Лопа;та – ручной инструмент для работы (копание, расчистка, перенос) с грунтом, представляющий собой широкий плоский клинок, насаженный на рукоятку (черенок). Эволюционировала из палки-копалки.
…Лопата для уборки снега – разновидность совковой лопаты с широким совком. Часто изготавливается из фанеры, пластика или алюминия. Деревянная лопата называется движок (технический).
Материал из Википедии – свободной энциклопедии
Ладно. Черт с этой грустной незабвенной романтикой и извечной бесплодной тысячелетней борьбой добра и зла на неблагодарном поприще меркантильных интересов человечества.
Был такой смешной, не придуманный, но поучительный случай у нас в армии. Хотя, эта история, спустя годы, обросла разного рода существенными и не существенными деталями и гуляет по свету во всевозможных вариациях в виде армейской байки, ставшей уже притчей во языцех. Однако оригинальный вариант случился именно в нашем подразделении, на наших (моих) глазах и выглядел примерно так.
Вопреки прочно установившемуся нынче общественному мнению, что в Советской армии служили недоумки, неуки и дебилы-недоросли (что, справедливо отмечу, довольно-таки часто приходится слышать в нынешние непростые архи патриотические времена) – спешу разочаровать воинственно настроенных современных пацифистов. Во времена Советского Союза служба в армии считалась необходимой, даже престижной и действительно почетной обязанностью настоящих мужчин и не отслуживший в рядах СА человек считался неполноценным мужиком. На манер зайчика-однояйчика, который стесняется показываться среди мужиков в общественной бане. В армию шли с большим желанием, никогда не проходили мимо турника, все свободное время проводили на спортплощадке или футбольном поле, не знали, что такое спиртное, сигареты и даже атаковали военкоматы, дабы попасть в элитные подразделения. Если бы какой-нибудь безусый юнец надумал показаться на дискотеке, к примеру с серьгой в ухе – старшие ее бы выдернули вместе с ухом. Сам наблюдал подобную картину в кулуарах танцплощадки.
…Шел восьмой год войны в Афганистане. Мы и нам подобные бомбили военкоматы заявлениями о том, чтобы нас забрали в ВДВ и направили для прохождения дальнейшей службы в ДРА.
Добился своего и я. Сбылась мечта идиота – я попал в элитное подразделение спецназначения, где совсем не по-детски гоняли днем и ночью: марш-броски, кроссы, прыжки с парашютом, тактико-специальная подготовка, РБ без защиты, стрельбы и прочая светотень, которая нынешней Российской армии даже в страшных кошмарах не приснится. Гоняли нас жестко, со знанием дела выбивая всю гражданскую дурь из нашего я бы даже и не сказал, что изнеженного сознания. Очень скоро мы стали превращаться в нагловатых, закаленных, надежных и стойких бойцов-диверсантов, сплоченных в одно боевое подразделение. И хоть мы уже давно привыкли ни чему не удивляться, были в нашем взводе отдельные индивиды. Конечно, были и хохмачи от Бога – без них совсем тоска бы загрызла. В армейском коллективе, на коротких привалах, перекурах, передышках, в любую свободную минуту возникает потребность в некоей психологической разгрузке, дабы снять физическое и моральное напряжение, чему и стал незаменим острый и колкий армейский юмор. Поэтому всякого рода юмористы, кои водились и в нашем подразделении, были, что называется – на вес золота. Но были и их полнейшие антиподы. Попадая в армию, такие прочно становятся на «ручник» и никаким краном их уже не сдвинешь с места. Вреда они совершенно никакого не несут, даже наоборот, являясь «природными тормозами» и извечными мишенями для незлобных насмешек, они приносили одну только пользу!
