Плехановщина? Скорее григорьевщина...
=========================================
В статьях, опубликованных в ВИ в номере 7 за 20041 и в номере 1 за 2007 год2, к.и.н. Е.А. Григорьева отстаивает в рамках специального вопроса о генезисе российского марксизма ту точку зрения, что отечественная история 20 века только тупиковый вариант всемирно-исторического процесса; вполне не новую, заявленную еще Чаадаевым на все отечественное историческое пространство; не обоснованную, утверждаемую единственно оглядкой на ЗАПАД, на его сложившиеся реалии; при полном невнимании, как к собственному историческому движению, так и к всемирно-историческому процессу в целом: «запад» ведь даже и на картушке компаса только 1/4 горизонта.
Не новым является и утверждение автора о поразившем российское общество на рубеже 19-20 веков массовидном умопомешательстве3, как субъективной основе этого отворота с благоустроенных англо-франко-германских дорог на отечественные косогоры и буераки. Пожалуй, в этом пункте можно было бы усмотреть некоторую новизну: приложение психиатрии к историографии — но увы, автор давно перехвачен и в этом. «Русскую бесовщину», как порчу «нормальной истории», привязывают уже не к И. Сталину (60-десятнический сонм), не к В. Ленину (Яковлевы, Волкогоновы и проч.), переступили уже и Петра (Богданов и др.) — едва ли не к Грозным Иоаннам; обращая «русскость» в форму наследственной шизофрении — более широко, солидно, последовательно продвигая следующий очевидный вопрос: о всемирно-историческом благе хирургической ампутации таковой. Нет, право, на уровень подобный тотальности г-жа Григорьева не поднимается, она только выразитель «общего мнения» по локальному вопросу, только палатная сестра при частном «по отечественному патологическом» случае. Более того, она даже находит в отечественной истории болезни моменты просветления: вот большевики плохо! плохо! плохо!4, а народовольцы хорошо! хорошо!5 — и поди тут, разбирай, где та черта, что отделяет Александра Ульянова от Владимира Ульянова-Ленина, и почему труп Александра II Освободителя так плохо пахнет, а Николая II Кровавого благоухает...
Но и эту сдержанность, соразмерность, почти «толерантность» (если не придираться, что заявляет Г. Плеханова лишенным моральных принципов честолюбцем6 — прохвост, что ли?; а В. Ленина, цитатой из Г. Бруцкуса, вообще зверем7), нельзя отнести к заслугам или новому взгляду собственно г-жи Григорьевой: эпоха «тотального отрицания» просто рассыпалась, изменилось время, т.е. общественное сознание, и философ Ю. Карякин, кричавший на страну в 1993 году «Россия — ты сдурела!» (вот чистый беспримесный образчик того методологического подхода, что определяет и ходы г-жи Григорьевой) канул в небытие; теперь так нельзя, теперь за это могут и побить; и даже не партийно-стайно, улицей… Теперь надо применяться к наличию г-на Шмырова в Перми, пробавляющемуся Гулаговским мемориалом; высокопоставленному московскому чиновнику, зычно указующему различать в Сталинской эпохе «не только плохое, но и хорошее»; крепкостоянию Мавзолея и Кремля на Красной площади — разрастающемуся в профессионально-исторической, не кликушеской, среде сознанию цельности, неделимости отечественного исторического пространства, без полировок и лакун на Трезвых Вовах и Пьяных Борях — какие есть…
Что может предложить исследователь на внимание этому по-русски запущенному, стихийному, идущему не сверху от интеллектуальных элит — в просторечии «от начальников», снизу от метущегося настроения массы, с раскачкой, не равномерно — на ускорение, процессу общественного отрезвления, если исходно-установочно приставил себя лечить больную аномалию, не исследовать социальную самобытность? Если в лучших своих порывах видит не дальше снисходительно-сострадательного «Бедная Россия», заблудившаяся в трех соснах; что ему конечно ясно, потому что это очевидно всему его окружению; это оговорено и приговорено — это уже парольно-знаковое «Мы с тобой одной крови…»; это уже установка позвоночника?
Взять пульс большого, встать в менторскую позу и огласить еще один диагноз; если по обилию предшественников не признать своего местопребывания в чумном бараке, из которого единственно разумно стоит приискать дверь наружу.
Но очевидно, что оформляемый таким образом дискурс является не академическим, а закамуфлировано политическим; продуктом не постигаемой, а навязываемой предвзятости. И осуществляемый грубо, агрессивно, с передержками и переиначиваниями, пренебрежением методик и процедур научного поиска, порождающим оглушительные открытия для дилетанта и позорнейшие натяжки для специалиста — он становится основой пиаровского опошления научного знания, вырвавшейся карикатурой, обратно набрасывающейся на стесняющую ее научность, от имени которой, но не к которой, апеллирует своим текстом переступивший грань объективного автор.
В последние годы в научно-гуманитарной среде России разрастается особая паразитическая опухоль, которую можно охарактеризовать как «Дилетантизм наоборот»; дилетантизм не от необразованности, неначитанности, незнакомства со специальными методиками — дилетантизм от «переучивания», от «переэкзаменования», от избытка цензовых сертификатов, от «образованщины», которая пожрала цель и смысл научного поиска, вывернув наизнанку соотношения внешней демонстрации и внутреннего содержания научного результата. И соискатель, отрапортовавший обязательный набор истин корпоративного минимума на положенном числе экзаменов и защит, продемонстрировавший владение навыками сциентистского подхода к социальному объекту в положенном количестве статей и сообщений; утвержденный ВАКом как ученый, вдруг разносится «кандид-уткой», разом потеряв оказавшимися фиговыми листочками «объективность», «доказательность», «верифицируемость» — и начинает плодить фантомы от «видений» и «подходов», о которых сказано: сон разума…
Когда в течении 3-х лет в 4-х статьях в ВИ и 600-страничной монографии С.Н.С. и К.И.Н. С. Нефедов (Уральский Научный центр) приписывает отечественной истории: а) монгольские; б) османские; в) китайские; г) шведские корни; и д) мальтузианское начало — начинаешь подозревать, что налицо особая форма инфантилизма, не возрастного, а научного: вполне подобная той, когда читая медицинский справочник, дети обреченно обнаруживают у себя признаки всех болезней, от абулии до ящура.
