НА ФОТО: Партизан отряда "Максим" Федор Федорович Гриценко с женой и дочкой в селе Благодарном, до 1941 года. Погиб 13 октября 1942 года.
ФОТО из архива Сидорова Николая Ивановича.
***
ГЛАВА ПЯТАЯ
1.
Много хуторов, сел и станиц проехали мужики и нигде не слыхали ни песни, ни радостного смеха. Советские люди, словно заживо похоронены в своих жилищах. Немец растоптал радость, придавил сапогом песню. Вечерами, еще засветло, пустели улицы. Люди забивались в хаты. Что день, что ночь - одинаково темны. Немец погасил свет. Люди ходят, как тени. Дети постарели. Живописные хатки будто понурились.
Приходит ночь - за станицей стрельба ружейная, автоматная. Люди знают, что с приходом ночи приходит смерть, потому и гремят выстрелы на выгоне. Страх оседал на сердце, как ржавчина и разъедал душу. Страх ходил со словом «хальт», и злое это слово всюду стояло поперек дороги русского человека.
Проехали мужики много сел и станиц, всюду было жестокое горе. Но всюду слышали мужики голос непокоренного русского сердца: «Придут наши, будет фрицам жарко». Вера эта была тверда.
Бричка въехала в улицу. Михаил тихо окликнул женщину, перебежавшую дорогу. Она шарахнулась в сторону.
- Стой, тетенька, мы же русские, - вполголоса сказал Михаил.
- Русские? Ночью? Нельзя же, тут немец, - она говорила шепотом, озираясь по сторонам.
- Но мы свои, мамаша, свои!
- Нету своих, немцы тут.
Женщина захлопнула за собой калитку.
На краю станицы в окне маленькой хатенки сквозь ставни блеснул огонек. Не успели приблизиться, как огонек погас. Михаил тихо постучал в окно. Молчание. Он вошел во двор и постучал в дверь. В хатенке что-то загремело и опять утихло. Он снова постучал. В чулане тяжело дыша, кто-то закашлял, загремел ведрами.
- Кто тут? - спросил сквозь дверь старческий голос.
- Мы, свои, дедушка.
- А чего вам тут понадобилось?
- Свои мы, дедушка, русские, откройте, приезжие мы.
Старик отодвинул деревянный засов и приблизил бороду к лицу Михаила.
- Передохнуть, отец, малость устали.
Старик засветил ночник. Сбивая щепкой с фитиля нагар, он говорил с глубокой скорбью:
- Жизня-то какая наша теперь, вишь, гости пришли, а хозяин в жмурки играй. А на душе - гарь вот такая.
- Допекают «новые хозяева»?
Старик сдвинул седые брови.
- То ись, какие же это хозяева?
- Да немец же...
- А что мне немец? - рассердился старик. - Немец он вроде, как и вы, проезжий, а не хозяин. Я, извините, не знаю, кто вы будете такие...
- Свои мы, дедушка, от наших.
- От наших?
Старик посветлел:
- Заходите. Далеко наши-то, аль не больно далеко? Ну, да всему свое время. А хрицы эти - дерьмо паршивое. Только жадности в них меры нет. Собаки бешеные. Гложут и гложут. Вчера сглодали теленочка у Настасьи, моей соседки, она в слезы, а они за пистолеты. Стращают, порют, бьют, бесчинствуют они, ну, а хозяиновать им у нас, думаем, не доведется. Разбойник он и есть разбойник. Какие это хозяева!
Разведчики покушали и откланялись.
Старик засуетился, замахал руками:
- Погодите, а наши-то как?
- Ничего...
- Скоро уже?
- Скоро...
- Ага, потому немцы и мыкаются туды-сюды. Вон оно что. А вы-то теперь куда?
- Опять в путь...
- Ну, с богом. Только на мост не надо, там хриц стоит. Вброд лучше, речушка-то наша не глубокая, в колено всего.
2.
Оставив лошадей в селе, разведчики вышли в поле.
- Ну, земли наши начались, - сказал Михаил.
- Ажнык радостно, - ответил Гриценко, - земли тут я знаю все, как пять пальцев. Зажмурюсь и скажу, где какой колхоз.
Третий товарищ ничего не сказал. Не было третьего. Мелок оказался человек для большого дела. В отряде шел рядом с другими. На большое он не годился.
