Сижу и смотрю на залапанные потертые клавиши моей клавиатуры. Столько я «отбарабанил» по ней? Столько «вылезло» из-под нее записок, очерков, рассказов и прочей светотени? Сижу и смотрю на нее. А еще смотрю в зашторенное окно. И хоть мне не видно, что там, за окном, но я прекрасно знал, что там – ночь, темень, снег и мороз. И тишина. Движение на близлежащей центральной улице уже давно сошло на нет.
Время катится, бежит, течет, словно полноводная река. И выражение «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды» приобретает для меня вполне очевидный, реальный смысл – как давно свершившийся факт. Я часто рассматриваю свои армейские фотографии, начиная еще с солдатской юности: 18-ти лет; потом времен службы, учебы и становления; времен «окопной романтики» и совсем недавно снятые. Оказывается, за 20 лет военной службы у меня не так много фотографий осталось. Мы отдавали себя армии без остатка. Армия для нас была той мудрой непостижимой женщиной, которая сводила с ума, но окатывала холодным душем, она давала нам крылья, власть, опыт, но потом дорого за все это брала. Она была той любовницей, той роковой женщиной, которая обладает притягательной магической силой и ты понимаешь, что «крепко присел на шмаль», но уже ничего с собой поделать не можешь. Ты уже без нее не мыслишь себя. Мы жили армией, дышали армией и, в конце концов, уходили – кто в запас, кто на пенсию, а кто и на Небеса – и это оставляло в наших душах какие-то непонятные смешанные противоречивые чувства.
Мы знали, чувствовали, что принадлежим к числу немногих избранных – солдат утерянного, забытого и канувшего в лету Серебряного века, потому, что верили в то, что делали, наивно полагая, что судьбами своими управляем сами и принимаем единственно верные решения. Изворачиваясь, уходили от смерти, иногда даже дразня ее. Те, кто уцелел, вернулись домой. И со временем оказались за бортом. Нет, я не хочу сказать, что нас предали, забыли, посмеялись. Это бы выглядело, как жалоба на сатисфакцию, которую нам предъявила судьба в обмен на жизнь. Жизнь взаймы. В конце концов, мы заслуживаем именно то, что с нами происходит сейчас. И хоть в нас всегда присутствовала эта непонятная ребячья эйфория победы и удачи, мы, в конце концов, прекрасно понимали, каким-то особым подсознательным чувством старых прагматиков осознавали, что впоследствии никогда не разбогатеем, никогда не будем счастливы и никогда не станем выпрашивать какие-то льготы и выгоды, потрясая своими удостоверениями. И гордыня тут ни при чем. Мы никогда не пройдем равнодушно мимо инвалида, никогда не скажем лишнего слова на могиле товарища. Мы всегда, за каким столом бы ни находились, третий тост выпьем молча, в отличие от остальных – обратим внимание на рассвет и восходящее солнце. Мы, наверное, понимаем что-то особенное. Это что-то давно поселилось в нас и живет внутри, выделяя нас из числа остальных. Нечасто встречаясь, мы понимаем друг друга без слов, на каком-то особенном, высшем уровне. Можно даже не разговаривать, сидеть молча – это все будет абсолютно нормально и понятно только нам. И это никогда не будет нам в тягость. Не о чем жалеть. И не о чем разговаривать.
Солдаты Серебряного века. Молодые, но уже такие старые.
Как-то я заехал по пути к своему бывшему бойцу, он плотничал с утра до вечера в своей маленькой мастерской, которую открыл на собственные «боевые» после увольнения из армии по окончании контракта. Зарабатывает на жизнь небольшими заказами: бывает, богатые дядьки заказывают всякую деревянную утварь для своих загородных вилл и дач. Нынче Макс выполнял заказ для детского садика – ловко строгал табуреточки и стульчики. У стены стояли части небольшого резного домика. Приятно пахло свежей стружкой и древесным клеем. Гудел шлифовальный станок. Было даже смешно наблюдать, как Макс – один из лучших, талантливейших разведчиков спецназа делает табуретки для детей. И как ловко у него все получалось! Я подержал в руках табуреточку, стульчик и поразился, как все подогнано и удобно. И эти резные рифленые узорчики – сам, что ли придумал эти замысловатые вензеля?
