***
Речной путь от зимовья Мандикит до деревни занял всего полдня. Лодка без перегруза и вниз по течению шла значительно легче и быстрее. Больше всего обрадовались нашему возвращению детишки, но и Мальвина старалась изобразить на лице радушную улыбку. Мы скоренько истопили баню и помылись перед длинной дорогой в Курью, где нас, по словам Бирюка, поджидала тяжёлая, но хорошо оплачиваемая работа до сентября.
Я силюсь вспомнить две сотни километров Тетеи, которые проплыли перед глазами за двое суток, но берега невзрачной равнинной реки были столь уныло-однообразными, что все впечатления о них начисто стёрлись в памяти. Но остались в ней те далёкие, но от этого вовсе не ставшие приятными, размышления о сущности наших отношений с Лилит.
До встречи с ней я уже получил ясное представление о неразделённой любви, но не имел опыта любви счастливой. В то время мы были молоды и совершили ошибку. К сожалению, мы не противились, а, наоборот, пошли навстречу тому, что случается между мужчиной и женщиной естественным образом, но далеко не всегда приносит счастье обоим.
В лице Лилит у меня появился друг, способный понять и оценить мои мысли, и тонко чувствующий то, что испытывал я. На мою беду этот друг оказался женщиной, а сложившиеся обстоятельства буквально обрекали нас на неизбежную каторгу супружества. Ответственность друг за друга в новой жизни, далёкой от цивилизации, полностью исключала возможность побега. Это в городе Лилит легко могла выйти из трамвая и сказать, что больше не хочет меня видеть. Я терпеливо шёл за ней, но не потому, что любил, а потому что хотел спасти её от двух неприятных и очень тяжёлых болезней. Как верный друг, который понимает, что никто другой не сможет этого сделать.
Сегодня я хлебаю безвкусную тюремную пищу, а Лилит уже давно нет на белом свете. Груз наших общих грехов досталось нести мне. И от него не избавиться даже с помощью беспощадного анализа прошедшей жизни. Я жую хлеб, похожий на вату, и лениво думаю, что все беды на Земле происходят по равнодушному закону теории вероятности, которая не допускает слишком частых счастливых совпадений.
В холодной свиридовской квартире меня ждёт другая женщина. Она добра и внимательна. Она уважает мой образ жизни. Возможно, она даже гордится тем, что является женой необычного человека из редкой породы «политсанов». Она стойко переносит все испытания, выпавшие на её долю по моей вине. Но какое может быть счастье меж нами, если мы не совпали? Если не стали единым целым? Если опять не совершилось чудо на Земле? Если в очередной раз из случайных человеческих половинок не сложился земной бог, чьё имя Любовь?
Моя вина перед людьми состоит лишь в том, что свой единственный шанс – любить и быть любимым – я упустил. Потому что не разглядел вовремя ту женщину, с которой только и мог быть счастливым на этом свете. Но мой поезд ушёл, а я остался в пустеющем мире воспоминаний о тех, в чью жизнь грубо вмешался, о крае земли, где был когда-то счастлив и несчастен, где и до меня, и после меня, люди слышали и будут слышать ворчание реки на шиверах, глухой кашель напарника в маленьком зимовье, скрип вымороженного снега на лыжне и тихий шёпот холодных звёзд.
После тесного коридора Тетеи, Тунгуска показалась просторной и необъятно широкой. Ещё тридцать километров мы поднимались по ней до Курьи, вымирающей деревеньки на правом берегу, где усилиями власти были построены и большая ферма для откорма бычков, и брусчатый дом для рабочих пилорамы и скотников, и сама пилорама, запитанная от дизельной электростанции.
Позже мы узнали, что Курье для процветания не хватало одной мелочи – трудоспособных людей. Они почему-то не рвались сюда, за шестьдесят километров от райцентра, чтобы «плодиться и размножаться», и в поте лица добывать хлеб свой насущный, вдали от школы, магазина и дома культуры. Они упорно не хотели жить в Курье, чтобы распиливать брёвна на доски и брус, и «крутить хвосты» бычкам, жиреющим на благо Родины. В деревне жили три семьи пенсионеров и рано овдовевшая бабёнка неопределённого возраста.
Ферма уже два года тосковала о бычках и любовалась тремя засохшими коровьими лепёшками, взявшимися неизвестно откуда. В доме не пахло жильём, хотя пустые бутылки и тряпьё валялись по углам. Дизель угрюмо молчал, и новая пилорама без электрического пропитания застыла в работе на полдороге, так и не распилив бревно, последнее в едва начавшейся производственной жизни.
