неназойливая охрана, трёхразовое, будем надеяться, питание, полноценная тишина и приятное ощущение одиночества – в самом центре огромного города. И всё это – совершенно бесплатно. Я это честно заслужил. Конечно, мне очень жаль огромный персонал этого заведения, который денно и нощно пялится в мониторы и следит за любым моим движением, фиксирует показания датчика о температуре тела и кровяном давлении, составе крови и лимфы. Когда-нибудь я почитаю им свои стихи, ведь домик не только просматривается, но и хорошо прослушивается. Им, трудягам, будет приятно, да и мне – полезно: голосовые связки от молчания слабеют.
Придётся для идейных врагов придумать длинное стихотворение: «Мой друг Палач, не долги наши встречи, я думаю о вас, скорбя…». Да, что-то в этом роде. Но уж пусть потерпят, пока сочиню дальше. А ведь совсем неплохая мысль… Никто не запретит мне говорить вслух. Они обязаны прилежно слушать – по долгу службы. И можно поболтать на очень интересные темы. Заодно и проверить кое-что. Если мои «сольные концерты» покажутся им опасными, то непременно последует ответная реакция: ослепительный свет – круглые сутки. Или полная темнота, или какой-то противный звук – на одной ноте. В любом случае я пойму, что их – достал.
Но для начала нужно закончить размышления на важную тему. Арест всегда выбивает из колеи – ничего с этим не поделаешь. Я ведь совсем не герой, а самый обыкновенный человек. Состояния тревоги и откровенного страха мне хорошо знакомы. Как говорится: я – не трус, но я – боюсь. Итак, на чём я остановился…
Всё-таки без записей ужасно неудобно… Нужно вспомнить хотя бы окончание статьи. Да, вот: я думал о взаимосвязи гордыни и смирения. В конце нужно написать:
«Истинный христианин, получив пощёчину, должен подставить вторую щёку. Можно понимать это буквально и перепутать рабскую покорность с добродетелью смирения. Но суть древней притчи об отшельнике, изгнавшим таким поступком беса, который просто не выдержал смирения старца, не столь очевидна и проста, как это кажется. Думаю, что страшная сила смирения в том, чтобы всегда поступать так, как подсказывает совесть, независимо от очевидных и ужасных последствий. Ты неизбежно получишь удар, несравнимый с пощёчиной. Но это не смутит тебя, и ты смиренно продолжишь своё дело в полной уверенности, что за первым ударом последует второй, третий. Что каждый последующий окажется больнее и подлее предыдущего. Что несметные полчища тех, кто одержим бесовщиной, будут бить и ломать тебя до тех пор, пока ты не умрёшь или сила твоего смирения не сменится на рабскую покорность. Но, подчинившись силам Зла, ты станешь уже не собой, а кем-то другим.
Мне кажется, что христианские понятия «гордыня» и «смирение» вовсе не антиподы, как это принято считать. Они неразделимы, как два лика Януса: один из них – Смирение – обращён в прошлое, другой – Гордыня – смотрит в будущее. И если ты борешься со злом, то должен со смирением оценивать всё, что удалось сделать, и быть готовым принять подлый удар в спину. А без гордыни невозможна победа: ты должен быть убеждён в своём превосходстве над силами зла».
***
Мои благодетели подали ужин. То же самое жёлтенькое великолепие, но без чудесного супчика. Настроение прекрасное и аппетит – отменный: день удался. А ведь мне казалось, что проводить вынужденный досуг придётся в воспоминаниях. Жить прошлым – не лучший вариант времяпровождения, но я спасался этим в тайге, многократно «прокручивая» в памяти совсем коротенькую на то время жизнь. Пытаясь моделировать будущее и предвкушая возвращение на «большую землю», я разыгрывал в мыслях варианты диалогов с родственниками и знакомыми. Потом удивлял их неожиданным смехом, если всё совпадало – от первого и до последнего слова.
