22. О ЗАБЫТЫХ ВЕЩАХ.
Кесарий, прощаясь, пожал руку Каллисту.
- Передавай привет Диомиду! – беспечно помахал Кесарий рукой вифинцу, а тот весело махнул ему в ответ.
- Смотри, чтобы я, вернувшись, застал тебя в таком же хорошем настроении, в каком оставляю! – пригрозил шутливо Каллист и, рассмеявшись, вскочил на Пегаса.
- Поторопись! – крикнул ему Кесарий, но сам слегка придержал коня, гладя его морду. – Думаешь, моему Буцефалу хорошо у Орибасия живется?
- Думаю, да, - кивнул Каллист. – Он благородный конь и цены немалой. Орибасий, несомненно, будет уделять ему внимание.
- Ты прав, - задумчиво ответил Кесарий. – Он мне приснился сегодня, Буцефал. Как будто он ногу подвернул, и я искал Салома, чтобы он его вылечил… Ну, да все это пустое! – тряхнул он головой. – Поезжай! До встречи!
- До встречи! – радостно ответил вифинец и слегка хлестнул коня. Пегас уже привык, что вместо почти невесомой Финареты ему приходится частенько носить на спине бывшего помощника архиатра Никомедии.
Кесарий проводил друга взглядом. Улыбка медленно уходила с его губ, его точеный рот словно свело судорогой, а лицо стало скорбным и светлым.
- Прощай, Каллист… - повторил он несколько раз. – Прости…
В сопровождении напевающего «Моя Вифиния – дивный край, такого нигде не найти, не найти!» Агапа, Кесарий направился к дальней беседке, увитой виноградом. Там он опустился на скамью, вытянул ноги, и, отшвырнув костыль, распрямил руки.
- Изволите, я костыль-то ваш рядом положу? – спросил Агап, поднимая отполированную ладонями Кесария буковую палку с перекладиной. Кесарий не ответил, глядя сквозь листья винограда в утреннее светлое небо.
- Принеси мне воды, - сказал Кесарий, не отводя взора от неба.
Агап подал ему большой кубок колодезной ароматной воды. Кесарий не стал пить, велел поставить рядом.
- Иди, Агапушка, отдохни, поешь… Спасибо тебе.
- Что ж вы, барин, спасибо-то говорите? – смутился Агап. – Мое прямое дело – вам помогать.
- Вот и хорошо, вот и хорошо. Но ты ступай. Я хочу побыть один.
Он остался один и закинул руки за голову, прислонясь к мягкому шерстяному ковру, покрывавшему скамью. Кесарий пнул ногой костыль, который бережно прислонил рядом с ним заботливый Агап, и деревяшка с глухим стуком упала в траву.
- Ты мне уже больше не понадобишься, - процедил с усмешкой Кесарий, заворачиваясь в свой плащ – темно-серый, в полумраке беседки – почти черный. Все должно было быть предусмотрено – и было предусмотрено. Даже цвет плаща. Он закутается в этот плащ и ляжет на скамью – пусть первое время все они думают, что он уснул, и не беспокоят его. Вот так – голову можно положить на подушки, так будет даже удобнее.
Он подтянул к себе пару фригийских подушек – на них искусно был вышит Адонис-самоубийца, и девушки, поднявшие погребальный плач по любимцу богини. Каппадокиец в ярости перевернул подушку и ударил по ней кулаком – удар пришелся как раз по свирепой морде черного вепря с острыми, смертоносными клыками и налитыми кровью, безумными глазами.
Кесарий с горечью посмотрел на едва заметную вмятину, что оставила его слабая рука на морде зверя.
- А когда-то я Крата на обе лопатки клал… - срывающимся шепотом проговорил он. – Ничего, - вдруг повторил он несколько раз, - ничего, ничего…
- Это все – ничего, - сказал он себе снова, доставая из-за пазухи спрятанный
хирургический нож. Потом обнажил левую и правую руки – выше локтя. Потом зажал края плаща зубами под золотой фибулой – чтобы не пришлось их ловить после, разбрызгивая кровь по ковру. Это привлечет внимание если не туповатого Агапа, то зоркого Верны, а уж Леэна-то наверняка поймет, что он вовсе не спит, завернувшись в найденный среди старья в заброшенной комнате пристройки темный плащ…
Вдруг ему захотелось выпить воды. Он разжал зубы, влажные края плаща опали, он протянул руку к кубку – но его движение было слишком неуклюжим, и он, толкнув нечаянно простой глиняный кубок, пролил всю прохладную колодезную влагу на траву.
- Растяпа! – обругал себя бывший архиатр, с сожалением человека, истомленного жаждой, глядя на то, как струи воды бегут между травинками и уходят в землю, чтобы выйти потом вдали вместе со струйками неизвестных родников.
Что ж, вслед за этими струйками скоро потекут другие – струйки темной, соленой и густой влаги… Он снова потянулся к ножу, и неожиданно улыбнулся, вспомнив простосердечного Каллиста, у которого можно украсть все, что только захочешь.
Потом он посмотрел на нож с монограммой Хи-Ро и головой льва. Этот нож дала Каллисту Леэна – и так и не сказала, откуда он у нее. Кесарий протянул руку к ножу и коснулся влажными от пота пальцами стали, холодной и твердой, - тверже, чем клыки вепря, убивающего Адониса. Вдруг неожиданная слабость, такая частая после перенесенной болезни, настигла его, и нож выскользнул из его руки, падая в траву.