Макс, покрытый мелкой стружкой и древесной пылью, словно мукой, выключил станок, бросил на верстак недоделанную заготовку, вытер руки сухой ветошью, накинул на плечи старый армейский полевой китель и мы вышли на улицу покурить. Солнце клонилось к закату. Было тихо. Лишь доносились веселые возбужденные возгласы из близлежащего придорожного кафе. Там хмельная компания буйно и богато отмечала чей-то «день варенья», поэтому Макс предложил:
– Ты не спеши, командир, погоди с часик – ща они там нажрутся и для нас будет ужин.
– С чего это? – удивился я.
Макс озорно ухмыльнулся, выпуская табачный дым из ноздрей:
– А они все равно все шашлыки не сожрут. По любасу, у них там стол ломится, а они щас на таксях разъедутся кто куда. Слышь, базлают, хоть выноси всех святых? Айдар, шашлычник – мой давний знакомец, он обязательно принесет что-нибудь, чем можно поживиться.
Я видел издалека, как под шикарным летним навесом на деревянных столах высились горки всяких яств, между которых прямо на столе, на высоких каблуках под дикие возгласы, визги и улюлюканье всех присутствующих танцевали, вполне профессионально извиваясь, хмельные девки. Время от времени их осыпали денежными купюрами, которые они топтали теми же изящными каблучками. Все они были беззаботны, веселы и изрядно возбуждены алкоголем. Им казалось, что весь мир практически безгранично стелется у их ног и жизнь – сплошной праздник. Праздник жизни. Они умели веселиться, умели легко и непринужденно тратить время и деньги на всевозможные, даже самые безумные и бессмысленные вещи. И поэтому им надо было веселиться. И они веселились. Ведь, все так просто! Они зря время не теряли. Они хорошо устроились в этом непростом жестоком мире, где человек человеку – волк. Они были веселы, беззаботны и довольно-таки неплохо упитаны. И я вдруг понял, что все эти пьющие, жующие, визжащие, хохочущие, лоснящиеся от пота, самодовольные и высокомерные люди – это те, кто нам пришел на смену. Это те, кто пришел после окончания нашего Серебряного века. Это те самые наследники Серебряного века.
А Макс сидел, сгорбившись и опустив худые плечи, курил и ждал Айдара, который принесет ему ужин. Макс был из породы тех людей, которые жили сегодняшним днем, по принципу – встретил утро и благодари Бога, что жив, встретил закат – благодари Бога за прожитый день. Нет, он не прожигал жизнь, он ценил ее, но ценил по-своему. Когда очередной клиент расплачивался с ним за выполненный заказ, Макс буквально за несколько дней просаживал в городских кабаках все деньги до копейки и снова потом торчал в своей небольшой мастерской «до упора», выполняя тот или иной заказ, благо – недостатка в клиентах у него не было. Я смотрел на Макса – вот еще один тончайший художник и ценитель сгинувшего в небытие Серебряного века, тоже потихоньку уходит, погружаясь в серую, вязкую и жестокую действительность повседневной жизни. Он никому не рассказывает при совместных попойках о подвигах, передрягах и всевозможных переделках, в которых побывал на войне. Он никому не показывает свои награды и старые зарубцевавшиеся боевые раны. И если я его увижу в ближайшие выходные в каком-нибудь кабаке, он, заметив меня, поднимет рюмку и крикнет:
– Командир! За 27 февраля!
Таким образом, он дает понять, что поднимает тост за погибших в засаде под Чечен-Аулом бойцов из нашей группы. Ну и все в таком роде. За удачные операции Макс не пьет. Это – само собой разумеющееся. А вот за погибших – обязательно. Он не говорит о конкретном месте, фамилиях, каких-то деталях. Просто – поднимает рюмку и говорит дату. Затем залпом, не морщась, выпивает водку и через несколько секунд молчания снова возвращается к обычной реалии, в которой пребывал.
