Улыбка Маугли.
Серый спал, как всегда, там, где свалился. Как всегда, очередная сердечная пенсионерка вызвала «Скорую», сообщив, что возле дома номер семь на помойке лежит «мушщина». Без сознания. Нет, он не пьяный. У него сердце, конечно. Хоть бы спасли. А то у нас ведь так мало спасают. Скорей приезжайте. Ну, опять из «Скорой» вышли две тётки в белом, поставили ладони ниже условной талии, и говорят так:
- Ну. Захаров. Я говорила.
- А кто ещё может быть возле помойки под малосемейкой?
- Ну? Сам встанешь?
Серый молчал. Он соображал тупо после вчерашнего. Позавчерашнего. Постоянного. Ноги опять отказали. Слабость у него в ногах.
- Ну чё? Носилки опять? Гриша, – это уже водителю, - давай носилки!
- Опять в приёмный?
- Ну, а куда ещё?
- Да я возил его в прошлую смену, его там помыли и выперли. На хрен он там? Зачем ты живёшь, Захаров?
Серого и в самом деле не с чем было госпитализировать. Был он бомжем-алкоголиком, была когда-то семья, жильё, да всё пропито. На фоне хронического употребления всякой дряни периодически отказывали ноги, потом ничего, опять ходил, добывал новое «топливо», носил с собой ёмкость, постоянно отхлёбывал. Ну, и спал на свежем воздухе. Зимой-то в подъезде, а летом так везде дом.
***
Догорает август. Утреннее солнце ласкает старческие стены психбольницы, петуньи и космеи в больничном дворике. Нежно гладит неровности штукатурки, трещины, чешую старой побелки, озорно заглядывает в окна, по-свойски располагаясь на простынях и подушках, играя с повисшими в воздухе пылинками. Здание кажется живым существом, которое дышит, страдает, радуется, иногда впадает в ностальгию и просто любит жизнь. За высоким зелёным забором из рабицы – трава и полевые цветы, дальше - лес.
Психбольница специализированная, с «туберкулёзным уклоном». Туберкулёз лёгких – довольно частое заболевание у психических больных, одни поступают из психинтернатов, где проживают с детства, довольно скученно, другие – сразу из тюрьмы, третьи – с улицы, бомжей среди таких больных хватает.
Иных госпитализируют для обследования при подозрении на туберкулёз, как Наташку и Таню. Наташке исполнилось восемнадцать, Тане – тридцать, похожи как сестрички, потому что обе страдают болезнью Дауна. Здесь они познакомились и крепко сдружились. Наташка совсем не разговаривает, только мычит, Татьянка знает порядка десяти слов, пару матов и «дура». Наташка копит фантики. У неё есть красивая коробочка из-под шоколадных конфет, в ней много-много совершенно одинаковых розовых фантиков от дешёвых карамелек, каждый разглажен розовым же девичьим ноготочком. Она только Тане показывает своё богатство. Таня берёт фантик, внимательно разглядывает, взгляд серьёзный, оценивающий, умно кивает головой, бережно кладёт фантик, берёт другой точно такой же, так же изучает, затем следующий.
- Наташка, сидишь тут, а там цветы твои уже проснулись! – кричит санитарка. - Беги на улицу, пока они не обиделись, а то уйдут в лес!
Наташка бросает фантики, прыгает с кровати, босыми ногами быстро шлёпает во двор. Она любит цветы. Нет, не так как другие девочки, она любит их как живые существа, каждое утро здоровается с ними, их там много, четыре большие клумбы, разговаривает с ними по-своему - восторженным мычанием и жестами и никогда не причиняет им боли. Вот и сейчас, наклоняется к одному венчику, к другому, то всплеснёт руками, то в ладоши хлопнет, и непрерывно что-то говорит по-своему, удивлённо и радостно.
Большой пузатый Слава ожидает завтрак, он очень любит кушать. Он добродушный малый и доверчивый, кто-то ему сказал, что в его большом животе ребёнок, и Слава бережёт животик. Он ожидает дочь.
- Та-атьяннна, - басом поясняет Слава. И нежно улыбается. Хороший он, Слава.
Где-то мяукает кошка.