Ругаясь по-каппадокийски, Кесарий свесился со скамьи, пытаясь найти нож.
- Кесарий врач! – раздался юношеский голос. Это был Севастиан.
- Севастиан, я хочу побыть один, - резко ответил каппадокиец.
- Я просто принес вам воды, - сказал растерянный юноша. – Я подумал, что у вас жажда…
Кесарий осушил серебряный кубок с улыбающимся большеглазым львом. Лев попирал ногами разорванную змею-дипсу.
- Откуда ты его взял? – спросил он бывшего чтеца.
- Поликсений нашел и госпоже Леэне принес, она заплакала, велела налить воды, найти вас и напоить, - выпалил Севастиан, растерянный и смущенный.
- Спасибо тебе, дитя мое, - ответил Кесарий, внимательно глядя на кубок.
- Я хотел спросить вас, Кесарий врач… можно? – Севастиан наматывал на палец край плаща Кесария.
- Можно, - ответил тот, не сводя глаз с улыбающегося серебряного льва.
- Как можно все оставить и отдать Христу? Мне кажется, это очень сложно.
- Я не знаю, - тихо сказал Кесарий в ответ. – Отчего ты меня спросил об этом?
- Но как же… как же… вы же… мученик почти…
- Я не мученик, - ответил печально Кесарий. – Все что я делал – дело человеческое. А мученичество, мартирия – тайна Христова. Я ее не изведал.
- Вы изведаете, непременно изведаете! – воскликнул Севастиан, в порыве обнимая Кесария, и смутился, поняв смысл своих слов: - Ох, я не то хотел сказать…
- А я бы хотел… - прошептал Кесарий. – Я бы хотел узнать мартирию… Дело Христово, не дело человеческое… Человек такое не может сделать, - ни философ, ни атлет…
- Ой! – вскрикнул Севастиан.
- Что случилось? – встрепенулся его собеседник.
Юноша уже держал на окровавленной ладони хирургический нож. Тонкие, алые струйки капали на плащ Кесария, на подушки с плачущими девушками, на ковер, на траву…
- Это нож Каллиста! – воскликнул Кесарий, разрывая на себе хитон, чтобы перевязать руку юноши. Кажется, тот порезал крупную артерию… ну что за олух…
- Не сердитесь, Кесарий врач! – пролепетал Севастиан, пока Кесарий накладывал тугую повязку.
- Я думаю, надо послать Агапа, чтобы он отвез Каллисту нож, который тот так неосторожно обронил в беседке, - прозвучал над их склоненными головами голос Леэны.
Кесарий поднял взор и увидел ее глаза. Спартанка и сын Нонны долго смотрели друг на друга.
- Это – моя вина, матушка, - ответил Кесарий не сразу. – Человеческая слабость.
+++
Каллист вбежал в экус – без плаща, ремень одной сандалии развязан.
- Тебе плохо, Кесарий? – воскликнул он, кидаясь к ложу друга и, только сейчас заметив сидящего рядом с каппадокийцем Севастиана, быстро произнес: - … то есть, я имел в виду, Александр…
- Нет, что ты! – Кесарий приподнялся с подушек. – Я просто прилег отдохнуть. День такой жаркий… А ты как провел время у Диомида?
Они обменялись рукопожатиями.
- Хорошо, что ты мой нож вовремя заметил и с Агапом передал, а то бы я опозорился перед Диомидом и писарем его… не знаю, как пришлось выкручиваться, - весело воскликнул Каллист. – И как это я его выронил?! Прямо как сам у меня выскользнул…
- Мы его с Александром врачом нашли в бесед… - начал Севастиан, но, встретившись взглядом с Кесарием, умолк на полуслове.
- Да, вещи порой теряются в одних местах, а находятся в совершенно других! – продолжил жизнерадостно Каллист, садясь на постель друга и беря его запястье, чтобы оценить пульс. Кесарий хмыкнул, но не отдернул руки. – Такое впечатление, словно у них есть душа… или у каждой – по даймону, или гению, как римляне говорят.
Севастиан заёрзал на табурете, завздыхал, но промолчал.
- Дайте-ка я вам, барин, сандалию-то завяжу! – заметил Агап. – А то как встанете, как пойдете, да и нос расквасите себе.
- Я сам, Агап, спасибо, - отстранил раба Каллист.
- Да, и оставь мой пульс в покое, - сказал Кесарий Каллисту. – Лучше скажи: Диомид прислал мне фиг?
- Да, Прокл уже тащит. Вот, поставь их сюда!
- А теперь прочь ступай, - добавил Кесарий, не успел Прокл открыть рот, собравшись что-то сказать. – Да, и принеси мне воды. Жарко сегодня очень.
- Я вам, барин, воды принесу, - неодобрительно глядя на Прокла, ответил Агап.
- Главное, побыстрее, - кивнул Кесарий.
- Я тоже выпил бы воды, - кивнул Каллист. – А что у тебя с рукой, Севастиан?
- По… порезался… - заикаясь, проговорил юноша.