Очевидно, что это следствие той складывающейся практики безответственности утвердившегося в К.И.Н. и Д.И.Н. мимикрированного дилетанта, в том особом смысле, когда все внешние признаки состоявшегося ученого есть, но ученого, как такового, нет: нет объективно нового научного результата, нет ценностных ориентаций научной области, нет сознания цели научной деятельности — есть одно немереное желание успеха, все и сразу; перенос пиаровских мерок состоятельности на научную область, когда научный результат сводится к публикационной мельтешне, основательная новизна — к демонстрации начитанности, преимущественно в западных авторах.
Недооценка, пренебрежение, тем более заигрывание, последних двух десятилетий с околонаучным дилетантизмом, привели к тому, что порождаемая им пена стала подменять вид исторической науки, убеждая нестойких и не сложившихся следовать его простым критериям, а не уводящему за горизонт обыденности порыву; породила таких «кандидатов» как Носовский, таких «докторов» как Демин, таких «академиков» как Фоменко.
Это обстоятельство делает насущно необходимым, поднимаясь над уровнем естественного возмущения очевидной недобросовестностью квазинаучных текстов, превратить разбор и оценку потока текущего материала в каждодневное постоянное занятие оформляющейся исторической критики, принципиально отличной и от академической историографии, сопровождающей своими наблюдениями развитие исторической науки в целом, и от текущей библиографии, фиксирующей и оглашающей новинки; как единственного инструмента самоочищения научного поля от «мыльных опер» конъюнктурщины, дилетантизма и образованщины; сохранения чистоты научного дискурса от опошляющей приземленности, рептильности, групповщины; предостережение и возмездие автору, вышедшему за рамки поля научных ценностей, кем бы, как бы, и сколько бы он не пребывал в их высоком освящении; но обслуживая научное сообщество и в ином, благожелательном для автора смысле, обращая внимание на те стороны его материала, что возможно прошли мимо его зрения, или не явились в полной отчетливости в тексте; раскрывая значение его работы в более широком плане — о значимости которой в целом скажет лишь развитие исторической науки, и это конечно уже предмет историографии. Критика, принципиально отличная от внешних и групповых побудок по времени или случаю; критика, как имманентная составляющая самой исторической науки, подобно тому, как обзоры В. Белинского и Г. Брандеса стали неотъемлемой частью мирового литературно-художественного процесса.
И рассматриваемые статьи очень удобный объект приложения подобной критики в самых разных аспектах: концептуальном, методологическом, страноведческом, идеологическом, ибо осуществляя «перестроечную» реминисценцию над отечественной историей, г-жа Григорьева обратилась на тот «специальный вопрос», что стал «вопросом вопросов», выводящим на сумму всех отношений и Отечественной и Всеобщей истории с момента постановки; и как оказалось, не снимается тем, что Запад или Россия отвернулись от него — они не весь МИР; и по мере восхождения Китая на пьедестал 2-й сверхдержавы, он возвращается в политический дискурс — впрочем, этого г-жа Григорьева совершенно не видит; точнее в принципе не желает видеть, инстинктивно, как и все ее окружение, полагая в «китайском прыжке» опять ту же «болезненную аномалию». Это начинает видеть московский чиновник, уже потерявший на такой слепоте 1/4 территории и 1/2 населения под грохот оглушительного падения на 30—40-е место по сумме ВНП.
История 20-го века прошла под знаменем марксизма: именно в отношении к нему оформлялись, входили в жизнь или исторгались из нее все другие идейные течения, обретая или утрачивая материальную силу политических движений, идеологической основой которых они выступали. Марксизм стал сутью социально-политической истории России, Китая, Вьетнама, Кубы, Албании, во многом Германии; модифицировал политическое бытие всех европейских стран; стал исходным пунктом политического самоопределения Азии, Африки, Америк. Не видеть этого нельзя, «вырезать» это в привходящий политико-исторический контекст, подобно «масонству» великих французских революционеров 1789 года, невозможно: и встроенные в свои национальные системы СДПГ и Лейбористская партия Великобритании, и антипатичные к ним ФКП и ИКП ведут свое родословие из марксизма, из постулированного им объективного познания действительности и ее революционного отрицания. Это квинтэссенция социальной диалектики, та истина, которая, будучи раз открыта, может быть закрыта только как первый шаг к закрытию истории человечества. Ее осознание в России стало исходным пунктом метаморфоза российской истории 19 века в историю 20-го.
Это субъективно осознавалось участниками социально-исторического процесса, о чем они многократно заявляли (Г. Плеханов, В. Засулич, Н. Морозов, В. Ленин…); это утверждают многолетние исторические штудии, обзор наличной исторической фактологии, результаты и итоги века — поэтому октроирование отечественной истории 1917—1985 гг. до патологического абсцесса начинается именно в этом пункте, различаясь только в деталях у различных авторов. Одни утверждают исходное совращение невинной русской души еврейски-злокозненным марксизмом, ставшим для России тем, чем стало для Европы обретение сифилиса в 1494 году — на последнем поднаторела Концептуальная партия Единства России, занятное сообщество полусотни бесхозных секретарей горкомов, офицеров-отставников и физиков-теоретиков, чрезвычайно критичных против всех структур (свойство теоретиков), кроме власть предержащих (субординация офицеров); в области филиации идей умещаясь на пространстве, очерченном Нилусом, Пихно, Дубровиным около 1900 года (образованность секретарей).
Более основательным, т.к. стоит на точке зрения признания развития капитализма в России; «ведущим», потому что вовлекло в свои ряды большинство цензовых академических авторов, представляется направление, отстаивающее традиционное, основанное на результатах исследований и советского периода, но с преобразованием оценок с «+» на «–», которое связывает пагубность марксизма для России с противостоянием Плеханова — Ленина, т.е. на его порче и гангренозным перерождение уже на отечественной почве; оттого, что «демагог — Ленин» переговорил «патриция — Плеханова». Именно его представители, поддерживающие преемственность если не научных результатов, то хотя бы собственных биографий, выступили против искажающих новаций 1-й статьи Е.И. Григорьевой8, создав о ней преувеличенное мнение и даже прилепив термин, употребленный правда иронически «новый исторический прорыв» — остальное сообщество восприняло ее по преимуществу неприличной благоглупостью, появившейся только вследствие конъюнктурной ситуации, когда «демократией» и «проклятым прошлым» обязали журналы, а «патриотическими традициями» занялись чиновники.
