Родная роба.
Возвращение в привычные приделы.
Неохотное вползание в границы корневого обитания.
Отбросив солнцекожие одежды, прервав песнь тела у кромки как-мать-ласкового моря, снова перезагрузиться влёт через мучительный надокеанный перелёт.
Опять пройти сквозь лопасти кондиционера, размалывающего лёгкие и сердце вдрызг – сменить кондиции, агрегатное состояние души и кардинальную систему координат. Смена белья и питания, ракурса и гаммы. Перекрыт привычный ток праны.
На входе в стылый дом, вновь оставляя зелёные надежды, словно остаёшься вовсе без одежды. Суровый видом страж безликий вручает родную робу, серую, застиранную и с невыводимыми пятнами всех прожитых невзгод, с историей болезни, прописанной в полосках – серых-грязнобелых, с дырою посреди груди.
Сквозь прореху режет кожу ветер, пронизает, пригибает к мёрзлой, но родной беспросветной мостовой, мятущимися тенями заселённой, лишь вздрагиванием их оживляемой. Дрожать и кашлять, сплёвывать трахею на брусчатку, реветь рваными связками и выть? Или до весны дотерпеть да дрожью дожить?
Зарыться в образы, себя заговорить, на раз уверить, что за зимой холодной всегда приходит весна. За нею ночью белёсой мелькнёт вновь моста разводного блесна. Тарелка вспорет сиреневый воздух. А под ногами клочками трава. И снова станет не до слёзных слов и сна.