На крыльце расслабился парень с красивой фамилией Залесский, очарованно смотрит на юную практикантку Лизу, между делом мастурбируя. Рассеяно улыбаясь, сидит на скамеечке сорокалетняя беззубая бывшая зэчка, все называют её Бабкой, седая, волосы всегда жирные, мухи любят её, ну вся она мухами засижена. Санитарка, крупная дама за пятьдесят, деловито курит, монументально восседая на стуле, сверля очами всё, что движется; до пенсии она трудилась в охране на зоне. Остальные снуют по своим делам.
Коля Тумали, двадцатилетний нанаец по кличке Маугли, добросовестно надраивает пол в длинном сквозном коридоре. Если наступило утро, надо привести в порядок планету. Коля ненавидит лень, не терпит тунеядства. Подлечили, кровью уже не кашляет. С первых дней не отказывается работы. Вот только буйный он. Социально опасен. То нос кому отрежет со злости, то мошонку порвёт, а то горло бритвой порезал Бабке, осерчал тогда. Всех пострадавших спасли, Бабка вон сидит, мухам пристанище. А ещё Коля тайгу сильно любит, тоскует он по тайге. Так и говорит всегда:
- Уйду в тайгу. Вот ещё немного полечусь и пойду. А людей не люблю. И не жалко их.
А ещё так говорит:
- Найду динитку, – это он так «зенитку» называет, - и всех с динитки – ды-ды-ды –ды-ды ды-ды!
- И меня? - спрашивает практикантка Лиза.
- Нет, - отвечает Коля, - Вы хорошая женщина. Ну или там девушка, я не знаю. А вот других…
- А Наташку? Таню?
- Нет, эти мурмышки, они ничего плохого не делают. Они хорошие. Их зачем?
И моет пол. Хорошо моет. А вдруг вскидывает швабру как автомат, «прицеливается» и расстреливает в упор Залесского: «Ды-ды-ды-ды-ды!». Сполоснёт тряпку и дальше моет. А Залесский описался.
***
– Захаров? Опять? – округлила глаза медсестра и приёмного отделения. - Девки, опять Захарова привезли! Как ты дорог, Захаров, - это уже Серому, но ему пофиг - зачем ты живёшь, Захаров? Пойду звонить пожарникам.
И заколыхала ягодицами, унося их по коридору. Серому, опять же, пофиг - ягодицы ему давно не интересны.
Серого мыли из пожарного шланга. Уже который раз. Иначе к нему не подойти – чесотка, стрептодермия, а летом по нему ползали полчища червей – личинок мух всех возрастов. Трусов он не носил, в приёмном ему всегда давали чистые штаны, дарили на бедность, но через неделю из «новых» штанов сыпались эти жирные желтоватые черви. Сам он штаны не снимал никогда, все естественные надобности отправлял во время сна.
- Щас помоем тебя, Захаров, вынесем пожрать с кухни тебе, - пообещала медсестра. – Где ты живёшь? Нигде? Отвезут по месту прописки. Где прописан? Не помнишь? Посмотрю по журналу.
***
Надзорка – особая палата в психбольнице. Эти больные нуждаются в повышенном внимании, особо агрессивные, склонные к суициду, наркоманы и просто новенькие.
Женя - тридцатилетний мальчик, ростом метр тридцать, тоненький как стебелёк, густо заросший чёрной щетиной и с бельмом на один глаз. Он не любит общаться. Складывает ладошки вместе, как при молитве и ходит целый день взад-вперёд. Если его не беспокоить, то он блаженно улыбается. Медики умиляются и ласково величают Попугайчиком. Если его остановить и заговорить с ним, он ответит на ваши вопросы, как хорошо воспитанный мальчик, правда, кратко и без улыбки, скорей бы отстали.
Но когда к нему обращается сосед по палате Вася, Женино лицо перекошено, левая щека словно стянута судорогой, угол рта стянут вниз, брови опускаются ассиметрично, Женя часто дышит, потом хнычет, потом рыдает басом. Вася, отсидевший в своё время восемь лет (так утверждает Вася), воспитывает Женю. Он прямо Макаренко какой-то, Вася этот. Ещё неделю назад Женя ложился спать, свернув постель и матрац рулоном, сам сворачивался калачиком на панцирной сетке рядом с постелью. Так обучен с детства в психинтернате. Нельзя пачкать постель, она для комиссии. Он и сейчас, когда забудется, так ложится, а ручки складывает ладошка к ладошке и кладёт под щётинистую щёчку. И взрывает тишину Васин голос:
- Как я тебя спать учил?!