Новизна г-жи Григорьевой заключается в том, что она пытается соединить детскую невинность русской души с чистотой марксистских помыслов, а оглушивший весь век результат приписывает «все путающему черту» по имени Григорий Валентинович Плеханов, который, уловив легковерные слабые души (Веры Засулич, например), вкачал в них собственный яд, никакой не марксизм, а «плехановщину» (а они бедные, не то что языков, даже грамоты не знали, потому не могли проверить искусителя даже по 1 тому переведенного на русский язык «Капитала»)9.Итогом стало нарождение Российской Социал-Демократии, исходно враждебной и «Марксу», и благосклонным к нему русским людям «народовольцам», и народившимся партеногенезно от «Капитала» подлинным русским «марксистам» огромного списка от К. Анненкова, М. Ковалевского, Де-Роберти до П. Струве, к которому присовокуплен еще и всеобщий синодик Питирима Сорокина, где собраны абсолютно все, и Д.И. Менделеев, и С. Южаков — это показалось бы возмутительно расширительно и самому Питириму Сорокину.
Но для того, чтобы эта операция была хоть как-то обоснована, г-же Григорьевой пришлось провести некоторые преобразования и самого классического марксизма; «подтесать» его к своему в;дению; хотя в целом, как к «западному» и «цивилизованному» она относится к нему осторожно, отчасти даже робко. Некоторое «расширение», чтобы встроиться, выглядит так: «основоположники российской социологии изучали принципы формирования групповой солидарности (в терминологии К. Маркса — классов), место и роль личности в обществе, взаимодействие героев и толп»10. И далее «Групповую солидарность рабочих Маркс назвал классовой солидарностью пролетариата»11. Вот так!
Оказывается Маркс под другими терминами изучал то же, что и русские, по преимуществу буржуазные, социологи; как, впрочем, и социологи других стран; и он закономерно включается в общий ряд от О. Конта до Г. Спенсера; а последние обретают право на «марксоидность». Увы, налицо действительно «прорыв», называемый в формальной логике «ошибкой посылки силлогизма», подобной софизму «Рога»: «то, что мы не теряем — мы имеем; ты не терял рогов — ты рогат» и заниматься социологией вовсе не значит быть марксистом.
Впрочем, причины подобной ошибки не в нарушении неряшливым автором формальной логики, а в неразличении г-жой Григорьевой сознательно или по незнанию, «класса» как субъекта обезличенной экономической макромодели марксизма, оформившейся в политэкономии, и группы, как выражение субъективно-объективной множественности сознания на микроуровне классической социологии. И за попытки такого рода Ф. Энгельс вполне однозначно определил отца современной социологии О. Конта — Ein Ezel! (по-русски — «Олух»)12. Те же цитируемые автором русские социологи видели это вполне отчетливо, что г-жа Григорьева могла бы заметить хотя бы в приводимом ею фрагменте из воспоминаний М. Ковалевского «Один (Спенсер) настаивал может быть чрезмерно, на автономности личности, другой (Маркс) — доводил общественную солидарность до тех пределов, при которых индивид становился бессознательным орудием производства…»13 и попытка снятия антитезы выглядит столь же «естественной», как отождествление собаки И. Павлова с углеводородами А.Бутлерова — все то же сознательно-злонамеренное смешение политэкономии и социологии в контовском понимании, т.е. того, что вообще-то лишь «социометрия»; или «социография»; та ситуация, о которой писал Ф. Энгельс «они находят теперь, что, по крайней мере, в этой области всего безопаснее не иметь совсем никакой науки»14.
Подтесав, таким образом, марксизм, прямо скажем вполне топорно; причесав его к Г. Спенсеру, М. Ковалевскому, Де-Роберти, оградив Н. Михайловским и С. Южаковым; и изредка обстругивая отдельную торчащую щепу частными замечаниями, г-жа Григорьева приступает ко 2-й части своей задачи: разводит «цивилизованный марксизм», т.е. марксизм Э. Бернштейна, К. Каутского, Э. Давида, Г. Фольмара, Э. Вандервельде с «грубым», «искаженным», «фальсифицированным» марксизмом Г. Плеханова — он же В. Ленин.
Делается это уже «обоснованно социологично»: первые составляют «группу Маркса»; второй за ее пределами. Первые приятных манер, интеллигентны, воспитаны, образованны; того-то нередко видели у К. Маркса, Ф. Энгельс этому часто писал, тому что-то завещал… Ну прямо Святое Семейство какое-то; а как они ровно, дружно идут: все вместе, все против Второго — по утверждениям г-жи Григорьевой…
Но каким ударом по построениям автора являются биографии указанных лиц. Г. Фольмар в 90-е годы пребывал в крайней вражде с Э. Бернштейном и К. Каутским, последовательно проводившими линию Ф. Энгельса на разоблачение его раскольнической деятельности в партии, имперское пресмыкательство, право-буржуазный уклон в аграрном вопросе15; тот же Э. Бернштейн вместе с Г. Фольмаром стали объектами жесточайшей критики на Ганноверском 1899 и Дрезденском 1902 года съездов СДРПГ со стороны А. Бебеля и К. Каутского вкупе с Г. Плехановым16, вплоть до унизительного отказа от своих взглядов. О степени близости Э. Давида и Э. Вандервельде к К. Марксу и Ф. Энгельсу, если следовать «околоточно-групповому» методу г-жи Григорьевой в политологии, говорит уже то, что в огромном рукописном наследии классиков первый упомянут 1 раз, а второй 217. И не естественной ли предположить, что составленный таким образом «оркестр» при исполнении оратории «Карл и Фридрих» уподобятся достопамятному квартету «… Мартышка, Осел, Козел, да Косолапый Мишка…».