Но сегодня, уже в первые часы «отсидки», пришло решение главной проблемы: как превратить время бессмысленной для меня изоляции в продолжение того, чем я занимался вне стен этого замечательного домика. Знакомый актёр сказал однажды: «Если в зале есть хоть один зритель, то я живу на сцене для него». В моей ситуации есть нечто схожее. Правда, я не вижу зала, но уверен: зритель, как минимум – один, у меня есть. И это не лагерный солдат-вертухай, который знает только свой простой манёвр: «Моя твоя – не понимай, твоя беги, моя – стреляй».
Мой зритель – молодой офицер госбезопасности. Ему приказано внимательно смотреть в монитор, ловить каждое слово, произнесённое вслух, и анализировать любое моё движение, чтобы пресечь попытку самоубийства каким-нибудь четыреста первым способом, не описанным в учебной спецлитературе. Я уверен, что «собачью вахту», когда ночь переходит в утро и мучительно хочется спать, несут только молодые офицеры, совсем недавно вступившие на путь служения режиму. В этом смысле за последние сто лет Россия изменилась мало. А говорить нужно именно в такое время. Всё равно я просыпаюсь от этой чёртовой боли.
Возникает вопрос: какие душевные струны я должен затронуть в молодом парне, чтобы он меня не просто слушал, но и услышал?
В истории российского революционного движения есть одна мрачная фигура – Сергей Геннадьевич Нечаев, создавший в 1869 году организацию «Народная расправа». Более всего этот откровенный уголовник известен тем, что без убийства студента Иванова, которое он организовал и за которое получил двадцать лет каторги, не появились бы «Бесы» Достоевского. Каторгу заменили тюрьмой, и Нечаев просидел в одиночной камере Петропавловской крепости до самой смерти в возрасте тридцати пяти лет. Ему удалось войти в доверие тюремных охранников – дремучих и малограмотных мужиков. И через них он поддерживал бесперебойную связь с народовольцами. Если у Нечаева получилось найти общий язык с сиволапыми мужиками, едва понимавшими значение многих русских слов, то мне должно быть легче: офицеры КГБ неплохо образованы.
О чём же говорить, чтобы гэбэшные мозги не сразу переклинило служебными инструкциями, и мой зритель-слушатель не увидел во мне коварного и хитрого врага?
Об отравляющем влиянии «быстрого питания» продуктами массовой культуры? Бесполезно. Отпадает и весь круг вопросов идеологического зомбирования населения России – самого офицера долго и упорно учили этому подлому делу.
И вряд ли его душу тронут досужие рассуждения о том, что во времена Сталина главной движущей силой общества был страх, обеспечивающий реализацию грандиозных планов. Что в наше время на смену страху пришло индивидуально-животное равнодушие ко всему – до самого порога ближайшей к тебе «скотобойни» – или катастрофы, в которую ты сам попадаешь, или обломков дома, уже раздавивших твоё тело, или рук убийцы, которые сомкнулись на твоём горле. Кто знает, возможно, в последние секунды человек понимает: что-то в этой жизни было неправильно. Но его уж нет, а несметные стада ещё живых соплеменников покорно бредут дальше, втаптывая в жидкую грязь под ногами и тех, кто упал, и саму память о погибших, и нравственные идеалы, без которых добро и зло легко меняются местами, а общество перестаёт развиваться. Но смешно тратить силы на душеспасительные беседы такого рода с офицером КГБ, если его боевая задача – сохранять паству в незыблемо-животном состоянии, удобном для государственного управления.
Всё это совершенно не подходит для моего монолога. Говорить нужно о человеческой жизни вообще. И ни в коем случае не произносить ключевых слов, которые для него, как сигнал трубы для полковой лошади.
Для начала я должен проникнуться если не любовью, то хотя бы симпатией к невидимому зрителю, который находится по ту сторону «рампы». И отчётливо представлять, что он – не дьявол в людском обличии и не больной, в душе которого поселился бес. Он – просто человек. Чей-то сын и муж. Возможно, отец маленьких детей. Получает зарплату в «день чекиста» – по двадцатым числам каждого месяца. Он честно работает стражем установленного на родине порядка. Но не одинокую лебедь-Россию, юдоль скорби, а этот порядок он и считает своей Родиной. И мне нужно учитывать, что этот человек – не меньшая жертва ловкой подмены понятий, чем любой из многих миллионов моих соотечественников.
