Низкие домики с остроконечной черепичной крышей зябко ежились под порывами холодного ветра. Желтые, как песок, красные, как кровь, серые, как небо, осенние листья бросались к дверям, стучали в окна, бездомно прибивались к ногам.
Она пересекла последнюю улицу и теперь медленно шла по аллее старого, как мир, бескрайнего, как вселенная, заброшенного парка, оставляя за спиной нахохленных людей и знакомый, но чужой город.
Она любила осень. Желтые, как солнце, красные, как маки, яркие и близкие, как небо, осенние листья теплыми птицами садились на ладони, касались плеч, заглядывали в лицо. Эти нежные птицы собирались на земле в шумные острокрылые стаи, легко взвивались вверх и легкомысленно возвращались, чтобы навсегда остаться внизу темным отголоском уходящей осени.
Иногда она летала вместе с ними: свободно и беспечально кружилась где-то высоко-высоко, рядом с первыми звездами, а потом всегда возвращалась – так же легкомысленно и беспечно потакая странному желанию близости домашнего очага.
После явственного осознания сильных крыльев, безоблачного неба и старого парка она всегда возвращалась домой. Как обычно, родители разговаривали на кухне, готовя поздний ужин и обсуждая новости прошедшего дня, в комнатах было натоплено, сумеречно темнела тяжелая мебель. Она снимала остроносые светлые ботиночки, и с тапочками в руках приходила на кухню, садилась за большой круглый обеденный стол, покрытый бежевой цветастой будничной скатертью, сначала только молчала и улыбалась, и слушала, а потом, словно оттаивая, рассказывала о бесконечности старых аллей и нежных птицах, садившихся к ней на ладони. Тогда в дом приходил вечер, и пахло желтыми и красными осенними листьями.
Она любила осень. Это было единственное время, когда можно было позволить себе плакать, когда захочется, не замечая набухающих тяжелых туч и не прислушиваясь к неизбежному дробному перестуку по оконному карнизу. Она плакала, позволяя соленым каплям спокойно скользить по щекам, и небо за окном тоже хмурилось, плакало холодной влагой, всхлипывая затихающим громом.
Свою необычную, необъяснимо-странную особенность она узнала давно, еще девочкой. Первый раз она заплакала, когда закончилось ее седьмое лето, и хрупкая, полупрозрачная бабочка, живущая в ее сердце, отчаянно забила витражными крыльями и вдруг рассыпалась, припорошив душу мелкими аметистовыми крупинками. Бледно-фиолетовые осколки царапали и холодили то, что раньше было ее сердцем, и хотелось теплой, успокаивающей живительной воды. Она заплакала, отчаянно и безутешно, с удивлением прислушиваясь к первому в ее жизни ливневому буйству.
Потом она старалась плакать реже – иногда весной и летом, и никогда – зимой. Это было самое сложное – сдерживаться, не позволяя себе спасительной слабости и накатывающего отчаяния… Она улыбалась, запрещая прислушиваться к случайным обидам и неслучайным колким словам, глупым мыслям и разочарованию.
Осень встречала ее, успокаивая и защищая. Шли долгие тягучие дожди, и ее душа до краев заполнялась покоем и счастьем, омывающим землю и становившимся прозрачной небесной влагой, которая очищала этот странный, но такой родной город. Она улыбалась, и желтые, как солнце, красные, как маки, яркие и близкие, как небо, осенние листья теплыми птицами слетались к ее ладоням. Опять хотелось свободно и беспечально кружиться где-то высоко-высоко, рядом с первыми звездами, а потом возвращаться – легкомысленно и беспечно потакая странному желанию близости домашнего очага!
Осознание предрешенности, светлой и нужной, согревало и наполняло, подобно тонким, но таким сильным витражным крыльям, столько лет горячо и упрямо бившимся в ее маленьком сердце.
Она улыбнулась. Острокрылые птицы вспорхнули с ее ладоней, и закружились желто-красной стаей осенних листьев. Они долго провожали ее, возвращавшуюся, пока она приближалась к первой городской улице, оставляя за спиной аллеи старого, как мир, бескрайнего, как вселенная, заброшенного парка.