У меня тоже, наверное, имеются странности, если бы взглянуть на это со стороны. Иначе, зачем «заколачивать» бабки весь год, чтобы потом за месяц все спустить в поездке на море, в Крым на своей машине? На эти деньги можно купить мебель, сделать ремонт в квартире, накупить шмоток или машину поновее и покруче отхватить. Но я упорно упираюсь весь год, чтобы потом «выстрелить» все это на юге, а ради чего? Чтобы подойти к кромке морского пляжа, погладить соленую волну и тихо прошептать:
– Ну, здравствуй, вот я и вернулся…
И это только потому, что я однажды в дождливый серый день мысленно дал обещание себе и гибнущим в этом грязном болоте солдатам, что если останусь жив – обязательно поеду в ту сверкающую чистую и теплую страну и передам от них привет солнцу, морю, и кораблям на горизонте? И это только потому, что они сами уже никогда не увидят этот земной рай? Или есть еще что-то, что двигает нами, нашими поступками, может, порой бессмысленными и алогичными?
Это был какой-то порочный круг, я чувствовал – мы повторяли судьбы и сюжеты героев повестей Ремарка. Я не хотел этого, я даже думать об этом запрещал себе, но я чувствовал затылком, спиной, душой или сердцем постоянное присутствие этой чудовищной Мельпомены. И я знал, как там все заканчивалось и ни в коем случае не хотел думать и предполагать, как будет у нас. Но наши судьбы, словно упрямые улитки, закручивались в зловещую спираль – спираль времени. История повторялась, спустя пятьдесят, восемьдесят, сто лет… История повторялась. А я, к ужасу своему, обретал какой-то непостижимый, совершенно мне не нужный дар ясновидения – я уже знал, знаю, что будет потом. И это меня пугало.
А еще я чувствовал, что мы – последние солдаты той жестокой, но героической эпохи дерзких подвигов и бескорыстных поступков. Мы не ждали ничего – ни материальных благ, ни выгод, ни денег, ни наград. Мы прекрасно осознавали, что можем погибнуть сию минуту, завтра, через неделю, но делали свою работу, потому, что за нас ее никто никогда не сделал бы, потому что никто и никогда не хотел такой работы. Над нами смеялись, считали сумасшедшими, нас предавали, но мы упорно шли туда – в горы, в лес, в колонну, черте куда еще. Шли. Уходили. И поднимали третий тост. Вот, почему я называю то время «Серебряным веком». Может и высокопарно или чересчур романтично. Но точно. Мы действительно верили в то, что делали.
А теперь мы растворились в этом мире. Нам пришлось раствориться потому, что и в этом мире надо тоже выживать. Я прекрасно понимаю, что теперь мы здесь чужие. Нет, не для всех остальных. То, что мы чужие – знаем лишь только мы. Это не нас – это мы не понимаем этот мир, этих людей и эти законы. Это мы чужие, а не окружающие нас. Это только мы знаем, что теперь мы здесь лишь на время, мы только присутствуем, наблюдаем и придет час – мы уберемся на свою далекую планету, в свою Альфа-Центавру, в свой «Серебряный век», к своим непонятным идеалам. И про нас никто не вспомнит. И не потому, что люди такие неблагодарные или память человеческая ужасно коротка. А потому, что мы никому не надоедали, ничего не требовали и не трясли своими удостоверениями. Да только здесь не останется тех, кто по достоинству, без налета торжественности и напыщенности, без ложного патриотизма и красного словца вспомнит о «солдатах Серебряного века». Все это уйдет бесследно и тихо. Растворится во мраке времени, как прощальный блик вечерней зари, как дым от артиллерийского фугаса. А память человеческая действительно коротка. Забудется все. И только будут люди веселиться на очередном «дне Варенья», танцевать на столе, проливать рекой шампанское. Но… Ничего и никогда не изменится. Никто не оглянется и не задумается. Так устроен мир. Каждому свое: Богу – Богово, кесарю – кесарево.