Впрочем, в этой группировке выступает уже некоторый содержательный смысл: г-жа Григорьева соединяет их по утверждаемому как «определяющий» признаку специального интереса к деревне и аграрному вопросу. При всей важности этого вопроса в целом; притом, что это был главный вопрос Русской и Азиатских революций — это грубейшее искажение самозабвенно переписывающего историю автора — для урбанизированного марксизма в целом это всегда был вопрос о методе и средствах, о стратегии и тактике — никогда о доктрине. Но это «переписывание» марксистов в аграрники, уже имеет и свою логику: т.к. аграрный вопрос в наличном состоянии конца 19 века не давал прямого выхода на социалистическое решение, отсутствовало главное условие доктрины, преобразование сельскохозяйственного труда в отрасль промышленного, раскрестьянивание в пролетариат и буржуазию, то перевод остроты идейного противостояния в эту область уводит полемику на всецело буржуазное поле, все остальное обращается в романтически-утопический букет привходящих мечтаний; и настоящий марксист должен не только следовать, но и сопротивляться этому вопросу. Поэтому для Ф. Энгельса скептицизм Г. Плеханова и К. Каутского в отношении революционности крестьянства — заблуждения товарищей; баварский агросоциализм Г. Фольмара — утрата классовых позиций, идейное перерождение, на что следует жесточайшая партийная обструкция, вплоть до выдвижения вопроса об исключении попутчика из СДРПГ18. Ничего этого г-жа Григорьева не видит, и как следствие, проходит мимо очевидной исторической реальности: победоносные социалистические революции 20 века от Кубы до Китая осуществлялись в странах, где этот вопрос был главным; или почему модернизация этих стран к индустриально-новоевропейским стандартам осуществилась решением этого вопроса методом социалистических революций; и везде провалилась, при «чисто крестьянском», хотя попыток было предостаточно: Э. Сапата, П. Вилья, А. Сандино, А. Стамболийский; социально-политическое бесплодие в историческом плане самозабвенной энергии русских эсеров. Крушение социализма в СССР само по себе сняло такие удобные, такие очевидные решения этого вопроса «реальным социализмом», а минование эпохи революций переводит его из политической в историографическую область, т.е. открывает возможность объективно-академического исследования, если не состоялся объективно-политэкономический: историческая практика развернулась шире формального логизма…
Отождествив таким образом «аграрный вопрос» и «марксизм», г-жа Григорьева полностью уходит от второго в первый, освободив себя от какой-либо пристойности связывать их; здесь ее изложение настолько далеко от того, что когда-либо утверждали К. Маркс, Ф. Энгельс, настолько сметено Н. Михайловским, Чаяновым, Ковалевским и проч., и проч., что остается задать автору вопрос — при чем здесь собственно К. Маркс? Логика автора в данной части преимущественно однообразна.: Маркс/Энгельс использует материалы ИМЯ/РЕК, значит ИМЯ/РЕК выражает их взгляды — следовательно это МАРКСИЗМ19. Право, при такой логике каждая мать-одиночка Дева Мария. Но так как подобная «логическая фигура» уже неоднократно проходит в тексте, то следует отметить ее как некоторое целеполагание.
Какое заключение вынесет непредвзятый читатель из этих фрагментов? — Какая чушь!
А мать-одиночка?
— Я Дева Мария… А вовсе не то, что говорят папенька, маменька, Карл Маркс, и русская литература 19 века. Никакая вам не Матрена, а «…Психология Аграризма». И это не кровь во мне играет, а «формирующееся чувство собственности, тесная связь с природой и подчинение ее законам»20.
Но в последнем утверждении г-жу Григорьеву подстерегают 2 опасности. Одну она видит, очень боится, не решается с ней спорить, обходит стороной — вторую не видит или полагает несущественной. Первая сам марксизм, как историческое видоизменение неумирающей идеи коммунизма, гелиополитской, христовой, анабаптистской, монастырской — и провести прямую «марксизм» versus «чувство собственности», даже и ей невозможно. Поэтому она обкладывает К. Маркса «подушкой» из русских авторов: агроном-публицист Энгельгардт; агроном-практик Неручев, статистики Васильчиков, Соколовский, даже Н.Г. Чернышевский21 — под которой он становится одиноким сторонним наблюдателем, доктринером… От чего? От марксизма, конечно, если он его родоначальник, — хотя г-жа Григорьева пламенно от того отговаривает — и естественно сделать вывод, что налицо прямое расхождение Маркса и «русской действительности» указанных авторов, даже без уточнения правоты какой-либо стороны; но не Маркса и русских марксистов («марксят» по терминологии Михайловского — Григорьевой). И опять, причем здесь марксизм, если Энгельгардт — Соколовский признаются внешней к нему данностью? Но автору хочется протащить их под зонтик марксизма; отчаянно хочется, чтобы это вошло в «марксизм»; именно вошло, сейчас — ибо исходно и поднесь, следовательно, его там нет! Право, в отношении своих текстов я бы назвал это непрошенным соавторством; впрочем, сейчас это называется «редакторской правкой»…
Но слепив в огромный ком всех писавших в России по аграрному вопросу; а писали они естественно по самым разным аспектам этого вопроса, с различных позиций, соударяясь или солидаризируясь с марксизмом несовпадающим образом — г-жа Григорьева теперь имеет возможность вынимать из этого кома то или иное утверждение, того или иного автора и заявлять его общей позицией, уже и не «кома-кучи», а «сообщества».
Порядочный автор так поступать не будет: оговорит границы; укажет и обоснует критерии; а более всего постарается приискать нечто иное, существенно органичней… — г-жа Григорьева поступает именно так. И выхватывая отдельные положения группы авторов, не упоминая мнений других, и исходно исключая третьих, начинает выстраивать фронт не только против «социалистской» национализации земли22, но и против крупного агропроизводства, как более «социалистичного»23.
По первому утверждению г-жу Григорьеву поддержат земельные спекулянты всего мира и российские «прихватизаторы», смертельно боящиеся реприватизации; отнюдь не буржуазия в целом: авторы классической политэкономии от Д. Рикардо до В. Ленина единодушны, что эта мера освобождает хозяйство не от капитализма, а от рентного паразитизма; не только не отменяет капитализм — создает наилучшие условия к его развитию. И сам К. Маркс отдавал приоритет в этом вопросе из предшественников Д. Рикардо24, из современников Генри Джорджу25 — естественно, перебрав всех, последнего г-жа Григорьева напрочь забыла, хотя не только современная ему периодика 1880—1900 гг., но и 35—36 тома СС Маркса переполнены замечаний о нем, вполне критичных, как о «социалисте», вполне доброжелательных как о «буржуазном демократе». Остается предположить, что г-жа Григорьева прибывает здесь в рамках не научного представления, а социальной и даже групповой предвзятости, в пределах которой неприемлема уже и аграрная программа социалистов-революционеров, почему она так же замалчивается — здесь г-жа Григорьева смотрит не назад, а вперед.