Далеко на шляху, на скрещении дорог Вишняков, не глядя в глаза товарищам, сказал:
- Ну, я пришел.
- То есть, как пришел? - удивленно спросил Михаил.
- Дом тут мой недалеко. Уж страдать, так дома с семьей заодно. А так вот, сил моих нету.
Это была измена. Надо было пристрелить изменника, но он стоял жалкий, бессильный, выдохшийся. Он показал на дорогу, идущую в Серафимовку:
- Детишки там... Не могу, товарищи...
- Товарищи, товарищи, - злобно передразнил Михаил. - Не говори этих слов, а то... Подолом бабьим хочешь укрыться? Трус!
Вишняков молчал. Они стояли на стыке дорог. Дороги их расходились. Лучше не иметь такого спутника, чем тянуть за собой этот явно опасный груз. В ночной тишине легкие пушинки снега спускались и таяли на лицах.
- Ну, гляди, дезертир, не сумеешь держать язык за зубами, быть твоим детям сиротами.
Два разведчика шли намеченным путем. Родные места напоминали о детстве, о прожитых годах. Впереди что-то зачернелось – заснеженная копна у дороги. Они расковыряли ее. Сено пахло запахом уюта, двора, дома.
- Передохнем чуток, Миша, - предложил Гриценко.
- И перекусить не мешает, - согласился Михаил.
Переход был утомительным, но удачным. Много раз были на зубах у зверя.
На постах немцы подолгу вертели паспорта, эваколисты, подозрительно всматривались в лица. Мужички застенчиво улыбались, кряхтели:
- До дому нам.
- Хальт! - кричали постовые.
Мужички снова останавливались, глубоко залазили и копались за пазухами, чесали затылки.
- Икуированные мы, домой теперь, к жинкам, обрыдло блукать, хватя.
Немцы смотрели на мужичков брезгливо холодными, оловянными глазами.
- Век.
- Спасибо, господа немцы...
Сидя на копне, Михаил отломил кусок хлеба и вздохнул.
- О Вишнякове вздыхаешь?
- Изменник! Заскулил: «Дети». А у нас, Федор, не дети? Жалкая он душонка.
Михаил помолчал, потом вспомнил детство:
- А вздыхаю я о другом, детство припомнилось. По этим местам мы с Каспия шли. Иной раз вспомнишь – смешно и радостно. Отец меня тогда так и не выпорол. Любил он меня и перед смертью все подзывал мать и спрашивал: «Мишки нет? Куда ушел Мишка, опять сбежал? Позовите мне Мишку». А я был далеко и не простился с отцом. С меньшим братишкой Ванькой мы часто затевали войну. Он задиристый был. Вот она, война. Не знаю, где он воюет. Петр минометчик, и тоже ничего о нем не знаю, живы ли они?
Гриценко, запрокинув руки за шею, слушал. Вдруг он насторожился:
- Слышишь?
- Что?
- Собаки лают.
В самом деле, издалека доносился глухой собачий лай, село было близко.
- Затемно добраться надо, - поднимаясь, сказал Михаил.
Разведчики продолжали свой путь.
3.
Александра Владимировна Подкопаева, управившись по хозяйству, закрыла в коридоре дверь на железный засов и легла спать. Сквозь дрему она услышала хруст снега за окном. Затаив дыхание, насторожилась: «Немцы?»
В приоткрытую ставню кто-то слегка забарабанил пальцами. По телу Александры Владимировны пошел озноб. Она тихонько вышла в чулан. Теперь она слышит осторожный стук в дверь. Нет, немцы так не стучат.
- Кто тут? - спросила она тихо.
- Это я, Шура, открой.
Александра Владимировна услышала знакомый голос, но ей не верилось.
- Кто это - я?
- Я, Мишка Коробко.
Она с радостью впустила разведчиков в комнату. Михаил к Подкопаевым шел без боязни. Это был дом друзей.
Александра Владимировна рассказала гостям о многом, что происходит в селе. Под утро Михаил проснулся, радуясь комнатному теплу. Он в своем селе, почти дома. Но вольно ходить по знакомым дорожкам не может, не имеет права. Этим правом завладели немцы. Он не может ходить днем - свет отняли немцы.
Они хвастаются, что «дорогу у русских германский зольдат отнял навсегда». Немцы врут, что партизаны им теперь не опасны, что партизан сгноили в камышах.