Женя быстро поднимается и расстилает постель, он умеет.
- Не трогай Попугайчика, - просит практикантка Лиза.
- Какой это Попугайчик! Это ж душман! – возражает Вася. – Это мулла. Целый день молится, гад.
- Не обижай его, он болеет, - снова просит Лиза.
- Да на хрен он мне нужен, обижать его. Мой, что ли ребёнок? Пусть делает что хочет. – Разрешает тридцатидвухлетний Вася.
Что делает в психушке Вася, не понятно не только Лизе, но и бывалой проницательной санитарке.
- А что этот мужичок из надзорки здесь живёт? – щурится бывшая надзирательница. - Видно, что очень он крученный. Ой, кру-у-ченный. И с Геной Ампиловым водится. Надо присмотреться.
Гена Ампилов – хорошенький мальчик, двадцати двух лет, поступил с галлюцинациями: никто кроме Гены не видел ту милую собачку, а Гена всё улыбался и говорил: «Бабушка, ну посмотри, какая собачка!» Собственно… Бабушку тоже никто не видел. Гена сидел, года два. Тоже обитатель надзорки. Гена и Вася варят чай кипятильником в эмалированной кружке. В надзорке нет розетки, чай запрещён, больные круглые сутки под присмотром. Но Гена и Вася варят чай.
Сторожит надзорку истощённый чахоточный санитар. Серьёзный парень. Уважают его. Грамотный. Вот когда надзорку выводят на прогулку вместе со всеми остальными, серьёзный санитар сидит на лавочке, и у него можно всё спросить.
Например, Коля Тумали, Маугли, ходит, ходит задумчивый такой, а потом подходит к санитару Саше и спрашивает наконец:
- Саша, а где можно взять динитку?
Санитар Саша поправляет: не динитку, а «Зенитку», и что ты будешь делать с зенитной установкой, это очень большая машина. Так говорит Саша. А то, что надо Коле, то называется зенитный пулемёт. Но он тоже большой. Ещё меньше? Не слышал. Лучше автомат Калашникова, его ты можешь с собой носить. В руках. Где взять? В армии. Такой вот грамотный санитар.
Гена хочет спросить о чём-нибудь Лизу. Чем, например, можно почки полечить? Из народной медицины? Лиза говорит, мол, берёзовые почки,заваривать и пить. Но почки будут на берёзе весной, а сейчас почти осень. Но Гена срывает листок с маленькой берёзки и жуёт.
- Ну и как? – спрашивает Лиза.
- Да так. Это втянуться надо, - отвечает Гена.
На Колино плечо приземлилась пчёлка. Медлительная, видимо, сказываются прохладные ночи. Коля бережно снимает пчелу с плеча, несёт на клумбу, помещает её на душистый венчик и нежно оскаливает рот. Лиза замечает дыру вместо верхнего клыка. И говорит, мол, тебе, Коля, надо зуб вставить. А Коля говорит, что никогда не был у зубного и не пойдёт. И всех позвали на обед.
Лиза разносила тарелки, этим – второе, этому - третье, Чибанов отобрал еду у Жени, Женя не плачь, сам прозевал, Чибанов жрёт всё, даже тараканов, сейчас попрошу ещё порцию для Жени; Слава, тебе хватит есть, беременность ты хроническая; ой, на стене новая трещина, длинная, совсем психушка обветшала, скоро засыплет всех своим дряхлым телом; сегодня последний день работы, закончился медотряд, послезавтра на учёбу. Привязываешься к этим больным, как к детям.
***
Серый сидел на лавочке чистый и болезненно-трезвый. Вода из пожарного шланга была обжигающе холодной, оставшиеся зубы отбивали энергичную дробь, несмотря на жару.
