Жизнь художника. Часть 3

               

                ДОМ НА КАНАЛЕ.

    Потом там поставили ещё два дома, но наш был первый. Квартиры были устроены так, что смежные с соседями стенки приходились только на кухню и на сторону, где располагались туалет, ванна и кладовая. Соседей по площадке было совершенно не слышно. Зато доходил шум с верхнего этажа. Одно время там жила какая-то шумная семья, периодически устраивавшая бурные застолья. Тогда оттуда доносились песни: «Каким ты был, таким остался, орёл степной, казак лихой…» Впрочем, это длилось недолго. Голоса становились тише, звучали неуверенно и вразнобой, и всё затихало. Их всегда хватало минут на десять. Пьяные гости засыпали прямо за столом. Нам это мешало не очень, но всё же порой раздражало. Потом сосед сверху куда-то исчез, и застолья прекратились. Иногда и мне самому приходила охота попеть. Раз, придя из церкви на Пасху, я, выпив под праздничную закуску стопку, так зычно пропел все пасхальные тропари, что на следующий день старушка соседка сказала, встретив меня в подъезде:
    - Ох, какие же вы все хорошие и правильные! Вчера, слышала, к вам даже батюшка в гости приезжал, и со всем причтом!
    Я не стал разуверять славную женщину, что за весь «причт» пел сам, и в полном одиночестве, но с тех пор несколько умерял голос.
    В СССР получить квартиру, или, как тогда говорили, «жилплощадь», всегда было огромной удачей, почти окончательным счастьем. В прежней квартире я прожил  тридцать два года, и теперь думал, что новая у меня будет до конца. Как-то сказал Татьяне:
    - Вот отсюда меня и вынесут!
    И как же ошибался! Судьба предусмотрела мне массу неожиданного, и многое ещё предстояло изменить и создать. Но это позже, а пока мы привыкали к новому роскошному жилищу, не подозревая о переменах, что уже готовились. 
    Окно моей большой комнаты, которую я приспособил под библиотеку и мастерскую, выходило на юг. Справа проходила ветка водоканала, спрятанная в черте города под землю. Место было зелёным и просторным. Канал делил город на две почти равные части. С западной стороны – Подлипки, с Востока – Костино, а наш дом соединял обе части объединённого города и возвышался над ними, вроде королевского замка. Когда я раз ехал на велосипеде от матери с маленькой Полинкой, она сказала:
    - Пап, а вон домик наш потарчивает!
 Действительно, шестнадцатиэтажный дом было видно издалека. Таких высоких в городе тогда ещё не было. Я полюбил подниматься на его крышу и оттуда озирать окрестности. Я с детства любил высоту и уединение. Это было здорово. Облака плыли, казалось, совсем рядом, и я обозревал далёкие окрестности города от Москвы на Юге, Мытищ на Западе, водохранилищ на Севере и Щёлкова на Востоке. От Москвы нас отделял лесной массив Лосиного Острова, который был хорошо виден. В праздники из нашего окна на четвёртом этаже мы наблюдали московский салют. Небо постоянно окрашивалось в цвета радуги, и далёкие искорки взлетающих ракет пронизывали его. Маленькая Полинка испугалась, увидев это впервые. С крыши я написал позднее большой и тонкий пейзаж в серых тонах: перспектива улиц, уходящие дома, затуманенные дали. К сожалению, он не сохранился. В приступе неудовлетворённости я уничтожил его вместе с несколькими другими большими работами в 1995 году.
    Вообще неудовлетворённость в эти годы я ощущал часто, впрочем, как и в другие. Поводов было достаточно. Своей живописью я, несмотря на успехи, был недоволен. Казалось, я никак не могу достигнуть какой-то предельной, очень важной для меня выразительности. И хотя коллекционеры уже почти десять лет покупали мои работы, сам я удовлетворения от этого не получал, да и не очень верил в похвалы знатоков и любителей. Скорее напротив, если я слышал слишком частые похвалы в адрес моих работ, то начинал бояться, не сделал ли я случайно «реверанс» в сторону публики, и придирался к своим картинам лукаво и пристрастно, переделывая их в сторону большей суровости и грубости. Но чаще я слышал другое:
    - Ваши работы слишком мрачны, с ними трудно сжиться, их невозможно повесить дома!
    Так говорили те, кто хочет, чтобы искусство украшало им быт. Я возражал им:
    - А почему Вы уверены, что искусство существует для того, чтобы Вам приятнее жилось? Если уничтожить всё, что «мрачно», то нужно избавиться от всего Гомера, Шекспира, Данте, Достоевского, половины того, что сделали Рембрандт, Делакруа, Ван-Гог, Нольде, Репин, Крамской, Пушкин, Толстой, Брамс, Шостакович…
    На это мне не могли ответить. Сам я свои работы не считал «мрачными», они всегда светились, мерцали, и свет в них не поглощался тьмою, хотя часто я работал в довольно низкой тональности. А вообще редко испытывал настоящее удовольствие от того, что у меня получалось.
    Мои отношения с социумом всегда были сложными, и это часто усугубляло настроение. Вспоминалась цитата из романа А.Кронина о художнике: «Все мы свихнувшиеся – совсем или хотя бы наполовину. Отщепенцы, погибшие души, вечно в ссоре с обществом, злополучные  дети беды, обречённые с колыбели. Все, кроме тех, кто идёт на компромисс». Ну что ж, это было похоже.
      Не лучше было и в мире. Положение в государстве внушало прямо-таки отвращение. Это было время накопления скороспелых состояний и повседневного бандитизма, переставшего даже удивлять. Иногда ночью мы слышали автоматную стрельбу, и это было похоже на конец сороковых годов, когда в стране было много оружия, оставшегося с войны, и пальба никого не удивляла. Завоевания августа 1991 года не получили положительного развития, и Россия постепенно погружалась в хаос. Торжествовали дельцы, спекулянты и мошенники, наглое рвачество и хамство. В массе царили отчаяние, истерическая взвинченность, страх и нищета. Культурную политику государства даже нельзя было назвать плохой, тем более хорошей; её просто не было. Всё было пущено на самотёк, возникали в массе небольшие галерейки, которые тут же прогорали или начинали заниматься ширпотребом такого пошиба, что это вызывало тошноту при одном приближении к ним. Как-то я посетил ставшую известной галерею «Марс» и был навсегда разочарован увиденным. Немногие интересные работы терялись в огромной массе откровенной халтуры, сделанной в расчёте на публику. Спросил у руководящей дамы о политике и планах галереи, получив ответ:
    - Политика нашей галереи определяется вкусом её художественного совета и культурными запросами эпохи.
    Всё было произнесено солидно и всерьёз, без малейшего признака самоиронии. Я повернулся и молча вышел.
    Директриса преуспевающего салона на Петровке как-то откровенно мне сказала:
    - Что делать, на настоящее искусство совершенно нет спроса.
    Тогда был очень заметен процесс разрушения пластических основ живописи, попытка уничтожения самого феномена «картины». В одной «прогрессивной» радиопередаче, ведущая спросила: 
    - Скажите, а сохраняется ли ещё произведение живописи, картина как таковая в Вашем творчестве?
     И я услышал, как «один из ведущих художников-концептуалистов России нашего времени» ответил:
    - Пока ещё, к сожалению – да, но вопрос полной эмансипации от этих рудиментов прошлого –  вопрос ближайшего будущего».
     Фамилию дурака я не запомнил, да она мне ничего и не говорила, но над его словами задумался, и было над чем. Наконец решил, что всё это в истории искусства уже возникало, и прошло, не оставив особенных следов. Пройдёт, очевидно, и на этот раз, но, сколько вскружит бесшабашных голов, развратит юнцов, желающих «шагать в ногу с эпохой», трудно представить.
    Я сам и мои друзья- художники никогда не шли «в ногу» ни с государством, ни с толпой, ни со временем. Просто работали, делая, что считали нужным. Но если несколько лет назад нас считали «леваками», называли «авангардистами» (идиотское, бессмысленное слово!), теперь мы неожиданно для самих себя стали традиционалистами, чуть ли не «классиками».
     Оно и понятно: мы не размазывали по полотнам мочу и кровь, не испражнялись под картинами в музеях, не пытались, привязавшись цепями к ограде, кусать проходящих дам за ноги… Увы, этого было достаточно, чтобы признать нас ретроградами и врагами прогресса в культуре.
    Всё происходившее было нелепо, жалко и смешно, но никак не помогало жить и хотя бы сводить концы с концами.
    Ходовым товаром в эти годы стала базарная живопись («налетай, торопись, покупай живопись!»), это для богатеющих обывателей; и всякого рода «акции», «перформансы» и «инсталляции», чаще всего самого ничтожного свойства, для более «взысканных». Стали обычными слова: «постмодернизм» и «актуальное искусство».
    Я недоумевал: ведь слово «модернизм» означает – обновление, развитие, в любом смысле изменение! «Постмодернизм» следовательно, должно по необходимости означать – то, что происходит после развития, обновления, изменения, то есть, когда уже никакое движение невозможно. Но разве перестали рождаться дети, расти деревья, сменять друг друга ночь и день, зима и лето, рассветы и закаты? А ведь каждое из этих явлений – неповторимо и непохоже на предыдущие! Вспоминались слова Христа: «Отец Мой творит до сих пор, и Я творю!»
    Но, видно, так думал только я и духовно близкие люди, друзья и коллеги. По радио и в телепередачах говорили иначе: «Культура в конце ХХ века понимается не как целенаправленный духовный опыт, а как набор равнозначных цитат».
    - Господи, – думали мы, – да ведь «набором равнозначных цитат» культура была для поверхностного эрудита и в средние века! А «целенаправленным духовным опытом» она служила немногим творцам, да ещё тем, кто мог их духовный опыт сделать и своим достоянием. Таких всегда меньше, но как раз они, в конечном счете, определяют духовный возраст человечества!
    Ещё хуже обстоит дело с «актуальным». Этим словом, вопреки его истинному значению, стали обозначать современное, сделанное теперь, и непременно нетрадиционное искусство. Веласкес, Рембрандт, Ван-Гог, Сезанн, Леонардо, даже Матисс и Пикассо – оказались, конечно, «неактуальны». Скользкая подмена смысла – очевидна, но слово вошло даже в профессорский обиход. «Актуальные творцы» веселились вовсю, дурача самих себя и публику на разные лады, это было их время.
    В целом упадочные настроения преобладали. Люди, казалось, устали жить, и с нетерпением ждали, «когда всё это кончится». В разных слоях «всё это» переживалось по-разному, но эсхатологические настроения ощущались слишком часто. Прихожане в храмах открыто говорили о том, что «наступили последние времена».
    В последние времена я не верил. Сколько раз в истории человечества люди ждали их, обманывались и снова назначали вожделенные сроки! Каждый раз при распаде очередной империи, крушении династии или мощных реформаторских начинаниях правителя возникала мысль о конце мира. Древний Рим, Иван Грозный, Никон, Пётр Первый, Робеспьер, Ленин… Велик соблазн уравнять собственный конец с концом всего на свете! «Гордыня» человеческая в извращённой форме проявляется и тут, если по-другому «утвердиться» не выходит. Один священник сказал: «Когда нам нечем гордиться, мы гордимся даже своими скорбями». Но каждый раз время проходило, отмирала общественная формация или династия, возникала новая, и продолжалась жизнь с её радостями, горестями и вечными мечтами о счастье. Я вспоминал прочитанные где-то слова:  «Там, где слабый видит конец и беспокойно мечется на краю пропасти или мечтает возвратиться, сильный предвидит будущий мост на ту сторону». Пройдёт время, всё отстоится, слетит шелуха пошлости, а настоящее и ценное, что было создано, останется. Так было всегда. На этом стоит мир. Но человеческая жизнь коротка для истории, и пока время тянулось, пошлость делала своё дело, и приходилось жить внутри смердящей эпохи, ненавидящей самоё себя.
     Вообще это было время многих конфликтов и перестановки сил. Очень обострились на рубеже 80-90-х годов антисемитские настроения. Мой брат попал под влияние общества «Память», только не в то крыло, которым руководил какой-то Васильев, а другой, кажется, его фамилия Филимонов. Все девяностые годы брат демонстрировал такой неистовый антисемитизм, что порой было неловко находиться с ним в одной компании, так нелепо и зло звучало то, что он говорил. Вместе с тем, он постоянно дружил с Аркадием Паранским, у которого родители к тому времени уже жили в Израиле. Сам Аркадий ехать к ним ни за что не хотел. Он вообще скорее тяготел к Северу, чем к Югу. Любил бывать в Тюменской области, пока работал геофизиком, купался в Печоре и писал пастелью зимние пейзажи. Раза два он всё же успел съездить к родителям в Иерусалим, и проехал по всей стране, наблюдая и делая зарисовки. Аркадий был очень чувствителен к национальному вопросу, и мне было порой забавно наблюдать дружбу члена «Памяти» и еврея, очень строгого ко всем проявлением антисемитизма. Однажды я оказался невольным свидетелем телефонного разговора. Аркадий, гостивший в тот момент у родителей, позвонил брату из Израиля. Разговор был тёплым, чтобы не сказать сентиментальным. Брат очень скучал по другу, горевал, что не может встретиться с ним уже сегодня, чтобы распить бутылку водки. Аркадий, как я мог понять по реакции брата, отвечал тем же. По лицу растроганного братца скатилась слеза, и я очередной раз подивился причудливости их отношений. Впрочем, я привык к тому, что от «советских» людей можно ожидать неожиданных реакций на что угодно, а телефонные собеседники были советскими людьми, впитавшими в себя всё хорошее и плохое эпохи. Во всяком случае, ни антисемитизм брата, ни «еврейство» Аркадия нельзя было назвать последовательным. Аркадий не был «правоверным» евреем-иудаистом, скорее, он исповедовал антиклерикализм советского образца, и часто посмеивался над «правоверными» всех конфессий:
    - Сало привёз из командировки, очень  «кошерное»! Приходи в гости, выпьем, посидим!
    Выпить под хорошую закуску оба любили.  Раз брат рассказал мне забавный случай.

    «Приезжаю к Аркадию, он говорит:
    - Сейчас мяса зажарим, водки возьмём, посидим хорошо! 
    А мне как-то не хочется, я и говорю:
    – Что-то часто мы с тобой выпиваем, может не стоит?
    А он мне:
    – Так  что же, мясо без жидкого есть, что ли? Невкусно будет!
    Я предложил тогда чего-нибудь полегче купить, сухого вина, например. Стали думать, сколько взять. Одну – мало, конечно, решили – две. Стоим в очереди в магазине, подвигаемся медленно, рассуждаем:
    - Слушай, не хочется много жидкости в себя вливать! Вода, она и есть вода, квас! Может всё-таки водки взять, только немного, чекушку, например?
    - Да можно, конечно, только чекушка – это так мало, ничего же не почувствуем!
    - Пожалуй… Ну, тогда чекушку и бутылку сухого, а? Или всё-таки две сухого?
    - Ну, решили не напиваться, так и не будем! Да… А может, всё же водки бутылку, и не будем продолжать?
    - Да, напиваться, конечно, не стоит, и не будем… всё же сухого лучше…
    Очередь-то незаметно подошла, продавщица сердито кричит нам:
    - Ну, молодые люди! Решили уже, что брать-то будете?!
    И тут у нас обоих как-то само-собой хором вырвалось:
    - Две сухого и две водки!!!»

    В ту ночь брат, кажется, заночевал у Аркадия, домой не поехал.

  Такая дружба, конечно, не была обычным явлением, скорее относясь к области курьёзов, как, впрочем, и весь российский антисемитизм, коммунизм, социализм, демократизм и любые «измы», попавшие на нашу почву, несмотря на обилие принесённого ими зла.

  Из дневника.  Слышу выступления депутатов. Как говорят на родном языке?! (Ударные слоги выделяю жирной буквой):
    - она сурова (действительность);
    - добыча;
    - средства, средствов, эксперт (но тут же по латыни: «nota bene»).
    К тому же смысл их речей гнусно-рабского толка, сводящийся к тому, что, «когда же ты, мол, скотина-хозяин, дашь обещанный кусок?! «Нар-р-од бл-ля буду – страж-ж-дет, а ты…» Слушать это омерзительно. Есть, редко, и хорошие выступления.

    В стране, во всех слоях общества упорно искали утраченную руководящую идею, потерянный смысл, и, конечно, не смогли обойтись без образа врага, «испортившего всё». В искусстве, литературе пролегла резкая «линия демаркации» между «почвенниками» и «космополитами», словно ожили древние споры славянофилов и западников. Былые тени получили новую жизнь, вырвались из прошлого и заражали духом нетерпимости молодёжь. Общество «Память», убогое порождение КГБ и ВЛКСМ, впоследствии сошедшее на нет за ненадобностью, тогда было на гребне волны. Даже периодические издания теперь считались «русскими» или «космополитическими», а то говорили и просто: «жидовский журнал»! Таковым оказался даже «Огонёк» времён Коротича, возможно, лучший журнал тех лет. Со мной случилась забавная история, когда я по совету Игоря Дудинского решил послать свои стихи в какой-нибудь журнал, и послал в «Юность». Стихи были простые, зарисовки в природе, пейзажи. Ответ был в том духе, что они «недостаточно интеллектуальны» для этого издания. Я удивился, при случае сказал об этом Игорю.
    - А зачем ты посылал в «жидовскую» редакцию?
Игорь, знаток богемной Москвы, прекрасно разбирался во всех оттенках существовавших течений, но я был безмерно удивлён:
    - А почему он «жидовский»?
    - Ты разве не знал, наивный человек? Так считается! Там космополиты окопались и «западники». Ты пошли куда-нибудь в национальный, он тебе ближе.
    Всё это было для меня совершенно ново и непонятно. Из любопытства я послал своё стихотворение «Плач по Руси» в самый, как мне казалось, «национальный» журнал, дальше некуда: «Наш современник». Получив ответ редакции, я расхохотался от неожиданности. Мне писали, что «Плач» недостаточно патриотичен и слишком тяготеет к интеллектуализму западнического толка. Нужно писать проще, ясней и «понятней народу». Проще писать, казалось мне, было некуда, и, оказавшись для всех редакций чуждым явлением, больше я с ними не связывался. Зато мои стихи прочитал московский литератор Юрий Александрович Паркаев. С ним меня случайно познакомила внучатная племянница Есенина Лена Наседкина, с которой я работал в художественной школе в Ростокино. Паркаеву мои стихи понравились, и он взял их показать коллегам и «куда-нибудь пристроить». Через две недели он возвратил мне рукопись.
    - Знаете, стихи-то хороши, и многим понравились, но как-то Вы ни туда – ни сюда, не знаешь, куда Вас отнести, не подходят они, к сожалению, сейчас.
     Опять я удивился. Вспомнил времена объединения «РАПП»; мне казалось это похоже.
     Примерно в то же время, находясь в одной компании художников и театральных людей, меня, уж не помню за какую фразу, на мой взгляд, совершенно безобидную,  я был назван «русским шовинистом». Я удивился, хотел вспылить, но призадумался. Через несколько дней, в другой компании, меня обозвали «предателем интересов родины», «безродным космополитом» и даже «поджидовником». Я так изумился слову «поджидовник» (почти подосиновик), что даже рассердиться не получилось.
     Я вспоминал моего любимого Максимилиана Волошина, писавшего, что большевики считают его монархистом и грозят убить, а белогвардейцы – социалистом, и тоже грозят убить, не понимая, что он ни одно, ни другое. Такое сходство мне нравилось. Обдумывая мои обстоятельства, я пришёл к выводу, что они – плата за моё право быть самим собой, и остался в общем доволен. Возникла забавная мысль: я живу, не изменив себе, и это хорошо, но в случае обострения конфликта меня будет бить и справа и слева. Когда ты ни то, ни другое, тебя считают врагом и те, и другие. Ну, что делать, за всё приходится платить, за свободу – особенно дорого.
    В живописи  получилась ситуация, подобная той, что была в литературе. Образовались новые союза художников на базе старых советских, и все группировались в зависимости от своих  заблуждений. В прежние времена «художественные союзы» для нас были закрыты, да и мы их сторонились: это было похоже на то, чтобы вступить в партию или «настучать» в ГБ. Теперь идеологическая сторона в них исчезла или приобрела совершенно иные формы. В конце-концов я оказался членом «Международного художественного фонда», для чего мне даже не пришлось ездить к ним. Брат решил показать там мои работы, и меня тут же приняли. Я отнёсся к этому почти равнодушно, но теперь мог ходить в музеи и на выставки бесплатно, и это было хорошо: к тому времени мои финансы чаще всего были на нуле. Потом, уже по моей рекомендации, в МХФ приняли нескольких вполне достойных старых художников и половину моих учеников.
Собственные мои перспективы во всех смыслах были туманны, как и раньше. Работы хотя и покупались, но это случалось не часто. Старые связи постепенно ослабевали, новые ещё не возникли. Семейные неурядицы довершали дело. Жена всё больше отдалялась от меня, и даже мои редкие посещения храма называла «фарисейством», не говоря о живописи. Как-то сказала мне:
    - Я бы смирилась, если б была у тебя на втором месте после живописи. Но у тебя и на втором, и на третьем, и на десятом месте – всё равно только живопись!
    Я вспомнил фильм 60-х годов о физиках-атомщиках, где жена одного произносила буквально те же слова, только о науке. Вспоминались и наши разговоры с Борисом Сергеевичем:
     - Женщины тянутся к нам, художникам, артистам, но при этом хотят, чтобы мы были такими, какими они нас себе воображают, а это так редко сходится…
    Я думаю, если бы картины продавались чаще и не ощущалась бы нередко возникающая нужда в средствах, всё могло быть иначе, но это зависело не от меня.
    Так начинались для меня девяностые годы. Я не раз вспомнил слова Бориса Сергеевича, произнесённые им в последний год его жизни. Их передал мне Володя Казачков: «Приближается очень тяжёлое время!»