Был у нас во взводе боец такой – Гена Перегудов по кличке Робин Гуд. Из-за своего хронического гайморита он постоянно шмыгал своим раскрасневшимся носом, «форсунки» которого были вечно забиты насморком и поэтому голос его казался утробным, как буд-то он разговаривал с прищепкой на носу. Однако человек он был очень одаренный – писал неплохие стихи, особенно про любовь и разлуку. Даже на слезу пробивало… К нему выстраивалась настоящая очередь, когда в час написания письма чуть ли не каждому солдату требовались четверостишья для сердешных признаний своим девушкам, у кого они еще были (т.е. кого еще ждали), накарябать на открытке емкое поздравление маме или меткий стихотворный памфлет по типу «Почему у человека грустное едало?...» для верного кореша. Одним словом, «в миру» Геша был человеком не глупым, начитанным и даже очень востребованным. Но по военно-бытовой части оказался архи непутевым, совершенно неприспособленным к тяготам, лишениям и прочим армейским прибамбахам повседневной солдатской жизни, насыщенной разнообразными «приключениями» и неожиданными «сюрпризами». Например, мы значительную часть времени проводили в поле и в лесу на полевых выходах, тактико-специальных учениях и полевых занятиях, длившиеся с небольшими перерывами дни, недели и месяцы. Очень важную роль для разведчика-диверсанта играют его ноги, так как «рэкс» с «убитыми» ногами становится легкой добычей для беспощадного врага, тяжелой обузой для товарищей, что в свою очередь при выполнении СБЗ подводит всю группу под монастырь и мишенью для «воздушных боев» братьев по оружию по возвращении на базу или в лагерь забазирования. И, как результат, после вечерней поверки под ехидные усмешки всего взвода, перед его развернутым строем, виновник торжества получал себе на шею жестяную табличку на стропе, стыренную где-то в тамбуре пассажирского вагона, на которой было аккуратно вытеснено: «СТОП-КРАН». Эту почетную табличку он был обязан носить под кителем до следующей вечерней поверки, где по достоинству оценивался очередной беспримерный подвиг еще какой-нибудь одаренной личности за истекшие сутки. Мы очень внимательно следили за своими ногами, да и что греха таить – за ногами товарища. Каждая свободная минутка на марше использовалась для ухода за своими «колесами»: полоскание ступней, сушка и перемотка портянок, смена стелек и при необходимости – обуви, так как малейшая сырость приводила к появлению мозолей, каменных шипиг, прорастающих до костей и появлению водянистых пузырей, которые, лопаясь, стирали тонкую кожицу до кровавого мышечного волокна. Все эти прелести издержек походной жизни воинов-отшельников причиняли нечеловеческую боль и по данной части менее болезненно было двигаться со сломанной ногой, чем с натертой до живого мяса ступней. Поэтому ничего странного не было в том, что наш сержант, заметив замечтавшегося на привале Робина из Локсли, зычно гаркнул:
– Портянки перемотай, Лермонтов хренов!
Гена, хватая раскрытым ртом кислород, понимающе закивал головой и снял сапог. Перед тем, как снова наматывать на ногу портянку сухим концом, нужно было ее хорошенько стряхнуть от мелкого мусора, дабы расправились слежавшиеся складки и хоть немного ее таким образом проветрить. Гена так и сделал. Да только везучим он был в любви, но не в армейских премудростях. Портянку он стряхнул, но так, что разорвал ее пополам. Группа была в шоке. Конечно, этот номер не был смертельным, так как запасная пара всегда имелась при себе. На худой конец, можно было разорвать на портянки солдатскую исподнюю рубаху-«белуху» или намотать ножное полотенце. Да хоть лицевое, не в этом суть: ни у кого такой финт не получался – разорвать собственную портянку. А Гена умудрился!.. Или, открывая сухпаевскую банку сгущенки штык-ножом, Геша почти насквозь проткнул себе мякоть на ладони и рана у него гнила после этого целый месяц. Или, взявшись наколоть дровишек для костра, к всеобщему изумлению сломал топорище единственного на всю группу топора. А на стрельбище, при выполнении боевой стрельбы, повернулся к инструктору с заряженным оружием и нечаянно нажал на спуск, пустив офицеру-«афганцу» промеж ног случайную очередь, чем добавил ему немало седых волос. Одним словом, Гена просто катастрофически притягивал к себе разного рода неприятности, нелепые истории и курьезные случаи, что вызывало к нему повышенный интерес наших доморощенных хохмачей и юмористов, добавляя нам смеху неподдельного, а ему дополнительных злоключений в его нескучной и насыщенной всевозможными событиями армейской жизни.