Подъехал «УАЗ» защитного цвета, водила забежал в «приёмник». Серый подошёл к машине, прижался спиной, обжёгся через пижаму - металл нагрелся на солнцепёке. Может, чем поживиться, пока водилы нет? Серый открыл дверь, из салона вырвался жаркий воздух. Носилки и синий баллон. Взять нечего, но тепло. С трудом забрался в машину и растянулся на носилках. Балдё-ё ёжь…
Хлопнула дверь в кабине, машина зарычала, зашаталась и запрыгала по ухабам и выбоинам.
- Надо было Захарова заодно забрать! - хлопнула себя по ляжкам медсестра, провожая взглядом «УАЗ» - А где он? Был тут на лавочке. Сам ушёл. Не терпится выпить какой-нибудь гадости, как жи ж!
***
Тихий час закончился, санитары будили больных. Таня и Бабка не слышали, как в палату вошла Лиза, были заняты перепалкой.
- Дуга! Лять! – злилась Танюшка.
- Дочичка моя-я-а, не ругайся, - гундосила Бабка.
- Отстань, лядь! Казала – отстань! Дуга! – огрызалась Таня.
- Дочичка-а-а… Я тебя так любить буду… Мы с тобой …. будем!
Лисьи глазки Лизы стали большими и круглыми. Она слышала про однополую любовь, но в жизни столкнулась впервые. И Таню обижают.
- Это ещё что такое? – строго произнесла практикантка, сверля взглядом Бабку.
Бабка смотрела в пол, как нашкодивший ребёнок. Штопаный линялый халат болтается на хилых плечах, по бровям ползают мухи, неизбежность страдания глазах. Так-то кто боится этой сопли – Лизы? Но ведь сдаст врачам. Они назначат сульфу*. В четыре точки. А хоть бы и в две. Сделают по уколу в каждое полужопие, потом неделю жуткая боль, температура, всё тело ломит. Но жопа особенно болит. А если в четыре точки, так то ещё под обе лопатки по уколу. Сульфа, она не лечит, а воспитывает. Ею наказывают.
Лиза вспомнила - санитары рассказывали: Маугли Бабке горло порезал. Псих, конечно. Но Бабка-то, Бабка!
- Таня, будут обижать, скажи мне.
Но Таня посмотрела на практикантку как королева. Звезда нашлась, лять. Лиза, лять. Тьфу.
***
Уазик подъехал к воротам психушки. Водила посигналил.
- Куда баллон кислородный?
Тётка в белом халате открыла ворота.
- Щас узнаю, куда скажут ставить. Да пустой забери, вчера кинулись – нет кислорода.
И ушла. Водила вышел, попинал колесо. Жара не по сезону. Пошёл слоняться по закрытой территории. В прошлый раз нашёл дюралевую флягу, в начале лета – стальную трубу, здесь всё равно валяется. Работаешь за копейки. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Может ещё что есть. Да в тени посидеть.
***
Во время полдника Лиза посмотрела на трещину в стене. Невероятно, но трещина подросла. И чётче стала, наглее. Чибанов опять отобрал еду у Жени. И у Кости. Костя, в отличие от Жени плакал очень громко, раскидал посуду, набросился на Чибанова, заодно и Жене влепил, вообще весь полдник всем испортил, пришлось санитару Саше Костю держать, да сам не справлялся, помогала надзирательница с зоны, а Лиза бегала за медсестрой и колола сама, училась.
А Гена решил, чего зря сидеть, такой хороший кипеш, ключ от комнаты сестры-хозяйки есть, да за месяц отмычки не достать, это надо бабой быть. А там розетка. Шепнул Васе, тот кивнул:
- Я на шухере, а ты быстро в палату, берёшь чай, кипятильник, кружку и в комнату сестры-хозяйки.
Генка не первый раз в этой комнате, у него здесь даже нычка с косячком есть, там, где кирпич вынимается. На автоматизме всё быстро делается. Да чай в кружке быстро закипает. Вася подмигнул из коридора, по роже видно - палево. Кружку полой пижамы прикрыл, а дверь закрыть уже не успевает. Ладно, пусть, типа сестра-хозяйка закрыть забыла. Они ещё успели в палате чифир потасовать: переливали из кружки в кружку - так надо. Правда, надо ещё делать по глотку из одной кружки по очереди, но Вася раз отхлебнул и сказал:
- Мне не очень. Пей сам. Чай дерьмо. Не то.