               
                ТЯЖЁЛОЕ ВРЕМЯ

     Даже в церковной жизни я не находил гармонии, хотя где её ещё ждать-то было, и чем ближе подходил к ней, тем скорее накапливалось недоумение, доходившее до отвращения.

      Из дневника 1991 г.  27 декабря. Вчера вечером мне стало легче. Долгое время мне, в связи с собственными неурядицами в духовной  жизни, было очень трудно.  Я находился в раздёрганном состоянии, не будучи в силах уяснить себе до конца собственные проблемы, не говоря уже о решении их.  Вчера произошёл какой-то кризис, после которого моя душевная температура значительно понизилась, и мне стало спокойнее.

В эти годы я посещал храм Рождества Пресвятой Богородицы в селе Образцово. Мне нравились бедность малопосещаемого храма, его полутёмный интерьер и  священнослужитель отец Анатолий, простой сельский батюшка, наделённый юмором, и какой-то особенной душевностью в обращении с постоянными прихожанами, которых он хорошо знал. Меня восхищал и сам сумрак храма, и огоньки свечей и лампадок, мерцавшие тут и там в иконостасе, и первые проблески рассвета, проникавшие в окна и постепенно изменяющие характер освещения храмового пространства. Тут можно было хорошо помолиться, никому не мешая и без помех со стороны. Здесь почти не ощущалась «мирская» сторона жизни общины, всё было просто и человечно. Особенно я любил великопостные, «покаянные» службы, когда в храме собиралось всего с десяток человек, и он казался особенно уютным, словно островок покоя, молитвы и размышлений, случайно сохранившийся в суете «мирской жизни».  Я хорошо узнал всех постоянных прихожан, и приятную женщину-старосту, которую все называли запросто Любой. В то время я написал гуашью целую серию храмовых интерьеров, с их красно-синим и серо-голубым освещением. Почти все эти работы были потом куплены, и теперь находятся в частных коллекциях, больше всего в Англии. Любил я и храм снаружи, прекрасно расположенный на высоченном левом берегу Клязьмы. Он красиво рисовался на фоне неба, порой сливаясь с его синевой своими также синими куполами. Впоследствии, когда началось «возрождение» религиозной жизни, или лучше сказать, когда церковная жизнь вошла в моду и церкви стали частым местом присутствия людей власти, храмик разбогател. Купола стали золочёными, внутри богаче, светлее, и обаяние храма  потускнело.  Случалось мне посещать и другие, московские храмы, но они, с их обилием народа, помпезной роскошью, частыми распрями между прихожанами, не так нравились.
    В этом моём знакомстве с церковной жизнью была и тёмная сторона. Я стал видеть лучше её проблемы и нестроения, несовершенство многих её людей и групп. Это не говорит об их «неверности» по существу, или об отсутствии святости в Церкви, как божественном установлении. Но Церковь, основанная Христом, в её духовном аспекте, и практический социальный институт, называемый церковью, могут не совпадать. Неспособность некоторых клириков воспринимать мир в его развитии, часто полное незнание реалий современной жизни, отгородка от мира, от  людей, от их бед и проблем, как только они чуть не совпадают со средним схематическим уровнем их понимания,  меня удручали всё больше. Я стал чувствовать, что духовная жизнь может биться в любом месте и в любое время. Я не раз вспоминал выражение ранних христиан: «Дух дышит, где хочет!», и Евангельские слова Спасителя, и постепенно для меня Церковью стало не только пространство внутри храмовой ограды и собрание постоянных прихожан, а всё, где я ощущаю присутствие Духа: в лесах и полях, в собственном доме, в собрании друзей. Поистине Дух дышит, где хочет.
     Узость, схематичность «ортодоксов», взирающих на мир Божий из-за церковного забора, выключает их из мира, их нежелание что-то видеть за пределами Катехизиса делает несостоятельными как учителей. А лучшие из них (А.Мень), подвергаются опале, вплоть до уничтожения. Кстати, вся серия политических «заказных» убийств начались с гибели этого человека, а она доселе остаётся нераскрытой, и думается, неспроста: слишком многим это было бы неприятно.
    Сыграли охлаждающую роль в моём менявшимся отношении к церковной жизни и одобренные церковным начальством книги, «руководства» по духовной жизни, написанные таким ханжеским и абстрактным языком, что кажется, их писали люди, сами никогда не имевшие отношения к живой жизни. И всё же я ощущал порой в них дух непристойности. Многое, слишком многое меня коробило, долго я старался не замечать этих «издержек», но, в конце концов – дошло до упора.

      Из дневника.  Два дня был в церкви, взял Богоявленской воды, помогал организовывать раздачу воды молящимся, как мог. Собственно, сдерживали натиск толпы насколько можно, как «омоновцы». Работа трудная и неблагодарная. Отказаться было нельзя, попросила староста Люба.

      Ошибка Православной церкви в её недооценке работы души самого человека, личности. Нужно (по ним) лишь поверить в Бога и принять догматы Церкви. Ищешь Царства – иди в храм. Чиновник от церкви тебя за плату проводит. Плата – душу им заложить, да свечу купить. Это всё ещё пережитки язычества, жертвенников и жертв. Какая здесь нелюбовь к человеку, какое неверие в Лик Божий в человеке! На самом деле нелюбовь к Богу, неверие в Него. И, тем не менее, были великие святые. Но они-то и работали сами, душой искали истины.  «По вере дано будет вам». Такие, кстати, часто, слишком часто были осуждаемы коллегами- монахами, видевшими в этом отход от «истинного» пути (Серафим Саровский).
     Интересно, что самого главного святоотеческая литература и не оставила: видно этого и нельзя было оставить; путь индивидуален и узок. Оставлены самые общие вехи: монастыри, «послушание», и т.д. Но всё это может быть как дорогой к Богу, так и рассадником фарисейства, неверия и безумия. Значит, главное опять не здесь. Это лишь одна из форм, к тому же себя страшно скомпрометировавшая.

    Раз один священник в беседе, на моё высказывание о чём-то, сказал так:
    - А ты не думай! Просто исполняй, и всё!
    Продолжать с ним общение мне не захотелось.
    Думая об истории Российской, я понимал, что в ужасающем падении нравов в начале ХХ века, приведших к «Октябрьской революции» и её страшным последствиям, есть серьёзная вина церкви. Насильственное насаждение Православия, убогие уроки «Закона Божьего» в гимназиях и школах обусловили совершенно нетворческое восприятие христианства массой народа. Все нравственные устои, которые, казалось бы, должны за тысячу лет войти в плоть и кровь человеческих множеств, оказались абсолютно несостоятельными перед лицом реалий 1917 года. Те же самые крестьяне и рабочие, прежде прилежно посещавшие службы и соблюдавшие обряды, когда стало можно, бросились громить усадьбы и храмы, оскверняя всё лучшее и достойное, что в них было. Мать рассказывала мне, как это было у них в деревне.
    - Место наше хорошее, красивое, усадеб кругом было много, двенадцать. Когда не стало помещиков, все бросились тащить, что можно. Отец говорил им: «Бога-то побойтесь! Ведь теперь здесь школу для детей можно сделать, не жгите дома!» Только не послушали его, дочиста всё растащили, грязь везде, пожары. Один сосед к своей избе двери от дворца приладил, с резьбой…
    Я представил себе сочетание белых резных с позолотой усадебных дверей в духе 18-го века и рубленой крестьянской избы. Что называется, «посильнее Фауста Гёте».
    Такое же дикое невежество, бескультурье проявлялось и в других случаях. Мать рассказывала, что раз в деревне заметили белку.
    - Бабы кричат: «Гоните её, камнями её, векша прибежала, к пожару это!» Мужики камнями швыряют на дерево… Она по сучьям мечется… Не знаю, успела ли убежать. Я плакала.
    Казалось бы, деревня, расположенная среди прекрасных лесов, должна быть привычна к их обитателям, жить с ними в дружбе… Но нет. Жители оказались так же чужды жизни природы, как и культурным запросам.
    Читая некоторые из очерков деревенской нашего замечательного художника Константина Коровина, я ужасался невежеству, какой-то тёмной жестокости, кажется, не вполне сознающей самоё себя, и ронял книгу от отвращения (рассказ «Честный дом»). То же впечатление оставалось от чтения очерков Лескова, Куприна, Помяловского, Гиляровского, других знатоков тогдашней жизни. Знаменитая триада: «Самодержавие, Православие, народность» сделала своё дело.
     А через два десятка лет такие же русские люди писали в НКВД доносы на соседей, вступали в общество «Безбожник», громили храмы и дружно выходили на демонстрации в поддержку одного из самых гнусных режимов в истории, громогласно требуя «расстрелять как бешеных собак» всех несогласных. Могут возразить, приведя примеры верности, когда священники и миряне шли на казни, не отрекаясь от своих взглядов. Да, такие герои и мученики были, слава Богу, но разве они определяли общее умонастроение в России?
    Ответственность церкви, как института, призванного быть духовным водителем, просветителем общества, за духовное, нравственное падение народа для меня стала неоспоримой. Я слышал, что в последние годы ХIХ века в некоторых монастырях приём послушников осуществлялся следующим «тестом» на послушание. Им поручалось сажать свёклу в грядку корешком вверх, противоестественным образом. Тех, которые сажали по законам природы, отсеивали за «непослушание». О том, что святые отцы сами дерзко насилуют закон природы (Бога!), им и в головы не приходило!  Безусловное подчинение монастырскому начальству оказывалось важнее, чем соблюдение извечных природных законов, созданных, по учению самой же церкви – Богом! «Ты не думай, просто исполняй!» Разумеется, такая практика не могла иметь в истории самых дурных последствий, даже если она не была повсеместной.
    Я углублялся всё дальше в историю, пытаясь понять, как, когда душу народа, христианского по сути, стала разъедать коррозия соблазнов низшего свойства, приведших к постепенному оскудению духа. Это было нелегко. Уходя в глубину времени, я остановился на эпохе нестяжателей и иосифлян, на конфликте «великого старца» Нила Сорского и Иосифа Волоцкого, на соборном споре, когда «все иерархи стали крепко» и единогласно заявили, что «вся (всех еретиков) сожещи достоит». Соблазны власти, материального могущества, собственной исключительной правоты, нетерпимость к любому проявлению самостоятельной мысли – взяли верх в умах церковных людей. Тогда начала действовать инквизиция, существование которой в Православии активно отрицается и доселе. Факты, однако, говорят другое.
    Как художнику, мне было интересно проследить упадок в русской иконописи. Он ведь начинается исподволь в это же время, усиливается в шестнадцатом веке, и, наконец, в семнадцатом уже не встречается великих творений, равных по значению «Троице» Андрея Рублёва. Живопись, как всегда, не обманывает, даже церковная.
    Я стал понимать, что церковь земная не может существовать в навек закреплённых формах, или рано – поздно она может стать  помехой на вечном пути человечества к Богу,  как это уже и случилось с ветхозаветной Церковью в 1-м веке, а потом не раз и в Средневековье. Ведь те, кто насаждал инквизицию, уж точно соблюдали все церковные уставы и обряды, принятые в их время (тот же «строжайший уставщик» Иосиф Волоцкий). Само по себе скрупулёзное соблюдение уставов не приближает к Истине, а может стать и тормозом на пути к ней. С годами всё реже возникала у меня необходимость посещать храмы. Да и времени и сил на это жизнь оставляла мне всё меньше.
    Трудно жить на Земле, думал я, но велик Бог и неисповедим Его Промысел. И дело художника – жить смелее, с ощущением веры, надежды, любви. И ещё радости! Её в жизни и так нет. Хоть немного пусть она исходит от всех, и особенно от художников. Жить в труде и в радости, как порой говорил и Борис Сергеевич, хотя это так нелегко. Остальное – мишура.   
     Ничего не жалеть, ни о чём не бояться. Помнить, что мир несовершенен, и я вместе с ним. Что-то умею делать лучше, чем другие, что-то хуже, а что-то не умею совсем. Пути к совершенству – различны.

     Из дневника.   Размышляя о себе и обо всём: как подчас тяжело и непонятно нам, мне,– моё собственное состояние! Разгадка где-то близко, а пойди-ка, зацепи её, – ускользает. Всё время жизнь, Бог (я верю, что Бог), учит меня, заставляет выучить один и тот же урок,  а я и тему-то его толком сформулировать не могу.

    Вспоминая подвиги христиан первых веков, думаю: какую твёрдость веры явили они миру, какой показали закал духа! Да… Великая было эпоха. Как было им трудно сохранить огонь веры под ветром, дующим отовсюду враждебных сил!
    Но… и намного легче, проще им было. Тогда христианство переживало самый первый этап своего освоения.  Христианские общины были разбросаны по лику Земли как огоньки во тьме, и надо было не дать им угаснуть. А кругом лежал огромный и жестокий, раздробленный на части мир, живший по законам насилия и страха. Враг был велик, но и ясен. Христиан казнили, предавали на мучения и поругания. Но всегда было ясно, где враги и где друзья, как должно себя вести и как не должно. Шла война старого с новым, извечная война всей человеческой истории, единственная, которая никогда не кончается и не знает перемирия ни на один день.
    И каждый, кто был с Истиной Нового Завета, чувствовал товарища рядом. Были и оступившиеся, и струсившие, и малодушные, как бывает на каждой войне, не в них дело.  Но императив поведения, умонастроений и мыслей был ясен, осязаем, прост. Каждый знал, что считать хорошим, а что плохим.
    На фоне этой борьбы было не так уж важно, веришь ли ты чуть-чуть так, или чуть-чуть не так, как твой товарищ, важна была вера в Главное, и тверда ли она. Остальное можно было додумать и потом, когда-нибудь, после победы.
    Первые христиане крестились одним перстом, в некоторых общинах – двумя, где-то ещё – всей ладонью… Крест изображали и прямым, и косым, и зашифровывали его знак в цифрах и буквах… Христос мог изображаться символически в виде рыбы, чаши,  и как человек с нимбом, и даже в виде античного «Вакха, попирающего ногами виноградные гроздья». По миру гуляли в тайных списках сотни (!) Евангелий, в числе которых было и утерянное Евангелие от Иуды (того самого, двенадцатого). Личностный, глубинный аспект принятия Христа и Его учения вряд ли мог быть определяющим, ибо сама личность человека ещё только начинала обретать само-осознание, она ещё только родилась и ещё не научилась говорить «Я», как младенец, говорящий о себе в третьем лице: «Катя хочет яблоко!»  Мир в муках претерпевал новое рождение, и ему еще не было дела до деталей: глаза младенца различают лишь общие массы, а чтобы узнать мать, не нужно и зрения… Прекрасно говорили первые христиане:
    - Все мы одно тело Христово, оставшееся на Земле, Его Святая Церковь.
    А что такое Церковь, как не совокупность всех верующих и любящих? И ещё:
    - Люби Бога, и делай, что хочешь!

               
                ПЁСТРЫЕ МЫСЛИ

    Из дневника. Какие явления взаимодействуют между собою по преимуществу: родственные или далёкие? Может ли электричество, «напрямую», без посреднического устройства, вступать в контакт, в симпатию либо антипатию с механической энергией? Думается, скорее оно будет работать в со-звучии, или в «споре», с энергиями родственного типа, с электрическими же зарядами, стремясь слиться, или растолкнуться и т.д.
    В животном мире общаются или конкурируют между собою особи одного вида, либо виды, биологически зависящие друг от друга. Особи же видов, не связанные такими связями, не замечают друг друга (равнодушны).
    У людей это выявляется в тяготении друг к другу людей одной профессии, или одних интересов,  «родственных» душ, родственников, представителей одной партии, убеждений, верований, национальностей, рас.  С другой стороны и наибольшие трения и споры происходят между «родственными душами». Никто так много не ругается между собой, как родственники, не спорит, как люди одних убеждений. Спор же, например,  чукчи с индусом как-то трудно и представить. Да и о чём им спорить? Драки, даже убийства гораздо чаще происходят между людьми, «родственными» между собой по какому-то признаку, чем между совершенно чужими. А уж что до видимой неприязни… и говорить нечего. Отсюда ясно видно, что любить ближнего – это и есть самая трудная любовь из всех её видов.
    Что же хотел сказать Христос словами о любви к ближнему?  О том ли, что это есть и венец всех земных дел, и главная из добродетелей?  Да.
    Как любить ближнего? С кого брать пример такой любви?               
    Наверное, с Самого Бога. Как же возлюбил Бог своё детище – человека? Что дал Он ему из плодов Своей любви? 
    Очевидно – свободу выбирать и саморазвиваться в соответствии личными понятиями о том, что есть благо, и что зло. Можно сказать, что эта свобода проявляется в том, что Он наделил человека личностью.
    И вот здесь-то мы и не следуем Богу в подражании. Никакую другую заповедь мы, пожалуй, не нарушаем так часто и упорно, как эту. Ни с чем мы так не боремся, «даже до смерти», как с личностью другого человека, нашего ближнего.
    - Ты должен думать об этом вот так-то! (Должен делать, как я).
    - Ты должен верить вот в это и только вот этим способом, потому что в это верю я! – вот лейтмотив нашего отношения к ближнему во всякий час и на всякое время.
    Свободу, данную Богом человеку, как высший из даров, ту самую свободу, которая одна только и отделяет человека от всех иных существ, свободу выбора, поиска и творческого труда в своём саморазвитии от животного к божественному, – эту самую свободу мы и отнимаем от наших ближних, насколько хватает сил. Свободу творческого, то есть самостоятельного, личного самоопределения, выбора пути творческого созидания себя на своём эволюционном пути вперёд и вверх, эту самую свободу мы и отнимаем, с ней и боремся.
    Думаем ли мы при этом, что, поступая так, боремся с Божьим Промыслом, собственно с Богом? Чаще всего – нет. Просто не знаем об этом. Но если узнаем вдруг, то содрогнуться впору от того, что делаем. Истинно, «не знаем, что творим».
    «Все грехи и всякая хула простится человеку, кроме одного: хулы на Духа Святого».
    Действие Божие в мире проявляется незримым присутствием Духа Его. «…Иже везде сый и всё исполняяй…» Сознательная борьба с Его Промыслом и есть такая «хула», что не прощается, ибо не может проститься лишь одного: сознательное избрание путей анти-Бога. Мы выбираем их ,отнимая у ближних то, что дано не нами, а Им, опуская, таким образом, их к животному состоянию.
    Как действуют родители по отношению к детям?
    Начальники к подчинённым?
    Государство к личности, к человеку?
    Личность (непросветлённая, авторитарная) к личности?               

    Здесь, вижу у меня получается первая глава к книге, которую я, может быть, когда-нибудь напишу. Я хотел бы говорить в ней о следующем:
    1) Духовная эволюция человека;
    2) Необходимость творческого освоения мира и себя в целях духовной эволюции. Реабилитация творчества.
    3) О воспитании вообще и педагогике в частности, для полного раскрытия всех заложенных в человеке сил. О том, что педагог не учит, Учитель лишь Бог, и необходимость творить заложена Им, а педагог может либо помогать развивать естественно заложенные в человеке склонности, либо ограничивать их и мешать им.
    4) О творческой свободе, как о высшем даре Бога человеку и о любви к ближнему. Любя в нём этот высший дар и творящую душу, мы любим Самого Бога. «Царство Божие внутрь вас есть».
    5) Об отрицательной педагогике, основанной на механическом послушании и на механических запретах, и о её безусловном вреде.  При этом методе «неправильные навыки», грехи, не изживаются и преодолеваются возросшей в своём развитии душой, а загоняются внутрь, и продолжают разрушать душу скрыто изнутри. «Кто смотрел на женщину с вожделением…» Суть не в том, что «нельзя смотреть», а в том, чтобы смотреть чистыми глазами.
    6) О «человеческой» разновидности любви. Здесь хорошо проявляются скрытые помыслы человека: любит ли эгоистически, либо высшей любовью (любовь к женщине, мужчине, детям).
    7) О России, её падении и возможном возрождении в Духе и Истине. Россия и Запад. Схоластическое мышление на исходе Средневековья. Примат государства над церковью, искажение христианской мысли: вместо «Святой Руси» строили вавилонскую башню. По слову Божию она и разрушена теперь.
    8) О чувстве долга и любви, что это не одно и то же  и не равноценно.
    9)  О совершенном человеке, где совершенно всё: тело, душа, Дух, и несовершенном, негармоничном, где преобладает одна из ступеней.
    10) О том, что мы не знаем путей Божиих, но знаем лишь отрезок, нам уже открытый, нами освоенный,  и о том, что по слову Божию нам откроется больше: Нет ничего тайного, что…», и поэтому надо жить в Вере, Надежде, Любви и Творческом труде, не оставлять Господа, и помнить, что и мы никогда не оставлены Им.
    Ну, пока вроде бы и всё.    
    Заповедь: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный».
    Её исполнение: знание, творчество, сила, красота, Любовь. Господь, дав заповедь, дал и возможность к её осуществлению. Раз мы не совершенны сейчас, то значит, должны стать такими.
    Христианство преимущественно осваивалось в морально-ограничительном аспекте. Мир дольний и горний – всегдашнее противопоставление ортодоксов. Правильно ли считать такое безусловное разграничение верным? Где пролегает вообще граница «мирского» и духовного? Есть ли она?
    «Дух дышит, где хочет!»
    «Милости хочу, а не жертвы», а мы всегда ищем, что бы ещё пожертвовать. И бессознательно «считаем» при этом. Не мы ли «торгующие в храме»?
    Человек античный и христианского мира. Не совсем то же, что «ветхий», и «новый».