Личностью Гена был довольно неприметной, родом из белорусской деревни: невысокий, сутулый, худощавый, даже щуплый, с длинным красным вечно сопливым носом, светлым, словно пепел коротким чубом и большими грустными серыми глазами. Внешность у него была далеко не смазливая и не слыл он Дон-Жуаном, но девки его любили и он получал от них целую кучу писем. Однако Геша был предан и верен одной-единственной женщине, много старше его. Любил, по ходу, он ее без памяти. Еще задолго до армии (а призвался он много позже своего призывного возраста) взял ее с ребенком и они жили вместе в его поселке-деревне где-то под Барановичами. Письма от нее он получал все реже и реже, потому и грустнел день ото дня все больше и больше. Одним словом, мы как-то пытались поддерживать Генку, прекрасно понимая, что измена любимой женщины может представлять для него угрозу намного серьезнее, чем взрыв артиллерийского фугаса – напрочь подкосить нашего боевого друга и он, как личность весьма одаренная, человек с тонкой творческой натурой, мог бы так сломаться, что хоть в петлю лезь. Точнее – из петли вынимай… Что она там ему писала, мы не знали, а он не рассказывал. Поэтому мы развлекали Гешу, как могли, стараясь отвлечь от невеселых мыслей. То перед строевым смотром вместо солдатской кокарды прилепили ему на шапку латунную пуговицу от кителя п/ш и он в таком виде ходил-красовался по плацу, пока не получил в лоб от нашего старшины, то положили тайком ему в сапог сапожную щетку и Гена, сунув туда босую ногу, дико заорал спросонья. Человек он был безобидный, с чувством юмора и относился с превеликим пониманием к нашим «деревянным» приколам, кои сплошь и рядом случаются в армейском коллективе на каждом шагу. Потом вместе с нами совершенно искренне смеялся над какой-нибудь очередной шуткой или попутным розыгрышем. Конечно, мы не опускались до таких подлых вещей, типа «велосипеда», «балалайки», прибивания сапог к полу, пришивания одеяла к матрацу или соли вместо сахара к вечернему чаю. Но все это были бы поистине цветочки по сравнению с тем, как мы однажды так развлекли Гену, что потеря его объекта обожания в лице неверной сожительницы показалась ему, наверное, безобидной детской шалостью по сравнению с нашей дикой казарменной выходкой из разряда черного армейского юмора.
Шел третий месяц зимы, февраль. На украинском языке он называется «лютий», т.е. – лютый. Это незатейливое название вполне точно характеризовало то состояние погоды, которое сопутствовало нашему полевому выходу. Зима, постепенно издыхая перед неотвратимо приближающейся легкой поступью весны, прямо-таки неистовствовала: лютовала, в бессильном бешенстве изрыгая снежную пургу. Хлесткий холодный буран сопровождался сухим треском ломающихся деревьев в лесу. Днем липкая слякоть, в которой увязали ноги, к ночи сменялась злобной колкой снежной вьюгой, больно стегавшей по онемевшему от холодного ветра лицу. Как говорится – погодка, не приведи Господь!
Сугробы в лесу еще стояли, что называется – по пояс. По ночам температура падала значительно ниже ноля, поэтому приходилось днем одеваться довольно-таки легко, однако к ночи мы натягивали на себя все свои «сто одежек»: запретные «вшивники», и батники с начесом, включая и ватники, именуемые у нас «зимней прыжковой мабутой». Мы последние дни крутились неподалеку от собственного запасного района. Поскольку оборудовать свой походный лагерь забазирования уже не было сил – все были обессилены простудой и истощены маршем среди близлежащих болот и, учитывая напрочь взбесившуюся погоду, мы просто заходили на ночь в расположение заброшенного ротного опорного пункта, превращенного в полевой лагерь при расположении на месте, хотя это и было против правил. Однако этот полевой выход порядком поднадоел всем, включая и офицеров, поэтому на правила, изобретенные какой-то светлой штабной головой в жарко натопленном кабинете, всем уже было глубоко наплевать. Сохранить бы здоровье, а значит и боеспособность группы. Кстати, данная адская погодка сыграла в этом плане нам на руку: на РПЦ в ППД очередной сумасшедший шквал повредил радиопередающую антенну и мы остались на неопределенное время без связи, что исключало пеленгование нашего передатчика во время дежурных сеансов радиосвязи. Поэтому свое местонахождение можно было обозначить хоть в Антарктиде – проверить эти данные не представлялось для центра возможным.