Степень ее предубежденности такова, что она уже перестает слышать текст: скажите, чем отличаются представления, высказанные в 2-х цитатах: «Земля может быть собственностью только самой нации: отдать землю в руки объединенных с/х рабочих значило бы подчинить общество исключительно одному классу производителей» (К. Маркс); и «Государственная собственность с общинным владением из всех форм собственности наиболее подходит к … идеалу» (Н. Чернышевский)26? Разве не очевидно, что речь идет об однотипных формах «национальной собственности», и «общинное владение» Н. Чернышевского это лишь «пользование» национальным достоянием — г-жа Григорьева заключает, что Чернышевский стоит на точке зрения не национализации, а приватизации, причем даже не групповой, а индивидуальной. О романах «Что делать?» и «Пролог», где иное разъяснено уже и совсем простодушным, она даже и не знает…
Второе положение г-жа Григорьева начинает с грубой натяжки. Вот ее текст «Утверждение Маркса… все новации в сельском хозяйстве «применимы лишь при обработке земли в крупном масштабе»»27. Сударыня, не делайте из Маркса идиота: и в его время бордосскую жидкость продавали и бочками, и канистрами, и бутылками. В данном случае г-жа Григорьева образует «кучу» обыгрывая многозначность слова «все»: «все», как «исключительно» и «Все», как «во всей полноте». И насколько легко далее доказывать, что это не так — да, совершенно не так, как напускает Григорьева: хозяин крупной агрофирмы может купить и использовать мотоблок «Крот», например, на крутопадающих склонах, поставив рядом с «Кировцем» на машинном дворе — дачник 6-соточник пропашного «Кировца» ни купить, ни использовать не сможет. У кого будет ВСЕ? В этом и только в этом смысл замечания К. Маркса, если отвлечься от его наблюдения, от каких хозяйств, крупных или мелких, идут новации по сельскому укладу28.
Отбросив цитатничество, хочется просто по житейски спросить автора, знает ли он разницу между оптовой и розничной ценами; возможностью организовать правильные 7/12-польные севообороты на 15 и 1000 гектаров, где лучшие условия вертикального развития производства вплоть до выхода конечного продукта: буженины, пива, сыра? Понимает ли он, что восторженно приветствуемая им кооперация, есть похоронный звон над частником; естественный путь оформления крупного агропроизводства; не забыл ли он т.н. «рассеянной мануфактуры», которая может возникнуть и в складчину, и это проще, удобней, быстрее… Знает ли автор, что именно этим путем, через ДОБРОВОЛЬНУЮ КООПЕРАЦИЮ В. Ленин завещал осуществить превращение сельскохозяйственного труда в отрасль промышленного, приблизительно в 25—30 лет считая с 1924 года? Индустриализация, Кооперация, Культурная Революция… И пройдя объективно, непредвзято по всей цепочке, автор могла бы выйти к узловому пункту новых обобщений, по новому раскрывающих и аграрный вопрос в целом — как сказалось некооперативное его решение на судьбах русского коммунизма; что опрокинуло СССР: качество русских дорог, перерождение элит, или отсутствие мяса от Владивостока до Серпухова? Да так ли? В 1987 году, когда вслед за мясом пропали сахар и водка, «Правда» с тревогой отмечала: 62% населения в основном удовлетворены своей жизнью — «курс реформ» опасно зависает, нет «порыва прочь»… В настоящем более 60% не удовлетворены своей жизнью — делает вид, что так и надо?
Мимо автора, Маркса и Энгельса, и, к сожалению, мимо внимания современных российских элит прошел очень важный круг материалов конца 19 — начала 20 века. В 1880—1900 гг. трудами великих русских агрономов В. Докучаева, П. Костычева, В. Вильямса29 была создана общая теория почвообразования и циклического видоизменения почв Евразии, уменьшительно называемая теорией Русского Чернозема, из которой следовал ряд беспощадных выводов для радетелей мелко-частной толчеи на земле. Так, простое самовоспроизводство крестьянского двора, по условиям России конца 19 в., было возможно только при землевладении от 16 десятин; при этом многократно увеличивается давление на окружающую среду; в 5—10 раз ускоряется процесс почвооборота, т.е. почворазрушения, и через 500—1000 лет местность обращается в пустыню. Только при агрокультурном использовании землевладения в 2000 десятин можно задержать этот процесс в рамках природного фона и лишь с 10—12 тыс. десятин начинается его выход из природного процесса в неогенный; со 100 тыс. десятин переход в неоген завершается и начинается искусственное климатоформирование — при условии полного контроля этого процесса разумной волей30. Природные катастрофы конца 19 века: массовая эрозия черноземов в Малмыжском уезде; образование Алешковских Песков в пойме Днепра; и наконец, поразившее всю Россию образование пустыни Каменная Степь под Воронежем в зоне черноземов и достаточного увлажнения убедили общество в справедливости слов Ф. Энгельса «Неконтролируемая цивилизация оставляет после себя только пустыню». Экстренными ГОСУДАРСТВЕННЫМИ мерами, начатыми при Александре III на основе рекомендаций теории Докучаева — Костычева воронежская Каменная Степь была возвращена в исходное цветущее состояние уже в советское время (к 1952 г.). Этот материал во многом проясняет ситуацию 1930-х годов, в частность «хлебные стачки» конца 20-х — начала 30-х годов: «осереднячившаяся деревня» с подворным землевладением ~ 10—15 десятин просто не могла дать товарного хлеба — следовать этим курсом значило закрыть города, ждать «кооперации» не было времени. Увы, этого специалист-историк г-жа Григорьева не знает; она знает «как все»: «группа зверей» породила «группу людоедов».