Нас послали сюда, чтобы заткнуть досадную прореху в плановом хозяйстве. Чтобы всё здесь, наконец, закрутилось и завертелось, и запилило, и завизжало под нажимом трудового энтузиазма, оправдывая затраты государства и принося ему пользу.
Пока мы осматривали уныло-безлюдное хозяйство и перетаскивали пожитки и провиант с берега в нежилую бич-хату, на краю огромного поля, заваленного лесом, показался гусеничный трактор. Он выписывал какие-то бодрые фортеля, переползая через стопы сосновых хлыстов, а потом остановился и заглох. Из кабины шустро выскочил коренастый мужичок в кирзовых сапогах и вприпрыжку побежал к нам.
- Ну, наконец-то! Я вас со вчерашнего дня жду! – заорал он ещё издалека.
Вблизи мужик оказался вполне симпатичным и улыбчивым дядькой лет сорока с неопределённым хвостиком. Он сразу объявил, что рамщик в бригаде – самое главное лицо, а он – оно и есть, потому что половину жизни он пилит лес и, самое малое, треть бараков в стране построена из его бруса и досок. Что в свободное от работы время звать его можно Юркой, а на работе – только Алексеичем. Что остаток дня мы потратим на обустройство, а завтра он начнёт делать из нас матёрых шабашников, потому что задача бригады – аккордно распилить весь этот грёбаный лес, чтобы сорвать обещанный куш с районного начальства.
Так мы познакомились с Юрой Смирновым – великим работягой, хохмачём и безвредным баламутом.
***
Вечерами, сидя у костра, мы слушали бригадирские байки о том, как он попал сюда.
Смирнов стал профессиональным охотником случайно, только благодаря неосторожному объявлению, которое напечатали однажды в охотничьем журнале: «Н-скому промхозу на постоянную работу требуются штатные охотники». Юрка насобирал денег на билет в один конец и в плетёнках на босу ногу, с болоньевым плащом подмышкой прилетел прямо в Байкит, на Подкаменную Тунгуску.
Таких чудиков, в сандалиях и летних туфлях, в спортивных трико, с плащами или без них, набралось полторы тысячи. В небольшом поселке случилась, как бы сейчас сказали, «гуманитарная катастрофа» – количество ртов всего за месяц удвоилось, а вакантных рабочих мест было десять. Как уж власти управились тогда со стихийным нашествием прожженных бичей и молодых авантюристов – это другой разговор. Но Юрка, благодаря своему лёгкому характеру, все-таки пристроился напарником к одному из местных охотников. Мужики старше и опытнее «не прошли по конкурсу», а Юрка, не имевший в то время даже маломальского представления о соболином промысле, той же осенью попал в тайгу.
С того первого сезона на Подкаменной прошло двадцать лет. Юрка за это время успел переместиться на Нижнюю Тунгуску, давным-давно обстроил свой участок и стал Юрием Алексеевичем, или, попросту, Алексеичем. Если сложить все дни его промысла да прибавить к этим дням время, потраченное на выход из тайги, то получится, как со смехом говорил сам Алексеич, «семь лет одиночного заключения». Их можно хоть вычитать из жизни, хоть прибавлять – вопрос ведь в том, что считать жизнью…
Алексеич считал, что нужно иметь крепкое устройство души, чтобы выдержать испытание тишиной и одиночеством, спокойно работать под «шёпот звезд» и философски относиться к успеху и неудачам. В «правдишной» душе не должно быть дырок, куда обязательно проникает страх и отчаянье. «Унылый человек с нежными и тонкими кишками непременно бросит промысел и найдет для себя занятие менее потное».
Алексеич терпеть не мог нытиков, а потому почти сразу добился права охотиться без напарника. Это разрешалось далеко не всем – только самым надежным и хладнокровным. Такой мужик, если жизнь прижмёт, отпилит себе покалеченную ногу, сделает из подручного материала протез, научится на нём ходить, но непременно выйдет из тайги сам, чтобы не утруждать людей бесполезной суетой, а себя не унизить героическим «спасением».