    Такие мысли в те годы занимали меня.  Могут подумать, что я высказываюсь против церкви, но будут неправы: я – ЗА!
     Я продолжал посещать храмы, отстаивал службы и часто уходил оттуда успокоенным, решив важные для меня на тот момент внутренние проблемы.   
 
    5 января, воскресенье, ночь.  Я был сегодня на вечерней службе в церкви  в Царицыне. Ездил вместе с Володей. Неокрашенный белый храм, железные леса, пыльный пол, пока из цемента, плитки положат позже. Храм находится в процессе реставрации, восстанавливается.
    Старый парк, пруды, шумящая вода, вдали огни города. Темно – глаз коли.
    Служба подействовала на меня очень хорошо.  Я позже и сам не понимал, что за чёрная и адская смола разъедала последний месяц мою душу.
    Противоречия остались, недостатки в околоцерковной жизни, спорные мысли иерархов не перестали быть спорными, но всё заняло подобающее место и не мешало.
   
    31 декабря. Вот и последний день года. Что сказать по этому поводу… Год был важным, и в моей личной духовной жизни, и в творчестве, и в жизни России. В этом году появились мои лучшие пока работы маслом: «Пионы под тучей», «Угасающий день». В этом году перешёл невидимую грань мой учитель… Я остался один.
    Что ждать в будущем?
    Жизнь моя вообще настолько нелегка, я, похоже, существо, настолько не созданное для «счастья»,  что с досады можно перебить всю оставшуюся посуду, как только раздумаешься об этом. Состояние болезненное, тяжёлое.
    Но что-то во мне начинает двигаться, вести меня в иной, лучший период жизни, в лучшие состояния. Или это тоже всё иллюзии?..
    Лёгкий мороз, серый день, белый снег, серо-фиолетовые деревья. Танятка работает, я с ребятами дома. 

    Слабые порывы хорошего настроения, даже радость, у меня перемежается припадками самой чёрной меланхолии. Это может случаться в день по 10 – 15 раз.

    Приезжала Ольга Б. с сыном. Привозила несколько работ. Часто талантливо, но её дарование везде смешано с безумным нежеланием доводить дело до конца. Как жаль!
   
    Пролистывал Ван-Гога. Письма. Это очень утешающее чтение. От него прибавляются силы.
   
    Силы мои быстро восстанавливаются после кризиса, и я чувствую себя лучше. Удержать бы эту линию подъёма!


    14 апреля. Просматриваю Ницше. Болезненное, неприятное впечатление. Он оперирует только величинами известными и безусловно полагает несуществующим неизвестное. У него отсутствует (полностью) инстинкт исследователя. Он комбинатор и отсекатель лишнего (того, что противоречит его ложным смыслам). Весь обращён в прошлое. Будущего для него нет, потому что не чувствует Бога. Рефлексирующий интеллигент, потерявший направление.

    22 апреля. Утро с просвеченными слоистыми облаками.
    Трудно быть одному в пути. Никогда не знаешь, правильно ли идёшь. Трудно одиночество. Нет ориентиров, не у кого спросить совета, правильно ли поступаешь. Легко ортодоксам, они идут вместе, в стаде. Куда все, туда и ты, хотя бы и в пропасть (вместе не страшно). И всё же я доволен и счастлив: всегда я искал Истины, и если порою ошибался, это были ошибки курса. Но путь-то был, был, был!.. Он и есть, и будет, пока живёт дыхание в груди, пока тело не распадётся на составные… А они, что же… Они хотят жить в вонючем стойле. Пусть живут; имеют право. Но я имею право искать Истину, Любовь, Красоту. Это моё право провозглашено Самим Сыном Божиим. Значит: «Вперёд, и поскорее!» (как говорил Ван-Гог).
    Любят только дети: «Папа, если у нас не хватит денег, я тебе дам свою копилку; там много» - говорила Полинка. Много лет назад похоже высказался и Лука. От этого заплакать впору. Это – ЛЮБОВЬ!!!

                +    +    +


      Собственно, важность, и даже первейшая важность личности, её внутренней работы, индивидуальности, прежде всего утвердил Сам Христос. Он часто уединялся для молитвы и размышления, иногда надолго, и говорил, что «Царствие Небесное внутрь вас есть». Это-несмотря на то, что первым типом христианской практики была община. «Носите тяготы друг друга, и так исполните закон Христов». Но, несмотря на всё это, и на общие богослужении, всё же «Царствие – внутрь вас есть». Оно лично, здесь, потенциально в каждой душе (в каждом скрытый «лик Божий»). Им нельзя поделиться, как куском хлеба, нельзя нарезать на куски и раздать неимеющим, оно цельно, и обусловлено высотой личности отдельного человека. Можно помогать друг другу в пути, но нельзя пройти путь вместо другого. Ошибка нашей церковной практики в явной недооценке личного фактора просвещённого человека. У нас заменили личную ответственность и личный путь каждого общими богослужениями, соблюдением обычаев, обрядов и исполнением таинств, забыв о главном:  о внутренней работе личности в направлении саморазвития. Работа эта сугубо индивидуальна, и её не проведёшь в стройных шеренгах одинаковых видом прихожан, шагающих под руководством приходского начальства к «высотам духа».
    Верность богу, христианским идеям измерялась (и сейчас тоже) верностью именно общинным порядкам, соблюдениям внешних обычаев и т.п. Всё непонятное, не укладывающееся в рамки вызывает подозрение, неприязнь, осуждение. Неудивительно, что за века существования Православной Русской Церкви выработался тип человека, ставящего важнейшим признаком христианина именно внешнюю «набожность», как её понимают в той или иной области, крае, даже приходе.  В сущности, произошла подмена Духа христианства – закваской фарисейства, которую так настойчиво и резко обличал Христос. (Соблюдение внешних признаков религиозности при возможной внутренней пустоте).
    Сколько раз приходилось слышать от священника в ответ настойчивому прихожанину о его духовных недугах: «чаще причащайтесь» (Богу: «Сотвори чудо, сойди», и т.д.). И на этом – всё. Священники в огромном большинстве вообще перестали быть «пастырями», учителями людей, за немногим исключением превратились в институт чиновников от религии.  И не в советское время сложилось это, а много раньше.
    На вопрос же сынка о том, что такое причастие, помню, одна мать ответила:
    - Дадут тебе немного хлебушка с вином.
    И никаких дополнений. Безграмотность в вопросах религии, почти полное отсутствие того, что можно было бы назвать религиозной культурой- явление в России почти поголовное, даже в среде людей, близких церкви. Моя бабка, уча меня, маленького, молиться, говорила:
    - Попроси у Бога того-то и того-то (в смысле практических материальных вещей). И Бог поневоле представлялся моему сознанию очень важным человеком, от которого зависит, дать или не дать  мне просимое.
    Естественно, что такое состояние религиозной жизни в России отталкивало и продолжает отталкивать многих мыслящих и серьёзных людей, никак не отвечая их духовным запросам. В церковной среде такие «взыскующие» люди часто подвергаются и осуждению. Даже мыслящие священнослужители, желающие служить «в Духе и Истине», не избегали такого отношения к себе. Достаточно вспомнить судьбу известного богослова современности О.Александра (Меня). Думаю, если такое положение в церковной жизни России сохранится, религиозная жизнь в её привычных формах постепенно оскудеет.
    К счастью, Бог бесконечен и пути Его многообразны. Но сколько родится в этих срывах, разочарованиях, исканиях, ошибках – ересей, сколько произойдёт подмен христианского пути лжеучениями (порой смертоносными), одному Богу известно.
    Но… «Ищите узкий путь»; «Входите тесными вратами»,  (то есть узкими, индивидуальными, для одного)  Что ж, будем искать и идти.
    Надо продумать и вопрос о нашей педагогике (о «послушании», о «редьке корешком вверх», которую заставляли сажать в монастырях для проверки послушания, /какая подлость!/)
    Предвижу, что мои мысли вызовут негативную оценку всяческих «ортодоксов» (в широких пределах, от клерикалов до коммунистов), и их назовут вредными, ложными, еретическими, гордыми, а то и похуже. Что ж, надо будет стерпеть и продолжать идти своим путём, ибо «повиноваться Богу следует больше, чем людям», кто бы эти люди не были и на какую бы роль в человеческом обществе не претендовали. Слишком много «слепых вождей слепых» было среди людей во всякое время.

     Из дневника.   Наше богословие рубежа 19-20 веков было в зачаточном состоянии. Ошибки встречались невероятные, непонимание чудовищное (Розанов о «фаллическом христианстве», например).

    «Послушание» в ветхом мире было гораздо беспрекословнее. Вот уж где оно торжествовало (господин – раб; родители – дети; фараон – подданные; жрец – жертва; и т.д.)
    Господь принёс Себя в жертву не для того ли, чтобы прекратилось жертвоприношение? Ибо – «милости хочу, а не жертвы!»


    Ох, как трудно на душе, Смотрел «Богословие православной иконы» Успенского. Мысли противоречивые. Всё время проводится мысль о «нечестии западной иконы», понимая под «иконой» и всю живопись на религиозные сюжеты, от Рафаэля до Пикассо.
     Такое рьяное желание сохранить чистоту предания похвально по своему смыслу, но не выплёскивается ли здесь с водою и ребёнок? Не игнорируется ли весь художественный опыт человечества, не отбрасывается ли он, как безусловно ненужное в христианстве? Но тогда христианство отделяется от жизни человечества и заключается в герметический сосуд церковного православия для немногих.
    Не знаю, так ли хорошо согласуется всё это с Любовью Христовой к человеку. Не за всех ли пошёл Он на поругание и казнь?..
    Ведь таким образом оно (православие, «единственно истинное»), отделяется от мира как безусловно чуждое ему, а он, весь мир (кроме этих «законников»), считается безусловно погибшим. Не сложнее ли всё?

    Попутно слушаю радио о 6-м съезде. Смутно на душе. Ох, Россия, сколь же ты темна, непросвещённа, зла и угрюма! Гоголя вспомнишь…
    Ничего не пишу. Нет настроения, образов, уверенности. Растерянность. Противно. Ничего не хочется, и ни одной мысли в голове.

    Успел прочитать В.Соловьёва, статью «Конец средневекового миросозерцания». Вот где насладился! Вот где ответы на вопросы, так измучившие меня в последнее время! Каков молодец! Прекрасно.
    Ну, что же, будем жить и работать дальше.

    Радио. Шестой съезд. Подлость на подлости. Личные амбиции и ненависть к свободе преобладают.
    Когда комментатор «Немецкой волны» напомнил о событиях недавнего прошлого (Афганской войне), ещё хуже. Подлость непоправимая. Да Росси вовек не оправдаться за то, что она натворила в мире!
    О верхушке Православной церкви – ещё хуже. Почти все оказались замешанными  в тайном осведомительстве, в работе на КГБ. Куда хуже??!!!
    В семью свою смотришь… лучше глаза закрыть. Что же хорошего, доброго в этом мире??..
    Нет главного: нет любви. (Вера, Надежда, Любовь).

    Радио «Орфей»: «Нимфы». Стихотворения в прозе Тургенева и музыка Аренского. Неожиданная трактовка Тургеневым христианства. Оказывается, этот русский и православный человек совсем не понимал живых соков христианства, его творческой силы. Земля, её импульсы, у него противопоставлены христианству, являясь его антагонистами, подобно тому, как у В.Розанова, иногда звучит мотив: «Христианство, ах, если бы оно было хоть сколько-нибудь фаллическим!»
    Оказывается, и до этого можно додуматься! Но, может быть, это свидетельство того, насколько мы, русские, еще молодой народ, язычники античного мира. Для нас ещё не наступила эпоха великого синтеза, наполненности Большим смыслом. Мы всё ещё воспринимаем духовное, как противоположное «телесному», земное, как антипод небесному, не видя, что это части одного Большого целого: Мира, Вселенной.

    Окно у меня раскрыто, там тепло, тающий лёд, скользкий, твёрдый и грязный снег, и ветер, прохладный и сырой ветер порывами врывается ко мне в комнату, надувая тяжёлую занавеску. Дышится легко и приятно.
    По радио играют Шопена. Я, вообще-то, довольно плохо его знаю, и сейчас слушаю не без интереса.
    Пожалуй, это похоже на английскую акварель ХIХ века. Легко, красиво, прозрачно, филигранно, артистично. Но при этом не хватает глубины, чувства, духовного начала. А так – красиво, конечно… Исполняет пианист Альфред Корто, «знаменитый француз».
    В конечном счете, Шопен, кажется, довольно холодный, рассудочный талант.

    10 января. Ещё до Крещения десять дней, а всё на улице выглядит, как в «Грачах» Саврасова. Снег местами сошёл,  обнажив ещё мёртвую зимнюю землю, местами стоит вода, местами серый и скользкий лёд. Деревья треплются под ветром. Временами наплывший снежный заряд выбрасывает на округу мешок снега и порывисто улетает дальше.
    Я браню жену: меня доводят её друзья; большинство из них ведёт себя  хамски, звоня по телефону. Я к этому чувствителен, два таких звонка выводят меня на полчаса. Да ещё, когда встречаешься с хамством в поезде или магазине, то это не у себя. Можно прийти домой, и там, наконец, закрыться, отдохнуть от всего этого, а эти уж лезут прямо ко мне домой. Татьяна это понимает плохо, раздражается, считает, что я придираюсь. Но с такими проявлениями в собственном доме примириться трудно. Приходится стоять на страже своего маленького пространства, не то отнимут и его.
   
    Пришёл журнал «Слово». Статья Шумского о Звереве. Люблю этого художника. Но читаешь о его жизни, и словно опять опускаешься в прозу Довлатова: пьянство, жестокость, тоска. Всё это в советском обиходе выражалось словом – «чернуха». Что же мы, русские, делаем… Как быть, как убежать от всего этого?..

               
                У ТРОИЦЫ СЕРГИЯ

    7 января, 1992 года, на Рождество Христово, грянули морозы, и прекратилась вода, мучившая нас последние недели.
    Вчера утром, встав в пять часов утра, я отправился в Сергиев, к Троице, чтобы поправить свои духовные дела и побывать в месте, одно воспоминание о котором вызывает у меня тёплые чувства.
    Были ещё сумерки, когда я  сошёл с поезда и по обледенелой дороге пошёл в направлении Троицкого монастыря.  Колокольня – «свеча пасхальная» - темнела вдали,  на фоне перламутрово-голубого неба. В Лавре ещё почти никого не было. В надвратной церкви Иоанна Предтечи шла исповедь. Поднявшись по крутой лестнице в небольшой храм, я нашёл там группу молящихся у исповеди. Она только начиналась. Я пристроился в хвосте и слушал молитвы, участвуя в них сердцем, сочувствуя всему, что говорил средних лет полноватый священник, в чёрной рясе, с клобуком, с зелёной эпитрахилью. Он мне понравился. Я подумал, что это, может быть, иеромонах. Последним подошёл я к частной исповеди. Передать словами состояние исповедующегося трудно, почти невозможно. Чувства, которые в это время владели мной – сложная смесь робости, внутреннего трепета, стыда, сознание важности совершающегося, боль от воспоминаний о падениях и грехах, и, наконец, чувство радости и облегчения, после того, как услышишь над собою слова разрешительной молитвы. Иногда радость приходит ещё раньше, во время беседы со священником. В этот раз я не испытал её сразу. Было только чувство оглушения, как будто наконец вынули долго сидевшую во мне глубокую занозу, но я ещё не испытал облегчения, нарыв ещё не вытек, боль от вскрывшейся раны пока лишь удивила новизной ощущения, предчувствием облегчения и даже какой-то грусти, которая бывает, когда вдруг заметишь, как постарел…
    На улице я окинул взглядом двор монастыря. Глыба Успенского собора нависала своими синими куполами надо мной. Собор казался застывшим куском льда или сахара. Он спал.
    Давно я не был здесь.  Воспоминания, тонкие нахлынувшие чувства, связанные с Россией, с историей, ощущение святости места…
    Впрочем, долго прислушиваться  не пришлось: я поспешил в Трапезную церковь, где шла предпраздничная служба, а потом была Божественная литургия. Огромная прямоугольная палата со сводчатым потолком терялась в серовато-голубоватом полумраке. Служба уже началась.  Было довольно много народа. Я заказал молитвы по близким мне людям, живым и уже ушедшим, взял просфоры, поставил свечи. Помянул и дорогих моему сердцу русских художников: К.Коровина, А.Саврасова, А.Зверева, моего учителя Б.Отарова…
    Трапезная наполнялась народом, пели два хора, составленные из братии или семинаристов, служили три священника. Пение волновало. Очень хорошо стало на сердце.
    Взошло Солнце. Оно светило в окна Трапезной палаты и косыми столбами света заливало серо-голубую полутень храма.
    Большая очередь к Причастию…
    Запил «теплотой», взял частицы антидора.
    Такая же очередь ко Кресту…
    В размягчено-радостном состоянии вышел на морозный воздух. Был почти полдень, и Лавра тихо переливалась под лучами низкого Солнца, светилась всеми своими куполами, апсидами, барабанами, закомарами, крыльцами, пряслами… Было тихо, мирно, очень чисто и спокойно. Тепло и хорошо на душе.
    В огромном кубе Троицкого собора были, как всегда, тёплые сумерки. Сверкание огоньков свечей, огромные иконы главного иконостаса казались таинственными и прекрасными.  Красные и зелёные огоньки лампад, паникадил. В их свете поблёскивала серебряная рака Преподобного Сергия.
    Постоял в очереди, приложился ко гробу Святого, попросил его молиться о нас, помогать… Поставил свечу, благословился у монаха, ведшего службу. Он улыбнулся и поздравил меня с праздником…
    Вышел на яркий зимний день и опять был зачарован мирной красотой нашей духовной столицы, переливающимися красками куполов и стен. Жёлтое, белое, голубое, серо-зелёное, розово-палевое…
    Прошёлся тихими шагами вдоль стен семинарии и вышел на площадь.
    Оглянулся, поклонился монастырю.

    На площади продавались кустарные изделия, игрушки, предметы народных промыслов. Всё дорого, в расчёте на иностранцев. Здесь уже не было тихого мира, как внутри Лаврских стен, а краски были пестрее и ярче.
    Разыгрывалась драка.  Здоровые юнцы начали бить друг друга, и опрокинули два прилавка у кустарей. Здесь бушевало мирское царство.
    Я пошёл вдоль стен вниз, к речке, поднялся на гору, откуда писал вид на монастырь Юон, и оттуда последний раз оглянулся. Лавра тихо светилась, переливалась под перламутрово-голубоватым небом, нежилась под мягкими лучами зимнего Солнца… Мне показалось, что она улыбается мне мягко, чуть грустно, но и как бы ободряюще.
    - Иди с миром, чадо... Всё будет хорошо.
    Растрогало меня это прощанье.
    Домой приехал часа в два, придя пешком из Челюскинской, вдоль канала. До пересадки в Мытищах ехать не хотелось.  Небо уже было заволочено, и серый день был готов перейти в сумерки. Настроение было хорошим. Это посещение Троице-Сергиевой лавры я хорошо помню, да и в дневнике я тогда же записал о нём. Но так было не всегда.

                +    +    +


    Бывали мы с Татьяной и в «храмах искусства», особенно в тот год в консерватории. Моя приятельница Ирина Воинова, знакомая мне ещё по театру, тогда работала там заведующей постановочной частью, и нам не составляло трудностей попасть на концерт, когда хотелось.      

    Из дневника. Вечер, вернее полночь уже. Мы с Таняткой вернулись из Москвы. С Ириной Воиновой были в Большом зале консерватории, слушали кантату «Свадебные рубашки» Дворжака, в исполнении оркестра с Геннадием Рождественским и хора Полянского. Сочетание пикантное. В общем, конечно, не произвести впечатления не могло. На фоне сегодняшней действительности всё, относящееся к большому искусству, кажется дверью в рай. Впрочем, сюжетные длинноты ощущались. Но местами очень красиво.
    Забавно: Рождественскому ставят на сцену рояль. Это у него обязательно, даже если рояль и не будут использован.  Маэстро стоит за ним, рояль служит ему забором от публики, да и опереться на него иногда можно, когда оркестр, в общем, не требует особенного внимания и обходится почти без руководства. Ирина, знакомая с дирижером и хорошо знающая его привычки, объяснила, смеясь:
    - Причуда мастера!

    Тогда я ещё смотрел телевизор, и было что. Порой даже заседания «думаков» были интересны, не говоря о последних известиях. Порой шли замечательные фильмы старых времён, и мне удалось восполнить пробелы прежних лет, посмотрев многое.

     Из дневника. 8 января.  Вечером смотрел третью серию «Войны и мира». Её я не видел раньше, как и четвёртую.
   