В РОПе, помимо траншейной системы и стрелковых ячеек, были добротно оборудованы перекрытые пехотные щели на отделение, блиндажи безврубочной конструкции в два-три наката с нарами и ржавыми печками-«буржуйуами», КНП и прочая мудреная ботва гения военной инженерии. Для нас, лесных крыс, это были царские хоромы, против которых наши хитроумные дневки выглядели жалким подобием левой руки. Не передать того восторга, когда мы, разделившись на небольшие группы, заняли «свой» блиндаж, выставили охрану, протопили печку и с наслаждением наблюдали за закипающим чайником, найденным здесь же, под гнилыми нарами. Мы много чего здесь нашли полезного: кирку, лом, металлическую кружку, огромный щит фанеры, служивший некогда стендом боевого информирования, несколько крепких деревянных жердей, заржавевшую двуручную пилу, допотопный совдеповский молоток, гвозди разнокалиберные в цинковой коробке из-под патронов, армейский бачок и даже половник! Правда, с отломанной ручкой. Стоило говорить, что мы себя чувствовали, словно Генрих Шлиман, нашедший утерянную Трою?
В начале данного повествования вместо предисловия приведена небольшая выдержка из Википедии. Про лопату. Причем здесь лопата? Тем более, для уборки снега. Оказывается, ушлые и смекалистые бойцы могут найти ей такое применение, что ни у Брокгауза и Эфрона, ни в БСЭ, да нигде вы не найдете подобное упоминание применения для извечного инструмента человека.
Вьюга тогда разыгралась не на шутку. Снег все сыпал и сыпал. Завалило вход в блиндаж и поэтому приходилось откапывать снег саперными лопатками. Но это занятие было сродни мытью туалета зубной щеткой или подметанию плаца железным ломиком. Бывший деревенский плотник Ваня Каюн достал из-под нар фанеру, выпилил приличный квадратный кусок, из крышки цинкового ящика вырезал несколько продолговатых полосок и через двадцать минут в нашем распоряжении была добротная снегоуборочная лопата с длинным сосновым черенком. Теперь в обязанности часового, находившегося снаружи, входило время от времени откапывать вход в блиндаж. Так был побежден очередной каприз природы. Мы поужинали горячим сухпаевским ужином, состоявшем из перловой каши с тушенкой и чаем со сгущенным молоком, затем, с наслаждением разомлев, развалились на нарах в вальяжных позах. Шел обычный ленивый треп про учения, полевой выход, смешные истории из жизни и прочие интересные моменты, которые обычно присутствуют в неспешном мужском разговоре.
Вдруг в блиндаж ввалился часовой и, давясь смехом, крикнул нам от двери:
– Ребзя! Щас придет Гена… Вы только все, по очереди, начните друг у друга спрашивать, мол, чем воняет?
– И чем воняет?
– Ну, говном! Чем же еще?
– Ты – дурак?!
– Делайте, чудаки, как я говорю! Не пожалеете!
Часовой исчез, а через минуту в дверном проеме показался Гена. Он скромно присел у входа и, не вступая с нами в разговор, странно притих. В это время Гарик Жамбаев по кличке Жаба, являвшийся самым искуснейшим рассказчиком, поведывал нам очередную житейскую мелодраму. Мы прекрасно догадывались, что он все сочиняет на ходу, однако никто и не думал его перебивать, настолько интересно он излагал свои житейские повествования – с грубоватым юморком, пикантными подробностями и невероятно закрученным сюжетом. И тут Гарик на самом интересном месте, понизив голос почти до шепота, совсем смолк. И вдруг как гаркнет:
– Немцы, а чем это воняет?!
Мы даже опешили от такого поворота событий. Но, вспомнив просьбу-прикол часового, стали энергично так оглядываться по сторонам, спрашивая, казалось, сами себя:
– Чем воняет?
– Говном воняет…
– Кто пукнул в честном обществе?!
И тут все, не сговариваясь, посмотрели на Гену.
– Это ты?!
– Нет! Это не я! И совсем не воняет ни чем! – как мог правдоподобнее запротестовал Геннадий-Робин из Локсли.
– Так от тебя ж воняет! Причем – дерьмом!