Но один раз Алексеич все-таки выскочил из тайги намного раньше положенного срока. Случилось в тот год необъяснимое наукой нашествие медведей-шатунов. Первого из них попридержали собаки, и Алексеич успел сделать точный выстрел, почти в упор. Между прочим, не из ружья или карабина, а из обычной малокалиберной винтовки, с которой промышляют белку и соболя. Из нее можно и лося убить при случае. Конечно, не сразу «наповал», но можно. А вот в медведя из нее стрелять не стоит – лучше самому себе в лоб. По крайней мере, не почувствуешь, что тебя уже едят. Алексеич об этом прекрасно знал, но выхода не было. Попал в убойное место. Повезло.
Но на этом его неприятности не закончились. Примерно через неделю уже второй шатун попытался разгрызть голову Алексеича, как грецкий орех. Медвежьи зубы, к счастью для охотника, стёрлись от неправильного питания в течение долгой жизни, и дряхлеющий хозяин зубов благополучно принял смерть от острого ножа.
Третьего нападения охотник дожидаться уже не стал: «Сгрёб я в охапку мешок и шапку, прихватил на живую нитку лоскутья кожи на голове, и бегом к бабе своей, жаловаться. Я ж, ребята, в свою тайгу за соболями прилетел. А тут прошёл по следам последнего и сам себя почувствовал едой. «Вижу: идёт, бля, серьезная охота «скрадом», и скрадывают, бля, самого Юрия Алексеича Смирнова, то есть меня! Какие соболя? Того и гляди, самого сгребут! Шатуны же, падлы, здоро-о-о-вые…»
Про свое геройство Алексеич в подробностях не рассказывал, чесал голову с заросшими шрамами и говорил только одно: «Смотрит он на тебя строго, бля, как мужик на пельмень. Будто ты у него с вилки соскользнул. На него надо как на танк, бля, только с гранатой идти». Вообще-то Алексеич не любил матерных слов, но, вспоминая тот сезон, всякий раз будто заново переживал опасность и не очень сдерживал язык.
Однако «шатуний сезон» остался в далёком прошлом, и каждую осень Смирнов привычно укладывал в вертолет ящики и мешки, закатывал бочки, затаскивал в него упирающихся собак, и улетал на свой участок, граничащий с Красноярским краем. Полёт у охотника почти как у десантника – всегда только в один конец: его забрасывают в тайгу по воздуху, но возвращается каждый по земле, своим ходом. К примеру, Алексеичу только до деревни выходить приходилось километров двести пятьдесят. А до райцентра, где плакала по ночам его жена, топать ещё сто двадцать вёрст по нартовой дороге. Но это уже ерунда – главное дойти до деревни.
Шёл Алексеич через участки других охотников и радовался каждому живому человеку. И тут уж – разговор до самого утра, тут и кружка-другая прозрачной и дёрзкой бражки, настоянной на пшене, и ведро выпитого чая, и дым коромыслом от пахучей махорки. Как не поговорить двум человекам, если четыре месяца подряд оба слышали только лай собак, скрип лыж, да собственные мысли, сказанные вслух для проверки: умеешь ты говорить или уже разучился?
Толковали всегда о жизни, но никогда о самом главном: почему у одного ловить соболей получается, а у другого нет? Секреты никто «в лоб» не выведывал: так, кое-что, «в общих чертах». Если что-то и спрашивалось, то будто бы ненароком.
А весь смысл охотничьего промысла, как и любого дела – в нюансах и деталях. Человек изобрёл массу хитроумных способов поимки соболей, но появление капканов сделало весь этот вековой опыт практически ненужным. Перед охотником-капканщиком стоят две задачи: безошибочно найти место и поставить капкан так, чтобы в подходящий момент он сработал независимо от снегопадов и прочих сюрпризов природы.
Тонкости охотничьей науки, о которых не пишется в книгах, мы и старались постичь в разговорах с бригадиром. От таких разговоров он не увиливал, но и сам их не начинал. Он, например, давно отказался от всякого рода долговременных ловушек: всяческих «домиков» и «двориков». При их устройстве не обойтись без острого топора, жердей, кольев и лапника. Смирнов придумал ловушки в виде снеговых куч. Может, конечно, и не сам придумал, но кто об этом знает?
Алексеич, правда, никогда не уточнял: как он выбирает место для устройства «кучи», а в этом-то и заключалась суть дела. Но ведь и женщина не расскажет во всех подробностях секрет своего неповторимого теста. Потому оно и неповторимо.
Продолжение http://www.proza.ru/2012/03/13/1095