 Бородинское сражение поставлено с грандиозным размахом.  Бондарчуку удивительно удаётся верность соотношений между большими событиями и личными переживаниями героев. (Впрочем, может быть, это более заслуга Толстого?)  Современные режиссёры не поставили бы так. Личные переживания, поступки, реплики были бы выпячены, исторические события проходили бы как фон. Картина мира была бы сильно искажена, это была бы даже не зарисовка с мира, а его интерпретация «глазами героя». Бондарчук тогда показался мне безусловным, эпическим гением. 
    Провал я нашёл лишь в одном: эпизоде с бомбой, когда она вертится, шипя, перед князем Андреем.  Этот эпизод затянут, акцентирован, и показан, безусловно, «глазами Андрея», да и то с натяжкой, в режиссёрской трактовке. В сущности, он фальшив. Если бы Бондарчук удержался от соблазна сделать эффектную, сентиментальную и поучительную сцену, весь фильм был бы безупречен. Этот момент противоречит концепции фильма. Очень жаль.

    Из дневника. Завтра посмотрю заключительную серию.
    Собираюсь спать, слушаю радио.
   
    Услышал цитату из Шолохова: «…пишем мы по велению сердца, а сердца наши принадлежат партии!»
    Каков!
    Интересно, всё же: расчётливый негодяй или дурак, или то и другое вместе?

    Сегодня приезжала ко мне Руфина Соловьёва, пожилая женщина, ученица Б. Отарова, которую он передал мне.

     Небольшие пастели, выполненные на бархатной бумаге, были изысканны, порой очень хороши, хотя ей явно не хватало живописной практики и опыта видения. Колорит оказался несколько суженным, ограничиваясь зелёно-желтоватой частью спектра, цвет часто довольно сложен. Эта сложность у Руфины обусловливалась не видением, знаниями, внутренним образом изображаемого, а вкусом, которого ей хватало почти всегда, но изредка он подводил её, тогда работы приобретали несколько иное звучание, проглядывали общие места, банальности, хотя и внешне красивые. Пейзажи, вечерняя вода, силуэты деревьев, жёлтые осенние аллеи, зелёный пейзаж в духе барбизонцев. Иногда налёт некоторой сентиментальности, но лучшие вещи очень хороши, прямо шедевры, о чём я прямо ей сказал.
    Один натюрморт с цветами мог бы написать сам Редон. Поговорили. Потом я ещё немного писал свой пейзаж.
    Мы сотрудничали с этой художницей года полтора или чуть больше. Потом она оставила общение, и с тех пор я не встречал её. Говорят, впрочем, что жива, работает, и даже, кажется, выставляется.

    13 января, последний день года по Юлианскому календарю. Мороз, Солнце, снег. Настоящая легла зима. Я пишу свой пейзаж, и он становится лучше. Вот интересно, я делаю что-то каждый раз новое, но когда становится хорошо, видно, что работа вбирает в себя и старое, и хотя остаётся новой, образуется живая связь между старым и новым, а не какой-то разрыв непримиримый. Так и должно быть. Развитие, рост, это при-растание к тому, что хорошо было раньше, а не бесконечное отрицание того, что было, как у марксистов («отрицание отрицания»). В картинке моей всё больше определяется и усложняется колорит, становится глубоким и выразительным. 

    Тогда, продолжая искать свои темы и решения, я писал пейзаж из окна, благо из разных окон нашей большой квартиры открывались прекрасные виды, помогшие мне в работе. Ведь две трети года у нас в Средней России царит холод, и писать с натуры на природе бывает трудно, хотя мне приходилось работать в лесах и при сильных морозах. В тот месяц я написал довольно большой пейзаж: серое, с облаками, небо, стволы зимних деревьев, снег, сквозь облака чуть проблёскивает Солнце. Пейзаж был довольно сложный, и, в общем, получился, хотя к моим любимым работам не относился никогда. Впоследствии он был куплен К.Гориславцевым, и теперь находится в его собрании.      

    Мой пейзаж, в общем, закончен («Подмосковная зима»). Получилась колоритная, сложная штука, с зимним низким Солнцем, корявыми пятнами деревьев и неровным снегом.  Не знаю, может быть, ещё что-то надо будет тронуть, но в целом работа сделана, и выглядит она довольно выразительно. Она сложнее по цвету «Угасающего дня», и хорошо держится рядом с ним, а некоторые летние работы она явно превосходит глубиной, не уступая им в выразительности. Я доволен, хотя не уверен, что работа полностью закончена.

    Странно, но меня никогда не занимало то, от чего приходили в восторг огромные толпы. Мода – это не для меня. И когда песни Владимира Высоцкого звучали из плёночных магнитофонов на всю страну, на меня это производило скорее обратное действие.  К тому же эти магнитофоны звучали везде: в электричках, автобусах, на улице, в руках у часто довольно неприятных и агрессивных юнцов, как будто нарочно их включавших, чтобы докучать окружающим. Звук плохого качества, нарочитая, как казалось «приблатнённость» интонаций довершала впечатление. Этого было достаточно, чтобы вызвать во мне отвращение. «Блатной»  песенный фольклор я ненавижу с молодости. Вышло так, что по-настоящему я узнал Высоцкого, когда его уже не было в живых, услышав его на выпущенной пластинке. Тогда мода на него уже была не так заметна, его заменили более молодые, певшие о другом и по-другому. Тут как раз Высоцкий с его творчеством и стал моей постоянной любовью. Тем не менее, мне нравилось не всё, и не всё одинаково. Первая песня, очень понравившаяся мне, «07»: «Для меня эта ночь вне закона…» Я догадался, что он писал это так сказать «с натуры», о себе, своих звонках жене за границу. Я всегда очень ценю «исповедальность» художника, и, поняв это, принял «07» сразу. Огорчало меня лишь то, что я признал его уже, когда самого Высоцкого не было на свете. От этого мне было тяжело, хотя автору, которого я не знал лично и никогда не видел наяву, конечно это безразлично.

    Из дневника.  Просматривал сегодня книгу М.Влади о В.Высоцком. Люблю этого певца, артиста, поэта, но читаешь книгу- и страшно, и гнетёт. Напоминает рассказы Довлатова, или россказни Дудинского. Нет просвета. Спёртая, гнетущая атмосфера жизни советской богемы.

    Олег Ватутин- мой знакомый с тех пор, как в коммунальную квартиру у Покровских ворот, где жил он, поселился Сергей Нелюбин. Олег работал юристом, исполнял должность юрисконсульта в разных организациях, иногда выступал в судах по разным делам, в качестве защитника. Он был не чужд искусству, в молодости был трубачом в оркестре, а познакомившись с Серёжей, стал писать пастелью и маслом, и очень неплохо, и даже окончил курс в ЗНУИ у Отарова. В начале 90-х годов Олег возглавлял огромное торговое объединение в качестве генерального директора, из которого через пять лет уволился сам, и не без труда: его не желали отпускать партнёры по делам.
    - Понимаешь, там воровать нужно, а я не хочу!
    В его бытность на высоком посту и случилось, что ко мне по его рекомендации приезжало телевидение. Потом это было со мной много раз, но первый, как всегда, остался в памяти. Жаль, что у меня нет плёнки или диска с этой передачи, и я не знаю, сохранилась ли она где-то в архивах, или теперь только в моей памяти.

   Из дневника. Созвонился с Олегом В. Он сказал, что о моей живописи якобы хотят на неделе снять фильм, минут на 30.

    24 января.  И опять два дня прошли в каком-то горячечном бреду. Приезжала съёмка, брали интервью, снимали. Боюсь, как это всё будет выглядеть на экране… Могут быть акцентированы не те вещи, мысли, что хотел… Обещали приехать ещё довершать работу.
    Потом ездил к Лиде Отаровой отбирать работы Бориса Сергеевича на выставку. Кончили поздно, ночевал в Москве у В.Казачкова. Приехал выжатый и помятый. Надо отдыхать, очищаться. В лес бы сходить, либо уехать в деревню, да нельзя.

    Съёмка проходила так: двое мужиков, довольно симпатичных, с камерой, освещением и прочими атрибутами их профессии, завесили комнату проводами и лампами. Я боялся, что не выдержат пробки, но обошлось. Хотели заставить меня выпить стакан водки:
    - А то Вы будете скованны!
    - Да не буду я скован! Я привык на людях что-то говорить, экскурсовод старый!
    Отказался, и всё прошло хорошо, даже успел сказать что-то умное. Потом, когда передача вышла в эфир, я удивился, как на экране всё кажется праздничным. Смотрят люди, думают: «Везёт же некоторым!» Бедные, если бы вы знали, какой жизнью, каким трудом и печалью всё это оплачено, вряд ли позавидовали бы. После передачи были звонки: «Очень рада была услышать умную передачу о живописи! Обычно они такие глупые…» Это правда, да их и вообще нет. Разве какой-нибудь Шилов похвалит себя самого, а так нет ничего.
    Передача, в которой меня снимали, называлась «Панорама Подмосковья». Она шла час, и в ней было три сюжета, каждый на двадцать минут. Один – мой. Ребята мне обещали привезти запись, сами мы переснять с телевизора не могли: не имели техники. Но, обещанного не выполнили, и я их больше не видел. Зато через года два, в Никольском, я встретил деревенского пастуха, жившего рядом. Он с восхищением сказал мне:
    - Знаешь, я тебя по телевизору видел! Всем сказал: «Видите, это сосед мой по деревне!»
    - Где же ты видел-то её? Она кажется, только по Московской области транслировалась…
    - Я в колонии тогда сидел, в Рыбинске. Там и смотрели. Ребята в камере так рады были…
    Я опять удивился такой причудливости моей «славы» и несоответствию того, что на экране, с тем, что в жизни.

    Из дневника 1992 г.  26 января, воскресенье. Солнечное морозное утро.  Чуть пахнет в воздухе грядущей весной. Утром была вишнёвая заря, потом малиновая, и, наконец, оранжевая и жёлтая. День прибавился на 1 час 15 минут.
    Вчера развешивали работы Б.С. Приехал домой поздно. Сегодня концерт, посвящённый его памяти, выставка. Собираюсь поехать.
    Работы мне показались не так насыщенными по цвету, более серыми. Я стал видеть больше в целом, не вдаваясь в подробности. Вообще, во мне многое изменилось.      

    Покормил детей, пришла баба Вера, позавтракал сам. Собираюсь ехать. 

    Ночь. Я дома, после вечера в память моего учителя Бориса Сергеевича. Был долгий концерт. В общем, всё хорошо, но кое-что длинновато и почти лишнее. Это относится к выступлениям плохих поэтов, без стеснения читавших свои стихи. И чем менее были знакомы с Б.С. («…было всего две встречи».), тем длиннее и претенциознее вирши. Да ладно, это ничего.
    А работы его так многозначны, содержательны и глубоки, что это дало мне новые импульсы к творчеству.
    Я подумал, что надо смелее работать с формой и цветом, отходя от прямой передачи освещения и строя «цветовую идею» внутреннего порядка, и также превращая форму в знак и другие формообразования, не обращая внимания на рисунок, перспективу и т.д. Это позволит одновременно углубить и цвет.
    Не обошлось и без маленьких чудес. Стоя у работ Б.С., Лида вдруг обратилась ко мне:
    - Боря, а как ты думаешь, – и  тут же смутившись, поправилась, – извините, Юра…
    Оговорка очень дорогая. Я понял, что она обратилась к нему, но и ко мне, и в какое-то мгновенье мы сомкнулись в её восприятии. Это тронуло меня, поразило.
    Был там и «эффект присутствия» Б.С. Раньше со мной ничего такого не происходило. Это глубоко, интересно, возвышающее. Никогда я раньше не чувствовал реальности «того» мира, как за последний месяц. Чувствую – всем собой.

    27 января.  Именины моей бабки Нины Семёновны.
    День серый, утром легчайшие просветы в облаках. Морозец маленький.
    Вспомнил. Борис Сергеевич как-то говорил о вере, верующих, священнослужителях:
    - Скажите мне, Юрочка, но почему из многих-многих, Вы один так озабочены постоянным беспокойством, живёте ли Вы в согласии с Духом Христа? Многие же живут спокойно, почти не думая о всём этом! В Вас свет светится…
    Я ответил, несколько смутившись:
    - Ну, какой уж там во мне-то свет?..
    Он решительно:
- Ну, уж Вы не говорите мне. Знаю, какой свет!   

                +    +    +      

    И всё превратилось в драгоценный ковёр, в ткань, где время, пространство, люди, явления и события сплелись в совершенный узор, и каждая вещь заняла своё место, не мешая другим, и находясь со всем в согласии и гармонии, пели все своим голосом, и все они сливались в стройный хор, и ничто не противоречило целому, а помогало Ему и стремилось к Нему!..

    Вчера говорил по телефону с Лидой, а ночью был сон. Вспаханная земля, и я, вместо плуга, как на водных лыжах, на буксире за трактором.
    Прекрасная, глубоко вспаханная земля кофейного цвета, мягкая и влажная. Я бросился в неё и выдавил свой отпечаток, любовался. Кто-то хотел разрушить, но я не дал. Затем получилось так, что я с помощью отпечатка сделал свою скульптуру из глины, очень похоже. Любовался, как получилось, гладил рукой. Хотел с шуткой отнести Татьяне, удивить её, а фигура рассыпалась. Кое-где вспаханная земля покрылась прекрасной, нежно-зелёной травкой. Я проснулся.   
    Этого сна нельзя забывать.
    Позже Лида истолковала, что «всё очень хорошо будет, но это предупреждение мне, чтобы я строже и бережнее относился к своей работе, и к «славе», которая придёт; и что я оставлю свой след на Земле».

               
                НАСЛЕДСТВО

    Лида оказалась в сложном положении. Работы покойного мужа были им подписаны незадолго до его ухода, но никак не систематизированы, не учтены, многое валялось кипами на стеллажах и в папках, особенно всё, выполненное на бумаге: гуаши, акварель, иногда пастели. С масляными работами проще: даже если они не вставлены в рамы, всё равно крепко держатся на своих подрамниках и спокойно стоят в стеллаже, прислоняясь одна к другой. Гуаши так не поставишь. Если все их оформить как положено, то они займут так много места, что, пожалуй, не останется и хозяевам. Оформляют обычно небольшое количество работ, предназначенных для выставок. Остальные приходится хранить в папках, и разбирать такие папки бывает нелегко. Достанешь одну, стряхнёшь с неё пыль, и чувствуешь, что уже устал, а нужно доставать каждый отдельный лист, оценивать, осматривать, перекладывать газетой, если нет хорошей папиросной бумаги, иногда реставрировать… Сплошная канитель. С работами Бориса Сергеевича было ещё сложнее. Работы исполнялись часто в разных, смешанных друг с другом материалах, масло могла соседствовать с гуашью и темперой на одном листе, пастель могла сверху быть пройдена цветным лаков, и т.д.  Работая над своими композициями подолгу, он иногда оставлял их на несколько месяцев и даже лет, а потом снова брался за них, доводя, изменяя и совершенствуя. При этом работы датировались несколько раз, и разобраться, хотя бы приблизительно, какая дата вернее, бывало нелегко. Я часто был свидетелем рождения его работ, как и другие его ученики, долго работавшие с ним: Володя, Миша… Поэтому мы без колебаний взялись помогать Лиде в составлении полного каталога всей его живописи и в атрибуции картин. Порой случались курьёзные случаи. Однажды на оборотной стороне какой-то работы был поставлен номер: 6791. Все долго думали, что это могло означать, пока я не догадался прочитать номер справа налево. Оказалось, это дата создания работы: 1976 год. Борис Сергеевич был порой очень рассеян, и легко мог написать год в обратную сторону и даже не заметить этого.
    Многие работы моего учителя долгие годы хранились, что называется, «под спудом», и теперь, наезжая к Лиде для разборки его наследия, мне было интересно посмотреть самые ранние по времени акварели, гуаши, иногда и масло. Сохранились и зарисовки его военных лет. Дневниковые записи хорошо описывают эти дни исследований, находок и открытий.

  9 февраля 1992. Был у Лиды, составляли каталог работ Б.С. Впечатление огромное. Сегодня мне показались его «классические» работы («Армянка», «Пряник», «Клоун») декоративными и плоскостными, но попались несколько «реалистических»: «Окно в мастерской, натюрморт», где решение несколько в моём духе, с активно решённым пространством и т.д. Это так выразительно и сильно, что почти нельзя представить, что можно ещё как-то сильнее по-другому сделать, это захватывает.
    Другое, но тоже сильнейшее впечатление имеют его последние работы, написанные в самые последние дни. Они все маленькие, разные по цвету: лицо женщины, автопортрет серебряно-белого цвета, что-то ещё. Это вызывает ощущение присутствия таинства. Кажется, они написаны уже с того света, что их писал человек, уже перешедший грань…
    За окном звёзды, лёгкий мороз, ночь.

    Снились сны, в которых был Борис Сергеевич. Они были не одинаковы. В некоторых он присутствовал скорее как моё воспоминание или представление о нём, обычные сны. Другие были со значением, что-то предсказывали, предписывали, от чего-то остерегали. Но были среди них и особые, которые по их значению и не были снами, а скорее, говоря словами Даниила Андреева, «трансфизическими встречами», в которых между нами решались важные для меня вопросы, я выслушивал его советы или слова утешения и поддержки. Я уже писал, что необычные сны у меня встречались с детства, но не всегда я по своей духовной незрелости придавал им значение. Теперь таких снов стало больше, и они были связаны с присутствием в них моего учителя, и это продолжалось долгое время, а потом они прекратились. Но обо всём по порядку. Сон из дневниковой записи, приведённый ниже, относится скорее к обычным, хотя какое-то предупреждающее и поучающее значение в нём, несомненно, было.

    15 февраля. Ночь перед рассветом. Был мне сон: Мы с Борисом Сергеевичем приехали куда-то «в Грузию», я пошёл гулять один, и заблудился, никак не мог прийти в дом, где остановились, и где находился он. Правая нога была очень тяжела и немощна, и я двигал её с помощью руки, и тогда она делала тяжёлый большой шаг. Я брал её под коленкой и передвигал.  Попадал несколько раз с дороги во дворы к грузинам. Встречали или приветливо, или не замечали меня. С кем-то договаривался, чтобы чуть подвезли на машине, и тут проснулся.

    В отличие от Бориса Сергеевича,я работаю гораздо ближе к непосредственной природе, хотя и в его творчестве немало найдётся работ любого периода, написанных даже с натуры, или по мотивам увиденного в реальности. В его ранние годы таких работ было больше, и теперь я с огромным интересом наблюдал за эволюцией его творчества, начиная с ранних акварелей, создававшихся в  поездках по родной ему Грузии.

    19 февраля, среда. Был у Лиды Отаровой, работали с гуашами Б.С. Годы – 59 – 65. Иногда это гуаши, написанные очень тонко, акварельно, иногда довольно пастозно написанные темперы. В целом работы этой группы писаны с натуры, реалистически добросовестно, темпераментно, даже экспрессивно. В некоторых пробиваются черты поразительной свободы и фантазии, которые потом будут так свойственны поздним работам. А в основном работы как будто принадлежат темпераментному художнику-реалисту. Много чёрных красок, синих, оранжево-серых, серовато-сизых. Редко акварели тронуты «серебрянкой», что тоже предвещает поздние приёмы.

Вспоминая ранние акварели Б.С.: какой блистательный путь! Какие вершины творчества, духа, понимания, какая широта с глубиной! Желание понять и выразить ВСЁ, стремление к всеохватности. Не знаю, можно ли с ним сравнить кого-либо из современников.
    С Нольде у него больше общего, чем различий. Но миру его творчество может не скоро понадобиться, и. боюсь, скоро не будет  понятым. Жаль.

  25 февраля, вторник. Только что я осмелился  начать писать большой пейзаж «Море». Это будет Баренцево море, мёртвая  зыбь. Положил рельефную подготовку на большой холст, бустилатовым клеем и водоэмульсионной краской довольно густой консистенции. Посмотрю, какой из этих материалов лучше. Борис Сергеевич, кажется, употреблял оба. Вот положение: с одной стороны величайший упадок, немощь, уныние почти до отчаяния, с другой  мощная помощь Божия, наплыв творческих сил, смелость необыкновенная. Дерзкое начинание, сам удивляюсь, как осмелился. Кружится голова, как на корабле, плывущем по бурному морю.   
    Слава Богу, теперь только бы получилось!

    Может быть, работа с наследием Бориса Сергеевича навела меня на мысль посмотреть и свои ранние работы, подвести какие-то итоги уже многих лет и попробовать использовать это в своём современном творчестве. Я написал тогда несколько гуашей по мотивам своих северных впечатлений, используя зарисовки и просто память, которая у меня в некоторых отношениях работает пока без сбоев. Маслом я сделал две работы. Одну, написал, используя фактурную подготовку синтетическими материалами. Это было Баренцево море при восточном ветре. Пришёл брат, увидел законченное полотно и радостно воскликнул:
   - Ба, это же Харловские Баклыши, и восточный ветер в пять баллов!
     Работа была написана таким толстым слоем, что мне пришлось сдублировать её на дополнительный холст, чтобы уберечь от разрушения. Она была куплена впоследствии К.Гориславцевым, и сейчас находится в его коллекции. Другую, небольшую, «Сосны на Купчининском пороге», я подарил нашему загорянскому другу Альберту. Теперь я не уверен, что Альберт жив, и ничего не знаю о судьбе этого небольшого пейзажа.
 