Врете, гитлеровские собаки! Русские ходят, и будут ходить по заветным дорогам родной земли. Партизаны не сгнили в камышах. Вашим костям гнить в нашей земле!
4.
Против парка, почти посредине улицы стоит телеграфный столб. На нем виднеется маленький квадратный листок. Чуть забелел день, у столба собралась толпа. Прочитав бумажку, человек уходил с улыбкой. Он смелее поднимал голову. Маленький листок вливал в человека силу, бодрость, надежду, воскрешал к жизни.
«Товарищи! – говорилось в листовке, - Красная Армия громит немцев. Скоро они будут драпать. Мы все живы. Ждите, скоро вернемся».
Через час об этой весточке знало все село, а через день содержание листка было возведено в легенду. Поодаль от базарных лавок женщина в кругу любопытных рассказывала таинственно и страстно:
- Моя сродственница своими глазами видала, как целый звод красноармейцев ходил ночью и клеил на столбах длинные предлинные бумаги. А на этих бумагах написано: «Скоро немцам конец». Полицейские, говорят, кинулись хватать красноармейцев, а их - как ветер сдунул.
Рассказы эти доходили до слуха немецкой комендатуры. Она приняла срочные меры – листок срезали, и столб в том месте добела стесали. Забегали шпики. Ночью ходили конные и пешие патрули.
На следующее утро на том же столбе висел новый листок:
«Товарищи! Немцы доживают последние минуты. Советские люди, не верьте гадам, они скоро будут уничтожены. Смерть немецким оккупантам!»
Такого же содержания листовка висела и на дверях магазина. Немцы и их прихвостни всполошились. Хождение ночью было запрещено под страхом расстрела. Патрулирование усилилось. Но листовки появлялись снова и снова и все в большем количестве. Листовки звали к борьбе, будоражили население, не давали покоя немцам.
Однажды на рассвете жена начальника полиции Шаронина открыла дверь и в ужасе отшатнулась. Она ворвалась в спальню и сдернула одеяло с мужа.
- Дрыхнешь, пойди, полюбуйся на двери.
Шаронин, как ужаленный, вскочил, выбежал в коридор, на дверях он прочитал: «Спишь предатель, немецкая собака? Спи. Скоро уснешь навеки!»
Шаронин в этот день казался больным. Комендант-немец требует жертв. Ищейки ничего утешительного не приносили. Шаронин взял на выбор пять подозрительных дворов и произвел тщательный обыск. Перевернув все вверх дном, полицейские пришли ни с чем.
А листовки снова появлялись в центре и в разных кварталах села. Полицейские метались из улицы в улицу, из дома в дом. Комендант вызвал из Петровского шефа полиции, видимо, для консультации, но и шеф, ничем не помог. Хуже того, севши в свою машину, он обнаружил в кузове... листовку!
- Что это? - взвизгнул шеф. Комендант и Шаронин пожали плечами.
- Что это, я спрашиваю?
Сверкнув золотым пенсне, раздраженный деятель полиции нырнул в машину и уехал.
Немцы выходили из себя. Село, как в осаде, как под непрерывным обстрелом невидимой пушки, бьющей без промаха.
Один из тайных агентов гестапо, Кувардин, два дня следил за подозрительными женщинами. Две женщины часто появлялись вместе днем и ночью и Кувардин следил. Шаронин ждал результатов. Немец ждал жертвы. Кувардин должен добыть эту жертву.
Сегодня Шаронин ждал Кувардина. И он явился с добычей.
- Есть! - радостно доложил Кувардин.
- Кто?
- Две бабенки, неизвестные, нездешние. Два дня мерил за ними...
- Ну и что же?
- Поймал.
- Что они делали?
- У столба стояли и о чем-то шептались.
- А листовки?
- Листовок нет.
Шаронин нахмурился.
- Введите.
В кабинет ввели двух растрепанных женщин. С них срывали пуховые платки, они пытались защищаться. В камере их уже успели «обработать». У одной – изодрана щека, струится кровь, у другой – правый глаз в синем кругу. Войдя в кабинет к начальнику полиции, женщины наперебой заголосили. Кувардин вышел.
Шаронин выяснил, что женщины два дня тому назад пришли на базар из соседнего села Елизаветинки, чтобы продать сало, но они успели продать лишь половину привезенного. К прилавку подошел немец и молча забрал сало.
- Какой немец? - крикнул Шаронин. - Хулиган какой-нибудь!
