— Не делайте культа из бумаги! – Розалия Августовна скрестила под столом уверенные седые ноги. – Это – хлам! Это – пыль! Это – отчетность. Это любят комиссии. Это – полторы ставки и геморрой. Но и тех, кто приходит в обычную клинику с ОРЗ или застарелым колитом, бумага уже не интересует. Их интересует стать здоровыми. И все, как один, спрашивают с вас! С молодого, красивого и в белом халате. Они говорят: "Доктор! Когда у меня будет стул?" И подумайте, до какого места им нужны ваши бумаги?!..– Розалия Августовна, передохнув, сделала жест, означающий, что аудиенция окончена. – Так что – "идите в люди", коллега!..
Насчет "коллеги" тетя Роза перегнула. Я только интерн.
Я повернулся и пошел. От элегантной, полированной двери кабинета Розалии Августовны к другой, едва претендующей на белизну, маленькой, за которой было "острое" отделение Новоострожского психоневрологического диспансера.
* * *
В отделении первым встретился Горбунов.
Больной Горбунов вышагивал свой обычный утренний моцион. По узкому, но в длину — метров двадцати — коридору, с единственным окном в торце. Здание старое, и решетка на окне – из прежних. Из тех, что, не хамелеонничая под растительный орнамент, честно делят мир на ржавые квадраты. Узрев меня, Горбунов сторожко глядит по сторонам и, понижая голос, цедит, стараясь не шевелить губами:
– Вчера они сменили тактику. Я снова на волоске. Давайте же принимать меры, доктор!..
– Будем изолировать? – спрашиваю я. – Только помогите выявить самых замаскированных. Обязательно. Чтобы никто не ушел. А до той поры – соберитесь. Организм – в кулак. Делайте вид. Принимайте процедуры, придерживайтесь распорядка. Медперсонал – на нашей стороне.
– Сестра давно куплена!..– перебивает он меня.
– Перевербуем!.. Если подтвердится. Главное, чтобы никто ничего не заметил. Притворяйтесь, что все в абсолютном порядке. Хорошо притворяйтесь!
Бормоча что–то про себя и загибая пальцы, Горбунов отошел.
Сегодня ожидается машина из Ежовки, и его наверняка отправят в тамошний стационар. Так решила тетя Роза. Кто–то из "молодых" робко заикнулся, что не вредно бы подождать пару недель для уточнения диагноза, но Розалия Августовна круто сказала, что в изоляторе "и так не повернешься", что больные, если их укладывать в проходах между кроватями – "сущее наказание, а зайти в женскую палату – просто ужас!" И что до компетенции, то, "когда молодой человек проработает хотя бы столько месяцев, сколько она, Розалия Августовна, лет, то возьмет слова насчет диагноза обратно" и тэ дэ.
Больные боятся Ежовки, как огня и каким–то образом точно знают, когда приходит машина. Разумеется, мы скрываем, чья очередь. Мы безмятежно улыбаемся, если нас спрашивают. Но, верно, есть тысяча признаков: хотя бы и ординатор, куда–то спешащий с серой папкой, небольшое изменение в назначениях, случайно оброненные полслова или полвзгляда, посторонний необычный звук на санпропускнике... Они обсуждают эти признаки. Они сравнивают их и анализируют. В изоляторе рождаются десятки нелепейших суеверий. Я слышал, например, как здесь говорят друг–другу, будто машина приезжает обязательно в непогоду. И, однако, сейчас и впрямь идет дождь.
* * *
Раз в неделю, именно сегодня, в отделении появляется маленький, серый, лет сорок назад насмерть перепуганный человек. Он приходит не только в "острое", но и морг и по желанию родственников за умеренную плату, бреет покойников. Уверен, тем же самым инструментом – складным трофейным "золлингеном" – другого я никогда не видел. Вытертой до блеска массивной скамьей прямо в коридоре ему отгораживают угол и рядом, глаз вправо – глаз влево, посапывая, бдит санитар. Больные, очередь и просто "сочувствующие", в недоуменном изумлении стоят, плотно придвинувшись к импровизированному барьеру. Ну, разумеется, в таком месте, где нелепа и мысль о столовых ножах, о вилках, где не допускаются карандаши, ручки, расчески, – тут порхание лезвия опасной бритвы должно гипнотизировать.