– Точно! Оттуда дерьмом несет!
– Геша, ты шо, с парашютом прыгал?! Или без?
– Идите в ж...! – вдруг завизжал дрогнувшим голосом Перегудов и юркнул из блиндажа наружу.
Мы бы конечно подумали, что перегнули палку, однако у Гены был какой-то странный, я бы даже сказал пришибленный вид, как будто бы он и вправду испортил воздух в блиндаже. Глаза его были испуганно выпученные, раскрасневшиеся щеки сморщились, а бледные губы предательски подрагивали. В армейской среде, в условиях замкнутого пространства, будь то казарма, блиндаж или перекрытая стрелковая ячейка, «порча воздуха» считалось серьезным преступлением и все выявленные виновные карались на месте немилосердным самосудом армейского коллектива. Но это не поддавалось никакой логике. Кто ему мешал избавиться от этих проклятых газов на улице? Мы сначала опешили, не зная, что делать дальше, но потом все, как один, ломонулись из блиндажа на выход. Там мы обнаружили в окопчике часового, который корчился в страшных конвульсиях от приступов смеха. Он, не в силах членораздельно произнести ни слова, только рукой указал в направлении близлежащей лесной опушки. То, что мы увидели в следующее мгновение, повергло нас в легкий шок. Там, среди деревьев, стоял Гена, по пояс голый. Но не сверху, так сказать, а – снизу! И это посреди ужасной снежной бури: ветер и снежный порошок хлестали немилосердно, вздымая целые цунами видимого в ночной мгле ветра. Гена судорожно, с едва слышным воем или повизгиванием, внимательно изучал свою одежду: ватники, брюки п/ш, штаны теплого и холодного нательного белья… Залазил руками за подклад, даже в карманах шарил и, как розыскная овчарка, обнюхивал все складки снятой с себя одежды.
Ну, точно, с катушек съехал!
Мы вопросительно уставились на часового.
А дело оказалось в следующем.
…Скучая, часовой прохаживался вдоль траншей, то удаляясь, то приближаясь к нашему блиндажу. Собственно, охранять нас было не от кого – мы прекрасно знали, что в нашем районе не действует ни одна разведывательно-диверсионная группа. Однако свежи еще были воспоминания о заколотом вилами солдате, у которого отобрали автомат, а трупп сбросили в колодезь или как сбежавшие с зоны уголовники вырезали весь секрет и, забрав оружие, скрылись в лесу. Да мало ли что могло произойти? Тем более, у разведчиков существует золотое правило: один глаз спит, другой – бдит. Одним словом, часовой и секрет функционировали в полном объеме. Часовой от скуки иногда брался за прекрасную свежеиспеченную снегоуборочную лопату «а-ля Каюн» и отбрасывал из окопчика, ведущего в блиндаж, навалившийся снег. Затем он выбрасывал лопату за сугроб и продолжал свое неспешное шествие, словно призрак в снежной ночи. Время от времени кто-то из нас выскакивал из блиндажа «до ветра». Но его внимание привлек Гена, торопливо выскочивший из блиндажа. Он, немного покрутившись, юркнул за тот самый сугроб. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, за каким Макаром Гена, судорожно расстегивая штаны, поперся туда. Но ведь там лопата! Часовой поспешил за сугроб, дабы пристыдить Гену и прогнать его оттуда в место, специально отведенное для подобного «минирования». Часовой, зайдя за сугроб, понял, что опоздал. Понос – есть понос. Он, как вредный автобусник, ждать не будет – захлопнет дверь перед самым носом. Однако было заметно, что непутевый Робин, сам того не заметив, навалил свою зловонную порцию как раз на широченный «лоток» произведения искусств деревенского мастера. Дабы проучить Гену, так легкомысленно преступившего неписаный закон об отхожих местах в полевых условиях, ведь потом всем придется этим дышать, а тем более – кому-то и убирать, в голове смекалистого часового созрел коварный план мести. Поневоле делавший свое грязное дело Гена, облегчив кишечник, блаженно притих, глядя грустными глазами святого великомученика на верхушки стонущих сосен. Но из-за грохота непогоды, он даже не слышал, как сзади подкрался часовой и аккуратно, за длинный черенок, уволок лопату со свеженаложенной «миной» на