- А жара там, в комнате сестры-хозяйки, - сообщил Гена, жмурясь на почве кайфа, - и трещина по стене ползёт, такая ж, как в столовой.
- Там, небось, под кабелем горит, - догадался Вася, - вся проводка – рухлядь. Ещё пожар будет.
- Да хоть бы на фиг сгорела эта психушка! – пожелал Гена. – Там ещё баллон стоит. Рванёт?
- Голубой? Кислород. Пустой баллон. Если с кислородом, то рванул бы: в нём от высокой температуры давление повышается. Но вчера закончился, деду парализованному искали, нет кислорода.
- Нихрена, если рванёт!
- Ну ты же не пойдёшь рассказывать, что в комнате сестры-хозяйки был? Сульфу в четыре точки не хочешь? Ну так-то. Пусть сами разбираются.
***
Расслабляться на голых носилках в эпилептически дёргающемся, глотающем дорожную пыль «УАЗе» - кайф не для трезвых. Последние четыре судороги были особенно жёсткие, после чего «УАЗик» резко застыл с креном влево. Болела шея. Да ещё сушняк. После вчерашнего. Позавчерашнего. Постоянного. Серый согрелся и даже взопрел. Щипало, чесалось в паху, между ягодиц и подмышками. Повозился с дверью (как она там открывается?) и вывалился на горячий разбитый асфальт.
Над асфальтом летнее марево, вокруг – ни души. Нырнул в прохладу здания, прошёл по коридору и за дверью с надписью «Процедурная» по запаху нашёл пузырёк. Осушил быстро в закутке под лестницей, эх, трубы горят, помочился тут же, сняв штаны(!), и упал в свою лужу, блаженно уснув. Откуда-то взявшаяся мурка распушила хвост и брезгливо передёрнула шкурой.
А солнце уже ослабило натиск.
***
В лучах предосеннего солнышка нежился больничный дворик. Шизофреник дядя Миша играл на баяне «Барыню», без огонька и без фальши. Наташка, повязав платок на русую головку, плясала как жила, а жила она как горящая спичка, чтобы жизнью надышаться, нарадоваться движению, запахам, ярким краскам. Даже работе. По средам в отделении была генеральная уборка, Наташка тёрла крашеные панели страстно, самозабвенно булькала в ведёрке тряпочку, любовалась радужной пеной и при этом надувала пузыри из жвачки. Ну, девчонка всё-таки, как без этого. А сейчас Маугли дарил ей ту же улыбку, что и продрогшей пчёлке.
Остальные обитатели сидели на лавочках, смотрели «концерт», неспешно беседовали. Кроме Попугайчика, тот как обычно, с блаженной улыбкой ходил взад-вперёд и «молился». И Зотова, бритого амбала с толстой шеей, тот стоял над душой у санитара Саши монотонно клянчил:
- Дай курить.
- Дам, а работать будешь? – Саша норовил привлечь Зотова к трудотерапии, пол в отделении мыли работоспособные пациенты, обычно за сигаретку, кто-то за две сигаретки. Только Маугли мыл пол просто для себя. Потому что надо мыть.
- Нет, работать не буду, - отвечал Зотов.
- Почему?
- Я больной.
- Тогда и курить не будешь. Больным курить нельзя.
- Дай курить, - по новой начинал Зотов. Дальше диалог повторялся, не менялось ни одно слово. Зотов брал измором. Занудством. Самый эффективный приём.
Лиза жмурилась от солнца, любуясь тонким профилем Гены. Гена млел, сидя рядом с девушкой. Он уже сделал ей сувенир – сплёл из ниток красивую ручку, украшенную крошечными помпончиками, ещё в колонии этому обучился у ребят. Нитки в психушку передавать нельзя, так ему на заказ купили капроновые носки, Вася помог распустить, ниточки тончайшие получаются и ложатся на каркас из плавленого полиэтилена ювелирно, нежная работа получается. Лиза очень радовалась подарку. И Гена доволен, его будут вспоминать.
- Дай курить, - нудило рядом.