- Отвечай по-человечески! – неожиданно вспылил Каллист. – Как только тебя, заику, в чтецы взяли?
Севастиан вспыхнул, закусил губу и встал, собираясь уйти.
- Это он твой нож нашел, - сказал Кесарий с укором. – Вот и порезался. Неудачно схватился, за лезвие.
- Стой, - схватил Севастиана за плечо Каллист.
Он снова усадил его, снял повязку с руки и велел Агапу, уже вернувшемуся с двумя кубками воды, принести ковчежец с лекарствами.
- Не бери в голову, Севастиан, - рассмеялся Кесарий, отпивая из кубка, - Каллист врач всегда так – сначала отругает, а потом окажет благодеяние. У него такой характер.
Он протянул руку к корзине за сочной фигой.
- Этот олух Севастиан порой так напоминает мне нашего Фессала! – вздохнул Каллист, перевязывая незадачливого чтеца.
- Фессал? – оживился приунывший Севастиан. – Что с ним? Вы знаете, где он?
- Видишь, они уже успели подружиться, - заметил Каллист. – Родственные души! Как только друг друга нашли.
- Фессал уехал в отпуск на Лемнос, на свою родину, перед моим диспутом с императором Юлианом, - ответил Кесарий юноше.
- Можно… можно написать ему? – краснея и запинаясь, спросил Фессал.
- Нет! – хором ответили ему оба бывших архиатра.
- Вся переписка, выходящая из дома Леэны, прочитывается, - объяснил Каллист. – Ты обронишь какое-нибудь неосторожное слово и всех нас подведешь… а в первую очередь – Кес… Александра.
- Но кто же занимается этим неблагородным делом? Кто читает письма? Неужели Диомид? – вдруг возмущенно заговорил уже без заикания Севастиан. – А Каллист врач еще его писаря лечит…
- Писарь не причем, - ответил Каллист.
- Как раз писарь и причем, - возразил ему Кесарий. – Это он переписку просматривает. Неужели Диомид сам тратит на это свое драгоценное время?
Каллист пожал плечами.
- Что вы читаете? – спросил он, заглядывая в свиток, оброненный Севастианом на кушетку.
- Письма Афанасия из Египта, - ответил Кесарий. – Тебе неинтересно будет. Тащи Аристофана, Агап.
- Почему это мне неинтересно будет? – спросил Каллист немного обиженно. – Меня очень интересует христианская философия. Никейцы, омиусиане, омии… и вообще, ариане. Читай же вслух письма Афанасия, Севастиан!
Кесарий с трудом подавил смех и снова отправил в рот очередную синевато-пунцовую фигу.
- Севастиан - омиусианин, - заметил он, проглотив полный сока плод. – Посмотрим, сможем ли мы переубедить его.
- Мы? – удивился Каллист.
- Да, мы – с Афанасием и с тобой. Как я помню, ты против арианской философии, - заулыбался Кесарий. – Конечно, трое философов против одного – это неравный спор, но нас стороне Севастиана еще пресвитер Гераклеон, бывший епископ, а ныне главный жрец Пистифор, и еще сам покойный ныне пресвитер Арий. И Аэций, безусловно.
- Аэций – аномей, - хмуро заявил Севастиан. – Он считает, что Сын совершенно неподобен Отцу, как творение не может быть подобно Богу. А я считаю, Александр врач, что из Священного Писания следует, что Сын – ниже Отца, и это настолько ясно, что и придумывать здесь нечего, и спорить тоже.
- Значит, Иисус – не Бог? – спросил Каллист.
- Бог, но меньший, - твердо ответил чтец.
- А еще говорят, что вы, христиане, в о д н о г о Бога верите! – заметил Каллист. – Собственно, если твои слова верны, то у вас нет ничего нового – у эллинов таких мифов полно. Главный бог посылает бога помладше на смерть, а сам сидит на троне в небесах, бесстрастный и блаженный, и руки довольно потирает.
- Каллист! – с укоризной произнес Кесарий. – Не увлекайся, пожалуйста!
- Увлекаться я буду, или нет, - нахмурился Каллист, - но ведь выходит именно так, что скажешь, Севастиан? Бог послал Иисуса на смерть, а Сам остался в стороне?
- Этого требовала правда Божия, - негромко ответил Севастиан, втягивая голову в плечи.
- Чего требовала такая странная правда? Чтобы сына убивать? Даже у людей такого не бывает! – возмутился Каллист.
- О, у людей много чего бывает, - вдруг произнес Кесарий, и, опершись рукой на подушку, устремил взгляд в окно – словно не хотел, чтобы друг увидел его глаза.
Они не заметили, как вошла Леэна.
- А я думаю, что во всем этом гораздо больше тайны, чем кажется тем, кто об этом толкует, - сказала она.
- Что ж, госпожа Леэна, теперь и не говорить об этом? Константин пробовал запретить споры – ничего ведь хорошего не вышло! – неожиданно смело сказал чтец.
- В старое время никто не вдавался в споры – мы пели Христу как Богу, - отвечала диаконисса.
- Вот-вот! – подхватил Севастиан. – «Как»! Именно «как»!
- А мученики совершали свою мартирию, зная, что Христос с ними, и Бог с ними, - продолжала Леэна. – Страдающий с ними Бог. Бог воскресший.
- Как Дионис, - сказал Каллист.