Иногда по графику моя очередь присутствовать на процедуре.
Для ответственности.
Основная работа – у дежурного санитара. Нынче это – "Чирей". Бывший борец–классик. Полтора центнера, с трудом втиснутые в халат. На голове игривая белая шапочка. В жаркие душные часы он сдергивает ее с маковки и вытирает лоснящееся от пота лицо. А жарковато бывает чаще, чем хочется. Вон, например, мужик со свежим рубцом от уха до уха. Потому, хотя на санитара можно положиться, я добросовестно посматриваю за больными, чтобы прокурор потом не посматривал за мной.
Впрочем, с этой "конторой" мы как раз живем неплохо. Женька, мой однокашник, уже выскочивший из комсомольских вождей в городские партийцы, пошучивает, что наше с ними отличие – разве, в "спецодежде". При этом он заразительно смеется.
Хороший друг Женька – поэтому и я смеюсь вместе с ним...
* * *
А жеманящаяся старуха, которая притиснулась к стенке, не смеется никогда. Ее прозвище – Джульетта. Певица, драмактриса, "невозвращенка", репатриантка... "Не потеряла сибирского здоровья, бабка?" – веселится "Чирей". Пять минут назад она ссорилась с малолетней идиоткой, а сейчас обе, до нехорошего осмысленно, глядят на руки серого человека, механическим движением правящего лезвие.
* * *
Не улыбается и больной Миронов.
Да и какие уж тут улыбки? Опять из Ежовки вернули почти со скандалом. Правда, скандал предназначался нашему начальству, но начальство далеко, а Миронов под рукой... Вот он и обижается. Потому что, не в пример другим, очень рассчитывает на это заведение.
– Угощайся, Миронов, – говорю я тихо, чтобы другие не обратили внимания и не отобрали у старика сигарету. – Только в туалете кури, а то сестра заругает.
Он молча прячет "столичную" в карман пижамы. Необщительный пациент. Малоконтактный. У него две беды – возраст и живые дети. При таком раскладе в дом престарелых оформляют неохотно, по связям. Зато к нам – можно и так. По заявлению. О странностях. Даже если третий раз за год. Но мы–то здесь только ставим диагноз. Две–три недели и – в Ежовку. Контингент переезжий. И куда Миронова девать? Хорошо – не мой больной. Ему, конечно, написали все, как положено, но в Ежовке свои порядки и лишнего персонала нет. И без того перерабатывают.
Младшее поколение тоже сдают. И благодаря нам отдыхают три–четыре месяца. Вон в коридоре, "дитятко". В обнимку с "тяжелой". У него угловатый череп, спина, как крышка стола Розалии Августовны. Мутные белки. Полосатые больничные штаны отдуваются над известным местом. Очень впечатляюще отдуваются. В этом смысле – все в норме. Левая рука обхватила "тяжелую" за плечи, а правая просунута ей в разворот халата под рубашку. Впрочем, "тяжелая" ничего не замечает. У нее в руках замусоленный конверт, но чем он ей представляется – Бог весть. Время от времени она туда заглядывает, как бы сверяясь с текстом, и снова бубнит что–то вполголоса и запрокидывая голову. Проходя мимо, я услышал, что "богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает как огромное скопление товаров, а отдельный товар – как элементарная форма этого богатства".
Ну, что ж, иногда полезно прислушиваться и к бреду сумасшедших.
Наконец бритье кончилось и подошло самое для меня неприятное сегодня время. Генеральный обход.
Когда тетя Роза, принужденно сутулясь и приноравливаясь галопом к семенящей походке зав. диспансером Дынькина, станет водить его по своему "хозяйству", а команда ординаторов, дружно топая следом, будет в любой требуемый момент излагать положенные анамнез вита, анамнез морби, статус презенс и прочая, и прочая... И так, пока очередь не дойдет до моего больного.