    22 февраля. День очень морозный, ярко солнечный и радостный. Знаменательный для меня день: я обратился к северному наследию, достал свои старые работы и задумался о том, чтобы дать им новую жизнь. Одну работу («Розовые сосны на Купчининском пороге») я задумал дописать. Для этого мне пришлось начать с дублирования холста с этим этюдом на оргалит. Наклейку провёл бустилатовым клеем, сегодня холст просохнет, а завтра я смогу уже начать что-то с ним делать. Настроение моё хорошее, радостное, чуть тревожное, почти как бывало в молодости. Как тогда было хорошо, но и томительно, а сейчас просто хорошо. Нет такого томления и ожидания, но все чувства глубже, сильнее и мудрее. Читал свои северные дневники, удивлялся и радовался. То, что со мною сегодня – это продолжение, развитие того, что было вчера, давно, всегда. Как хорошо, радостно, сильно, жизненно, бодро. У меня есть немного слабого сухого вина. Выпил бокал, приятно, и всё стало ещё острее.  Сижу в кухне, Солнце жжёт мою щёку и шею. Весна света. Позади молодость, впереди старость, и жизнь таинственна, терпка и прекрасна.

    Продолжались поездки в Никольское. В эти последние годы они стали особенно дороги мне. Это были годы, когда наши дикие места постепенно осваивались городом, появились постепенно дачники, и их становилось больше. На заброшенных к тому времени полях стали возникать дачные домики, а поля постепенно огораживались заборчиками  размеченных участков. Но всего этого было ещё немного, и не мешало. Сейчас, думаю, тамошние места совсем обжиты, но в моё время ещё хватало диких и нехоженых мест.

    27 февраля, четверг. Наконец я в Никольском. Сижу в холодной, с осени нетопленной избе, и авторучка не хочет писать от холода. В печке у меня доходит гречневая каша, а на столе шумит самовар. Дрова берёзовые, хорошие, но не совсем сухие, разгораются плохо, трубу мою завалило снегом, и печка долго дымила, пока появилась тяга.

    Рассвело в Сергиеве. Я взошёл на железнодорожный мост и помолился на купола Троице-Сергиевой Лавры.  Доехал без приключений. День был тёплый и серый, но у Беклемишева проблеснуло ненадолго Солнце, красиво осветив заснеженный осиновый лес.  Снега много, он чистый, нетронутый. Мне пришлось долго откапывать избу, калитку, чтобы можно было свободно ходить в усадьбу. Я прокопал также узкую дорожку от калитки к избе. Мне нравится моё скромное, даже бедное жилище с покосившимися стенами. Здесь уютно, спокойно и как-то по особенному тихо, что, кажется, и бывает теперь только в далёких деревнях, да и то больше зимой, когда они пусты  и как будто все люди спят, как и сама природа.
    Здесь я немного отдохну, посмотрю окрестности, разберусь в своём хозяйстве. Мне надо определить, что из красок сюда нужно привезти, чтобы можно было начать работать.
    А в городе меня ждёт сохнущий холст, подготовленный для живописи, и когда вернусь, буду писать своё «Море». Слава Богу, дрова просохли и, наконец, вспыхнули основательно. Я нарочно их мелко поколол, чтобы жарче горели.
    В избе везде следы гулявших осенью мышей. Их было очень много, но сейчас остались только их сухие горошки, а сами мыши давно ушли в заселённые избы: там веселее жить.
    Идя через лес в Никольское, я любовался силуэтами деревьев, небом опалово-белым, с голубоватым мерцающим оттенком у горизонта. Видел следы мышей, зайцев, лисицы, лося. Кричал ворон, любимый мой друг, сильная и серьёзная птица, не боящаяся ни морозов, ни ветра, ни бескормицы, ни одиночества. Вороны, в отличие от ворон, никогда не держатся стаями, а всегда парами, иногда поодиночке или семьей, где двое трое молодых. Люблю я с ними переговариваться по-ихнему, негромким гортанным карком, и бывало, они отвечали мне.

    Чтобы разогреться, ходил окапывать избу и копал снег. Глубоко внизу нашёл мышиные ходы - туннели. Их стенки жёлтые, ледяные: снег таял, и стенки потемнели и уплотнились. Иногда под снегом мягкая трава, совсем зелёная и свежая. Такую травку любят есть кошки. Наверху и снег, и мороз, и капель, и ветер, и лёд, и метели, а внизу, в жемчужном полумраке, тихо и уютно, можно жить, исподволь набирать силы, готовиться к весне, к лету. Жить и ждать.
    Небо надо мною белое, с голубоватыми и желтоватыми просветами. Такое небо любил писать Сезанн.

    Вечер. За окнами совсем темно. Соседи принесли мне немного картошки. Я сварил её в печке, в чугунке, и поужинал  варёной картошкой с хлебом, луком и подсолнечным маслом, запивая свою снедь  картофельной подсоленной водой, куда бросил для запаха щепотку пряных грузинских трав. Получилось роскошно.
    Труба закрыта, заслонка открыта, угли едва теплятся под слоем золы, а воздух в избе греется и становится совсем хорошо и уютно. Со стёкол скоро будет стекать вода, они совсем запотели, в избе всё отсырело за зиму. Да ничего, просохнет.

    Борис Сергеевич любил говорить, что живопись это- работа на плоскости. Он подчёркивал её плоскостность. Поэтому, говорил он, не стоит создавать слишком полную иллюзию трёхмерности. Я согласен: создание иллюзии пространства и объёмов забирает часть энергии художественного замысла на простой фокус, эффект, в сущности – обман.  Сильнее всего плоскость звучит, когда её возможности используются в полную силу. Это предчувствовали колористы любой эпохи, хорошо ощущали импрессионисты, уже сознательно применяли постимпрессионисты, мастерски использовали экспрессионисты, достигшие в некоторых своих работах поражающей мощи и выразительности. Полно роль плоскости выявилась в системе «ковровой живописи», или просто «ковра», одним из главных создателей которой и был мой учитель. Но интересно, как в некоторых работах он пытался создать сильнейшую выразительность, создавая фактически уже трёхмерность по эту сторону картинной плоскости, наращивая фактуру,  иногда используя даже объёмные коллажи из различных предметов. Это позволило ему небывало обогатить  выразительные возможности живописи: применять очень сложный цвет, не боясь уйти в «красивость», разбавленность, добиться немыслимого богатства красочного слоя, невиданного ещё в истории живописи. Это великие уроки нашему поколению художников, у которых стремление к выразительности часто оборачивается примитивной броскостью цвета, отсутствием пластической глубины, упрощенчеством.  Иногда грешили подобными решениями и сами родоначальники экспрессионизма. Сам Нольде в некоторых своих работах  вызывает желание большей полноты образа. С ним у Б.С. много общего. Это спонтанность некоторых приёмов, медитативность письма, умение «пригласить» саму природу участвовать в создании работы. Глубинная духовность делает их родственными мастерами, близкими по мировидению. Но различий тоже немало. Нольде никогда не осмеливался создать картину, «выходящую» из рамы на зрителя, он менее щедр в своих красочных симфониях, сдержанно суров и благороден. У Б.С. присутствует то же качество, ему тоже присуща благородная суровость, выделяющая его, как и Нольде, из среды художников, чьи красочные гаммы при их красоте теряют в глубине и силе. Но у Б.С. цвет в работах иногда роскошен так, настолько по-восточному расточителен, что почти наступает пресыщение. Кажется, ещё чуть-чуть, и эстетическое восприятие уже захлебнётся в этом неистовом богатстве красок, не сможет освоить их в их цельности. Оба художника удерживаются на самом краешке обрыва, но по разные стороны. Такая смелость присуща только великим.
    Моя дорога где-то посередине. Где моя «крайность», в чём она? Пока не понял её. Только всё время хочу писать ещё сильнее, острее, глубже, богаче… Я нахожусь, похоже, в стадии «расширения». Значит, ещё не достиг, думаю, своей самой высокой вершины.. Ну, что ж… Будем работать.

    Половина десятого. Помолился, сейчас буду собираться ко сну. На улице тихая, ясная ночь, но звёзд не видно, небо в облаках. Мороза тоже почти не чувствуется.

    28 февраля. Утро. Встал поздно. Вышел босыми ногами на снег. Хорошо. Стало чуть холоднее. День белый, почти серебряный, тихий.

    Позавтракал варёной картошкой с чесноком и хлебом, поставил самовар. Потом буду заниматься проверкой красок, топить печку, готовиться к отъезду. Думаю уехать завтра поутру, в пять часов утра, то есть ещё ночью.
    Родилось какое-то довольно ясное представление, как мне нужно работать. В деревне, на природе, более непосредственными материалами: пастель, гуашь, акварель, рисунок, масло – этюды, иногда серьезные работы на натуре, но никогда не надо стремиться выразить «всё, что хочешь сказать о мире», в одной такой работе. Дома, в городе, нужно как бы продолжать работу на природе, углубляя её, обобщая и завершая в мировоззренческом плане: там меньше непосредственности, но больше размышления, философии. До сих пор во мне слишком сидели пережитки импрессионизма: я всего хотел добиться сразу между ёлок, а дома работал недостаточно. Теперь это надо исправить.
    Натура – великая школа и подспорье, но она – НЕ ВСЁ!
    Самые большие обобщения, выводы, движение, можно сделать только «через себя». К счастью, я начал так работать раньше, но ясно осознал только теперь. У меня были «Красные сосны», теперь пишется «Море». Думаю, будет и ещё.
    Природу надо использовать как толчок, символ, средство. Из неё надо уметь выбирать то, что нужно, и усиливать, изменять, как нужно, в соответствии со своим  внутренним замыслом, пониманием, видением.

    Я думаю, что начинаю новый период в живописи и в собственном духовном и творческом возрасте. Он не будет резкой, заметной границей, но период синтеза должен постепенно захватить меня. Раньше я был слишком непосредствен, откликался так яростно на всё, входящее извне, что для внутреннего  освоения почти не было места. Большие перемены начались в начале января, после перехода Бориса Сергеевича. Они коснулись не только меня. Сдвиги произошли у Володи К., у Лиды О. Думаю, что они коснулись и многих других, связанных с Б.О.

    Несколько потеплело, и начались капели с крыши. Температура, я думаю, около 0*С. Тихий серебристый день. На улице кричат галки. Слышал я и синицу в лесу. Больше весенних голосов не было: слишком рано, всё-таки это ещё зима, хотя и в конце. Завтра последний день високосного февраля, и март. Первая неделя пришлась в этот раз на Масленицу, а потом долгий период Великого поста.  Я думаю хорошо очиститься в пост, и проголодать целиком дня три, не меньше.

    Отрывки из дневника.  Дома у Б.С. я нашёл маленькую записку со словами:

                Не живи уныло,
                Не жалей, что было,
                Не гадай, что будет,
                Береги, что есть.

    Это хорошо и полно.   

    Я прочитал начало этой тетради, и меня захватило острое чувство начала осени. Хорошо было, а?.. Захотелось написать цветы, и теперь по-новому, значительнее и глубже.      

    Читал тетрадь и удивлялся, как насыщенно шли эти месяцы. Ну что же, всё недаром было…    

    Всё же по ходу чтения настроение моё временно становилось хуже: были периоды неприятных упадков.

    Возвращаюсь к творчеству: везу домой некоторые нужные краски и хочу начать своё «Море».

    Ложусь спать, чтобы встать пораньше, часа в два.

    Вышел из избы ненадолго. Поздние сумерки. Очень тихо, чуть заметный просвет в темнеющем небе, почти над головой, возможно, Луна. Капели не слышно, опять подморозило. Состояние предвесеннее.

    В избе проснулась муха. Даже, кажется, несколько.

    29 февраля, ночь. Шумит самовар, собираюсь домой.
    Ночь прошла неспокойно: нахлынули воспоминания, приходили ненужные мысли, образы. Долго не спал. Лежал на горячей печке, повторяя про себя Иисусову молитву, и, наконец, забылся ненадолго. Теперь соберусь. Через полтора часа выходить на станцию. Ночь глухая, тихая, с серебристо-серым светом снега, с облачным небом. Мороз лёгкий, его почти не заметно.

    Попил чаю с остатками хлеба, съел гречневую кашу, несколько ягод изюма. Сахара у меня нет. Вымыл посуду, убрался. Слушаю радио, проверил свои часы. Ходят удивительно точно: старая русская марка «Ракета», купленная мной в прошлом году. Сейчас четыре часа пять минут. Пришла в голову мысль освятить ещё раз дом; святая вода у нас припасена. Сделал это, и сразу стало как-то лучше.

    Ну, что ж, поездка моя была хорошей. Правда, я не нарисовал и не написал ничего, но много думал о живописи, записывал свои мысли в тетрадь, готовился к будущей работе, привёл в порядок свои краски и получил новые впечатления от картин природы.

    11 марта. Серое утро, снег постепенно тает.
    Поеду к Лиде Отаровой. Продолжаю пост, но менее строгий, хотя вскорости хочу провести ещё одно полуторасуточное голодание, возможно, в пятницу. Самочувствие с утра довольно бодрое.
    Вчера проклеил несколько картонок, но они очень тонкие, гнутся при высыхании, проклеил и холст на подрамнике. Попробую ещё завтра сколотить два-три подрамника: у меня нашёлся кусок холста, который надо использовать. Но по-прежнему не хватает белил, чёрной, синей.

    Был у Лиды. Как всегда хорошо провёл время. Работали с гуашами Б.С., пообедали. Проехались вместе на троллейбусе до Кропоткинской. Была прекрасная ранняя весна, Солнышко, высыхающий асфальт, чёрные кучи снега, голые спящие деревья на голубом мягком небе. Прекрасно!
    Я пошёл в Пушкинский музей. Сняли мой любимый «Вид деревни Эгмонт» - Я. Рейсдаля. На втором этаже – изменения в развеске. В зале импрессионистов появились Манген («Купальщица»), Кросс («У моего дома»), Синьяк («Сосна Сен Тропез») и его же жёлтый берег (с чертополохом). Прекрасная пастель Редона «Ночь и день». В остальном – всё то же. В этот раз запал в память вечерний пейзаж у моря Мориса Дени, а также его «Портрет жены». Как тонки, поэтичны, грустно-лиричны работы!
    Выставка новых поступлений: в музее появились Вейсберг, акварели обнажённых и несколько рисунков карандашом (городские пейзажи). Появились отличные акварели Фонвизина, из серии «Цирк», очень богатые, изысканные и выразительные. Из новых поступлений есть старые картины 11 – 16 веков малоизвестных мастеров. Некоторые неплохи. Несколько скульптур, каминных часов, один гобелен 19-го века (Франция).
    Потом приехал домой.  Размышляя о работах, виденных в музее, подумал, что и мои некоторые вещи смотрелись бы в экспозиции неплохо и держались бы рядом достойно. Но…

                ЖЕНА, ДЕТИ, РОДИЧИ

    12 марта. Полинка говорит:
    - Надо четырёхугольники делать, а то Фиске рыбки нет. (Делать подрамники, натягивать на них холсты и грунтовать, писать картины, продавать готовую живопись, и на вырученные деньги купить кошке рыбы).

    «Стих»: «Крокодил мой»:

    «Мама купила крокодила. Это правда, что-то такой ужас. Кроготила называли Гена. Почему рогодила, это мы сами уже не знаем. Ещё при этом мы купили куриц и уток.  Крокодил уток, бывает, и съел. Почему он их ел, мы и сами не знаем.
     Однажды мальчик и девочка вышли поглядеть за своими утками и за курицами. Но вдруг, но вот они увидели, что вдруг крокодил Гена съел одну курицу. Курица у него в животе кудахтала. Почему она кудахтала, мы тоже не знали. Яйца она носила, ношила, у Гены в животе.
    Крокодил Гена не любил, когда у него в животе кто-то сидел. А петух начал Гену клювать. Курица тоже в животе внутри клювала.
    Но однажды крокодил Гена пошёл какать. И вышла курица. И невредима.
    Петух очень обрадовался и прям захохотал смехом.
    А теперь пора назвать: Крокодил Гена съел курицу. И конец»

    16 марта, утро. Зима за окнами. Белая, жёлтая, розовая, серебряная зима. Все деревья в снегу, выпавшем за ночь. Мороз -1*. Жёлто-розовые просветы в небе. Хорошо. Сегодня мы поедем с Лукой в Царицыно, класть его в больницу.

    Вечереет. Я дома совсем один. День прошёл быстро. Утром на «Скорой» поехали в Москву, определять в больницу Луку. По пути завезли в московские лечебницы ещё двух больных из нашего города: девочку Дашу, у которой болят почки в Сокольники; и пожилого мужчину, после перенесённого инсульта, в клинику «первого меда».
    День простоял весь очень красивый, сверкающий,  бурный, тёплый.  Весна света, а в городе и весна воды.  В Сокольниках проехали мимо знаменитой пожарной каланчи, невдалеке от которой жил когда-то Серёжа Нелюбин.  Теперь из старинных примет она одна и осталась: всё заполонили новые дома, высокие, одинаковые, светлые и безразличные., как коробки из под новой обуви. Затерялось уютное, насиженное место, где стоял двухэтажный деревянный домик с резным навесом над парадным, с трубами на крыше, окруженный старыми толстыми деревьями.
    В Пироговской клинике всё загромождено строительным мусором, какими-то времянками… Типичный пейзаж советского города, где много что начато, всё недостроено и брошено на милость судьбы, как будто люди покинули эти места, сраженные массовым недугом или стихийным бедствием.
    Лучше всего показался нам Реабилитационный центр в Царицыно, куда мы и поместили Луку. Новый, веселый и современный домик, не очень большой, в окружении леса, многочисленных прудов с мостами и протоками, Солнца и чистого воздуха. Татьяна осталась с ним, я поехал домой на нашей «Скорой». Проехались снова по Москве, мимо Даниловского рынка, мимо театра на Таганке, Спасо-андронниковского монастыря, вдоль Яузы, через Сокольники, и домой по чистому Ярославскому шоссе. Из всех проезженных нами сегодня дорог, оно, кстати, оказалось  самым удобным и ровным.
    Сходил к матери, сделал ей укол инсулина.
    А вообще хочется писать пейзажи: уж больно они сейчас хороши, весенние, светлые, блестящие. Ну, посмотрю.

    17 марта. Яркий снежный день. Лёгкие облака в небе, дымка, но Солнце светит, пробивается сквозь неё.
    Я встал поздно, в 9.30 дал себе вволю выспаться, а теперь сижу в кухне. Половина двенадцатого. Думаю, чем сегодня заняться, а вообще сегодня у меня выходной день. Буду отдыхать.

    Позвонила Ирина Дубинская. Какая-то экстрасенс из школы Джуны, «имеющая право на лечение», была у неё и говорила о моей живописи. Со слов Ирины:
    - О, какие же они светоносные! – подойдя в потёмках к стене, где висели мои работы.
     Очень хорошая и сильная энергия.
     Этот человек (то есть – я), общается с высокими духовными сферами, и его работы это грёзы о высочайших духовных материях, нездешних мирах.
    Говорила она и другое в этом же роде. Что ж, слушать приятно, но и наводит на размышления.
    Хочу прогуляться в лес, взяв с собой пастель.


    21 марта. День Весеннего Равноденствия. День прибавился на пять часов двадцать минут и уже очень светло. За окном яркое Солнце, снега тают и сверкают. Тепло, выше нуля.
    Работал над портретом Б.С. Стало глубже, лучше, сходственнее. Через два-три дня, когда подготовка засохнет, поработаю красками.
   
     У меня возникло острое желание написать Бориса Сергеевича, тем более, что собирался сделать это при жизни, и не успел. Но как писать его? Я категорически не хотел писать его по воспоминанию, как здравствующего человека, слишком много обстоятельств, отчасти мистического характера прошли в эти месяцы после его ухода. Часто мы ощущали его присутствие, особенно проявившееся на вечере его памяти в сороковой день по уходу. Слишком значителен был его вклад в мою жизнь, мировоззрение, творчество. Слишком живым он мне ещё казался, но и другим, изменившимся, получившим знания, которые даёт опыт смерти, пока неведомые, или забытые мной. Я долго колебался, как это делать. Потом решил писать его так, как я чувствую его сейчас, на текущий день. Это была трудная задача. Никогда ещё в моей жизни не было опыта мистического общения с «тем» миром, инспирированного мною вполне сознательно. Мною владели смешанные чувства: благоговение и страх неизмеримой глубины, куда мне предстояло погрузиться, любознательность, ощущение опасности, страха и той тревоги, что овладевала мной всегда перед новым путешествием. Технически портрет писался также нелегко. Я сделал фактурную подготовку гипсом, примешав к составу поливинилацетатной эмульсии. Такая смесь при высыхании полимеризуется и становится особенно прочной. При этом я лепил лицо моего учителя, как лепит скульптор, только это было на плоскости. Изображение нельзя было назвать «барельефом», всё же доминировала плоскость, и было трудно нащупать ту грань, когда моя работа теряла бы органичность решения, превратившись в эклектическую попытку соединить разнородные вещи. Я боялся потерять золотую середину решения, потерять вкус. Это было похоже на поход между двумя пропастями по лезвию ножа. Наконец я удовлетворился подготовкой. Потом на эту массу, уже высохшую и полностью отвердевшую, я начал добавлять цвет. Сначала пробовал использовать темперу, но это не удовлетворило меня, и я взял привычное масло. Я работал месяц или больше, испытывая подчас болезненные состояния, так что вынужден был подолгу отдыхать, приходя в себя. Наконец, я получил, что смутно задумывал, работа была закончена. Сам я был уже почти болен от всего этого, и не мог определить, хорошо или плохо то, что у меня вышло.   