- Вот и получается – эллинство! – вскипел Севастиан.
- А у тебя получается – варварство, - ответил Каллист. – Два бога, старший и младший. Ты кому из них молишься первому? Тому, кто Иисуса убил?
- Да не может быть двух богов, что ты за ерунду говоришь, Севастиан! – раздался голос вездесущей Финареты. Это у Пистифора твоего теперь возможность хоть двум, хоть двадцати двум богам поклоняться, раз его Юлиан главным жрецом сделал!
Севастиан не знал, что отвечать и покраснел.
- Финарета, Севастиан молится Отцу и Сыну и Духу Святому, Богу единому, - ответила Леэна. – Не нападай на него так.
- Ну да, - ответил Севастиан, снова осмелев.
- Так что – иное Отец, иное – Сын?
- Не «иное», а «иной», - подал голос Кесарий. – Говоря «иное», ты именуешь природу. Она у них одна, божественная. А говоря Иной и Иной, различаешь по ипостасям. Равные и разные, а не первый, второй, третий, как в Сирийском легионе.
- Это все излишняя мудрость, - заявил Севастиан. – Надо по Писанию.
- Тогда почему Иисус говорит, что Он – от начала Сущий? – спросила Финарета.
- Это Он образно говорит, так как Он был в начале всего сотворенного.
- Образно? – возмутилась рыжая девушка. – Очень легко все на образность списывать, когда Писание противоречит твоим взглядам. – Это вот так вот образно Он себя именем Бога именует? Ведь в Бог в купине Моисею назвал Себя Сущим?
- Ну Иисус и есть второй Бог, я же не отрицаю, - ответил Севастиан. – Бог сделал Иисуса богом. Иисус сам говорит: «Отец Мой более Меня».
- Это Он тоже образно! – завопила Финарета. – Это оттого, что Он стал человеком и поэтому как человек меньше Бога!
- Финарета, помолчи, - заметила Леэна. --Так цитатами можно сутками напролет перекидываться, наподобие циркачей, что мячами жонглируют. Чем, собственно, последние лет двадцать-тридцать все и занимаются после того как Коста прекратил гонения на христиан.
- Кто? – переспросил Севастиан, не поняв.
Леэна несколько смутилась.
- Император Константин, конечно.
- Если вы меня выслушаете, я вам скажу, как я верую, - вдруг заговорил Севастиан. - Прежде всех веком Бог создал Премудрость, или Сына. А потом создал Им, словно инструментом, все остальное. Поэтому Сын – образно говоря, второй Бог, он выше твари. И поэтому мир – один, а не сотни миров, как учил нечестивый Ориген.
- Ну, Премудростью можно и один, и сто пятьдесят один мир сотворить, - заметил Кесарий. – А ты, Севастиан, самого Оригена-то читал?
- Нет. И не собираюсь, - гордо ответил тот. Кесарий покачал головой, но ничего не сказал.
- Все эти разговоры о Премудрости прежде веков – прекрасные и таинственные, несомненно, но для меня важно знать одно – спас нас Бог или нет? – сказала Леэна. – Совершилась сотерия человечества или нет?
- Вот именно! – воскликнул Каллист. – Только Бог может спасать. Это ясно.
- Вот послушай, Севастиан… - Леэна взяла свиток.
«Творение всегда совершается либо из некоего предсуществующего материала, либо из ничего; и сотворенное всегда остается внешним для творящего или созидающего, на него не похожим, ему не подобным, «иносущным». Сын рождается, ибо бытие Его принадлежит к необходимости божественной природы. Она плодоносна, плодовита сама по себе. Сущность Отца никогда не была недовершенной, так чтобы нечто к ней принадлежащее привзошло к ней впоследствии...» (*)
____
(*) Текст св. Афанасия цитируется с разъяснениями знаменитого историка церкви и патролога о.Георгия Флоровского.
____
- Видишь, Севастиан? – торжествующе воскликнула рыжая девушка.
- Все это – философия! – гордо сказал бывший чтец.
- Похоже на Плотина! – заметил Каллист.
«…Созданная из ничего, тварь и существует над бездною ничтожества, готовая в нее
низвергнуться. Тварь произошла и возникла, и потому есть естество текучее и распадающееся; в самой себе она не имеет опоры и устоев для существования. Только Богу принадлежит подлинное бытие и Бог есть прежде всего Бытие и Сущий, ибо Он не произошел и безначален. Однако тварь существует и в своем возникновении получила не только бытие, но и благобытие, — твердую устойчивость и стройность.
Это возможно через пpичастие пребывающему в мире Слову. И тварь, озаряемая владычеством, промышлением и благоустроением Слова, может твердо стоять в бытии как «причастная подлинно сущего от Отца Слова». Источное Слово Бога всяческих, как Божия сила и Божия Премудрость, есть настоятель, и строитель, и хранитель мира.
По неисследимой благости Своей Бог не попускает твари увлекаться и обуреваться собственным своим естеством, но собственное и единственное Слово Отчее нисходит во вселенную и распространяет здесь силы Свои, и все озаряет, видимое и невидимое, и все в Себе содержит и скрепляет, все животворит и сохраняет, — каждую отдельную вещь и все в целом.