Раздался визг напуганной обезьяны. Лизка вздрогнула и повернула голову, рядом сидел довольный Коля-Маугли, щерился дыркой в верхней челюсти. Ну, Коля…
- Работать не буду… Я больной… Дай курить…
Санитар докурил своё, бычок отдал Ложкину. Ложкину всегда дают курить просто так. Есть такие люди, которым так дают. У Ложкина мордочка как сущёная ягода, ампутированы пальцы на ногах, круглый год носит свои ботиночки. Какой бы маленький бычок ему не перепал, он издаёт неразборчивые благодарные и радостные звуки, а потом кто-нибудь просит его оставить докурить. И он обязательно оставит, хоть на две затяжки. И его обязательно попросят. Зотов не успел попросить, занят был занудством.
- Дай курить…
А в небе – большая стая ласточек!
- Смотри, Коля – ласточки!
- Ага… Красиво… - любуется Маугли, провожая глазами птиц.
- Стреляй! Давай, из динитки! Быстрей, улетят! – подначивают Колю.
А он, не отрывая мечтательных глаз, произносит:
- А зачем их убивать? Это ж не люди…
- Дай курить…
Маугли подскочил внезапно, навернул Зотову кулаком между лопаток. Громкий звук, но Зотов не пострадал, только глаза округлил. Колю успокоили. Но Коля предупредил - ещё раз услышит «Дай курить», оторвёт Зотову яйцо. Зотов поверил на слово, курить перехотел. Но и пол не мыл. Он же больной.
***
Серый проснулся ночью. Зря выпил всё сразу. Сейчас бы отхлебнуть. Слабость в ногах опять. Пополз по коридору. За какой дверью был спирт? Не здесь? Во, старый знакомый – синий баллон. Жарко. Очень жарко. Серый открыл шкаф. Последнее, что он слышал – скрип ржавых петель.
Взрыва он уже не слышал.
***
Синий баллон терпел долго, воистину железное терпение. Но страшен бунт долготерпящего! Погибая, он разорвал своим телом горячую стену, терзавшую его более двенадцати часов. Пламя ворвалось в коридор, всё заполнилось едким дымом. На окнах стояли решётки, больных выводили через коридор в обе стороны, решётки на дверях открывались. Электричество вырубило сразу, но в окно светил прожектор.
Наташка спала в обнимку с коробочкой своих фантиков. Её растолкал санитар и всех выволок за дверь, Таня шла молча, тащила Наташку за руку, а та прижала свободной рукой свою любимую коробочку. Коля тащил за шиворот Костика. Слава плавно шёл к двери, обняв живот. Надзорка выходила в противоположную дверь, с Попугайчиком проблем не было, он проснулся быстро, за несколько секунд застелил постель, сложил ручки в своей молитве и безошибочно определил кратчайший путь на воздух.
Лишь из четвёртой палаты был отрезан путь к выходу, уже сбивали кувалдой замок с оконной решётки, пожарные сирены слышны у раскрытых ворот. Санитарка пересчитывала и записывала больных, когда заметили рыдающую Таню. То, что она где-то потеряла Наташку, быстрее всех понял Коля.
- Да я счас, быстро, приведу её. Я видел, где она шла.
И легко влетел в дышащий густым дымом коридор.
Наташка уже не шарила по полу, пытаясь найти свои фантики, она тихо плакала, вжавшись в стену, не соображая, в какую сторону идти. Коля нашёл её по звуку, глотая едкий дым, нащупал в темноте Наташкино плечо, она намертво вцепилась пальцами в его запястье.
Из четвёртой палаты людей выносили в окно пожарники, крашеная дверь занялась до их прибытия, но даже парализованного деда, лежащего у самой двери, удалось спасти. Сбросили в окно коляску безногого Олега.
Третья палата пылала, на полминуты в окне показалась обезумевшая, обреченная на гибель кошка, беззвучно открывающая рот. В это время Таня обнимала свою подругу, рыдающую, плюющую гарью, а тётя фельдшер со «скорой» угощала Наташку кислородом через маску. А санитары искали Колю.
Работали пожарные насосы, лилась вода из шлангов, пожарники проникли в здание.
Больных развозили по больницам.
Подъехали две милицейские машины, в одну отправили Гену в наручниках, из другой вышли сотрудники милиции, улыбались Васе, здоровались за руку, кто-то обнял по-дружески, кто-то похлопал по плечу. Василий Георгиевич Кашников успел выполнить задание, один наркоручей перекрыли.