Вторая опасность, подстерегающая г-жу Григорьеву, сама русская действительность, обходится ей легко, почти беззаботно: к вышеуказанной цитате добавляются впечатления А. Михайлова от пребывания у крестьян-спасовцев; и упрек всей классической русской литературе 1860—1917 гг. в «очернительстве»31 — а дальше воспевание отечественного «аграризма», посрамляющего смущенный марксизм. Что же, если автор трактует мироощущение староверов-спасовцев как общекрестьянское, притом, что большинство последних были православные, а немало и таких, что «пока гром не грянет — мужик не перекрестится» — это сугубо его мнение; мне оно более напоминает эпизод соединения носов и усов в «Женитьбе» Н. Гоголя. В возражении автору, могу сразу, даже в староверчестве, назвать 3 направления, расходящиеся в оценке самого святого для русского крестьянина, земли: для «бегунов» она проклятье; для «спасовцев» испытание божие; для «духоборов» бесчувственная материя, при этом для всех не является объектом собственности — собственность то, что от нее произведено или в нее вложено, и только**. Очевидно, что это совершенно иная политэкономия, нежели та, к которой ласкаются Л. Тихомиров, П. Сорокин и г-жа Григорьева. И коль она так легкомысленно обставила этот сюжет — так же поверхностно от него и отмахнемся. В 1899 году молодой экономист В. Ильин опубликовал большое исследование «Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности», где на большом, преимущественно народническом материале, показывается, что не «аграризм» возвышенный и туманный, а «урбанизм», приземленный и грубый, сметает и обращает в «фабру» таких замечательных, еще и в настоящее время кое-где сохраняющих осколки древнего (соборного) сельского быта, крестьян русского Северо-Востока: Костромской, Вологодской, Ярославской, Петрозаводской губерний. Цитирую: «Все деревенские жители называются СЕРЫМИ и, что странно, нисколько не обижаются на это название, и сами называют себя таковыми, сетуя на родителей, не отдавших их учиться в С.-Петербург» или «Жить в сельских рабочих считается СТЫДОМ, и стремятся в города, где и составляют пролетариат и золотые роты…», а вот и вовсе «общественное мнение человеку, не жившему в Петербурге или где-нибудь, занимающемуся земледелием или каким-нибудь ремеслом, присваивает на всю жизнь название пастуха, и такому человеку трудно найти себе невесту»32 — цитаты из экономико-статистических обзоров указанных губерний. Кстати, и столь раздражающие г-жу Григорьеву слова «идиотизм сельской жизни» вошли в русский оборот не благодаря К. Марксу, а через А.П. Чехова, которому В. Ильин, кажется, следует, в одном месте воспроизводя ситуацию его рассказа «Аблакат».
Обосновав, с указанной степенью убедительности, близость К. Маркса и Ф. Энгельса к народничеству и легальному марксизму одновременно — последние, тем не менее, не бросились друг другу в объятия, а разошлись революционными эсерами и рептильными кадетами (вероятно, тоже бес попутал, Чернов или Милюков), г-жа Григорьева начинает обосновывать тезис об исходном «отщепенчестве» Г.В. Плеханова. Основания коммунально-бытовые: он плохой; у него тяжелый характер, с перепадами; вождизм, невнимание, высокомерие… Вообще из русских родоначальникам марксизма ближе всего П. Лавров, В. Засулич… Только не Плеханов!
Как это доказывается?
Цитируются слова К. Маркса «Они лишь доктринеры, путаные анархо-синдикалисты»33, сказанные вроде бы в 1881 году. Указателя источника нет. К кому обращены слова — гадай сам, если усомнился, что это сказано в адрес Г. Плеханова, самого лютого противника анархизма; и, кстати, не коронованному лицу — причем здесь множественное «они»? Начнем с того, что автор должен был сделать ДО читателя — проанализируем текст. Г. Плеханов появился в Европе в 1880 году; Маркс, потерявший дочь и жену, уже смертельно больной, новых людей не принимал — личное знакомство не состоялось. Это либо навет информаторов К. Марксу, некритически им воспринятый, уже сытым Бакуниным; либо свободное обращение г-жи Григорьевой с текстом — в обоих случаях ПОЛНОСТЬЮ и СОВЕРШЕННО ОШИБОЧНОЕ: неприятие Плехановым анархизма, его поиск выхода в русских условиях на социально-политическую борьбу, определились уже в середине 1870-х гг. Не знать этого — предметно расписаться в своей профессионально-исторической неграмотности.
О «свободе обращения с текстом» говорю не случайно: в этом же абзаце приводятся слова К. Маркса, отстраняющегося от неведомых оппонентов «Я во всяком случае не «марксист»». Опять без ссылок, понимай, что это к Г. Плеханову. К этому прилеплено обвинение А. Желябова «чернопередельцев» в резонерстве (по Григорьевой «Суть одна!»). И в завершение белым текстом «Каким был Маркс не канонизированный Д.Б. Рязанов услышал в конце 1890 г. в беседах с П. Лавровым»34.
Разберемся.
Очевидно, что г-жа Григорьева как-то не понимает, что «резонер» и «анархо-синдикалист» понятийно различны: резонером может быть сторонник любой идеи; анархо-синдикалист только конкретного учения — обратитесь к словарю: и определитесь, кто же все-таки Г. Плеханов, «доктринер» от Бакунина или «резонер» от Чернышевского? А может быть не то и не другое? Учитывая отсутствие ссылок на какие-либо работы Д. Рязанова (Гольденбаха), приходится гадать, что же это такое «неканонизированный Маркс», а по факту смерти Гольденбаха в 1938 году полагать и доверяться спиритуалистическим связям г-жи Григорьевой и данного лица; впрочем, вполне пристрастным и в своей потусторонности — многочисленные свидетели, pro и contra Лаврова согласованно отмечают несколько ироническое отношение Маркса и Энгельса к П. Лаврову уже в 1870-е годы. Например, Д. Рихтер, сотрудник П. Лаврова по журналу «Вперед»: «К последнему, особенно К. Маркс, относились как-то снисходительно; очевидно, они оба удивлялись обширности его знаний, но не особенно высокого мнения о его уме; между прочим, кто-то из них назвал его философом-эклектиком»35 (1875 г.). Отзыв Ф. Энгельса: «по своей философии друг Петр является эклектиком, который старается из самых различных систем и теорий выбирать наилучшее: испытайте все и сохраните наилучшее… и, следовательно, было бы глупо с этой точки зрения горячиться, отстаивая или отрицая ту или иную»36 и вряд ли стоит полагать эту окрошку лучшим основанием к утверждению серьезных, тем более окончательных, положений о социальном явлении, процессе, деятеле, нежели они сами (Марксизм; формирование российской социал-демократии; Маркс, Энгельс и Плеханов). И, например, Франц Меринг, автор самой известной биографии К. Маркса яростно нападал на К. Каутского и Д. Рязанова «двух сиамских стражей… …официальной партийной легенды о Марксе»37.