В Слове начало и источник миропорядка и мирового единства. В мире всюду открывается порядок и соразмерность, всестройное сочетание и согласие вещей противоположных.
В этом единстве и стройности мира открывается Бог. Никто не смеет сказать, будто Бог во вред нам употребил невидимость естества Своего и оставил Себя совершенно непознаваемым для людей. Напротив того, Он привел тварь в такое устройство, что, будучи невидим по естеству, Он доступен познанию из дел.
Бог откровения есть Слово.
Ибо Слово, распростершись всюду, и горе и долу, и в глубину и в широту — горе — в творении, долу — в вочеловечении, в глубину — в аде, в широту — в мире — все наполнило ведением о Боге.
В мире на всей твари и на каждой в отдельности положены некий отпечаток и подобие Божественной Премудрости и Слова, и это сохраняет мир от тления и распада».
- Афанасий, действительно, философ! – с удивлением сказал Каллист.
- Главное, чтобы ни у кого из философов не оставалось лазейки думать, что Сын – не настоящий Бог, - сказал Кесарий. – Слово, которое предложил Афанасий, - «единосущный», «омоусиос» и является таким словом.
- Ах, Александр… ты все заботишься о философах! – воскликнула Леэна.
- Матушка, да все греки – философы, от мала до велика! Это же не варвары спор начали, греки и начали! Арий – не египтянин, а грек!
- Зато Афанасий – египтянин, - промолвила Леэна.
- Говорят, что египтяне – из всех людей на свете самые набожные, - заметил Каллист. – Он жив еще, этот епископ Афанасий?
- Да, жив, хоть и старик, но в добром здравии, со светлой головой. Он вернулся из ссылки – Юлиан же вернул из ссылок всех епископов, никейцев и ариан, чтобы в церкви начались раздоры…
- Он не ошибся – раздоры начались! - кивнул Кесарий. – Но я слышал, что Александрия приняла Афанасия с ликованием.
- Его очень любят, да, - ответила Леэна. – Мне кажется, впрочем, что все эти арианские споры – просто повод, а истинная причина – борьба за власть. Пресвитер Эрмолай совсем не думал, как ему побыстрее стать епископом, когда ожидал солдат Максимина со дня на день… Впрочем, сейчас другие времена.
Она замолкла.
Каллист с интересом просматривал свиток.
«Отрицание вечности Сына и его совечности Отцу есть ложь не о Сыне только, но и об Отце, умаление Отчего достоинства, отрицание Божьей неизменяемости. Это значит допускать, что был Он некогда без собственного Своего Слова и без Премудрости, что был некогда свет без луча, был источник безводный и сухой. Но неисточающий из себя не есть уже источник.
Бог вечен, источник вечен, а потому вечною должна быть и Премудрость — Слово, вечным должно быть рождение. Если не было некогда Сына, то не был некогда Бог Отцом и, стало быть, не было Троицы. Это значит рассекать и составлять Троицу и составлять Ее из несуществовавших некогда, из чуждых друг другу естеств и сущностей».
- Раньше христиане умирали, для того, чтобы другие видели, что они – живы, и что Иисус, с которым они умирают и живут – Бог, - сама с собой разговаривала Леэна. – А сейчас христиане должны становиться философами, а не мартирами.
- Стать эллинами для эллинов – чтобы явить Христа эллинам! – воскликнул Кесарий. – Так и должно быть!
- Твой брат и Василий этим и занимаются, - кивнула Леэна.
- Ваш брат – друг Василия из Кесарии? – спросил Севастиан настороженно.
- Ну вот, Каллист, теперь и я сказала необдуманные слова, - произнесла Леэна.
- В Кесарии много Василиев, - заметил Кесарий. – Какой из них тебе не нравится?
- Тот, который за «омоусиос»,(*) - ответил Севастиан, - и всех на свою сторону перетягивает своей хитрой философией, которой он в Афинах обучился. По стихиям мира сего, а не по Христу.
- Я тоже за «омоусиос», - ответил Кесарий.
____
(*) "Омоусиус" (греч.) - единосущный, термин, означающий равенство, а не подчиненность Сына Отцу в христианской концепции Бога-Троицы. "Омиусиус" (греч.)- подобосущный, термин, не всегда нполнявшийся таким смыслом, и часто истолковывавшийся в "подчинительном" ключе, как указание на неравенство Сына Отцу. Использовался в IV веке арианами.
____
- Вы - не по стихиям мира сего, - тихо и смущенно ответил ему Севастиан.
- Да Бог с ним, с Василием! – заметила Леэна. – Давайте лучше Афанасия почитаем.
«Есть созерцаемое и живое единство Отца и Сына. Божество от Отца неизлиянно и неотлучно пребывает в Сыне, и в лоне Отчем никогда не истощается Божество Сына...
Отец и Сын едины и едины в единстве сущности, — в нераздельном «тожестве единого Божества». Сын имеет неизменно Отчую природу и Божество Сына есть Божество Отца. «Единосущный», «омоусиос», означает больше, чем только равенство, одинаковость, подобие.
Это - строгое единство бытия, тожество нерасторжимое и неизменное, неслиянную неотъемлемость Сына от Отца. Понятие подобия слишком бледно. Единосущие означает не только подобие, но тожество в подобии. Отец и Сын одно не в том смысле, что одно разделено на две части, которые составляют собою одно, и не в том смысле, что одно поименовано дважды.