     Из дневника.  Я докончил портрет Б.С. Это дало мне новые силы и ощущение, что я на пороге тайны, или таинства. Портрет очень фактурный, сложный по цвету и интенсивный. Скользит по лицу, лбу белый, какой-то астральный свет. Глаза бездонные, без бликов, смотрят в глубину неисследимую, фон чёрный, синий, красноватый, напоминает звёздное небо. Так сложился образ, и я ничего не стал изменять в нём. Портрет – одна из наиболее сильных моих работ. Вешал рядом с ним Алисова, свой большой автопортрет. Интересное сочетание. На двух первых тоже есть отблески белого цвета, идущего не от натуры, а символического, или с признаками этого. Меньше всего на автопортрете, но он уже блещет на лице Алисова, обжигая его, и совсем поглотил лицо Б.С. Оно как бы наполовину и состоит из этого белого цвета. Интересно было смотреть.
    Ну, что ж, теперь, когда я освободился от портрета, я, может быть, буду писать пейзажи.
    А сейчас еду к Лиде, нужно помочь в фотографировании работ Б.С.
    Кто-то долго звонил по телефону, и не получалось. Может быть Лука из больницы?

    Портрет приехала посмотреть Лида. Она вгляделась в него, почти сразу сказала:
    - Юра, Вы его считали «оттуда»!
    - Неужели это видно?
    - Несомненно. Я сразу поняла…
    Портрет этот стоит до сих пор особняком в моём творчестве. Никогда больше я не повторял эксперимента, сознательно вторгаясь в сферы, закрытые дневному сознанию человека. Но, может быть, порой это случалось бессознательно и не по моей воле. Неделю или две после этой работы я был болен, потом пришёл в себя и успокоился. Этот портрет до сих пор находится у меня. Он не изменился в принципе, только краски потеряли свою цветность, свежими они мне казались гораздо интенсивнее.


                ХУДОЖНИКИ  В  ПОДЛИПКАХ

    Я всё время пишу: «Подлипки», или «Болшево», а ведь город наш официально назывался Калининградом, позже Королёвом. Подлипки – одна его часть, примыкающая к станции «Подлипки дачные», хотя никаких дач давно нет, другая Болшево, у одноимённой станции. Болшево больше сохранило старых домов, улочек, даже и дач. Повезло Болшеву, что оно оказалось не в центре разросшегося города, в нём ещё сохраняется дух старины, истории. И единственная тогда в городе церковь, Косьмы и Дамиана, тоже там, в Болшеве. А сам город раскинулся теперь от Мытищ до Щёлковского района на Востоке и Пушкинского на Севере. Его не окружают деревни с полями, района с названием «Калининградский» не существует, хотя окраины города выглядят вполне по-сельски. Только на Юге город примыкает к Лосиному Острову, и это скрашивает его ауру.
    Город никогда не был городом искусства, всё определяли оборонные заводы, и жили в Калининграде «технари». Хотя существовал известный детский хор, играл самодеятельный городской оркестр,( в основном выступавший на демонстрациях и похоронах, ещё он наигрывал вальсы и марши в городском парке). Художников в городе не было. То есть, была довольно популярная городская изостудия при клубе, куда ездили даже из окрестных мест, но она имела сугубо местное значение. С одним художником, Владимиром Новослугиным, я был знаком с раннего детства. Он был другом моего отца, был коротко знаком со всеми родственниками. Его жена, Евдокия Михайловна Краснова,  учительница, дружила с моей бабкой. В детстве меня водили к ним в гости. У них было пианино, редкая роскошь в той  жизни, и дочь дяди Володи Люся училась в музыкальной школе. Мне нравилось смотреть на его палитру. На ней маслянисто поблёскивали выдавленные краски, это было очень красиво, их всегда хотелось потрогать. Но на дяди  Володиных полотнах всё становилось невыразительным, охристо-серым. Взрослые говорили мне, что так и должно быть, но я жалел краски, потерявшие свою красоту, и втайне не верил взрослым. Дядя Володя работал на заводе, как почти все жители города, и там занимался оформлением цехов, писал плакаты к праздникам и рисовал огромные портреты Ленина, которые носили на демонстрациях.
     Когда я стал серьёзно работать в живописи, я ощущал себя в городе одиноко, коллег у меня не было, студийцы из клуба не в счёт, для меня это были люди другой профессии. Потом я нашёл в городе одного интересного художника, Женю Клепко, как-то связанного с изостудией, но работавшего не в их духе. Его живопись была чужда и мне, но это был настоящий художник, работавший совершенно оригинально и по-своему. Потом он получил тяжёлый недуг, рассеянный склероз. Последний раз я видел его на площади у дворца культуры в начале 2000 годов. Он шёл с трудом, опираясь на палочку. Мы тепло поздоровались, и с тех пор не встречались, и я не знаю, что с ним. Большое число его композиций висело в Доме культуры, и я не знаю, подарил ли он свои работы городу, или они находились там временно.

    25 марта. Сегодня отдал три пастели в салон в Подлипках, посмотреть, что из этого выйдет. Денег нет, отношения людей стали какими-то жёсткими, эгоистичными, и обстановка в обществе очень тяжёлая. Пожалуй, при Брежневе в этом отношении было легче. Тогда мы хорошо знали, где свои, а где чужие, и крепко держались друг за друга, как на фронте. Но, видно, и тогда у  иных зрели в душах ростки эгоизма, самолюбия, равнодушия, зависти. Теперь эти ростки дали бурные всходы. Ну, что ж, война, значит, окончилась, началась «мирная» жизнь, и каждый, кто не имеет сердца и памяти, занялся своими проблемами, забыв о дружбе, любви, долге, духовности, разных там «принципах», и т.д.
    Вчера и сегодня написал четыре гуаши: «Полночное Солнце», где Баренцево море со стоящим низко ночным Солнцем, лодка и кусок суши (воспоминание о маленьком острове на Баренцевом море); «У озера», работа с берёзками и пойменным озером у Яузы; ещё одну такую; и наконец,  «Голубой день. Иней». Последняя очень виртуозная и красивая почти на грани допустимого. В общем, всё неплохо, но хотелось бы суровее и строже.
    Дни стали серые, тёплые. Иногда идёт маленький дождь и быстро съедает снег. Началась весна воды. До вчерашнего дня была, собственно, ещё зима, и можно было ходить на лыжах под ярким Солнцем.
    Прошлой ночью был сон: я хотел пойти за вином, но оно было где-то в подвале, в глубоком колодце, и мне сказали, что это очень опасно, ибо можно «там и остаться». Я отказался от своего намерения. Сон я понимаю как предупреждение об опасности алкоголя и о необходимости воздерживаться от этого соблазна, хотя при нынешнем унылом настроении это было бы почти единственным утешением. Но, возможно, это могло относиться к работе над портретом Бориса Сергеевича.
    Слушаю по «Свободе» передачу «Экслибрис», с чтением рассказа Довлатова «Представление». Всё очень печально и смешно.  Печально, как печальна наша российская жизнь, смешно до слёз, как смешна она же.
    Глубокая ночь. Капли падают, звеня, на жесть подоконника. Иногда я слышу рокот мотора от проехавшего автомобиля, и вижу свет фар. Темно на улице, хоть глаз коли. Пророкотал далёкий самолёт. Тикают часы, лежащие передо мною на столе. Слышу… Ладно. Ложусь спать.

    26 марта. Серый и мокрый день с грязным снегом и почти такими же облаками.
    Писал гуаши. Всё хотел сделать море, но по- настоящему неплохо получилась только одна гуашь, написанная  акварельно и легко по рыхлому картону. Я назвал её «В открытом море». В таких волнах я вертелся на лодке много раз в бытность мою на Севере. Итак, моя серия «Север» пополнилась ещё одной работкой. Две другие были слишком «аккуратными», нарисованными, колорит не сложился во что-то целое и серьезное, и мысль не оформилась.  Я обе переделал в деревенские пейзажи, очень смело и пастозно, применяя и мастихин. Получились два вечерних пейзажа, колористически выразительных. Деревенских пейзажей могу написать сколько угодно: здесь уж я в своей стихии. И пишу я их стремительно и уверенно, накладывая краски, какие попало, случайно как бы,  и мгновенно организуя  их.  Моря даются мне труднее.  Мало их знаю, недолго там жил, да и мало писал, хотя запас впечатлений ярок и велик.  Ну, что ж, всё впереди.

    Не стали ли мои последние работы вообще слишком «правильные», т.е. рациональные, «от ума»? Не уверен, но возможно, проявляется определённая усталость.  Значит, надо пробовать писать огромными мазками, «экстатически», самозабвенно, спонтанно, делая как бы «что попало», а уж потом смотреть, организовывать. Надо проследить за собой.
    Какая, в сущности, тоска: я или пишу, или слоняюсь как неприкаянный по комнате без занятий, если не надо делать что-то обязательное по хозяйству. Это ужасно, тягостно. Забвение и упоение длится лишь недолгие минуты, в работе, а потом… Долгие дни, недели без проблеска вдохновенья, в состоянии тупого полуидиотизма и мучения. Какая живая душа на свете способна понять это, почувствовать всю горечь жизни художника?.. Нам ведь ещё завидуют, видя парадную сторону нашей профессии… Дураки, право.

    Глубокая ночь. Танятка приехала от Луки и уже спит. Полинка тоже. Я лежал, лежал, не мог заснуть и встал снова. Поел, несколько нарушив пост, заграничной колбасы, благо ничего другого у меня и не было, поставил чаю, попью.
    Сегодня у меня были гости. Неожиданно объявился Цыпин с англичанами, купившими две моих работы:  подсолнухи 1987 года, работу не лучшую, и «Красную осень», большое полотно прошлой осени, очень хороший пейзаж,  который жалко было продавать, но что поделаешь; мне слишком нужны деньги! За эту работу я получил 5000, за подсолнухи 3000, всего восемь тысяч. Деньги очень кстати. Звонила и Ирина Дубинская по поводу покупки у меня работ.
    Утром я успел написать гуашь:  красные ивы в вечернем освещении.  Вечером успел написать ещё одну: тоже ивы в красном освещении, но более мягко и нежно, как бывает утром.  Полинка баловалась красками и тоже написала три гуаши. Одна из них очень красивая: портрет Хатки.
     Завтра мы с Таняткой хотим поехать к Дудинским; у Игоря День Рождения.  К тому же мне надо забрать у него слайд одной моей работы: «Пионы под тучей».  Он так и не удосужился поместить её репродукцию в журнал, хотя долго и горячо обещал. Да Бог с ним, дело не в этом… Хочу подарить ему одну гуашь.
    День был серый, ветреный и неуютный, казался холодным.  Мы с Полинкой сидели дома и писали, принимали гостей и хлопотали по хозяйству. Я очень хочу махнуть рукой на все городские заботы и отправиться в деревню, но ещё несколько дней придётся провести дома. Возможно, уеду в четверг. 

    Женя Цыпин тоже примечательная фигура, связанная со мной. Познакомил нас Дудинский. Цыпин тогда занимался посредничеством в продаже картин за границу, и я неплохо сотрудничал с ним все восьмидесятые годы и часть девяностых. Его семья, жена и дочь Зоя, ко мне хорошо относились, а Зоя даже года полтора училась у меня живописи. Она писала очень неплохие,  поэтичные и красивые пастели. Это потом пригодилось ей в эмиграции. В Нью-Йорке она поступила учиться в университет на врача. Казалось бы, что это не имеет к искусству отношения, но оказалось, что в Америке придают значение и побочным занятиям студентов. Кто-то увидел её пастели, ими восхитились, и она вскоре стала получать особую, повышенную стипендию, которой из всех российских студентов удостоилась одна. Они написали мне благодарственное письмо, и сам Женя, сбежав из США обратно в Россию, где он чувствовал себя гораздо лучше, рассказал мне об этом.
    - Понимаешь, там мне даже выпить не с кем! Это же не жизнь. Сиди и весь день смотри телевизор, а жизни нет. Деньги есть, всё есть, но не нравится.
     Он долго ругал «заграницу», но впоследствии всё же смирился со своим положением и уехал к семье. С тех пор наша связь прервалась, и уже два десятка лет я ничего не знаю о нём и о судьбе моей бывшей ученицы. В то время много еврейских семей при возможности уезжали за границу, опасаясь антисемитского ожесточения и боясь за детей.    

    Deutsche Welle о выставке во Франкфурте «русского авангарда». 1200 работ, самая большая экспозиция этих направлений.  1915 – 1932 годы. Малевич, Клюн, Минков, Матюшин, Ивашков, Филонов, Кандинский, Татлин, Вера Ермолаева (Витебск), Елена Гуро, Суэтин, Лисицын, Розанова, Попова, Родченко, Степанова, Клуцис, Никритин, Лучишкин, Вильямс, Тышлер и т.д.
    Название выставки – «Великая утопия».  Выпущен каталог с 600-ми цветными репродукциями.
    Сказали следующее: русский авангард ставил себе целью «эстетизацию» жизни, так сказать – слияние жизни с искусством, и в этом движении видел свою задачу (или же даже всякий авангард). В России выпала на его долю небывало благоприятная судьба, из-за первоначального его слияния с русским революционным движением в политике, но это же обстоятельство его и погубило впоследствии, когда выявилось глубокое  противоречие мужду эстетическим освоением  мира и в политических авантюрах вроде «большевизма». То есть, неизбежное столкновение  творческого и разрушающего начал.
(Это всё  я записал своими словами и по-своему).
    Для меня здесь оказалась ценной мысль, которую я развил дальше, о том, что каким бы не казалось «революционным» новое течение в искусстве, это, тем не менее, явление созидающее, творческое, в котором художник-творец реализует своё право на художественное исследование, поиск и создание красоты, её новых аспектов. В этом смысле искусство-  явление всегда положительное и в глубинном смысле – христианское, кроме тех случаев, когда его идеальные цели вытесняются близкими и утилитарными, пособляющими оскудению и разрушению. Классическим примером последнего случая является Маяковский, также художники последовательного «соцреализма» и другие подобные паразитирующие образования.
   
    Гуляли с Полинкой вчера долго, целых четыре часа.  Вошли в лес у железной дороги, что на торфоразработки, прошли через Воронье болото, по Нехлюдову Рукаву к прудам, а потом через чащу 45 и 35 кварталов и поле домой. Сначала в гости к бабушкам, а потом и к себе.
    В пути смотрели деревья, слушали птиц, отдыхали на брёвнышках, шли, взявших за руки, и любовались весенним лесом, осторожно переходили болотца и топкие места, познакомились на прудах с лайкой по имени Герда, и даже видели горностая, который выглядывал из норки в самой чаще 45-го квартала.
    Снег остался кое-где, но в основном сошёл. Было тепло. Пели синички, скворцы, зяблики, коршун пролетел высоко над нами.
    На Красной поляне видели прекрасную Старую Берёзу с такой рельефной и красочной корой, от бледно-зелёного до тёпло-лилового, как будто её написал сам Борис Сергеевич.
    Видели обглоданные зайцами кусты, фиолетовые берёзы на фоне чёрного леса, красивые мхи на деревьях, и я вспомнил Алексея Кондратьевича Саврасова: «Идите в Останкино, там мох уже высох, вдохновляйтесь природой…»
    Видели следы кабанов и зимний помёт лося, его следы. Слышали крики соек и ворон.
    Потом семья воронов долго провожала нас, почти до самой опушки леса.  Слышали, как по-весеннему свистел весёлый поползень, и тихо звенели корольки. Потом кричал чёрный дятел-желна и стрекотали дрозды-рябинники. Кричала пустельга, и мы дивились, как она умеет громко.  Видели в старой траве зимние мышиные ходы и старые кротовины. Видели золотой цветущий орешник на фоне тёмно-зелёных ёлок, стоящих прямо и гордо, как башни.
    Полинка съела «кислачёк», старую кисличку, и нашла стебелёк уже молодой сныди. Это было вкусно. Видели ивы, цвета медвежьей шкуры, и вербу, распустившую барашки.
    На прудах взлетела утка, но их было мало, потому, что лёд ещё не растаял.
    Наконец, мы рассмотрели небольшую старую ёлку, недавно почти всю продолбленную дятлом, и Полинка нашла прошлогоднюю сыроежку, а я сделал восемь зарисовок в блокнот.

    7 апреля, Благовещение, я в Никольском. На улице, вижу, налетел дождевой заряд. Туча нашла с юга, совсем снеговая, но льёт только дождь. Может быть, снег тает в полёте.
    Сходил на пруд, посмотрел. Похоже на то, как выглядит Нехлюдов пруд в Лосинке, но здесь, как будто, лёд тает даже быстрее. В ложбинах возле пруда стоит талая вода выше щиколотки, а сам пруд очень взбухший.
    Хорошо бы завтра суметь искупаться, прямо с тёплой печки в ледяную воду. Это очень полезно, но не знаю, смогу ли.
    На задах огорода лежат местами белые мазки снега, оживляя серо-охристый пейзаж с серебряной снеговой тучей. Вообще- хорошо. Начинается оживление природы.
    Поют жаворонки, а в лесу барабанит дятел: я слышал его, идя с поезда.

    Ну вот. Очень даже неплохо всё устроилось. К вечеру я протопил печку ещё раз, и в избе нагрелось, хотя волглость воздуха чувствуется. Ничего, прогреется.
    Дольше всего я занимался размышлениями и писал в тетрадь, Всё остальное заняло не очень много времени.  О том, чтобы начать писать такой труд, я и помыслить не мог. Родилось как-то само, без усилий. Ну, что ж, значит, надо это сделать.  Сейчас мне кажется, что много лет моей жизни были подготовкой к этому писанию. Дай Бог помочи!
    Я же сюда ехал первоначально с простой целью: пожить, пописать этюды с натуры гуашью и маслом. Ну, что же, одно другому не мешает. Буду делать и это.

    Ослепительно-прекрасный бледно-жёлтый закат сиял на небосклоне, выше опушённом серыми тучами, а совсем в зените- барашками очень пушистых и очень нежных, почти бесцветных облаков. Но я ничего не писал и не рисовал: очень продрог, устал и хочу первый день отдохнуть.

    8 апреля. Утром спал долго, болела голова от сырого угара и не хотелось вставать. К десяти часам я решил пойти искупаться на пруд. Накинул свитер на голое тело, куртку, сунул босые ноги в резиновые сапоги. Холодно не казалось, но было прохладно, серо, и дул неуютный ветер.
    На пруду из серой воды торчали ветки вербы с барашками. Метра на три от берегов вода оттаяла, и её рябило под ветром, а дальше лежал серый лёд. В воду я вхожу всегда не спеша, но смело, не останавливаясь. Зайду по пояс и окунусь, а дальше уж можно и поплавать. Не испугался и в этот раз. Впервые в жизни купался в апреле, при нерастаявшем  льду на воде. 
    Было очень хорошо. Вышел на берег, ноги уже захолодали. Вытерся, постоял: хорошо! Накинул куртку и домой. Тут и головная боль стала проходить. Помолился, позавтракал, попил зелёного чаю. Хорошо. Купание очень освежило меня, приобщило к Природе, очистило.  Теперь буду ходить на пруд каждое утро.
    Соседи беспокоят: им скучно в это время, и они ходят ко мне поболтать и засиживаются. Но ничего, с ними у меня всё в порядке.

    12,10. Пойду гулять на Нерль.
    15, 45. Вернулся. Гулял 3,35 часа. Очень устал.
    Поставил варить пшеничную кашу, выпил воды с двумя чайными ложками сахарного песка.       
    Поужинал. Выпил чаю. Пришёл соседский Саша и очень надоел, сидя долго.


                +    +    +


                КАК Я ХОДИЛ НА НЕРЛЬ

    Весь день был серебристо-молочный,  а по горизонту на Западе стояли или плыли сизо-голубые тучи. Выше они редели, откалываясь одна от другой, и небо принимало ровный молочно-голубой тон.
    За селом в полях пели жаворонки. Одного я видел, как он, трепеща крыльями и переливаясь, с песней поднимался в воздух.
    Поля,в основном, сухие, но в низинах земля плывёт под ногами и стоят лужи.  Зацвела Мать и мачеха. Лес у Лесного пруда был весь прозрачный, как бы стеклянный.  Я прошёл по просеке к Охотинской дороге и перешёл узкоколейку по лужам, глубиной до половины сапога.
    За узкоколейкой удивился тому, что вырублены большие сосны, а вся дорога завалена остатками прекрасных крон. Я догадался, что ведут дорогу и уже вырубили просеку под неё. Я подсчитал возраст одной сосны по годичным кольцам на пне. 90 лет. Средний возраст сосен в этих местах – 80 – 100 лет, значит, они росли ещё при Николае II, пережили «советскую власть», а вот теперь пришлось погибнуть. Жалко. Я вспомнил Кола Брюньона:
    «Я знаю, что такое прогресс. Это значит выкалывать один глаз, чтобы лучше видеть другим. Это значит вырубать прекрасные леса, чтобы прокладывать прямые дороги. Я не спорю, это удобно, удобно. Но, Боже мой, до чего это некрасиво! Когда я хожу своими путями из Шату в Везлэ, по браконьерским тропкам, я, может быть, и не прихожу домой первым, но зато приношу полный ягдташ…»
    Ну ладно, для меня хватит ещё тайных путей и браконьерских тропок, где хожу один я, и где я хозяин…
    Постукивал мой дружок дятелко. 
    Обходя строительные машины, пошёл по лесу.  Встретил цветочек, состоящий из маленьких лиловых цветочков, а снизу листики, слегка пушистые. Что это?
    Видел голубую смолу, текущую по стволам елей. У неё такой цвет, как бывает на сливах до того, как их вымыли.
    Нерль разлилась так, что по величине сравнялась с Вазузой. Вся долина была в воде. Это немного походило на картину И.Левитана «Весна. Большая вода».
    Над многими деревьями поработали бобры и завалили их. Некоторые стоят, но скоро упадут.
    Взлетела пара уток.
    Обрыва, где я обычно купался, я не увидел: он был весь под водой.
    Я прошёл до нового моста, прошёл до Рёмжи, посмотреть, как она с рёвом низвергается через плотину и в трубы под дорогой. Там настоящий поток: «Терек воет, дик и злобен…» Потом возвратился домой. Сделал несколько зарисовок.