Тогда Розалия Августовна что–то шепнет на ухо начальству, и Дынькин, сочувственно покивав, перекатит дальше, одарив всех рассеянной профессиональной улыбкой.
Больной Оладьев был доставлен в Новоострожский психоневрологический диспансер органами УВД на предмет освидетельствования психического состояния. Правда, "сверху" намекнули, что результатами особенно интересоваться пока никто не станет. А потом стало очевидным, что Оладьев В.Р. вообще всем на свете "до лампочки" и его передоверили мне. Даже порекомендовали выполнить работу обстоятельно, с прицелом на некий "научный выход". Но пока, честно признаться, ничего такого "не лепилось", хотя я и тратил на больного гораздо более времени, чем допустимо для реально практикующего врача.
Вот и опять, после обхода, я пригласил его в процедурную. Все–таки не палата. Окно зарешечено чуть более деликатно, чем в коридоре и до середины замазано белой краской. Это позволяет видеть хотя бы темные верхушки тополей.
Увы, когда я прихожу с Оладьевым, реальность быстро испаряется из комнаты. Она истекает сквозь две, как бы пулевые пробоины в Действительности – два темных пульсирующих зрачка.
– Здравствуйте, Оладьев! – говорю я. – Здравствуйте еще раз. Садитесь поближе. Будем разговаривать.
Он усмехнулся.
– Лучше бы закурить...— Помолчали. — Ни к чему эти беседы, доктор. Все, что ВАМ нужно – у вас записано. И у НИХ – тоже.
Действительно, все есть. И в сопроводиловке. И в истории.
Оладьев страдает слабой формой паранойи. Утверждает, что лет в десять совершенно точно предсказал пожар в соседнем доме. Дня за два. Случай, конечно. В действительности – просто нарушение психологического времени, и предсказание – подретушированное памятью.
Учась в институте, как–то сбежал с лекции, ощутив сильный запах дыма и чувствуя ожоги на теле. Хотя ничего подобного в этот момент, конечно, не происходило. Но, по его же утверждению, именно в тот вечер огонь действительно вспыхнул. Сгорело здание химического факультета и даже, как он слышал, были пострадавшие.Наверняка ложные воспоминания. До последнего времени болезнь оставалась его личной проблемой. Хватало ума не звонить "01" и не напрашиваться в заведение подобное нашему...
Началось с предупредительных писем в редакции.
Оттуда сперва вежливо отвечали, но потом он "засветился". Где надо, то есть. Содержание его предупредительных писем настораживало. А когда Оладьев расклеил первые самописные листовки с предупреждением о катастрофе... Его пригласили на собеседование. По поводу антисоветской агитации и распространения панических слухов.
Я утомился от этого человека, пытаясь убедить его в том, что он практически здоров и лишь совсем чуть–чуть болен. Что видения его неплохо излечиваются. Даже без фармакотерапии. Достаточно вглядеться в происшедшее как бы со стороны. Я цитировал Мечникова и Павлова, я ругал Фрейда и Хайдеггера. Я ссылался на Энгельса и весь материализм с диалектикой.
Он усмехался и не спорил. А когда я умолкал, он опять говорил о звезде Полынь.
Сегодня он выглядел несколько по–иному.
– ...Я точно знаю, ГДЕ, это будет, доктор! Я знаю – КОГДА именно это случится. Поэтому я уже ничего от вас не требую. – Он помолчал. – Дайте мне сигарету, если можно.
Я выделил ему две штуки. Для чего пришлось открывать новую пачку.
– "Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем"... – сказал он уже в дверях. – Сегодня ветер -- на вашей стороне.
– Конечно, Оладьев, конечно, – вежливо согласился я.
В конце дня на разборе, который устраивается после генерального обхода, настроение у меня было не "ах!" и, верно, оттого я лишь согласно опустил голову, услышав, что моего пациента решено, наконец, перевести в Ежовку. Более того – раздражало, что из–за некоторых формальностей отправить его нельзя прямо сегодня, а придется ждать оказии.
– Какое у нас на завтра "громадье" планов? – бодренько спросил я, посмотрев на часы и нацеливаясь на дверь?