- Может и так, только немец забрал сало... Да уж бог с ним, с салом, а вот платки жалко, пуховые они, давно повязанные.
Женщины заголосили.
- Ну, распустили нюни. Вон отсюда!
Их вытолкнули и отпустили. Вошел Кувардин.
- Ну, как, господин начальник?
- Дурак, вот как.
Кувардин заморгал, залебезил, мышиные глаза его виновато забегали. Он получил взбучку от своего хозяина, зато жена его стала ходить в белом пуховом платке. Кувардина люди знали, как односельчанина-комбайнера. Знали, что комбайнер Кувардин сильно плутоват.
Ему ничего не стоило пустить пыль в глаза, если это требовалось в корыстных интересах. Он умел с большим искусством рисоваться перед людьми. Когда пришли немцы, перепуганный на смерть, он забился в погреб и с неделю не показывался на свет.
- Все кончено, - мысленно заключил Кувардин.
Тут-то в подленькой душе завозился червячок.
- А может не все. Не все же пропадают...
Цена собственной шкуры стала для него выше, чем цена родины. Иссиня-бледный, вышел он из подвала. Он шел в лапы врага, стараясь улыбаться. И враг принял его, сделал своим тайным агентом. Кувардин вошел в доверие односельчан. Он чуть не вслух посылал в преисподнюю немцев, приглядывался, прислушивался и засекал легковерных на удочку. Многие жертвы его рук мучились в гестапо, не подозревая, откуда свалилось такое горе.
И Кувардин вздыхал вместе с ними:
- Ой, горе горькое...
В селе он был свой – советский человек, у немцев свой – надежный агент.
5.
Александра Владимировна сообщила разведчикам, что два человека второй вечер крутятся недалеко от её хаты. Михаил и Гриценко решили немедленно переменить квартиру. Для этого Александру Владимировну послали к теще Михаила – Ксении Никифоровне.
Посланная застала Ксению Никифоровну и ее дочь Любу. Ксения Никифоровна сидела у коптилки и штопала носки. Люба топила печку, держа на руках своего сынишку Володю.
- Прослышала я, что квартиру сдаете, Никифоровна.
- Квартиру? На что она тебе?
- Комнатку одну, хотя бы, и то хватило бы.
- Да зачем? - удивлялась Ксения Никифоровна, - либо что с мужиком у вас?
- Нет, для других людей мне надо, квартирантов вам нашла.
Александра Владимировна, оглядев комнату, лукаво спросила:
- Может вы немцев у себя пригрели?
- Ты что, с ума сошла? - как ужаленная подскочила Люба, - на черта бы они сдались.
Александра Владимировна порадовалась, она того и ждала:
- Русские-то - квартиранты будут получше. Пусть они сами поговорят с вами. Бывайте здоровы!
Приход Подкопаевой казался загадочным. Ксения Никифоровна даже побранила Любу за неосторожный отзыв о немцах.
- Ну, ты уж, мама, такое придумаешь! - обиделась Люба. - Александра Владимировна немцев любит не больше, чем мы с тобой.
В темную ночь Михаил и Гриценко, переодетые в женское платье впервые прошли по селу. Выходя от Подкопаевых, они убедились в том, о чем предостерегала их Александра Владимировна. Два шпика гнулись под стеной соседней хаты. Разведчики благополучно прошли мимо.
Ксения Никифоровна приняла разведчиков как родных сынов и по настоянию Михаила устроила их в подвале среди кадушек с капустой и огурцами.
Вскоре Люба связала разведчиков с Шурой Бледновой и обе они стали замечательными помощницами партизан. Шура - живая светловолосая девушка, лет семнадцати. Девическое острое любопытство соединялось у нее с предприимчивостью в деле. Шура стала настоящей разведчицей.
Мать ее ушла с партизанами. А Шуру партизаны оставили для наблюдения за событиями, а в случае прихода разведчиков - для связи и помощи им. Она умела бывать всюду и приносила нужные данные. Она была дерзкая в своей деятельности - именно она украсила листовкой двери начальника полиции Шаронина, она подсунула листовку в машину шефа полиции. Она обводила немцев вокруг пальца и, возвратившись из очередной «операции», заразительно хохотала.
- Актив наш растет, - толкая в бок Гриценко, радовался Михаил.
Шура и Люба по вечерам уходили в разные концы села и всегда возвращались с удачей.