А я давно уже стал матерым таксистом. Все попытки устроиться во всевозможные там СБ и прочие неслабые структуры не возымели практического воплощения. А может я не очень-то этого и хотел? Кому нужны мои навыки? Около двух десятков лет моей профессией было искусно выполнять самые тяжелые, самые рисковые задания. И убивать – быстро, решительно, профессионально. И не важно, как: из автомата, боевым ножом или голыми руками. Это не играло принципиальной роли, когда на кону стояла жизнь парней твоей группы и твоя собственная жизнь. Эти достоинства в этом мире враз превратились в недостаток, про который не стоит даже упоминать. Красивый и шикарный мир остался где-то за стеклянными витринами первоклассных бутиков, фешенебельных салонов и многозвездных ресторанов. Клиенты попадались разные, как сама жизнь: хмурые, веселые, бедные и богатые, хмельные, разговорчивые, молчаливые, скупые, жадные и даже щедрые. Иногда диву дивишься, как такие люди уживаются друг с другом в таком неказистом мегаполисе, сталкиваясь ежеминутно и ежесекундно друг с другом везде и повсюду? Я вставал в полпятого утра, пил кофе и шел в предутренний мороз прогревать машину. Иногда выдавалась безоблачная ночь и я, запустив двигатель на прогрев, задумавшись, смотрел через лобовое стекло на звезды. Звезды… Мои давние знакомые. Из того, далекого и забытого мира – из самого детства. Они вдохновляли меня и утешали. Глядя на них, я сочинял свои первые стихи о несчастной юношеской безответной любви. Я смотрел на них и пытался представить, какие они там, в глубинах космоса? Они мигали мне и казалось, что разговаривают со мной. Но они всегда были бесстрастными и холодными. Я много раз смотрел подолгу на звезды. Но то был другой, нереальный, Высший Мир. И я чувствовал, что как-то принадлежу этим звездам. Может, потому, что когда-нибудь я уберусь в свою Альфа-Центавру?
Иногда у меня случается бессонница. Я полночи ворочаюсь и не могу уснуть. Тогда я встаю, сажусь за компьютер и начинаю стучать по клавишам моей старенькой «деревянной» клавиатуры. Вот, сижу, «стучу» и сейчас. Многое проносится в моей памяти, словно кадры из старого черно-белого кино: лица, события, поступки и приключения. Я вижу тех, кого любил, кто меня любил, с кем жил и общался и кого уже никогда не увижу. Все это, как заметки в походном дневнике. Я никогда раньше не пытался запечатлеть что-нибудь из моих мыслей в виде записок или очерков. Но теперь это получается как-то само собой. Прошлое догоняет меня и дает понять, что тот рейдовый ранец, который я носил на войне, еще не сброшен. Да и не будет он сброшен никогда. И дело тут совсем не в войне. Хотя, воюя и превращаясь в грязного робота, я стремился всеми силами оставить часть меня – маленькую частичку нетронутой войной, грязью и кровью, оставить это для будущего меня, чтобы потом возродиться. Я думал, что потом, когда все это кончится и я вернусь домой, у меня наступит нечто вроде перерождения. Но этого не произошло. Оказалось, что мне не к чему возвращаться. И не к чему стремиться. Меня уже не было прежнего, не было моего прежнего мира, не было прошлого, даже дома не было. Я почувствовал себя, словно посреди выжженного бескрайнего поля. Словно хмель, прошла эйфория возвращения, эйфория солнца, эйфория победы. И я с ужасом осознал, что стою посреди руин и развалин. Того мира, где солнце, улыбки и радость больше не было. Зато та маленькая частичка меня, которую я так трепетно берег и лелеял глубоко внутри себя посреди окопной грязи – дала росток. Я вдруг начал осознавать прошлое и не только то, что связано с войной. Я чувствую, что все, кого я знал и знаю, живые и мертвые – все они здесь, рядом. Я бы поклялся, что медленно схожу с ума. Но это не так. Прошлое не стучится ко мне в дверь, не преследует меня и я уже давно сплю спокойно и не страдаю от ночных кошмаров. Но я чувствую связь времен. Я чувствую то нечто тонкое и хрупкое, что связывает меня с моим Серебряным веком, последним бликом наивной детской романтики. Это нечто тоньше, чем человеческий волос и может в любой момент оборваться, словно истлевший шпагат.