Коли нигде не было.
***
Как ни в чём не бывало, чирикали птички. Над растоптанными цветами вились ленивые пчёлки. Грустно лизала грязную шерсть кошка с опалёнными вибриссами на закопчённой мордочке. Старушка-больница, вся израненная, потерявшая одну межкомнатную стену, прокопчённая, с пустыми глазницами окон, выстояла.
- Так всех остальных спасли? – уточнила Лиза.
- Всех, кроме корейца, - ответила санитарка, - как там его? Тумани.
- Тумали. Он нанаец. Как жаль.
- Нанаец так нанаец. Чего тебе его жаль? Срунов этих жалеть! Вон уже машина за ним подъехала. Саша! Иди труп грузить, в морг везти!
Труп лежал на каталке, скрюченный, конечности прижаты к животу. Поза сгоревших заживо. Тело обуглилось, череп оскалился в посмертной улыбке. Зубов негусто:на верхней челюсти - грязно-жёлтые клыки, между ними ничего нет, за ними тоже немного, на нижней - почти так же. Зубы - их что, взрывной волной выбило? Такое бывает? Надо спросить завтра. А где он был в момент взрыва? Сейчас надо подписать характеристику. Что-то не так. Навязчивое сомнение. А в чём сомнение?
***
В открывшееся окно ворвался пряный воздух осени. Кленовый листок упал на подоконник. Аляповатая ручка с потешными помпонами вытанцовывала под лекторский баритон: «Каждая челюсть условно разделяется на две части, и каждая часть характеризуется двумя наборами из четырех цифр… Цифра один соответствует постоянным резцам, два — боковым, три — клыкам, четыре— первым премолярам, пять — вторым премолярам, шесть…»
Глазки по-лисьи сузились. Клыки, стало быть. Троечка. Ага. Теперь никаких навязчивых сомнений.
***
- Рээж! Рэжж! Рэжж! – хрипло дребезжит кедровка. – Рээжж, рэжж! Рээж, рээж, рээж,рэжж!
- Рээж, рээж, рэжж! – эту птицу он давно умеет передразнивать. Но она его уже заметила, теперь кричит иначе, не то кошкой, не то дятлом, тоже пересмешница.
Маленькая серая оса умудрилась запутаться в паутине. Освободил от липких нитей, держа на ладони, подышал на беднягу, закашлялся. Оска тоненько взвизгнула, тихонько кольнула жальцем ладонь, взвилась в воздух и исчезла. Ну, укусить в благодарность – это нормально. На запястье синяки – пять маленьких синих кружочков, до локтей – кровавые царапины и следы кошачьих зубов. А на роже – широкая желтозубая улыбка с дыркой на месте верхнего левого клыка. Вон на той кедрЕ шишки много. И зашагал легко, ехидно передразнивая:
- Кррэй, крээй, крээй! Крээй, крээй! Крээй, крээй, крээй, крээй!
примечание*
*"Сульфа" - Сульфозин, см. Википедия.
С открытием нейролептиков применение сульфозина стало ограниченным. В 1989 году был принят Приказ Минздрава СССР от 15.08.1989 № 470 «О согласии на применение сульфозина и шоковых методов лечения», ограничивающий применение сульфозина и шоковых методик. Приказ не запрещает, а ограничивает использование сульфозина, ИКТ, АКТ, ЭСТ. Приказ считается действующим по настоящее время. Однако после его выхода в свет, он трактовался исключительно как запрещающий применение сульфозина. Тем не менее его применение де-факто продолжается в психиатрических больницах России[источник не указан 16 дней].
Также для усмирения буйных пациентов в психиатрической практике применялся так называемый «сульфозиновый крест», при котором пациенту делались инъекции сульфозина под обе лопатки и в обе ягодицы. При этом достигалось обездвиживание пациента за счет чрезвычайной болезненности в местах инъекций.
Какие-либо научные данные об эффективности сульфозина отсутствуют. Сильная боль, обездвиженность, высокая температура и некроз мышц в месте укола дают основание полагать, что данный препарат используется скорее в карательных, чем в терапевтических целях.