Казалось, разведчики получили уже исчерпывающие данные, однако Михаил не хотел ограничиться добытым. Он доверял девушкам, но решил сам проверить кое-какие из их наблюдений. Точность - первейшее требование разведки.
6.
Женская куртка туго обхватывала талию Михаила. Люба попудрила ему лицо, слегка накрасила губы, заботливо и со вкусом обвязала белым пуховым платком. Нежные, женственные черты теперь были очень кстати разведчику. Единственный недостаток отмечался в фигуре, - бедра не имели женской полноты и юбка, предложенная Ксенией Никифоровной, висела на нем мешковато.
- Ничего, хорошая дамочка! Только смотрите, будьте осторожны! - увещевала Ксения Никифоровна.
Шура и Люба в порядке репетиции брали новую приятельницу под руку, практикуясь в ходьбе с ней. Михаил приводил их в восторг, грациозно семеня по комнате.
Вышли. Крыши домов одеты снегом. Улица безлюдна. С юга тянул сырой холодный ветер. Спутницы бойко болтали обо всем и ни о чем. Они направились по главной улице через парк. Бывало, в такие светлые морозные вечера в парке звенело веселье, на главной аллее - теснота, песни, радостный смех, состязание гармошек. Сейчас в парке было безлюдно, как и на улице.
По аллеям бродили всего три-четыре пары. Михаилу хотелось узнать, кто они? Разведчики присмотрелись. Невысокая женщина в длинном хорьковом пальто ходила с немецким офицером. У женщины низкий грубоватый голос. Когда-то Михаил слышал этот голос, но где, при каких обстоятельствах, не мог припомнить.
- Сучка! - прошептал он.
Немец пытался объясняться со своей дамой по-русски. Он коверкал скудный запас слов из солдатского словаря, восполняя паузы, мычаньем песенки с каким-то подчеркнуто пошлым мотивом.
- Длинь, ля-ля; длинь-ля-ля... ляй ля-ля, ляй...
Михаил вспомнил:
- Ах, вот кто с немцем! С этой все может статься. Сонька!
Кто не знал Соньку? В разговорах о ней женщины всегда морщились, сплевывали:
- Эта шлюха всех принимает...
Теперь у Соньки появились яркие наряды и в селе знали цену им - подолом заработанное.
Сонька шла во все тяжкие, безбожно красилась, подводила ресницы, губы ее слипались от помады, помада попадала крупинками даже на зубы, тронутые гнилью. Неопрятно размалеванное лицо озарялось улыбкой немеркнущей глупости.
Немец длинной рукой обхватывал ее за талию. Сонька гоготала.
- Кавалер и дама стоят друг друга, - прошептал Михаил.
Из-за куста неожиданно выскочил подросток. Немец шарахнулся, едва не сбив свою даму. Задрав нос, Сонька разразилась смехом:
- Трусишь?
- Нэт, нэт... - оправдывался немец.
- Партизан боишься?
- Нэт, нэт, пар-тизан никс, нэт.
- А листовки вчера видал?
- Нэт, нэт, партизан капут... словиль... пар-тизан капут...
Разведчики оставили парк и шли мимо дома, где ранее был военкомат, мимо квартиры Михаила. В окне сквозь марлевую помереженную занавеску пробивался слабый свет.
- Живет кто-то, - подумал Михаил.
Девушки показали дом немецкой комендатуры, склады с продовольствием и оружием, резиденцию начальника полиции. Они возвращались. На углу дома стоял немецкий патруль. Девушки потянули Михаила в сторону.
- Хальт! - сердито крикнул немец.
Разведчики ускорили шаги.
- Хальт! - завизжал немец.
Разведчики скрылись за углом. Михаил отделился от девушек и побежал в садик. Немец продолжал кричать «хальт». Раздался выстрел. Хлопнули выстрелы и в других концах села. Михаил переждал несколько минут в тени дерева. Потом пересек мостовую и по узкому переулку направился к речке. Перескочив изгородь, он наткнулся на немца, охранявшего конюшни. От неожиданности немец опешил, затем быстро спрятался за угол конюшни. Лишь позже, когда Михаил бежал, петляя по саду, немец пустил две коротких очереди.