Тысячу лет идет война между добром и злом. Иногда добро побеждает. Но на этот раз уж слишком были неравны силы. Мой мир, который был в прошлом, почти разрушен, распавшись на куски. Он пал под тяжестью Нового Времени и Нового Мира. И как бы я его ни хотел реанимировать – ничего уже не получится. Я с горечью осознаю, что он, как Титаник, медленно и неотвратимо набирается водой, чтобы потом вдруг сорваться, как с цепи и пойти на дно. Это – мое прошлое. Я еще дышу ним, упорно смотрю ему в глаза, но понимаю, что с каждым днем, с каждой минутой оно неотвратимо отдаляется от меня. Так смотрел на меня мой товарищ, умирая у меня на руках в то роковое 27 февраля… Я ему шептал, что все будет нормально, раны пустяковые и он обязательно поправится. Но он смотрел на меня грустными водянистыми глазами, бледнел и молча умирал – я чувствовал, как жизнь огромными толчками через многочисленные раны вместе с потоками крови уходит из него.
А что будет, когда «мой Титаник» окончательно потонет?
Тот мир, в котором я живу и в котором мне придется жить без прошлого – мне не интересен. Глупо искать смерть, коли жизнь мне, как индульгенция досталась в наследство за долги. Жизнь взаймы не несет ничего прекрасного и увлекательного, как это могло бы мне показаться там, в окопе. Ты осознаешь, что живешь только потому, что за тебя кто-то умер, а добро творишь только лишь по мере своих скромных возможностей. Это все равно, что жить с неоплаченными векселями, одалживая соседу мелочь на пиво. Я уже почти не хожу в церковь, не ставлю свечки. Я разуверился в разжиревших высокомерных служителях церковного культа. Один диакон, худющий, как изваяние, бывший монах, проживший пол жизни в келье, вырытой в сводах пещеры, как-то сказал мне:
– На надо искать Бога. Бог – в сердце твоем.
Я сначала не придал этому значения. Я даже не знаю, почему именно мне он это сказал. Этот диакон почти ни с кем не разговаривал, хотя многие желали с ним поговорить и в очередь к нему выстраивались. Я понял значение его слов только сейчас, спустя почти полтора десятка лет. Ненужно бежать к церкви, привселюдно набожно креститься на купола и бить поклоны распятию. Ненужно замаливать грехи, потому, как уже поздно и это ничего не изменит. Это не покаяние. Всему свое время: время разбрасывать камни и время собирать камни. Я теперь ничего никому не должен. Я должен только самому себе, потому, как себя не обманешь и от себя не уйдешь. Я только у своего сердца могу попросить прощения или совета. Оно было со мной и оно все знает. Я скорее подам мелочь инвалиду в коляске на перекрестке, коих множество снует промеж рядов машин на светофорах. Я стараюсь еще хоть что-то удержать, сберечь те осколки из своего старого, доброго, довоенного мира, такого беззаботного, веселого и солнечного. Но все это похоже на попытку смотреться в осколки большого разбитого зеркала – отражение есть, но оно катастрофически искажено. И вместо своей улыбки в этой нелепой мозаике ты видишь лишь страшную гримасу Люцифера.
Я не жалею ни о чем. Я счастлив по-своему. Я снова проснусь утром, молча буду сидеть на кухне, пить свой кофе и вглядываться в темноту еще не проснувшихся заснеженных улиц. Я знаю, что еще увижу много новых людей, много неизведанных дорог и много далеких и прекрасных городов, которых никогда не видел прежде. Я буду радоваться раздобытому ведру картошки, лишней сотне, заработанной на «леваке», дешевым мандаринам, «выброшенным» на распродажу в «Магните». Я буду радоваться рассвету и солнцу, закату и звездам. Я буду гладить ласковые морские волны и шептать им слова приветствия. Я буду разговаривать со звездами на раскинувшемся небесном шатре, забравшись в свой старый армейский спальник и слушать музыку Космоса.
А придет скорбная дата черной годовщины и мы снова однажды соберемся на могилах наших парней. Помолчим. И молча выпьем. Нас уже немного осталось, но мы – последние солдаты нашего ушедшего в Небытие Серебряного века.