Все мы появляемся на свет одинаково голыми, беззубыми и беззащитными. Нет среди новорожденных ни «волков», ни «овец». Человек не рождается подлецом или сотрудником госбезопасности – знака равенства я никогда не ставил. Он становится тем и другим в силу обстоятельств и собственного выбора.
Невозможно отрицать, что для волков и баранов обширные пастбища – в равной степени – родина. Но никогда я не слышал о «бараньих законах» на этих пастбищах. Закон на них – един для всех, а вот питание – разное. Бараны мирно щиплют зелёную травку и даже иногда замечают, что роса на ней – цвета крови, а кое-кто из собратьев бесследно исчез.
И паренёк этот, в погонах, вовсе не виноват, что в нём, молодом барашке, обнаружили волчьи задатки, обучили нужным повадкам и внушили крепко-накрепко, что он и есть – самый настоящий волк. Правда, ещё молодой. Но – перспективный. Он всё тот же «биоробот», но с особой «волчьей» программой в человечьем мозгу.
И в его голове, полностью занятой этой программой, мне нужно найти хотя бы одно маленькое живое место, которое ещё не потеряло чувствительность.
Я должен сказать ему нечто неожиданное.
***
Прошу тебя только об одном: не подумай, что я схожу с ума. Многочисленные проверки и тестирования, которые проводили специалисты твоего ведомства, показали, что я обладаю на редкость устойчивой психикой. В этом смысле я абсолютно здоров.
Ты, бедолага, мучаешься от безделья. Тебе хочется спать. Но ты вынужденно таращишься на экран монитора. И ты не имеешь права ни на секунду снять наушники. Поэтому тебе ничего не остаётся делать: расслабься и внимательно слушай чистосердечное признание политсана. Повторять я не буду.
Эта ночь для меня особенная. Сегодня – очередная годовщина совершения убийства. А такие преступления, как ты знаешь, не имеют срока давности.
Это роковое событие произошло в ночь на 13 сентября 1974 года, на берегах безлюдной таёжной реки. Именно тогда, ровно тридцать восемь лет назад, я тяжело ранил человека.
Я старался его спасти. Но одно из двух пулевых ранений оказалось смертельным.
Я так и не узнал его имени. Он умер у меня на руках, был в сознании, но не произнёс ни слова. После того, как его сердце остановилось, я не пытался скрыть следы преступления. Я старался оставить всё, как было. На примитивных инструментах, которыми мне удалось извлечь одну пулю, на моей одежде и руках ещё утром были отчётливо видны следы его крови. Да и сама пуля – измятый и окровавленный кусочек свинца – сохранилась.
Мне было девятнадцать лет, и я мечтал тогда лишь о скорейшем наказании. Но до ближайшего населенного пункта было около полусотни километров.
Когда я выполз из чума, чтобы как следует укрыть труп от птиц и хищных зверей, вокруг лежал первый снег. И в этот момент я испытал такой ужас, что зашевелились волосы: убитый мной человек пропал.
До сих пор я не могу объяснить бесследное исчезновение мёртвого тела, которое едва вытащил из брезентового чума, чтобы не лежать с ним рядом.
Я не в силах понять: как на месте покойника, появился убитый гусь с нефритовым кольцом на перепончатой лапке. Прежде оно украшало безымянный палец на правой руке старика. Сейчас это кольцо на моём пальце. На той же руке. А на плече – татуировка. Такая же, как у него: эмблема десантных войск и те же буквы – ДШБ.
После того, как мой возраст перевалил пятидесятилетнюю отметку, я с растущей тревогой вглядываюсь в своё отражение. И пугают меня вовсе не признаки неизбежной старости. В любом зеркале я вижу лицо, на котором всё явственнее проступают черты убитого мной человека. В этой камере нет зеркала, но и без него я отчётливо помню его заострившееся лицо и глаза, в которых медленно угасала жизнь. Это уже почти в точности – моё лицо и мои глаза.