– Ой! – выдохнула фельдшерица Оленька, скруглив пухленький рот со съеденной помадой. – Ой! А где завтрашнее число?
Она наклонилась над столом к перекидному календарю, привстав на цыпочки и балансируя задними шарообразностями. Ноги у нее плотно прилегали друг к другу. Без щелочки. – Смотрите, доктор! "Сегодня" – у нас есть. И... дальше. А завтрашнего дня совсем нет. Начисто!
Я махнул рукой. Вспомнил подходящую шутку насчет пациентов, стащивших у санитара телефонную книгу, и, не удержавшись, погладил невзначай Оленьку пониже спины.
– Завтрашний день тоже не пропадет. Это я обещаю.
Мы засмеялись и договорились, что к семи я заеду за Оленькой на таксомоторе. Однако на душе у меня стало неспокойно, словно от хлопанья крыльев взлетающей вороньей стаи.
* * *
Я вышел из ПНД, совершенно забыв про так и не прекратившийся дождик. Как–кап... Физраствором из капельницы. Когда, обманутый его неторопливостью и совершенно не заботясь об укрытии, я всего-навсего дошел до остановки, оказалось, что успел вымокнуть до нитки.
* * *
Вечер закончился вполне благополучно. Женя не подвел, и в "Пингвине" сидели мы на редкость уютно. В стороне от музыки. И можно было обмениваться любезностями нормальным голосом, без ору на ухо. Обслуживали, как "своих". И, закусывая водку чавычей, поглядывая на Оленьку с ее, тоже задастой, смешливой подружкой, слушая Женькины "кремлевские" сплетни, я окончательно уверился, что мир незыблем и рационален, а чтобы так оставалось и впредь, мы получаем зарплату. Я – свою. Женька – свою. "Чирей" – свою. И никто – даром.
– Выпьем за бедных демонов, – сказал я. – Выпьем и перекрестимся. И, вообще, я всех вас очень люблю.
Мы с Женькой даже облобызались под девчоночье хихиканье.
Я не удержался и рассказал историю своего неудачного пациента.
– Так и бывает, – сказал Женька, – если не слушаешь папу, маму и общественность. А также – не посещаешь политзанятия. В здоровом теле – здоровый винный дух. Трогаем!..
И мы "тронулись".
* * *
В Дом молодых медработников я попал заполночь.
"Все, – подумал я. – Оленька перепугалась, что "завтра" у нас нет! А оно – наступило уже. И ничего. И, пропади все пропадом, – так ничего и не случится."
Как нервирует вода из неплотно прикрученого крана, донимала какая–то блудливая возня под окнами, неожиданные тормоза на перекрестке, потом, едва не над ухом, – внезапный истерический смешок за тонюсенькой стенкой, потом – бесцеремонные шаги по коридору.
* * *
Под утро, уже в половине шестого, в дверь громко постучали. Сперва я подумал на соседей, но стук был нервный и трезвый. В дверях стояла полуодетая дежурная с квадратными выпученными глазами.
– Вас... к телефону!..
Это было нечто неслыханное для и днем–то сонливой и передвигавшейся, как похоронная процессия, старшей вахтерши.
– Из горкома! – выпалила она.
Я сразу понял, что это Женькина работа. Но почему вдруг среди ночи? И в таком официозе?.. Впрочем, по–другому ленивая стерва и с места бы не сдвинулась. Тем более – на второй этаж.
Вахтерша исчезла из дверного проема. Натянув штаны, я метнулся следом.
– Дуй к своему гаду! – орал Женька в трубку.
Женька, видимо, "добавлял" и не успел протрезветь. Во всяком случае, это не ощущалось.
– Немедленно! Слышишь? Сейчас же!..
– Ты о чем?
– Не о чем, а о КОМ! О психе твоем ненормальном. О "предсказателе" ползучем.
– Да ты что? – спросил я в полном недоумении. – Может, лучше к тебе?.. Тот – в больнице. Ничего с ним не станется.
– Дурак! Я не пьян. А вот пациентом нужно поинтересоваться еще! Что он за этакое.