Напротив, два суть по числу потому, что Отец есть Отец, а не Сын, и Сын есть Сын, а не Отец; но естество — одно. Если Сын есть иное, как рождение, Он есть то же как Бог. Отец и Сын суть два и вместе – нераздельная и неразличимая единица Божества».
- Он так хорошо пишет по-гречески. Не верится, что он египтянин, копт, - заметил Каллист.
- Неспроста его «омоусиос» предложил от своего имени император Константин на соборе.
- Так это Афанасий предложил «омоусиос», а не император? – наконец, понял Севастиан.
- Милый Севастиан, Константин был воин, а не богослов. Он решил, что сильное, глубокое слово «единосущный», предложенное молодым диаконом-коптом разрешит все споры.
- А это слово только их усилило! Вот вам и богословие, и философия… - заметил Севастиан, – в простоте надо.
- Греки не могут без философии. Это копты могут. Знаешь, Севастиан – они уходят в пустыню, на правый берег Нила, и там живут всю жизнь, молясь Христу, и Он пребывает там с ними, - сказал Кесарий.
- Я бы тоже так хотел! – вздохнул юноша.
- У тебя не получится, ты – грек. Твой удел – уяснить слово «единосущный».
- «Подобосущный»! – воскликнул Севастиан. – «Омиусиос»!
- Да-да – вот так вот, из-за единой иоты, спор между греками продолжится в веках, - засмеялся Каллист. – «Единосущный», впрочем, как мне кажется, значительно более сильное выражение. Если поклоняться Иисусу, то – только как богу, не меньше. Иначе вам невозможно рассчитывать на сотерию. Странные вы какие-то, христиане – таких простых вещей не понимаете. Сотер, Спаситель – только бог, больше никто. Или вы просто не знаете, что такое сотерия на самом деле?
- Пантолеон знал, - отвечала Леэна. – Сегодня ночью будет почти шестьдесят лет с тех пор как он засвидетельствовал.
- Мы всю ночь будем петь гимны! – воскликнула Финарета. – Ты, Каллист, тоже приходи! Что ты все читаешь там?
Каллист не ответил.
«... Воспринято Словом все человеческое естество, и в этом восприятии оставаясь подобным нам, оно светлеет и освобождается от естественных немощей, «как солома, обложенная каменным льдом, который, как сказывают, противодейственен огню, уже не боится огня, находя для себя безопасность в несгораемой оболочке»...
Обреченное «по природе» на тление, человеческое естество было создано и призвано к нетлению. Изначальное причастие «оттенкам» Слова было недостаточно, чтобы предохранить тварь от тления. Если бы за прегрешением не последовало бы тление, то было бы достаточно прощения и покаяния, ибо «покаяние не выводит из естественного состояния, а прекращает только грехи».
Но смерть привилась к телу и возобладала в нем... Конечно, по всемогуществу Своему Бог мог единым повелением изгнать смерть из мира. Но это не исцелило бы человека, в таком прощении сказалось бы могущество повелевшего, но человек стал бы только тем, чем был Адам, и благодать была бы подана ему снова извне. Не была бы тогда исключена случайность нового грехопадения.
А через Воплощение Слова благодать сообщается человечеству уже непреложно, делается неотъемлемой и постоянно пребывает у людей.
Слово облекается в тело, чтобы переоблачить его в жизнь, чтобы не только предохранить его внешним образом от тления, но еще и приобщить его к жизни. Ныне облечено тело в бесплотное Божие Слово и таким образом уже не боится ни смерти, ни тления, потому что оно имеет ризою жизнь и уничтожено в нем тление. Слово изначала пребывало в мире, как в неком великом теле, оживотворяя его.
И было прилично явиться Ему и в человеческом теле, чтобы оживотворить его. На человеке был уже начертан лик Слова и когда загрязнился он и стал невиден, подобало восстановить его. Это и совершилось в Воплощении Слова..."
- Александр, дитя мое – если тебе тяжело не спать всю ночь, то оставайся у себя, - сказала Леэна.
Кесарий слегка улыбнулся и устало закрыл глаза.
- Ты устал, - сказала спартанка и поцеловала его в лоб.
Все, кроме Каллиста, ушли из экуса. На стуле осталась большая корзина фиг, на которой лежал свиток. Каллист взял его и продолжил чтение в молчании.
"Господь стал братом нашим по подобию тела; и Его плоть прежде иных спаслась и освободилась...
Тело Свое ненадолго оставил Он во гробе, и немедленно воскресил его в третий же день, вознося с Собою и знамение победы над смертью, то есть явленное в теле нетление и непричастность страданию.
И во Христе воскресло и вознеслось и все человечество, — через смерть Христа распространилось на всех бессмертие.
Восстал от гроба Господь в плоти, ставшей божественной и отложившей мертвенность, прославленной до конца, — и нам принадлежит наше это превознесение, и мы - как сотелесники Христа...
Мы становимся храмом живущего в нас Духа Святого; мы становимся друзьями Духа.
Но главное и основное, — исторгнуто из твари жало смерти. Воспринятые Словом, люди уже наследуют вечную жизнь и не остаются уже грешными и мертвыми по своим страстям, но, восстав силою Слова, навсегда пребывают бессмертными и нетленными.
