Хутор Яружный, расположенный на высоком правом берегу Дона и известный во всей округе своим богатством и зажиточной жизнью хуторян в прошлые времена, в последние годы двадцатого столетия кое-как влачил своё убогое существование.
Много всяких событий видел хутор за свою долгую жизнь, начиная с первой половины девятнадцатого века. Пережил три русских революции начала двадцатого века, братоубийственную гражданскую войну, коллективизацию и раскулачивание, отечественную войну 1941-45 годов, восстановление народного хозяйства в послевоенный период, годы хрущёвской оттепели и брежневского застоя, но неуклонно сохранял свою самобытность и выработанный долгими годами и поколениями уклад хуторской жизни. Но последней горбачёвской перестройки и ельцинских демократических реформ не выдержал – стал разваливаться, хиреть и умирать. Богатые в прежние времена дворы с добротными хатами и многочисленными дворовыми постройками пришли в запустение, позарастали бурьяном и чертополохом. Проживающие в них старики и старухи сегодня не в состоянии поддерживать в надлежащем состоянии свои хозяйства, а молодёжь давно уехала из родного хутора, искать в других местах взбудораженной и обворованной страны лучшую жизнь. В хуторе давно уже закрыты все общественные учреждения – школа, клуб с киноустановкой, изба-читальня, медпункт, аптека, магазин, бригадная контора колхоза. Остался только небольшой продуктовый ларёк, приютившийся в старой заброшенной хате, в котором оставшиеся пенсионеры изредка покупают скудные дешёвые продукты, а за всем остальным следует обращаться в соседнее село Берёзовку, которая находится в двадцати километрах от хутора. Улицы хутора притихли и пришли в полное запустение. Многочисленные мостики и пешеходные переходы через балки и яры теперь никто не ремонтирует, и пройти из одного края хутора в другой даже молодому человеку трудно, не говоря уже о стариках. В оставшейся сотне дворов, жизнь теплилась, в лучшем случае, в половине. Летом, проживающие в хуторе старики ещё как-то между собой общались – ходили, друг к другу в гости, изредка встречались на пустых улицах хутора и у Дона. Когда приходила зима, на хутор опускались холода и снежные метели заносили улицы и дворы хуторян. Каждый хуторянин, как сурок, закрывался в своей тёплой хате и жил только своими заботами, пользуясь заготовленными впрок продуктами со своего огорода, дровами и водой из дворового колодца. Вместо дворового туалета в хате имелась ведро-параша, которой и пользовались, не выходя из хаты. Общение между хуторянами в зимний период было ограничено, особенно в тех местах, где жилые дворы отделялись друг от друга рядом не жилых дворов или образовавшимися пустырями. Если случалось, что кто-то из хуторян умирал в такое время, то покойник мог лежать в остывшей хате много дней, пока кто-нибудь случайно его не обнаруживал. Хоронить покойника вызывали его ближайших родственников из города или сообщали в администрацию села Берёзовки.
Мне рассказали один довольно трагический случай, произошедший на хуторе в одну из суровых зим последних годов. Евдокии Сорокиной было уже за восемьдесят лет, но она продолжала жить на хуторе в родительском дворе, копаясь помаленьку летом на своём небольшом огороде, а зимой отсиживаясь в тёплой хате. Живущий в городе со своей семьёй сын неоднократно предлагал матери переехать жить к нему в город, но получал категорический отказ с её стороны. Летом он приезжал к матери, помогал ей по хозяйству, заготовлял на зиму продукты и дрова, но на зиму уезжал в город, где жил с семьёй и работал на заводе. Евдокия привыкла к своему такому положению, и уже не первую зиму зимовала одна. Летом она себя чувствовала нормально, но последние зимы начала прихварывать. Стала плохо видеть и плохо слышать. Привезенный сыном из города телевизор, который первое время был для неё единственной радостью и палочкой-выручалочкой в долгие метельные зимние ночи, стал ей надоедать, и она всё больше отлеживалась в постели при выключенном свете, в который раз перебирая в своей оскудевающей памяти различные эпизоды из своей долгой хуторской жизни. В городе она была только один раз вместе с мужем на свадьбе их единственного сына Дмитрия. Но муж давно умер, а сын с женой и внуками жили далеко в городе, присылая изредка письма.
Ближайшим соседом Евдокии был Илья Голов, хата которого стояла в уличном ряду через два нежилых двора, справа. Слева, до жилого ближайшего двора было ещё дальше, так как он находился по другую сторону глухого переулка, приуроченного к глубокому оврагу. Напротив, через улицу располагались две полуразвалившиеся хоты, в которых коротали свою одинокую жизнь две такие же, как и она, старушки, которые так организовали свою жизнь, что практически всю зиму из своих сурчиных нор не вылезали. Илья Голов, ещё крепкий в свои восемьдесят лет старик, живший со своей женой, моложе его на двадцать лет, изредка сам или его жена Прасковья посещали Евдокию, справляясь о её здоровье по собственной инициативе, а также по просьбе её сына Дмитрия, который, уезжая из хутора в город, просил стариков об этом.