Я значительно старше тебя. И, как всякий немолодой человек, часто думаю о смерти. Всегда был уверен, что у каждого из нас биологическая смерть наступает только один раз. Я – материалист и не верю в чудеса. Но чем старше я становлюсь, тем чаще прихожу к чудовищной мысли, что попал в необъяснимую петлю времени.
А растущее сходство с убитым стариком – вовсе не мистическое наказание за случайное преступление. Он – это и есть – я.
В это невозможно поверить, но день моей смерти – в далёком прошлом.
Это 13 сентября 1974 года, когда я был смертельно ранен из малокалиберной винтовки ТОЗ-17. И ты можешь мне не верить. Но я нахожусь в этой камере и говорю с тобой лишь потому, что петля времени ещё не сомкнулась окончательно. Будущее пока не пересекло неведомую точку, с которой начнётся возврат в прошлое, к дате моей смерти.
Как я попаду на тот дикий берег Нижней Тунгуски?
Когда это случится?
На эти вопросы у меня ответов нет.
Но я до мельчайших подробностей знаю все обстоятельства своего убийства, которое, по существу, – самоубийство – тягчайший грех. Я знаю, что петля времени скоро замкнётся, и первый цикл завершится. А потом мои жизнь и смерть будут идти по одному и тому же кругу. Возможно, и эта ночь, и наш разговор будут повторяться – бесконечно.
Скажи, что может быть страшнее подобных знаний о собственной смерти?
И подумай на досуге: как можно сломать и чем испугать человека, который обречён вечно жить, и вечно умирать?
Госбезопасность России ломает голову над вопросом: какие мотивы побуждают человека стать политсаном? Возможно, среди нас есть душевнобольные люди, которые воспринимают себя неким мессией. В периоды весенних и осенних обострений, в них разгораются угольки неутолимого желания – спасти человечество. Некоторые политсаны искренне верят в Бога, и эта безграничная вера лежит в основе поступков, которые вредят существующему режиму. В том биологическом материале, что вы сделали из людей, они пробуждают души от гипнотического сна вашей идеологии, а потому смертельно опасны. Кто-то из нас входит в когорту профессиональных разрушителей. Им не важны отдельные люди. И в этом они ничем не отличаются от вас. Для них противна любая форма государственного устройства. Они безумно любят «себя в революции» и не способны к «революции в себе». Всех нас объединяет лишь одно: мы – идеологические противники вашей системы и ваши враги. А в этом мире не принято любить врагов: ни тебя, ни меня не учили этому. Заложенная в тебя программа никогда не позволит «возлюбить врага своего». И я не жду от тебя ни снисхождения, ни прощения, ни любви. Пока тебе достаточно знать, что ты надзираешь за человеком, для которого нет земного суда. Бесконечная смерть не будет для меня ни наказанием, ни счастливым избавлением. И я думаю только о той части жизни, которую ещё могу изменить.
Я стал политсаном не от лютой ненависти к вам и не от трепетной любви к тем миллионам несчастных, которые уже не понимают: кто они? Я – не герой, а самый обыкновенный человек. И стал политсаном от обычного страха. Да, ты не ослышался.
Я боюсь, что мне предстоит бесконечное повторение жизни среди чавкающего стада соотечественников. Абсолютно глухих, слепых и немых – во всём, что прямо не касается их примитивных биологических потребностей. Я мечтаю, что когда-нибудь вырвусь из проклятой петли времени и окончательно покину мир граждан России, а не страну человекообразных биороботов – с тем же названием. И пока не закончилось моё личное будущее, я собираюсь делать всё возможное для разрушения вашей программы промывания мозгов и зомбирования, которая с раннего детства делает из людей – рабочий скот. Ты, как и все твои «братья по оружию», действительно не ведаете, что творите. Для некоторых из вас прозрение будет страшным: нет ничего постыднее, чем сознательное участие в уничтожении собственного народа.
Продолжение http://www.proza.ru/2011/10/28/1526