Надо было удирать, быстрее и надежнее всего через сады. Немцы не пойдут в безлюдные места. Михаил перелез через высокую каменную стену. Его движения стесняла какая-то петля, охватывавшая ноги. Только сейчас он обнаружил - тещина юбка разорвана надвое. Он сунул концы юбки за пояс и снова побежал берегом реки. На минуту остановился, прислушиваясь. Вблизи под ногами журчала Мокрая Буйвола. Из центра села доносился гомон, цоканье копыт о мостовую: немцы всполошились. Идти на Московскую улицу к своим, значит попасть в лапы немцев. Надо переждать, но переждать не здесь.
Он прокрался дальше по берегу. На мочажинах чавкали сапоги, на них нарастали глинистые комья, и казалось, за ногами тянется многопудовый груз. А впереди предстояло проскочить ещё одно опасное место - второй переезд. Каменного моста не миновать, а на нем стоит охрана.
Вот и мост. Присмотрелся. Из стороны в сторону медленно ходит часовой. Идти нельзя - заметят. Михаил пополз на четвереньках. Когда часовой останавливался, Михаил припадал к земле. Руки, вымазанные холодной грязью, ломили. Расстояние между ним и мостом с каждой минутой сокращалось. Вот уже, совсем ярко, очерчивается силуэт немца. Михаил подполз к канаве, переполненной водой. Обойти канаву нельзя: справа речка, слева по канаве, растянулась водная полоска.
- Напрямик переползу.
Он снова припал к сырой холодной земле, но не лежать же здесь до утра. Как бы ни пришлось лезть к немцу в драку. Обстановка подсказывала смелые решения.
Михаил бесшумно сполз в канаву. Студеная вода, словно клещами охватила, обожгла все тело. Канаву и мост теперь разделяло десятиметровое расстояние. Немец вдруг остановился напротив Михаила. Что-то обеспокоило часового, может быть всплеск воды? В канаве ничего нельзя было разглядеть. Тело Михаила погружено в воду, а голова - что кочка.
Немец постоял, закурил трубку, плюнул через перила и пошел на другой конец моста. Михаил переполз. Едва он прикоснулся к каменной кладке, как сверху послышались тяжелые шаги. Он прильнул спиной к стене и в таком положении пролежал долго, может быть, час. Тело начинало коченеть. Он сжимал челюсти, силился сдержать дрожь. Крепчал мороз, сковывая одежду. А немец наверху все ходил и ходил взад и вперед, постукивая каблуком о каблук, гремя подковами о камни.
Михаил на минуту закрыл глаза. Мысль перенесла его в камыши. Вот он среди партизан, среди боевых друзей. Они окружили и расспрашивают его о выполнении задания, о том, как живут благодарненцы.
Затем мысль перекинулась в подвал, к разведчикам. Друзья ждут, волнуются, - не попал ли под пулю, жив ли? Чертовски хочется жить, а чтобы жить, надо убить немца. Другого выхода нет. Партизан - не новичок в такой борьбе. Решение принято. По телу разлилась живительная согревающая сила и двинула его вперед, на поединок.
Немец, навалившись на перила, смотрел в речку. Стремительный прыжок... Удар рукояткой нагана в затылок, всплеск воды... Тяжело дыша, Михаил перескочил через мост. Под ноги попалась трубка с тлеющими искорками табака. Это все, что осталось от немца.
Михаил садами пробрался в чужой незнакомый двор. Остановился около небольшого стога сена, чтобы осмотреться. Внезапно двор осветился ярким боковым светом, по улице, сверкнув фарами, бешено пронеслась автомашина. Через минуту проскакал всадник. В двух местах, совсем близко, заговорили немцы.
- Идти к своим, значит попасть в когти зверя, - подумал Михаил.
Он выдернул из стога клок сена, наклонился, проделал дыру, обмотал голову мокрым платком. Сено обогрело его. Душно и уютно, а главное, пока что, безопасно. Утомленный ночными передрягами партизан задремал.
На заре он проснулся от мягких толчков. Копна слегка покачивалась. Кто-то брал сено.
- Может быть, всю копну хотят забрать?
Он услышал разговор на чужом языке:
- Рашэр, рашэр... (Скорей, скорей…)
- Трэтн зи цур зайтэ. (Отойди.)
- Гут шой гут ... (Хорошее сено, хорошее…)
- Гэйнук. (Довольно.)
Немцы ушли. Слышен русский старческий говорок:
- Мать, а мать, иди-ка сюда. Погляди, что сделали, сукины сыны. Полбока выдрали.