Относительно же слов К. Маркса «Я не марксист…»38 следует заметить, что они были употреблены по конкретному поводу: борьбе во французской социал-демократии вокруг «поссибилизма», а потом дважды употреблены Ф. Энгельсом: по поводу конфликта в редакции газеты «Социал-демократ»; и во время т.н. «студенческого бунта» в германской социал-демократии против А. Бебеля и с.-д. парламентской фракции. Налицо очевидное, ироническая оценка Марксом внутрипартийных склок перенесена на объективные проблемы размежевания политических движений. Право, это методика П.И. Чичикова «возьмем и веревочку — на дороге и веревочка пригодится».
Вопреки этому — не монтажу, а мясорубке цитат — весь комплекс источников НЕПОКОЛЕБИМО СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ: очень скоро после своего появления в Европе Плеханов стал для Ф. Энгельса марксистом номер 1 в России: «по таланту не ниже Лафарга или даже Лассаля»39 (свидетельство А.М. Водена). Он «хорошо отзывался о Г.В. Плеханове, противопоставляя его боевую готовность и ясность мысли примиренчеству Лаврова»40… «У меня осталось впечатление, что все свои надежды он тогда возлагал на Г.В. Плеханова и его группу» (воспоминания Ж. Раппопорта, относящиеся к 1893 г.)41.
Увы, даже на «кухонно-групповом» уровне г-жа Григорьева терпит полное фиаско: Г. Плеханов не только «научный» (или политический) друг, как холодновато аттестует М.М. Ковалевского К. Маркс, но принят в ближайшее окружение Энгельса: рекомендует ему визитеров, посещает на дому. Вот хотя бы записка Энгельса: «Только что узнал, что у нас на кухне будут менять плиту и до будущей недели ничего нельзя будет готовить. Поэтому в воскресенье вечером мы не сможем вас принять, т.к. нам нечем было бы вас угостить. Тем не менее, если вы зайдете ко мне в любой вечер после 8 часов, мы с вами потолкуем об этих книжных делах»42. Куда еще ближе?
К 1894 году Энгельс уже сверяет по Плеханову свои оценки людей, события, политические ориентации в России. Свидетельство Н.С. Русанова: «Энгельс очень внимательно расспрашивал меня о сведениях, которые мы, русские социалисты, получаем из голодающей России, осведомлялся о планах «группы Лаврова», как он называл нас, и, в общем, был очень любезен, за исключением некоторых поворотов разговора, когда он чересчур подчеркивал «истинную социалистическую деятельность Плеханова и его друзей» и противопоставлял ей «политический романтизм их противников»43… «Энгельс с большим интересом вслушивался в мой рассказ и перебил его лишь словами:
— И, однако, вы не с Плехановым?
Я чувствовал в этом вопросе известное раздражение»44.
Два вопроса, которые вошли в российскую политическую практику как «ленинизм», прямо оформлялись в сотрудничестве Ф. Энгельса и Г. Плеханова. Первый об особой программе российской социал-демократии по аграрному вопросу: как свидетельствует А. Воден, «Энгельс упомянул, что он считает чрезвычайно желательным, чтобы именно Плеханов занялся этим основным для России вопросом, и притом, именно в серьезном исследовании, а не в полемических статьях»45. Здесь очевидно: учитель поучает способного ученика; ученик не слушается — и теряет национальное лидерство. Второй, о диктатуре пролетариата, выглядит значительно интересней: «Энгельс спросил, как относится сам Плеханов к вопросу о диктатуре пролетариата. Я был вынужден признать, что мне Г.В. Плеханов неоднократно выражал убежденность, что, конечно, когда «мы» будем у власти, никому, кроме «нас», никаких свобод «мы» не предоставим…». Возражений Энгельса в этой части не последовало.
Их не последовало и к другой части представлений Плеханова: «…А на мой вопрос, кого следует разуметь точнее под монополистами свобод, Плеханов ответил: рабочий класс, возглавляемый товарищами, правильно понимающими учение Маркса и делающими из этого учения правильные выводы»46.
Они последовали по поводу совершенно неудовлетворительного ответа-отговорки Плеханова о критериях «правильности понимания» и «правильности применения» марксизма: ничего кроме ссылки на свои работы Плеханов сказать не мог… Налицо полемика — сотрудничество двух политических деятелей уже равного уровня.
Рискну сделать предположение: А. Воден исказил или переиначил что-то важное в разговоре: нет и не будет критериев «правильности мышления» или «правильности деятельности» кроме общественной практики — Энгельс просто не мог задать подобного вопроса: находка общего «критерия правильности» обращает человечество в машину «правильных действий». Нет никаких оснований полагать, что Энгельс не видел различий социологии как науки, и социопрактики как искусства — наоборот, он постоянно об этом предупреждал, и от забвения того предостерегал.
Записки Водена знаменательны: они свидетельствуют, что Ф. Энгельс прямо натаскивал Г. Плеханова, а за пределами разговора К. Каутского, Ш. Лафарга на то решение, которое осуществит В.И. Ленин — пролетарская революция на плечах плебейской.
К чести г-жи Григорьевой, какую-то недосказанность, двусмысленность в записи А. Водена она почувствовала, но пролетела мимо, захваченная долгожданным конфликтом «марксизма» и «плехановщины»; и проморгав действительно важное: субконтинентальная российская историческая практика оказалась настолько шире исторической наличности европейских странёшек, что ее представители уже в момент появления в Европе становятся на один уровень с гениальнейшими мыслителями западного социума и сознания.
Никакого же конфликта здесь нет, пока Плеханов революционер — а этот пульсирующий порыв сохранялся у него, все более замирая, до конца жизни, — определяющим в его отношениях с Энгельсом было кредо последнего «Отвлекаясь от вопроса о морали, — об этом пункте здесь речи нет, и я его поэтому оставляю в стороне, для меня как революционера пригодно всякое средство, ведущее к цели, как самое насильственное, так и то, которое кажется самым мирным»47; и из той же записи А. Водена следует, что Плеханов удовлетворен и остановился только на принципиальном решении — Ф. Энгельс идет дальше, и задается вопросом о методе; как сохранить объективно-классовый характер диктатуры, обезопасив ее от вырождения в диктатуру секты над классом? «… применение такого рода критериев может или привести к обращению русской социал-демократии в секту с неизбежными и весьма нежелательными практическими последствиями, или вызвать в русской социал-демократии или, по крайней мере, среди русских заграничных социал-демократов ряд расколов…»48.