Смерть перестала ужасать и быть страшной, ибо дано обетование, что, восстав из мертвых, мы во Христе воцаримся с Ним на небесах.
И сейчас уже доступно преодоление миpa в подвиге отречения, когда сопутствует этому Дух Христов. Этот путь проходят xpистианские подвижники, силою Духа побеждающие немощь естества, постигающие тайны и носящие Бога. Их подвиг свидетельствует о победе Христа над смертью, — такое множество мучеников ежедневно о Христе преуспевает и посмеивается над смертью... И пусть сомневающийся приступит ко Христу с верою, и тогда увидит он немощь смерти и победу над ней.
Ибо Христос в каждого приходящего вдыхает силу против смерти...
Умер за нас общий всех Спаситель; и несомненно, что мы, верные о Христе, не умираем уже теперь смертью, как раньше. Наподобие семян, ввергаемых в землю, мы, умирая, не погибаем, но как посеянные воскреснем».
+++
Стояла июльская ночь. В саду так громко, что у Каллиста закладывало уши, стрекотали цикады.
- Обопрись же на мое плечо! – прошептал он в который раз, обращаясь к фигуре в длинном белом хитоне, шагающей впереди него.
- Нет, - раздалось в ответ. Я хочу знамения. Я попросил… потребовал. Если я сам дойду до часовни, то я выздоровею. Если нет – то…
Кесарий едва не оступился, но удержался на ногах и некоторое время стоял, схватившись за ствол акации, чтобы перевести дыхание.
- Кесарий, что за безумные молитвы! – горячо шептал тем временем Каллист. – Как ты можешь требовать у Бога знамения!
- Ты же слышал – Иисус не только Бог, но и человек! А человек у человека может требовать…
- Кесарий! Одумайся! Я слышал, что так поступали его враги – требовали у него знамения!
- Я не враг Его. Он знает все – знает и это. А я хочу знать, стану ли я опять здоров. Идем! – властно заключил свою речь каппадокиец.
+++
В часовне, расположенной в укромном уголке сада, ярко горели свечи и курился ароматный ладан.
- Пусть говорят, что это языческий обычай, - заметила Анфуса, - а ведь как красиво-то! И на душе радостно!
- Ладан и свечи – сами по себе ни языческие, ни христианские, - наставительно сказал Верна. – Важно то, кому их возжигают и воскуривают. Так и с образованием, - продолжил он, весьма довольный своими рассуждениями и оборачиваясь к Севасту и Поликсению, смирно стоящих в красивых вышитых хитонах позади Севастиана, уже развернувшего книгу.
- А праведник, если и рановременно умрет, будет в покое,ибо не в долговечности честная старость и не числом лет измеряется:мудрость есть седина для людей, и беспорочная жизнь - возраст старости.
Как благоугодивший Богу, он возлюблен, и, как живший посреди грешников, преставлен, восхищен, чтобы злоба не изменила разума его, или коварство не прельстило души его.
Достигнув совершенства в короткое время, он исполнил долгие лета;ибо душа его была угодна Господу, потому и ускорил он из среды нечестия.
А люди видели это и не поняли, даже и не подумали о том, что благодать и милость со святыми Его и промышление об избранных Его.
Праведник, умирая, осудит живых нечестивых, и скоро достигшая совершенства юность - долголетнюю старость неправедного; ибо они увидят кончину мудрого и не поймут, что Господь определил о нем и для чего поставил его в безопасность;они увидят и уничтожат его, но Господь посмеется им…(*)
____
(*)Книга Премудрости Соломона (Прем.4: 7-18)
_____
Севастиан читал хорошо и внятно. Хитон из дорогой ткани, с золотистой каймой, снова был на нем – впервые после того, как он примерил его, придя с увещеваниями к Леэне.
На невысоком дубовом столике стоял раскрытый врачебный ларец – пустой, без лекарств и инструментов, украшенный цветами, похожий на таинственно опустевший гроб.
- Бабушка! – вдруг с укором шепнула Финарета на ухо спартанке. – Зачем ты опять дала Севастиану надеть этот хитон? Он же памятный!
- Вот он и надел его сегодня в память о Панталеоне.
Леэна встала и начала читать наизусть:
- Ты, что у Вышнего под кровом живешь,
под сенью Крепкого вкушаешь покой,
скажи Господу: «Оплот мой, сила моя,
Ты – Бог мой, уповаю на Тебя!»
Свечи погасли. Во мраке звучал голос диакониссы:
– Он приник ко Мне, и избавлю его,
возвышу его, ибо познал он имя Мое,
воззовет ко Мне, и отвечу ему,
с ним буду в скорбях,
избавлю и прославлю его,
долготою дней насыщу его,
и явлю ему спасение Мое. (*)
___
(*)Псалом 90, перевод С.С. Аверинцева.
____
Вдруг раздался пронзительный крик Финареты, к которому почти мгновенно присоединился еще более громкий крик Севаста. Верна быстро зажег большую лампаду и осветил часовню. Девушка с искаженным от страха лицом указывала на высокую фигуру в белом хитоне, закрывавшую собой дверной проем. За спиной пришедшего светила луна, создавая вокруг него золотистый ореол.