                ПЁСТРЫЕ МЫСЛИ

     Из дневника. 9 апреля, раннее утро. Днём собираюсь ехать домой. Сплю плохо, чувствую себя здесь неуютно, в отличие от прежних приездов, и писать пока не хочется.  Но это ничего, всё это впереди, ещё буду писать этюды, пейзажи, цветы и прочее.
    Здесь же главной моей работой в этот раз стали первые наброски моей книги о… чём? Наверное, о человеке, о себе.   

    Собрался домой. Все гуашевые краски и часть привезённой бумаги забираю обратно. Здесь оставил только  4 тюбика масляных белил. То, что хотел здесь сделать, не получилось. Зато получилось начало совсем другого, неожиданного и очень важного.
    А дома думаю написать несколько гуашей по мотивам увиденного здесь. У меня есть зарисовки, их использую.
    До выхода на станцию осталось – час с четвертью. Просмотрю свои записи.    

    Уже ночь. Мои спят, я на кухне. Состояние моё – какое-то переходное. Сегодня ничего не писал. Смотрели по «телевику», (слово Полинки), фильм о жизни Сухово-Кобылина. Очень здорово снято. Попутно приходило в голову множество мыслей о жизни, о вере и религии, о России, о духовной эволюции, об искусстве, творчестве. Но сам пока ничего не делаю. Период какого-то оцепенения, ожидания, предощущения, отдыха, который, как всегда, меня тяготит.
    И ни одной законченной мысли в голове. Вот, пожалуй, одна: там, где я пишу «духовная эволюция», я мог бы писать просто «христианство», или  «христианская идея». Это равноценные понятия, но христианство – полнее (+ искупление, спасение). «Будьте совершенны…»
    «Личность не часть нации. Это национальность – часть личности» (Бердяев). Как хорошо! Его надо опять читать.

    23 апреля. Чистый Четверг. День. Я дома один.
    Вчера у Лиды Отаровой написал три пастели: окно в комнате. Привёз домой тетрадь моего учителя. И нашёл в ней, кроме его записей, мыслей, сентенций, определений, афоризмов – листок бумаги с его портретом, сделанным мной. Я смутно припоминаю этот рисунок. Это были 70-е годы, наверное, 75-76. Он выполнен на листке, вырванном из какого-то дорогого блокнота, (бумага «Верже») Голова Б.С. с закрытыми глазами, в состоянии отрешённости, медитации. Шариковой авторучкой. Надпись, сделанная рукой моего учителя:
    «Ю.Александров. Отаров». На обороте внизу: «Ю.Александров; меня». А вверху следующее:
                «Мой гениальный ученик «поймал»
                Не менее гениального учителя.
                Оба думали, что наступило озарение картины. Да, он
                Писал свою лучшую картину – Тебя».

    Лида дала мне книгу Б.С. для работы с ней дома, и не знала об этом рисунке. Он был свернут, и лежал на первой странице. Ей почему-то захотелось сейчас же отдать книгу мне. Я теперь уверен, что это внушил ей мой учитель. Когда мне было очень плохо, я получил поддержку с «того» берега. Какая «Нечаянная радость!»
    Велик мир, божествен, и полон тайн и чудес.
   
    Вспомнил. Вчера был мне сон. В окне, высоко в ночном небе, плыли тучи. Они разошлись, и я увидел смотрящую на меня  ярко-жёлтую, очень отчётливую звезду. Было ощущение захватывающее, не без трепета, почти страха, и очень притягательное. И я проснулся. (А днём – эта тетрадь Б.С.).

    Люди приходят… Иногда поздно, но всегда вовремя.
    Люди уходят… Иногда рано, но всегда вовремя.

    В России никогда не жили просторно, несмотря на огромность территории. Од деревни до деревни пока дойдешь, из сил выбьешься, да с дороги собьёшься много раз, а зайдёшь в деревню, где 10 – 12 домов всего, и видишь: лепятся они друг к другу, чуть ли не наезжая один на другой, а соседи ссорятся из-за метра земли.  Скольких таких ссор я был свидетелем! А вокруг – дали неоглядные, необъятные…
     Наверное, эта теснота объяснима с точки зрения исторических судеб: набеги врага, вместе легче обороняться: («На миру и смерть красна»).
    Но с другой стороны, если, не дай Бог, пожар, то ведь вся деревня сгорала.
    В моём Никольском за последние 50 лет было три больших пожара. Первый – до войны, сгорело 40 домов; в 70-е годы – 12; и только в последний пожар два или три. Так и живём…
    Естественно, что такой «коллективизм» не давал развиться личности, выявиться во всей её полноте и разносторонности. Дети повторяли путь родителей почти буквально.
    «Слава Богу, живём не хуже, чем люди» - русская поговорка. Если рождался человек, отмеченный печатью особости, «лица необщим выраженьем», то непременно попадал либо в местные дураки, либо в колдуны, либо покидал родные места и уходил искать судьбу на чужбине. Изречение Христа о «непризнанности пророка в своём отечестве» нигде не получило такого полного подтверждения, как в России, хотя и страны Западной Европы не были вполне свободны от этого, особенно в прежние века. С тех пор там постепенно, с трудом, научились уважать право человека на особость.
    России лишь предстоит этому учиться. Бог для нас – это всё ещё родовой идол, тотем. Вера – верность укладу предков, хотя бы всё это и называлось «христианством», и даже «Право-славием» (всё остальное – не «право»). Мы всё ещё наполовину язычники по жизни. Нами Красота христианства ещё не понята, хотя она так прекрасна в старинных русских иконах, храмах, в нашем богослужении…

    КРЕДО: приумножать красоту, сохранять уже созданную, жалеть, любить, смиряться. (Последнее очень важно, и так же трудно).

    25 апреля. Был в храме у отца Анатолия. Настроение было вчера погибающее. Что-то толкнуло к исповеди. Рассказал, как мне плохо, об ударах, падениях, ссорах и нестроении в семье…
    И помогло…
    Первый раз почувствовал себя «помолодевшим», когда приложился к Плащанице (сегодня Великая Суббота). Второй раз у исповеди. Третий- у Причастия. Святые Таинства – великое утешение, даваемое Богом через Церковь. И всё же, всё же…
    Освятили куличи и пасхи. Приехал «к обеду».

    30 апреля (параллельная тетрадь №17) Ночь перед рассветом. Сегодня поедем в Никольское втроём: Пелагея, Татьяна и я.
    Надо сделать кое-что по огороду, а завтра я приеду назад для встреч с нужными людьми и для другой работы. Они вернутся позже.
    Дни стали теплыми. Всё начало распускаться, но берёзы по-прежнему зимние, голые.

    Лучезарный день. Самовар, протопленная печка, избяной полумрак. Сегодня слышал первый раз коньков.
    Последние дни были полны событиями. Купил себе новый велосипед, связался с музеем и газетой в Подлипках, чтобы обосновать необходимость открытия в городе картинной галереи, напал на след фотографии Б.С., 18-летней давности, которую мне пообещали переснять. Событиё много, сил затрачено много, энергии. Но чувствую себя плохо: неустойчиво, неуверенно, настроение плохое. Не писал.

    Сделали кое-что по хозяйству. Пообедали, а потом Танятка  копалась в огороде, а я немного заснул на тёплой печке. Протопил потом второй раз, поправил забор и ходил с Полинкой купаться на пруд. Это второе купание, первый раз я окунулся восьмого апреля, когда на пруду ещё был лёд. Сегодня вода даже не показалась мне очень холодной. Очень хорошо: освежает, даёт силы.
    Вокруг голые деревья, ивы цветут, а берёзы ещё совсем зимние. Окунулся два раза. А моя Полинка, позже, прямо в одежде и в сапожках, оступилась в пруд и промокла выше колен. Пришлось её раздевать, снимать сапоги и штанишки, и нести на руках домой. Благо, погода сейчас тёплая и приветливая, и Солнышко ласково светит с безоблачного неба.
    После купания мне даже захотелось писать, но времени для живописи нет, и придётся отложить на несколько дней. Наверстаю, Бог даст, ничего.

    Погоревал о том, каково теперь в «русской деревне». Как испортился народ, даже за последние десятилетия…
    Вспомнил Ржев, красивый древний город: дома-особнячки, окружённые усадьбами, где скотный сарай, дровяной сарай и обязательно огород.
    Теперь – высокие блочные дома вплотную примыкают к этим усадьбам, и когда стоишь на огороде, тебя видно с верхних этажей.
    Какая нелепость, безобразие! Кто мог это придумать?!
    Да всё тот же «русский народ», в лице своих частных представителей.
    Это противоречит гармонии, красоте, значит, противоречит Христу.

    Какая тоска по Красоте, Гармонии, Полноте Бытия! Не высказаться, не описать!
    «Батько, где ты, слышишь ли ты?..»
    «Или, Или, лама савахфани!»
    Господи, помилуй!

    «Когда в листве сырой и ржавой…
    ………………………………………
    «…И чёлн Твой будет ли причален…»

    Блок – один из самых больших мучеников среди русских поэтов. Судьба его страшна каким-то мистическим страхом.
    Страшных судеб было (и есть) много: Пушкин, Лермонтов, Полежаев, Гоголь, Гумилёв, Клюев, Есенин, Павел Васильев, Рубцов…
    Были и за границей: Ван-Гог, Модильяни, Верлен, Рембо, Сутин, Гоген, и дальше, дальше…
    Но если бы надо было определить одной краской цвет судьбы этих разных людей, Блоку  я бы посвятил самый глубокий и бархатный чёрный. Чёрный, в котором тает глаз, где нет никаких отражений и рефлексов, где не на что опереться взглядом.

      «… В белом венчике из роз…»

    Ненавижу «12». Но не Блока же…

    Но всю тяжесть муки, всю глубину одиночества в страдании пережил только Тот, Кто взял на Себя грехи мира.
    «Или, или, лама савахфани!».
    Здесь весь ужас оставленности.
    В примерах литературных всё же страдание более посильно обычному, земному человеку.
    «…И чёлн Твой будет ли причален…»
    Здесь нет уверенности, что «будет», но и нет полной богооставленности, есть вопрос, значит, есть надежда, хотя с примесью сомнения.
    Ещё ярче у Гоголя:
    «…И упал он духом, и воскликнул:
    - Батько, где ты?.. слышишь ли ты?..
    - Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул…»
    Здесь несомненно, что «слышит»!

    «Взял на себя грехи мира…» то есть: понял, принял их все, как возможные и для себя (искушение «дьяволом»), но ни поддался Сам ни одному, одновременно понимая их тяжесть и неотвратимость для множеств других, меньших, чем Он. Господи, как подумаешь о той тяжести, что вынесла Его душа при этом, дрожь берёт! И вспоминая Его слова: «…И как бы Я хотел, чтобы это время пришло скорее…»
     Так и должно быть. Он был Первым и Полным.
    Мы можем подражать Ему только в частном, насколько у кого хватит сил. Если бы в литературе и в жизни не было бы этих облегчающих обстоятельств, человеческое сознание вряд ли вынесло бы такой груз.

    2 мая. За это время прошло много событий. Пишу по порядку.
    Во-первых, я связался с городской газетой и краеведческим музеем, и выступил, пока устно, с обоснованием создания в городе художественного музея или картинной галереи. С меня потребовали две статьи: одну в газету, другую в альманах «Болшево», а также попросили выступить на собрании краеведов 13-го мая.
    Во-вторых, я напал на след фотографии Пуртова, фотографа из Подлипок, случайно снявшего на выставке «Слава труду» Б.С.Отарова за разговором с одним из основателей ЗНУИ, весёлым стариком на костылях, фамилию которого я забыл.   
    Шестого мая мне обещали переснять фотографию, обнаруженную мной на посмертной выставке Пуртова спустя восемнадцать лет после съёмки. Это удача почти мистическая.
    В-третьих, я купил себе дорожный велосипед и снова остался без денег.
    В-четвёртых, у меня взял краеведческий музей ручную крестьянскую деревянную мельницу, как редкий экспонат.  Говорят, пока временно. Пришлось отдать, в залог будущей «дружбы» с музеем.
    В-пятых, у меня большой упадок духа, почти болезнь, и очень плохое настроение. Как вылезти из этого, не знаю. Плохие отношения с Татьяной. Она обижена на меня, устала от трудностей жизни… И перестала хоть как-то, с оговорками, считаться со мной, с моей жизнью, работой. От меня требуется терпение, выносливость, кротость. Всему этому надо учиться. Трудно, а тут я ещё еле хожу, болею.
    Ничего не пишу, хотя думаю об этом. Вчера попробовал писать гуашью. Сделал четыре штуки. Вроде неплохо, но не удовлетворяет.
    Книгу о христианстве, творчестве и педагогике тоже пока не продолжаю. Вот пока так.

    Примечание 2008 года: Вместе с Б.С.Отаровым на фотографии снят Фёдор Андреевич Гоцук, Скульптор, методист, один из основателей ЗНУИ, работавший там с 1934 года. Член КПСС с 1917 года. Честный человек, он отказался от повышенной пенсии за «членство», предпочитая получать пенсию «как все». Видел в 1972 году мои работы (пейзажные этюды), первый указав на сходство их с почерком Ван-Гога.

    У меня был главный редактор альманаха «Болшево», Леонид Горовой. Приятный парень, умный и чуткий. Знаком с Игорем Дудинским и его компанией.  Хорошо поговорили. Завтра я обещал ему свои стихи, и что-то написать может быть, успею к статье о художниках в Подлипках. Не знаю, успею ли.

    3 мая. Лучезарное утро. Встал в шесть часов и поехал в лес проветриться, посмотреть, послушать, и набрать сныди «на кваску», как говорит Полинка. Был на Сосновой поляне. Руки замёрзли на руле велосипеда от росистого утреннего воздуха.  Набрал в пакет сырой, холодной сныдь-травы. Полежал на своей любимой скамейке, посмотрел в небо, на вершины ещё неодетых берёз и по сторонам. Смотрел «вверх ногами», лёжа навзничь и свесив голову со скамейки. Когда так смотришь, восприятие необычайно освежается, и мир кажется выпуклым и весомым, а цвет приобретает силу и звучность. Приехал домой пол-восьмого.  Слышал пеночек, дроздов, дробь дятла, зябликов. Кукушек и соловьёв ещё нет, значит, не прилетели. Но скоро, скоро…
    Собираюсь писать очерк о художниках Подлипок, о Борис Сергеиче. Вечером надо будет пойти, отнести редактору, Горовому. Уже хочу писать красками, но ещё не могу: нужно быстро сделать другое.

    4 мая. Вчера был на заседании редколлегии альманаха «Болшево».  Познакомился с писателем Мироновым. Он изучает детский фольклор. Не расставался с блокнотом и ручкой, когда разговаривал с Полинкой.
    Сегодня ездили в Зеленоград на выставку Бабенкова. Работы хорошие, сильные, хотя и не всегда приятны. Отличные акварели, рисунки тростниковым пером. Масло, по моему, слабее, не дотянуло до графики. Возможно, ему нужно ещё несколько лет на это.
    Приехали под вечер. Чувствую я себя очень нехорошо: близко к нервному истощению, а семейная атмосфера и работа по альманаху «Болшево» и, попутно, связанная с этим суета, очень ухудшает положение. Мне очень не по себе.

    9 мая, День Победы. В городе, да и в стране – праздник. День тёплый, зелень молодая сквозит ещё, кукушка поёт, прилетела.
    Ездили за сныдью. С Полинкой, на велосипеде, в лес на Нехлюдов Рукав. С нами был Лёня-редактор альманаха, писатель Миронов и Лёнина жена Таня. Потом позавтракали на траве.
    Вчера я отдал Лёне мой очерк «Художники в Подлипках» для альманаха «Болшево». Вчера статью об этом же в городскую газету М.Рощину. Также нарисовал рисунок тушью для обложки альманаха: станцию Болшево.
    Ещё вчера был в Москве, в торговом доме на Пресненской набережной: отдал три свои работы в их салон. Общая цена 33000 рублей, но из них я получу меньше 16000. Ну что же, хоть бы продали скорее, а то денег совсем уже нет. Постепенно хочу писать красками. Завтра попробую добить все дела до конца и перейти к живописи. Дай-то Бог!

    12 мая. Почти все дела доведены до конца, и я могу завтра уехать к себе в Ярославию. Сегодня едем в больницу к Луке, позвоню Тёшкину, Ватутину и Лиде. Если получится, схожу в ДК к Виденичеву за фотографией Б.С. Теперь нужно на природу: отдыхать, лечить раны, купаться, писать маслом.

    Примечание 2008 года: Тёшкин, Юрий Александрович – писатель, основатель и активный участник альманаха «Болшево». Виденичев – фотограф, руководитель фотостудии в ДК имени Калинина, организатор выставки работ Пуртова.
   
    Но как трудно освободиться от почти непосильного груза дел и житейских задач! В больнице сплошные огорчения. Лука ведёт себя безответственно, не принимает лекарства, ломает оборудование… Вдобавок делает это вместе с однопалатником, таким же дураком, но двадцати лет отроду, который при этом всё время рассуждает о духовности. Оба эгоисты, воронки, в которые бесполезно уходит вся человеческая энергия, затраченная на них. Все мои попытки что-то посеять в этих душах всегда наталкивалась на их полную несовместимость с обычными человеческими словами. Горе… Сын съел половину сил у меня и у жены. И она чего-то ждёт… Несчастье, несчастье. И выхода я не вижу.
    Данаидов сосуд… Нельзя наполнить бочку, у которой отсутствует дно. Горько, но это правда, и не видеть её, значит быть слепым. Можно только ждать чуда, а «чудес в наше время не бывает, а если они и случаются, то только в худшую сторону…»
    Я вот о чём думаю: неужели все несчастья моей жизни – расплата за одарённость талантом?
    Значит, Бог одарил одним, а дьявол проснулся и… стал делать своё. Что ж, похоже.

    И всё-таки, в главном шёл я правильно, хотя и ошибался в мелочах. Познание, выбор, движение! В этом всё. Так!

Узнал, что Лиде О. пытался звонить К.Чулков с предложением отдать или продать работы Вейсберга, принадлежащие Лиде, его компании, видимо для перепродажи их за рубеж. Как всё это нехорошо пахнет!

    17, воскресенье. Вчера написал большой пейзаж маслом: «Озеро». Писал по мотивам своей поездки на Клязьминское и Пироговское водохранилища.
    Работа очень интенсивна, предельно. Первый план – чистый жёлтый и красный. Выглядит неплохо.
    Чтобы освежить впечатление, вчера на велосипеде ездил на Песчаное озеро в Лосинку, но было не так солнечно, и яркость берегов меньшая. Хотя свежая зелень, старые тёмные ели среди неё и облака выглядели неплохо.
    Читаю опять Соловьёва об упадке средневекового миросозерцания, и упиваюсь, как живой водой.

    18 мая. Вчера я был на заседании редколлегии альманаха и впервые лично встретился с Тёшкиным.
    Маленький человечек шёл нам навстречу, неся в руке полиэтиленовый пакет с бутылкой вина. Слегка лысоват на макушке,  лицо корявое, простонародное, глаза с внутренним юмором. Независимо, свободно держится, внимательно и как-то безболезненно слушает людей. Реакция быстрая, интеллигентная.
    Встреча оставила хорошее впечатление. Потом я проводил его до станции «Ф-ка 1-го мая». Он живёт в санатории «Сосновый бор», в двухэтажном старом доме, стоящем прямо на территории. Там небольшая квартира. Жена, две дочери. В квартире я не был. Мы долго ходили по платформе, теперь он провожал меня. Я ждал поезда из Фрязина, доехать до своих Подлипок. Говорили о наших «credo», о христианстве и его роли в истории, о судьбах России, об искусстве… Было хорошо. Договорились ещё встретиться.
    В Подлипках буйно цветут сады.

    18 мая. Удачный день. Докончил своё «Озеро», даже обил багетом. Оно вышло очень ярким по цвету, рядом с ним даже «Угасающий день» кажется сероватым. Получил и фотографии Б.С. с выставки Пуртова. Восемнадцать лет искал её, и вот… Завтра собираемся втроём в деревню. Полина, Танятка и я.

    19 мая, вторник, (Параллельная тетрадь). За это время я написал яркий пейзаж «Озеро». Достал фотографию Б.С., снятую А.Пуртовым 18 лет назад на выставке «Слава труду». Написал очерк о художниках Подлипок в альманах «Болшево», статью в «Калининградскую правду» о том же, и договорился с «Народной газетой», что напишу и к ним.
    Находился долго в кризисе, не мог ни писать, ни полноценно трудиться, однако, в смысле «общественной» работы сделано многое. Но главное, конечно – творчество.
     Читаю и осмысливаю В.Соловьёва.
    Сегодня уезжаю в деревню до пятницы. Может быть, удастся там набросать маслом цветущие сады. Впрочем, что загадывать…

    19 мая. В Никольском с Таняткой и Пелагеюшкой. Приехали вечером. Московский поезд едва не опоздал к Ярославскому, и мы очень спешили, но успели.
    По дороге я замечал, как прозрачней становилась листва на деревьях. Здесь весна ещё только начинается, лес едва оделся, а в Подлипках вовсю цветут яблони, груши, вишни. Там появились одуванчики, а здесь ещё всё напоминает о недавнем половодье. Но трава уже зеленеет, поют коньки и пеночки, и хотя в воздухе прохладно с зимы, такие просторы ветра сразу не нагреешь, но Солнышко светит ласково и приятно.
    Протопили печку, поставили самовар, поужинали и теперь садимся пить чай.