В связи с этим можно только развести руками на утверждение г-жи Григорьевой, что ожесточенная борьба между Г. Плехановым и В. Лениным по вопросу о диктатуре пролетариата была только «ширмой, скрывающей цели и желания»49 двух честолюбцев. Как известно (увы, не Григорьевой) положение о признании диктатуры пролетариата было введено в число главных условий принятия социал-демократических партий в Коминтерн; именно в этом пункте окончательно разошлись дороги коммунистической революционной и социал-демократической реформистской линий в марксизме. Приходится констатировать, что налицо уже не Отечественная или Всеобщая, а специфическая Григорьевская история, из которой цензовый профессиональный преподаватель гражданской истории узнает массу неповторимо нового: оказывается, например, русская община погибла вследствие ненависти к ней со стороны В. Ленина, а не по аграрному законодательству 1906—1911 гг. П. А. Столыпина… Но не будем следовать дурной манере автора, выходить за содержание, очерченное названием.
Итак, в указанный период 1880—1900 гг. Г.В. Плеханов укоренялся во вполне классическом марксизме в единстве его реалистического и революционного подходов к действительности; гордился и наслаждался явленной ими полнотой картины мира. И Ф. Энгельс прямо аттестует его высокое и поднимающееся значение в международном социалистическом движении.
1885 г. С отстраненным любопытством Луизе Лафарг: «Вера Засулич прислала мне полемическую брошюру Плеханова против Лаврова и Тихомирова и хочет узнать мое мнение; к тому же эти русские споры не безынтересны»50.
1890 г. Заинтересованно Вере Засулич: «Степняк передал мне экземпляр журнала, за что я вам очень благодарен; предвкушаю большое удовольствие от чтения вашей статьи и статей Плеханова… Дружеский привет Плеханову»51.
1891 г. Восхищенно к К. Каутскому: «Статьи Плеханова превосходны»52.
1893 г. Прямо продвигает его на подиум международной социал-демократии: «Я очень рад был видеть перевод работ Плеханова на болгарский язык»53 (из письма в редакцию болгарского журнала «Социал-демократ»).
И высшее отличие:
1894 г. «Я знаю двух только человек, которые поняли и овладели Марксизмом, эти двое: Меринг и Плеханов»54 (из разговора Ф. Энгельса с близкими).
1895 г. «Ваша книга [«Анархизм и социализм»] написана рукой моего отца»55 (из письма Элеоноры Маркс-Эвелинг Г.В. Плеханову).
Таким образом, с точки зрения Ф. Энгельса и его окружения, Г.В. Плеханов был пионером в России именно того, именно Марксова марксизма, который уже там пойдет собственными путями, преобразовываясь к условиях страны-континента и преобразуя ее.
Поэтому согласимся: разоблачения «окаянной плехановщины» не получилось — налицо разнузданная григорьевщина, беснование не получающего отпор дилетантизма «с академическим лицом».
Список использованной и цитируемой литературы
1. Григорьева Е.А. У истоков теории и практики российских «марксистов». ВИ, № 7, 2004 г.
2. Григорьева Е.А. К. Маркс и его «ученики» на родине «ленинизма». ВИ, № 1, 2007 г.
3. См. 2 стр. 72.
4. См. 2 стр. 73.
5. См. 2 стр. 65.
6. См. 2 стр. 74.
7. См. 2 стр. 73.
8. См. 1.; См. ВИ № 2, 2005, стр. 173-175
9. См. 2 стр. 68; 77.
10. См. 2 стр. 58.
11. См. 2 стр. 59.
12. Воспоминания о К. Марксе и Ф. Энгельсе. Т. 2, 3 изд. М., Политиздат, 1988 г., стр. 99.
13. Там же, стр. 59.
14. К. Маркс и Ф. Энгельс. Собрание сочинений. Изд. 2. М., Политиздат, 1964 г. Т. 37, стр. 91.
15. Там же, т. 38, стр. 438.
16. Бебель А. Из моей жизни. М., Политиздат, 1963 г., стр. 16.
17. Указатель ко второму изданию Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса. М., Политиздат, 1974, стр. 99; 72.
18. См. 14.
19. См., например, 2, стр. 63, абз. 4.
20. См. 2 стр. 62.
21. См. 2 стр. 60.
22. См. 2 стр. 60.
23. См. 2 стр. 62.
24. См. 14, т. 4, стр. 174; 302.
25. См. 14, т. 36, стр. 360—361.
26. См. 2 стр. 60.
27. См. 2 стр. 62.
28. См. 14, т. 18, стр. 54—57.
29. Докучаев В.В. Наши степи прежде и теперь. СПб., Тип. Ак. Наук, 1892 г.
Костычев П.А. Почвы черноземной области России. М., Тип. Им. С/х академии, 1886 г.
30. Докучаев В., ук. Соч. 29.
31. См. 2 стр. 60.
32. Ильин В. Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности. Спб., Из-во Маркса, 1899 г., гл. 8, отд. 2, п. 4.
33. См. 2 стр. 66; 63.
34. См. 2 стр. 66.
35. См. 12 стр. 20.
36. К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия. М., ИПЛ, 1967, стр. 3.
37. Меринг Ф. Карл Маркс. История его жизни. М., ИПЛ, 1957 г., стр. 26.
38. См. 14, т. 22, стр. 74.
39. См. 12 стр. 82.
40. Там же, стр. 99.
41. Там же, стр. 100.
42. См. 36 стр. 709.
43. См. 12 стр. 74.
44. Там же, стр. 76.
45. Там же, стр. 83.
46. Там же.
47. См. 14, т. 37, стр. 275.
48. См. 12 стр. 83.
49. См. 2 стр. 74.
50. См. 14, т. 36, стр. 246.
51. Там же, т. 37, стр. 316—318.
52. Там же, т. 38, стр. 205.
53. Там же, т. 22, стр. 424.
54. См. 12 стр. 104.
55. См. 12 стр. 102.
** См. Исаков Л.А. Формообразующие аспекты старорусского капитализма. В кн. Историко-экономические исследования. Т. 6, стр. 223—234. Иркутск, Из-во БГУЭП, 2005 г.