- Александр, дитя мое, - вздохнула Леэна с укоризной, протягивая к страннику руки. – Что это за шутки?
- Дошел… - прошептал Кесарий и упал в ее объятия, едва не перевернув дубовый столик, который вовремя успел подхватить Каллист, верно следовавший за другом.
- Слава Асклепию и Пантолеону, дошел! – выдохнул вифинец.
… Потом было столько радостной суеты и шума, что Верна не успел отругать Каллиста за эти слова. Кесария уложили на принесенные подушки, а Ксен молча приволок медвежью шкуру.
- Ты что, ее же Севаст сколько раз уже описал! – зашептал Севастиан.
- Ничего, мы же ее протирали и сушили на солнышке, - деловито отвечал Ксен. – Она теплая, - добавил он.
- Я же просил тебя не говорить!!! – завопил подслушавший их разговор темноволосый брат Ксена и бросился на него с кулаками.
- О чем? – спросила Леэна.
- О том, что Севаст в постель мочится иногда, - ответил смущенно Севастиан.
- Рогожку-то надо было взять! – покачала головой Анфуса. – Я таких ребятишек по глазам узнаю. Никогда не ошибаюсь.
- Это ничего страшного, - ответил Ксен по-взрослому. – Севастиан тоже до тринадцати лет писался, так мама говорила. А потом все прошло.
Теперь Севастиан выглядел не лучше Севаста и исподтишка показывал брату кулак.
- Это же все медицина, это не стыдно, - заявил Ксен. – Я сразу сказал, надо у Каллиста врача спросить, как Севаста лечить.
- А что, мальчик прав, - оживился Каллист. – Есть очень хорошие припарки.
- Да, из папируса, варенного в масле, - продолжил Кесарий, открывая глаза. – Старинное испытанное египетское средство. Мне Мина, мой друг, рассказывал. Да не смущайся ты, Севаст, это часто в детстве бывает, слабость мышц – больше ничего. Вот Грига мой… тоже был любитель ночных приключений … Он же слабеньким родился, - вздохнул Кесарий с сожалением, - хоть и старший из нас.
Кесарий оперся локтем о подушку, устраиваясь на медвежьей шкуре.
- Нас с ним вместе этими припарками из папируса лечили, потому что сперва не могли разобрать, что это только Грига страдает такой слабостью. А он сначала себе в постель надует, потом ко мне, в мою сухую кровать перебирается среди ночи, во сне. Я его пускал, мне жалко его было. А под утро он снова… Вот нас двоих и лечили…
Кесарий рассмеялся – и не он один.
- А потом мама нашла египетского врача, он Григу и вылечил, а на меня посмотрел, и сразу сказал, что по глазам видно – меня лечить не надо.
- Я же говорю, по глазам все видно! – торжествующе воскликнула Анфуса.
- Верна, у нас есть старые папирусы, надо их достать, и завтра мы начнем лечение мальчиков, - сказала Леэна.
- Меня не надо лечить! – заволновался Севастиан. – Только Севаста.
Севаст заревел.
- Перестань, пожалуйста, - попросила его Финарета и погладила по голове. Ко всеобщему удивлению, Севаст смолк.
- Ты шел через весь сад, дитя мое? – тем временем спрашивала Леэна у Кесария, укладывая его себе на колени.
- Да… через сад… падал и вставал… Прости, мой благородный друг, прости, Каллист, что я гнал тебя прочь… ты все равно следовал за мной… прости… - прошептал Кесарий, закрывая глаза. Его внезапная веселость сменилась изможденностью.
Финарета подала Леэне кувшин вина, и та поднесла его к губам названо сына. Тот сделал несколько глотков.
- У вас весь хитон в грязи… в земле, - прошептала с жалостью девушка.
- Прости, Верна, кажется, я набрел на твои фиалки, - приоткрывая глаза, произнес Кесарий.
- Я уж понял, - ответил управляющий. – Хорошо, что дошли-то хоть. Чего только люди по глупости не делают да на спор… вон, и реку переплывают, а потом тонут…
- Река… Я выплыл… Салом…- проговорил Кесарий, впадая в забытье. – Я дошел… Святой мученик Пантолеон, я дошел…
Он снова закрыл глаза, и лицо его стало спокойным.
- Он умер? Как Пантолеон? – полюбопытствовал Севаст и захныкал, получив подзатыльник от старшего брата.
- Он просто очень устал, - сказал тихо Леэна. – Весь хитон в грязи… несчастное дитя…
- Грязь, - произнес Каллист – ни с того ни с сего, как всем показалось. Кроме Леэны.
- Грязь! – повторила она. – Ты прав, Феоктист! Надо отвезти его на море, на грязи!
- Да! – воскликнул Каллист, не заметив, что его назвали именем дяди, - он был поражен тем, как спартанка угадала его мысли.
- Верна, послезавтра ты поедешь в Астак и приготовишь наш домик к приезду нас с Александром и Финаретой. Тот самый, у источника – как хорошо, что мы его не продали! И Севастиан поедет с нами. А тебя, мои милый Каллистион, я попрошу о величайшем одолжении – остаться здесь и следить за имением вместе с Верной. Пожалуйста, не откажи мне! – она с надеждой посмотрела на него.
- Да… конечно… - немного растерянно ответил вифинец. – Конечно.