В этот морозный зимний вечер, растапливая на ночь грубку, Евдокия вспомнила, что она забыла днём принести из сарая дров. Было уже поздно, на дворе свирепствовал мороз, а от недавней оттепели дорожка и высокий порог хаты обледенели и были скользкими. Евдокия обула тёплые валенки, с которых ещё не успела снять после оттепели калоши, одела на себя ватную фуфайку и накинув, шерстяной платок на голову, вышла в сени. Открыла наружную дверь, спустилась осторожно с порога на дорожку и пошла в сарай. Там она набрала в охапку несколько сосновых поленьев и стала возвращаться в хату. При подъёме на высокий порог хаты она поскользнулась и упала вниз, сломав себе ногу и разбросав поленья. От резкой пронзительной боли потеряла сознание. Сколько она пролежала на студёном морозе, не помнила, но когда вернулось к ней сознание, она почувствовала, что совсем оледенела. Она хотела встать, но не смогла. Попыталась позвать кого-нибудь на помощь, но её голос, тихий и едва слышный, потерялся в морозном безмолвии. Разгребая вокруг себя снег, уже не чувствующими боли руками, она нащупала отброшенное полено, с неимоверным усилием подтянула его к себе и, собрав последние силы, стала колотить им по замёрзшему порогу. Резкие удары дерева о дерево гулко раздавались в морозной тиши январской ночи, но было уже позднее время, и никто не услышал отчаянных призывов о помощи замерзающей женщины. Древние старушки, жившие, напротив, через улицу, давно уже спали, а Илья Голов со своей женой из-за шума старенького телевизора ничего не услышали. Улицы хутора были пустынными, не лаяли давно подохшие собаки, не скрипели на морозном снеге шаги запоздавших прохожих – только крупные ядрёные звёзды на безлунном небе смотрели скорбно вниз на забытый всеми хутор и безмолвно поглощали в свою бездонную бездну призывы Евдокии о помощи. Только один раз где-то на Дону от крепчающего мороза резко треснул лёд, и это было последним звуком, дошедшим до сознания замерзающей женщины. От этого звука Евдокии стало легче. Она погрузилась в глубокое тёплое забытье, которое смешалось с далёкими воспоминаниями детства и юности, когда она бегала с вёдрами и коромыслом на Дон за водой. Набирала студёную кристально-чистую воду из широкой проруби, ранним утром прорубленной во льду отцом, и прислушивалась, как лопается лёд от мороза на мелководьях левого берега реки. Потом умело цепляла коромыслом стоявшее ведро с водой, клала коромысло на правое плечо, пригибалась, цепляя на коромысло второе ведро, резко выпрямлялась и шагала вверх по вырубленным в меловом обрыве ступенькам к своей хате.
Дом был полной чашей. Всё было в достатке, всё было хорошо. Семья была большая – отец, мать, два брата, кроме её ещё две сестры. Замерзая, Евдокия не могла никак понять, что в её предсмертном бреде является явью -её далёкая юность или безысходное одиночество последних дней жизни. Потом всё смешалось, сердце остановилось, и потерялась мысль. Наступила неумолимая смерть.
Только к вечеру наступившего дня Илья Голов решил проведать соседку. Нашёл он её на пороге родительского дома замёрзшей и уже окоченевшей, крепко сжимающей полено в руках. Пожалел, что не услышал её призывных криков и отчаянных ударов поленом о порог в надежде на помощь.
Илья пригласил свою старуху, которая прошла по хутору, сообщая хуторянам печальную весть. Пришли ещё два-три крепких деда, вместе с Ильёй занесли тело Евдокии в хату, отогрели. Пришедшие старухи обмыли тело, и одели в посмертную одежду, которую Евдокия заготовила себе ещё при жизни. Покойницу положили в святом углу хаты. Там она и оставалась лежать до приезда из города сына и внуков.
Похоронили Евдокию на убогом хуторском кладбище, где издревле лежат её предки и родители. Чтобы похоронить мать по всем хуторским обрядам, сыну пришлось из Берёзовки привезти гроб, большой деревянный крест и молодых мужчин, чтобы выкопать могилу, опустить в неё гроб с покойницей и потом засыпать могилу землёй. В хуторе никого не было, кто бы мог всё это сделать. Только один обряд при похоронах Евдокии выполнили хуторяне - её старые подруги всю ночь перед днём похорон сидели у тела Евдокии и читали молитвы и писания из священных книг. Гроб на хуторское кладбище везли на больших санках вручную, так как другим транспортом доехать до кладбища было невозможно. За гробом шли только несколько стариков и старух, считавшихся на хуторе ещё крепкими, да приехавшие родственники. Помянуть усопшую после похорон собралось в её хате больше людей. Пришли все, кто мог добраться до хаты Евдокии. Поминали покойницу добром, говорили о долгой и трудной её жизни, желали царствия небесного.
Так жила, трудилась, рожала детей, делала добро людям и приносила пользу государству простая русская женщина. Умерла она всеми забытая и одинокая в своём родном хуторе, тоже всеми на земле забытом и вымирающим. А сколько таких Евдокий и вымирающих хуторов на земле русской, когда-то процветающих и наполненных жизнью и счастьем простых русских людей, самоотверженных, трудолюбивых и горячо любящих свою родину? Где они сегодня? В угоду кому и чему идёт страшный разбой и уничтожение людей в стране? Нет сегодня ответа на эти вопросы, да и никто не хочет искать на них ответ, а если кто, и хочет, ему умело затыкают рот долларами или надёжным кляпом. А сотни тысяч небольших деревень и хуторов, когда- то процветавших и служивших приютом для простого народа, вымирают, их дворы и улицы зарастают чертополохом и дурнопьяном, а огороды и поля перестали приносить высокие урожаи и тоже заросли сорняком. И всё это в угоду небольшой кучки бандитов и грабителей, желающих прибрать к своим и иностранным рукам богатства страны, а её коренной народ постепенно уничтожить или превратить в бессловесных полу дебильных рабов.