    20 мая. Серое утро. Посмотрел получше, что творится в природе, и с удивлением увидел, что на яблонях и вишнях только-только распускаются и ещё не раскрылись цветочные бутоны. Само цветение начнётся не раньше, чем через неделю.
    Что-то никак не возьму себя в руки, ничего не хочется писать, да и к деревне вообще не лежит больше душа. Всё кажется надоевшим и унылым, хотя, конечно, красиво вокруг…
    Нужно начинать живопись с натуры, и подспудно хочется, но очень трудно начать. Инертность мешает, да и нет сильно поразивших образов. Холодно, неуютно, и дождик пошёл.

    Сажали картошку, и Бог ты мой, как мне было тяжело себя заставить делать это! Не то, чтобы очень тяжело, – нет. Но таким ненужным мне кажется любое действие, напрямую не связанное с главным делом, что почти нет сил заставить себя двигаться. А вокруг красота: глянуло Солнце, и липы, ещё прозрачные и полупрозрачные, с маленькими раскрывшимися листиками, и нежно-зелёным и чёрно-кофейно-красным тоном ветвей, явились на фоне сверкающего голубого неба с редкими облачками! О Боже, как прекрасно! Но нет подъёма, душевных сил, вдохновенья, чтобы начать писать этот мотив.

    Надо привезти сюда: штаны рабочие, насос накачать велосипед, и велосипедную цепь.

    Ветер налетает зарядами, дождики небольшие проливаются из рваных туч, опять солнечные проблески. Красиво.
    Видимо, пройдёт время, пока я смогу начать здесь что-то делать красками. Ну, терпение, терпение…
    Может, дома попробую пописать гуашью свежую зелень, стволы лип, изумрудность травы, голубизну и опаловый блеск неба.

    Полинка вспоминает, как называют птичку, которая поёт: «Вези сено, не тряси-и-и!»
    Я подсказываю ей:
    - Ну, каша такая есть.
    Она обрадовалась:
    - А, гречка!
    Речь-то шла об овсянке обыкновенной.

    21 мая. Дал себе вволю выспаться на печке и встал только в 10 часов. День серый, ватно-облачный, холодный.
    Липы стоят полуодетые, прозрачные, и мне хочется их написать с натуры, но всё ещё не могу собраться. А в другой раз всё изменится. Весной всё меняется очень быстро.
    Наносил воды от соседей, отнёс «чертилку», что брали для посадки картошки, и которая оказалась не нужна.

    Большой грех – страх, и много его в русской жизни. Страх перед возможным вторжением любого, государственного или группового, насилия в личный быт. Наша русская психика больна страхом. Это должно быть преодолено в будущем, иначе нам не подняться на ноги, не укрепиться, не выстоять, не построить ничего доброго.

    Преодолевая свой «страх», написал этюд маслом на холсте. Смело писал, не боясь, как-то даже отчаянно, забыв себя, и вот получилось красиво и выразительно. Написано в сложных, но выразительных тонах. Очень пастозно и коврово. Баня, прозрачные липы, земля, небо. Буду продолжать эту свою линию. И маслом, и гуашью, и пастелью. Но пока это всё: вечером едем домой, завтра дела в городе.

    23 мая. Ночь после солнечного дня. Вернее, ещё поздние сумерки, но минут через 20 совсем стемнеет.
    Сегодня я накупил газет «Калининградская правда» с моей статьёй о художественной жизни нашего города. Неплохо. Отклики уже пошли. Кто-то кому-то звонил, кто-то знает, кто-то просит проконсультировать по живописи его сына и т.д. Всё это досада, конечно и помехи, но, тем не менее и неплохо, что люди что-то узнали о творческой жизни в городе. До этого Калининград представлялся многим, я думаю, как некий индустриальный городок, где нет места ничему, кроме заводских корпусов и прямоугольных газонов. Между тем – «Всюду жизнь».
    А завтра мне нужно постараться сделать статью в «Народную газету», с тем, чтобы послезавтра отвезти её в редакцию.

Как хочется чистоты, и как болен и червив мир, как тяжело и болезненно ощущение прикосновения к нему. Боже, как это тяжело иногда!

    29 мая. Солнечное утро. Спал в комнате Татьяны, а она была на работе, и выспался неплохо. И кажется мне, что вчера звонил вечером молодой человек, чья мать была у меня за неделю и просила проконсультировать сына по живописи. Он назвался как-то неразборчиво, я переспросил, узнал, потом спросил, когда же он собирается прийти ко мне со своим работами, а он, обидевшись, бросил трубку. Неуравновешенность, болезненность, самолюбивость. Но я не знаю, был ли звонок этот наяву, или во сне.
    Потом снились сны. И всё время я открывал двери, перелезал заборы, чтобы оказаться перед следующей дверью или забором. И я обессиливал, и отчаивался, и слабыми руками, на дрожащих ногах, пытался открыть следующую, или с трудом лез через очередной жестокий забор… И почти плакал от бессилия и боли. С тем проснулся. «Или, Или, лама Савахфани!..»
    Как грустно всё! И когда же выйду на простор? Это ведь ад, то пространство, где я блуждаю. Господи, ну что же надо сделать, чтобы простил меня, и снизошёл, и помог?! И когда всё это кончится?.. Изнемогаю.

    Выяснилось, что В.Шишкин вышел после болезни, но работать не будет, увольняется, и работы мои, десять пастелей, по всей вероятности, пропали. Кажется, он унёс их домой. Ещё один удар.       

    Звонит Миронов, хочет от меня детские рисунки, страшно надоел, и сам не знает, что хочет ещё, но явно хочет.   

    Пришла посылка «гуманитарной помощи». Посылка хорошая, спасибо американцам, но получили с трудом. Очередь, все злые, хамство…
    Как всё надоело! Боже!.. 

    Целый день в горле стояли слёзы. От боли, унижения, бессилия что-то улучшить, сознания собственной падшести и несовершенства.

    Сильно переделал небо в одной из последних работ, в «Озере». Оно отошло от непосредственного видения в природе, стало более «идейно живописным», и вся работа, наконец, приобрела цельность, которой ей так не хватало.  Всё сверкает суровым и ликующим блеском, напоминая некоторые работы Нольде, и немного Сезанна. А теперь мне хочется написать в таком интенсивном ключе несколько вечерних пейзажей, с мощными силуэтами изб или деревьев и бездонным синим небом. Это как раз можно бы сделать у нас в деревне. Вечерние пейзажи наполнены необъяснимым очарованием цвета.

    1 июня. Утро, сирень на столе: принесла с работы Танятка.
    В конце концов, всё на пользу. Я вспомнил свою старую технику, за которую не брался уже давно: рисование пером-тушью, и теперь с удовольствием занялся ею. Первые два рисунка сделал по необходимости: станцию Болшево и вид на Клязьму от Жуковского обрыва, а теперь нарисовал «Подходящую пару» и «Цветущий сад» у леса, вспомнив свой велосипедный поход в Медвежьи озёра через Лосиный Остров. Нравится. Получается неплохо, но всё же не знаю, то ли я делаю, что нужно мне сейчас, и в том ли направлении. Посмотрим.

    Вечер. Нарисовал ещё четыре рисунка пером-тушью. Всё цветущие яблони и виды Подлипок. В общем получается, навело на мысли о своей живописи. 
    Самочувствие посредственное: недомогаю, горло, нос, а тут ещё глаза пожелтели, печень шалит. Завтра буду голодать, очищаться, промою печень магнезией.
    Погоды роскошны, и если не будет чего неожиданного, то едем в деревню послезавтра. Уже давно пора, надоело в городе.

    Радио передаёт о гражданской войне в Югославии. Сейчас это уже несколько государств, воюющих между собой. И агрессором, большим, чем другие, выступает православная Сербия, где церковь всё время поддерживает диктатора-коммуниста Милошевича.
    «Православная церковь», опять – православная… Поневоле начинаешь чувствовать моральную ущемлённость. Сколько же нужно нам приложить усилий, чтобы выйти из той духовной тьмы, куда мы ввергнуты. Точнее будет – куда мы себя ввергли.

    Мысли об искусстве, о Боге, о преображении мира, о Красоте, о пути восхождения человечества Земли.

    Одновременно с освоением Евангельских истин в человечестве шли процессы и их искажения, затуманивания, приспособления к обстоятельствам текущей жизни, общественной морали, политики.
    «Вся власть от Бога», – например. Где это Христос прямо утверждал это, или говорил о том, что нужно беспрекословно подчиняться злой воле неправедной власти? Вся Его собственная жизнь была ярчайшим примером обратного: противостояния, утверждения совсем иных ценностей. Тем не менее, практические христиане пошли по «лукавому» пути, произвольно, с выгодой для обывательского сознания толкуя отдельные места Писания. Как это похоже на то, что говорили советские заключённые об отношении к начальству.
    «Гнись, чтобы не сломаться».   Вот она, повседневная мудрость язычников! Это ведь та же псевдоевангельская истина, только выраженная по-другому, – ничего больше.

    Надо обдумать проблему обвинения православных ортодоксов католицизма в том, что «они заменили «Богочеловека» - «человекобогом». Мне кажется, что здесь может быть широкое поле для различных измышлений и спекуляций.

    Очень опасно думать, что Бог «спасает» человека только одним усилием Своей воли, без участия в процессе спасения самого спасаемого. Отсюда могут истекать величайшие ошибки.  Не подобное ли мировоззрение лежит в основе разделения церквей на западную и восточную? Не духовную ли работу человека «в миру», т.к. дух ведь не ограничивается пребыванием в монастырях, назвали «человекобожием»?
    Духовная работа происходит в разных формах человеческой деятельности, а не только  ограничена «молитвой и постом».
    Все действия, побуждения, исследования, труд человечества, приближающие его к Истине, Красоте, Добру – связаны с работой Духа! И являются служением Высшему!

    У Вильинского переезда наломал букет голубой и белой сирени. Там роскошные кусты у самых рельсов. Наносил воды для полива. Поехал гулять. Получилось длинно. От Вильино по лесной дороге я приехал к Беклемишеву. Там нашёл тропку, идущую в обход озера, с которого на станцию всегда доносятся крики чаек, и поехал по ней.  Она шла в направлении «NО». Пересёк нефтепровод и ехал по большому лесу с высоченными берёзами, соснами, дубами.
    Проехал лес, и через поле выехал к деревне Осеево, расположенной на Нерли, ниже тех мест, где мы обычно бываем, километров на десять.
    Деревня живописна, вся утопает в сирени, спускаясь к реке. Дальше через леса ехал до Заозерья, а там до Пречистого. Потом ещё через какую-то деревеньку, и до Итлари.
    Дальше уже по знакомым дорогам к Рёмже, коротко посетив и Любильцево, чтобы попить воды. Потом через Охотино обратно домой, в Никольское. Сделал километров сорок, не менее. Было хорошо, но опять обострился насморк.

    Пол-первого ночи. На «Победе» брата приехали в Подлипки. Дорога была сухая, солнечная и тёплая. Солнце жёлтым шаром садилось где-то справа от нас.  Не доезжая Сергиева, слева над лесом мы увидели висящие столбы воздуха, и очень удивились. Они явственно выделялись на фоне неба. Были наподобие смерчей, но висели неподвижно. Высота над лесом нижних оснований «смерчей» была 10 – 15 метров. Диаметр столбов 50 – 70 см. Высота каждого столба около пяти метров.
    Что это было за явление, мы так и не догадались. Было около девяти часов вечера (Москов. время), количество этих смерчей оказалось до двух десятков, а расстояние между ними было 20 – 30 метров. Виделись они очень отчётливо.
    Приехали в сумерках, уже с фарами.  Заря догорала на северо-западе бледно-синим светом. 
    Мы с братом успели посмотреть несколько моих работ и условились о дальнейших действиях. Тётку Веру высадили по дороге, у её дома. Брат с женой скоро уехали в Москву.
    Дома меня ждала записка от краеведа Шкляева. Она была засунута в дверную щель. Там была просьба встретиться с ним по поводу моей статьи, опубликованной недавно «Калининградской правдой».
    В новом номере газеты, пришедшем в наше отсутствие, я нашёл отклик на мою статью  архитектора Мержанова. Это хорошо.



    Вечер. Сумерки. 22,30. Вторую часть дня провёл неожиданно в Москве. В Хаммеровском центре объявили ремонт, и пришлось забирать свои работы. Одну у меня «чуть-чуть не купили». Ну, что ж… не привыкать к неудачам.
    Под вечер стало теплее и небо нежно-голубовато-жемчужное, с лёгкими рисунками тающих громад облаков. Роса и туман над травой на канале. Хорошо. Дома спокойно и уютно.
    Свои прекрасные щи из квашенной сныди я поставил до утра в холодильник. Съел сушку и выпил молока. Сейчас послушаю «Вести», помолюсь, поставлю себе компресс, и спать.

    Патологически нет денег, и скоро я не смогу даже покупать хлеб, продукт в России традиционно дешёвый.

    Закончил наконец стирку, всё сушится, кое-что уже снял.
    Слушал калининградское радио. Ужасно. Узколобая дегенеративная сволочь расползлась по стране, как воспаление. Ну, что, будет русский фашизм? Посмотрим…

    Вечер. Готовлюсь ко сну и жду, когда по радио будет передача по поводу моей статьи в газете. О создании художественной галереи в Подлипках.

    Послушал… Ну до чего же коряво, криво, косо!.. И полная некомпетентность в вопросах искусства. Но… горячее и наивное желание сделать доброе дело. Что же, и это хорошо.

    Натопил баню, хорошо выпарились и отмылись. В городе у нас временно нет горячей воды: «профилактика», а здесь получилось великолепно.
    За день сделал два рисунка тушью. Оба неплохие, но не очень нравится. Хочется чего-то более серьёзного, трудного и сурового.

    С моими теперешними представлениями о том, что «хорошо» и что «плохо», мне приходится признать, что моя эта жизнь, нынешнее воплощение, во многом мною реализована неверно, несовершенно. И трудно мне до конца понять, в какой степени виноват я сам, в какой судьба. Но, наверное, хорошо уже и то, что я знаю многие свои грехи и несовершенства. Нужно постепенно бороться за то, чтобы слабело их влияние на меня. Нужно постепенно, насколько хватает сил, отторгать от себя всё, всё, всё, что относится к соблазнам «этой» жизни, и думать по возможности больше о вечном.

    15 июня. Солнечное облачное утро. Ночью насвистывал соловей, садовая камышёвка, но время идёт, весна кончается быстро, и петь им осталось недолго.
    После вчерашней бани чувствую себя хорошо, и вся кожа, как шёлковая.  Плечи чуть горят, вчера я добавил загара.  Вечером ещё трогал свой второй рисунок, и он стал лучше, решённый весь в тёмных тонах. Сегодня попробую порисовать ещё, может быть не только на улице, а и в избе.  Можно попробовать делать портреты цветов, которые уже начинают распускаться. В саду маргаритки, один бархатец, лилия, появляется душистый и красивый люпин, и готовы распуститься пионы, давшие мне в прошлом году картину «Пионы под тучей». Но сегодня туч нет. Только белые и очень чистые облака. Земля сухая, и хотя всё распускается, очень нужен дождь.

    Нарисовал огород, кусты, забор, грядки.
    Танятку проводили до поезда. День жаркий и сухой.

    Ездил на Нерль и к брату в Любильцево. Нарисовал по дороге тушью пейзаж с рекой. Назвал «Берега Нерли». Немножко смущает меня, что легко получается и «красиво», графически закончено, как-то без особого труда. Конечно, опыт, «мастерство», и т.д., я понимаю, но всё же кажется, что выходит всё как-то не очень серьёзно.
 
    Ездил на Нерль и в лес. Нарисовал ещё три рисунка. Мешали слепни. Посмотрел и грибные места в поисках летних опёнков, но, конечно, ещё рано. Цветёт ещё ландыш, какие там грибы!
    Рисунки все выглядят «профессионально», довольно эффектны, но всё выполнено как-то слишком гладко, без души, или это мне только кажется и не всё так плохо. Во всяком случае особенного вдохновенья я не испытывал при работе, а это не слишком хороший признак. Ну, «мастерство», двадцать два года в искусстве – что-нибудь значат,конечно, но всё же что-то не то, не складывается. Я всё жду каких-то образов, которые захватили бы меня  всего, но пока их нет. Надо ждать и делать пока, что можно.

    Ещё раз пересмотрел свои семь рисунков и подумал, как всё же печальны русские дороги! Делал, как мне казалось, «без души», а вот сейчас смотрю, и кажется мне, что в пейзаже с новой дорогой в Охотино разлита глубокая печаль, хотя ничего «печального» в мотиве нет. Обыкновенное небо, длинные облака, кусты, деревья, лес, трава, лента тёмного асфальта в бесконечность куда-то,  и… печаль во всём этом.
    Видно, много печали в русской жизни: печальна земля, печальны дороги. Движение за горизонт, а что там? Лучше ли, чем здесь? Кто знает… Вот и печаль от бесконечной унылости нашей российской жизни. То ли она в нашей душе записана, то ли по нашей вине собственной с нами пребывает, но только – вот она, здесь, и ничего с ней не поделаешь. Наверное нам, русским, нужно ещё большее терпение, время и, конечно, осмысленный и свободный творческий труд на свободной земле. Тогда, может быть, печаль русских дорог поуменьшится, а может, и проблеснёт радостью.

    Нарисовал последний, восьмой рисунок. Больше нет бумаги. Рисовал цветы люпина в саду. Рисунок сделал линейным, в духе Матисса. Пересмотрел все. В общем, всё неплохо, но как-то нигде нет взлёта на большую высоту. Хорошо, но не велико. Вот это-то мне и не нравится. Ну ладно, терпение. Всё это похоже на разбег перед прыжком. Посмотрим.
    Сегодня ждём Танятку, а завтра я собираюсь домой.

    23 июня. Утро серое и дождливое. Потом яркий, прохладный и ветреный день. Большие облака.
    Вчера я ездил на велосипеде в Москву к Лиде за холстами и красками. Устал так, что и сейчас не отошёл.  Сегодня отдыхаю, и немного писал пастелью обнажённый автопортрет.
    По дороге в Москву я попал в демонстрацию «национал-патриотов» и коммунистов.  Они запрудили весь Проспект Мира от кинотеатра «Космос» до Крестовской заставы, а потом обосновались у Рижского вокзала, ближе к станции метро.  Выкрикивали узколобые, идиотские лозунги:
    «Смерть Ельцину», «Ельцин – убийца», «Лужков убивает детей», «Лужков ест детей»
    Попутно я слышал, как объясняли, что Лужков убил и съел двух детей, клялись в правде, свидетельствовали и т.д. и т.п.
     Всё это было отвратительно. Бесновалась отпетая сволочь, и облака чёрной ауры исходили от толпы, заражая ядом прохожих.
    Что будет в России, если таких «людей» окажется много?
    Туда я ехал 1 час 55 минут, обратно час – сорок пять. Приехал в сумерки, в 11.00 по полудни.
    Купил бутылку лёгкого молдавского вина и отдыхаю. Физически чувствую себя слабо и устало, а в остальном неплохо. Скучаю по детям, особенно по Пелагеюшке: она такая славная… Но пока буду сидеть в городе.

    Дозвонился Нефёдову в «Народную газету», узнал, что моя статья с фотографией Б.С., до него, наконец, дошла, и через неделю можно ожидать выхода в свет этого материала.
    Пообедал жареной мойвой и выпил, не торопясь, бутылку «Днестровского». Очень славно. Лёг подремать, послушал радио, поговорил по телефону с Аркадием о вчерашних событиях на улицах Москвы. Никуда не хочется идти, а только отдыхать. Видно, усталость накопилась порядочная. Ну это ничего, пройдёт.

    Сколько в моей жизни было предательства! То есть такого, когда предавали меня отступались, становились врагами, лгали, клеветали, выдумывали чёрт знает что, чтобы самооправдаться… Не счесть. Я прямо похож, в этом смысле на знаменитого лейтенанта Шмидта.

    Я безнадёжно одинок в жизни, но когда я звоню по телефону троим: Лиде Отаровой, Володе Казачкову и Аркадию П., как будто в сизой грозовой тьме, окружающей меня, и наполняющей всё, загорается светильник. Мы – четыре светильника в синей тьме, четыре одиночества, согревающие друг друга через холодные просторы равнодушной пустоты.

    Владимов по радио «Свобода», о том, как  «Память» штурмовым отрядом оттеснила верующих и не пустила в храм на Ордынке. Храм принадлежал когда-то Марфо-Мариинской обители.
    Здесь замешан конфликт между Русской Зарубежной Православной церковью, которая объявляет себя вроде бы ещё «православнее», чем наша. Они и обратились к «Памяти» за помощью; храм был сначала обещан им.
План дальнейшей работы:
    1992. «Художники в Подлипках». Ежов. Горовой. Тёшкин.
     Тётя Вера. Разрыв с Татьяной. Неудачи.
    1993 год. Церковь в Мытищах. Предательство Дьячкова. Панорама Подмосковья. Брат возил работы  в Манеж.
    Появление Лены. Загорянка. «Окно», и другие. Юбилейный. КИКМ, Создание музея. Голубов.
    Выставки в музее.    Береста.
    Постройка дома. Уход из музея.
    Опять Загорянка.