борту. Через некоторое время Гена, исполнив свой «внутренний» долг до логического конца, стал поспешно одеваться. И, собираясь уже двинуться в сторону блиндажа, посмотрел на результат усилий пятой точки своей – обычное для всех дело, не правда ли? Посмотреть на героически рожденную задницей кучку – самая святая обязанность для нормального и ненормального человека. Какое же было удивление Гены, когда он не увидел той заветной кучки. Он прекрасно отдавал себе отчет, на какой планете находится, чем только что занимался и как происходил данный процесс. Он, находясь в трезвом уме и здравом рассудке, мог поклясться, что наяву пережил это действо, которое вызывало характерные ощущения и изменения в его организме. Но факты – упрямая вещь. Дерьма нигде не было: ни сзади, где ему и положено было быть, ни справа, ни слева… Да нигде его не было! На десятки метров вокруг – чистый свеженаметенный снег. Изумленный Гена исходил-исползал на четвереньках все вокруг. Результат – ноль. Оставалось последнее. Самое невероятное и самое мучительное – одежда. Эта зловредная «колбаса» могла… Даже подумать страшно! Делать было нечего. Гена принялся раздеваться. И это на морозе! В пургу! Догола! Ватный бушлат, зимние штаны с ватным подстёгом на матерчатых лямках, п/ш, «белуха» теплая, холодная… Сто пуговиц расстегнуть! И еще сапоги обязательно надо снимать. Это было испытание не из легких даже для закоренелого моржа, коим Гена и близко не являлся. Но, стоически проделав все эти известные героические манипуляции и тщательно изучив особенности строения всех изгибов и фактуры своего обмундирования, Гена к великому своему изумлению, ничего там не обнаружил. Это уже было слишком. Он даже начал разговаривать сам с собой:
– Ну?! Где же? Где?! Где???
Чуть не плача, Гена снова и снова исследовал свою одежду. Можно было нюхать, лизать, жевать свою одежду… Но голым на морозе стоять не с руки и он, в конце концов, начал нехотя осторожно одеваться, словно примеряя на себя «пояс шахида». Но в блиндаж Гена пошел не сразу – долго еще бродил возле сугроба, внимательно всматриваясь в снег и сокрушенно спрашивая то ли себя, то ли Господа:
– Ну что же это такое творится? Ведь, было же гавно!
…Видя, что Гена снова засобирался обратно восвояси, мы, словно воробьиная стайка, незаметно юркнули обратно в жарко натопленный блиндаж. Подавляя дикий хохот, мы поспешно расселись на свои места и, когда осторожно открылась входная дверь и в дверном проеме показался бледный, как Смерть, Гена, беспристрастный голос Жабы, подобно воскресному проповеднику, как ни в чем не бывало монотонно рассказывал прежнюю житейскую байку. И, конечно же, примерно через минуту все уставились на Гену с тем же извечным вопросом:
– Чем воняет, все-таки?!
Перегудов округлил глаза, пробкой выскочил наружу, едва не сбив при этом часового, который явно намеревался подслушивать через дверь очередную бесплатную серию комедии под названием «Чем воняет?» и, опустившись на колени посреди поляны, где мы обычно пилили и кололи дрова, заорал, обращаясь к хмурому небу:
– За что мне все это?! За что???
– За то, чтоб ты, скотина, гадил, где положено - деловито заявил подошедший, как ни в чем не бывало, часовой – Понял?
Потом часовой указал рукой за блиндаж и деловито сообщил:
– Лопата с твоим гавном там. Считай, что ты его нашел. А теперь иди и хорони свое сокровище. В следующий раз смотри, куда мину кладешь. И лопату почисть, засранец!
Трудно сказать, какую воспитательную роль сыграла эта история с лопатой и дерьмом в дальнейшей жизни Гены Перегудова. И дело тут не в этике и не в эстетике. Одно сказать можно точно: лопата, как инструмент, как оружие, как грандиозное воспитательное средство таит в себе неисчерпаемый потенциал для смекалки и находчивости русского солдата.
Поэтому, навалив на природе кучку, на всякий случай помните: не важен процесс и его производные, а важен результат и его последствия. Мина мнимая (образная) может не меньше шороху наделать в ваших мозгах, чем мина противопехотная.
Да.