– Да брось. Обычный параноик. У него комплекс такой. Ему кажется, будто он предсказывает, а на самом деле... как чтение с пустого листа. Понимаешь? Он читает, а там ничего нет. Усек?
– Ка–а–ажется! – передразнил Женя. – Ушехлопы вы! Ладно.
Он вдруг разом успокоился, как бывает с невротиками и шибко нетрезвыми людьми.
– Ладно. Я, понимаешь, твою байку Федорову рассказал. Ты его не знаешь. А он -- сегодня ночью дежурит. У Первого. Только что звонит, зараза, и говорит, что.. что... Ну да черт с ним! Пойду досыпать. Пусть Органы расхлебывают. На то они и "компетентные", – неожиданно зловеще закончил он.
– Да что случилось? – спросил я, чувствуя, что он сейчас повесит трубку.
– Завтра в газете прочтешь! У нас теперь "гласность", – мать бы ее... – безжалостно сказал Женька, но, видимо, ему самому хотелось высказаться. – Под Киевом реакторный блок на воздух взлетел. То ли диверсия, то ли... Меры, конечно, приняли... Все под контролем. Дня за два управятся. Но шуму будет много. И твоего "болезного" – спросят! Не забудут! Ну, пока, медицина!
– Пока, – сказал я в пикающую трубку. – Пока.
И через две ступеньки – по лестнице. Одеваться.
* * *
"Чирей" встретил меня в коридоре. В торце. Возле решетки. Не говоря ни слова, протянул скомканную бумажку. Листок из перекидного календаря. С двойкой и шестеркой на аверсе. Обратная сторона была исписана. Наверное, от карандаша остался огрызок и поэтому получились сплошные каракули."ТРЕТИЙ АНГЕЛ ВОСТРУБИЛ, И УПАЛА С НЕБА БОЛЬШАЯ ЗВЕЗДА, ГОРЯЩАЯ ПОДОБНО СВЕТИЛЬНИКУ ... И МНОГИЕ ИЗ ЛЮДЕЙ УМЕРЛИ ОТ ВОД, ПОТОМУ ЧТО ОНИ СТАЛИ ГОРЬКИ.." – едва разобрал я.
"Чирея" трясло. Он безнадежно трусил.
Больной Оладьев висел над очком изоляторского клозета.
Серое белье. Серый обрывок застиранной простыни, скрученной в жгут. Почти черное лицо. Ухмыляющийся рот. Мокрые босые ноги. Верхний конец жгута был немыслимым образом привязан к толстой трубе под потолком. Краска на ней местами облупилось, и наружу выглядывали язвы ржавчины.
– Труба.
– "Труба" – заискивающе согласился "Чирей".
- Покрасили бы, сволочи..
Я пошел в ординаторскую ждать Розалию Августовну. По дороге вынул из кармана клочок бумаги, скомкал и выбросил в бачок с красным крестом и надписью "Для мусора".
* * *
Хорош неожиданный снежок в ноябре! В Новоострожске, где и в предновогодье – нередко ржавый дождь за шиворот, снежок, да с легким морозцем – прямо наслажденье. Особенно, если с утра спины на работе не разгибаешь. Фонари горят. Рано темнеет! Вон, в стороне от дороги, знакомая тропиночка. Через запущенный сквер. На тропинке – то же самое – холодное, белое, как накрахмаленный халат на плечах. А, может, ну его, общественный транспорт?.. К лешему?.. Пока своим не обзавелся – можно и так.
Можно. Тем более, это совсем не фонарь, а Луна. Из–за деревьев противно и резко пахнет бензином. Я втянул воздух ноздрями и чихнул. И фыркнул. Нет! Определенно – сегодня лучше — без транспорта. Я тряхнул мышцами. С опаской глянул через плечо. По сторонам. Упал на передние лапы. И – вперед!.. У–у–у–у!.. Вперед!..
По цепочке других волчьих следов.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Или совсем не знал, или - забыл про первую публикацию в украинском "Наука и фантастика" в 1995 г. в №1 А, вот же, всплыла ссылка в Архиве фантастики. Забавно :) http://archivsf.narod.ru/1991/nauka-fantastica/index.htm