- Оголодят скотину, головушка ты наша бедная, - запричитала старуха.
Старик высморкался, ворча:
- Поганые фрицы, чтоб им ни дна, ни покрышки, Надо попхать сено в закуту. У бандюки... пропасти на вас нет.
- Чей же это двор? - озабоченно думал Михаил. - А вдруг хозяева, в самом деле, начнут таскать сено в закутку?
7.
В подвале было тревожно. Разведчики не спали всю ночь. Ждали Михаила. Все гадали по-разному.
Гриценко, не выказывая волнения, успокаивал:
- Не такой, Мишка, чтобы попасться в их руки.
Однако опасность была велика. В тылу врага всяко может случиться. К концу ночи волнение еще больше возросло. Гриценко прислушивался к каждому шороху, девушки тяжело вздыхали.
Шура пыталась ободрить себя и других. Она уверенно с глубокой надеждой в голосе сказала:
- Все равно Михаил придет, вот честное комсомольское слово, придет. А долго почему-то нет… Федор Федорович, может лампу потушить, все на душе легче станет. Стены да потолок, стены да потолок, смотреть тошно.
- Придет Михаил, опять надо зажигать лампу.
- Я же говорю, скоро придет. Поводит за нос патрулей и придет.
Прошла мучительная ночь, настало утро, а Мишка так и не пришел. Утром разведчики сообщили об этом Ксении Никифоровне и ее старшей дочери Агриппине. Ксения Никифоровна выслушала девчат и, бледная, молча, опустилась на скамью. Она долго сидела в оцепенении, потом тихо проговорила:
- Как сердце мое чуяло... Ну, зачем пошли, зачем?
Агриппина, также крайне перепуганная, сидела неподвижно. Люба и Шура отказались от предложенного завтрака, и ушли в центр села. Возвратились к часу дня и принесли тревожные вести: по селу ходят слухи, что на заре в тюрьму на автомашине привезли двух арестованных со связанными руками. У одного из них голова перевязана белым платком.
Гриценко сидел, молча, и беспрерывно курил. Дым не находил выхода и клубился под низким сводом, густой и горький. Лица разведчиков тонули в дыму. Гриценко уже более часа сидит и смотрит в одну точку.
- Что же вы молчите, Федор Федорович? - не вытерпела Шура.
Гриценко глубоко затянулся, отбросил папироску в сторону и сел к девушкам на топчан:
- Дайте Агриппине кувшин молока, буханку хлеба и пошлите ее к тюрьме, вроде с передачей. Пусть разузнает там у людей.
Агриппину проводили. Таких, как она, с передачей около тюрьмы крутилось много. Когда женщины приближались, немец-охранник медленно поворачивал свирепое лицо:
- Вэк!
Женщины вздыхая, отходили. Скрестив руки на животе, они неподвижно стояли поодаль, не сводя глаз с тюремных окон.
В разговоре с женщинами Агриппина кое-что выведала. Да, нынче утром привезли двух арестованных, но это были женщина и мужчина. Мужчина черный, высокий. Женщины видели и слышали, как немцы, толкая их в спины автоматами, кричали:
- Партизан, партизан...
Гриценко внимательно выслушал Агриппину и опять долго сидели ничего не говоря. Наступила вторая ночь. Михаил все не возвращался. Разведчики терялись в предположениях. Молчаливо они начали склоняться к тяжелому выводу.
В десятом часу ночи тяжелое молчание было нарушено коротким, резким стуком. Все вскочили, кинулись к дверям.
- Я, Мишка, откройте.
Михаила окружили, обнимали. Он был не похож на прежнего Михаила. На лице, сплошь покрытом грязью, тускло светились ввалившиеся глаза. Изодранная одежда скована грязью, облеплена сеном.
- Все-таки ускребся.
Он вымылся, переоделся, выпил стакан водки, покушал и лег на топчан. Через минуту захрапел. В эту ночь он никому ничего не сказал. Только один раз сорвал с себя полушубок, поднял голову, посмотрел на всех красными глазами и опять лег.
Его пытались расспросить о происшедшем, Михаил ответил глухим усталым голосом:
- Пришел же... Все в порядке.
Утром он оживился, повеселел.
- Ну, как? - спросил Гриценко.
- Тут целая история. Корова чуть-чуть не съела вместе с сеном...
И Михаил рассказал о своих злоключениях.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ:
http://www.proza.ru/2012/03/06/858