Мне кажется, я очень во многом вижу... ногами, то есть я воспринимаю пространство, в основном, идя. Я могу ехать и видеть, и запомню это, и это будет прекрасно (страшно, уродливо, забавно...), чуть лучше, чем в кино, потому что остро ощущается возможность сейчас выйти. Но — как в поезде: будит мечты, но как же жаль, но ведь не была, не была я в тех местах, через которые проехал мой поезд!
Одной тёплой осенью, гуляя, мы подошли к Грузинской церкви. Красивая и белая, неожиданная для города... Я постоянно задаюсь вопросом, как мне увидеть её? Прошло больше года, а я всё думаю о ней. Сейчас Рождественский сочельник, завтра — праздник. Она, верно, светла, как всегда бывает в последний день долгого поста, вся согрета ожиданием чуда... Пахнет ладаном, потрескивают свечи, тепло...
Он не творит еще чудес.
Он только через год — пойдет.
Звезда. Пещеры черный срез.
Склоненный долу небосвод... 1
Если прийти сегодня к ней, войти вовнутрь, то можно увидеть в вертепе Его, совсем маленького. А летом...
Летом я дойду до Грузинской церкви, обязательно. Летом, которое будет.
***
Летом же, которое было, мне захотелось отыскать Грузинскую церковь, и я не пошла домой, как хожу обычно, а свернула на Мытнинскую улицу — я помню, что той осенью, когда я увидела её, мы точно так же свернули. На Мытнинскую? Да, больше, кажется, некуда.
Вдали сверкают роскошным золотом купола другой церкви, перед которой шумит Невский, а за которой уносят по поющим рельсам поезда людей через Бологое, через Тверь, через Москву, через Волгу и Уральские горы, через всю сибирскую тайгу к волнам самого Тихого океана. Но шум этот не мешает здешней провинциальной тишине, спаянной из неспешной беседы, которую ведут мужики в трениках и тапках на босу ногу за бутылочкой-другой пивка, велосипедного звонка, незлобной и ленивой перебранки двух продавщиц из соседних магазинов, лая седого мохнатого пса... И плывёт над Мытнинской улицей густой аромат сирени. Не знаю, как где, а у нас в городе лето наступает тогда, когда расцветает сирень.
Дома на Мытнинской улице... так и хочется сказать: «сплошь бревенчатые, с резными наличниками да геранями на тюлевых окнах» или «невысокие, зато толстостенные купеческие особняки — силушка-то богатырская, да вся вширь пошла». Но... В общем, дома на Мытнинской несколько выбиваются из общего стиля сиреневой тишины: стройные и изящные, украшенные каменными цветами модерна, они под пылью запустения не утратили возвышенности линий, а может быть, то на той, то на другой лестнице с витыми стеблями перил и пробьётся порой сквозь гнилостную вонь нынешнего быта тонкое дыхание Парижа. Ведь есть же духи, которые не выдыхаются веками.
Я как раз собираюсь свернуть на Восьмую советскую (или восьмую Советскую), уже почти иду мимо туберкулёзного диспансера, где работает Оля Джарман (её стихи я переписываю здесь), и мне уже кажется остро важным то, что это — именно ТУБЕРКУЛЁЗНЫЙ диспансер, и что такой вот талантливый поэт работает здесь врачом...
Но вдруг я не иду туда, на Восьмую советскую. Потому что напротив стоит домик — Мытнинская, 13. Двухэтажный особняк, витые ветви, на которых качаются... нет, когда-то качались фонари (их нет сейчас). У тяжёлой двери с витой ручкой стоит старуха, она-то и остановила меня. Спина - прямая, причёска — строгая, лет — крайне много. Я понимаю, что в любом случае она — советский человек, но почему-то в моём сознании зажигаются на бронзовых витых ветвях разноцветные фонари, а эта дама — в гостиной, в кресле, подобно Ахматовой с портрета Альтмана, и лет ей... мало, первая треть жизни, отмеренной Богом людям, никак не более. Она красива. Неуловимый, неслышный запах аристократических духов... и крупными хлопьями падает снег на разноцветные фонари и... гроздья сирени, висящие на бронзовых витых ветвях.
У этих дам — прямая спина. Всегда. У дам модерна, идеала моей красоты, тех, которые подписались бы под строками Ахматовой про «жесткий и прямой Литейный, Еще не опозоренный модерном»... Тех, которые нищими скитались не по столицам иноземным, а по своим родным городам и местам, пытаясь прокормить детей в Войну, тех, которые спасли своих и чужих детей в ту Войну, или не спасли. Тех, которые потеряли всё. Дам с прямыми спинами.
Я все это
видела, знала...
не помню.
Года
словно ветер, из щели,
осенний,
ветер.
«Олечка, будем
топить
печку»,
бабушка
будет еще
долго,
долго жива,
читать мне снова и снова
будет
про пчелу Нечкебиль.
«Олечка
видишь
ее сочинил
Абдулла Алиш
друг
Мусы Джалиля
для татарских детей,
его расстреляли немцы,
то есть фашисты,
как дядю Володю
и деда Андрея
Митю
Василия
и Станислава.
Олечка,
вырастешь,
я отвезу тебя
в Полоцк -
только
там нет могилок,
там
только
мать
Евфросиния».
Пчелка
совсем потерялась в небе
светлом и дальнем
Отец раскачает качели,
и это
небо
отчего оно
снова в память вернулось,
зачем?
Тленье не властно
над краем тем
дальним и светлым.
Там, в сокровенном горниле,
все остается
навек,
только лишь тления
нет.
Как-то Женька сказал мне: «Кто ж из интеллигентных людей не сутулится?». Кто? Мне кажется, я знаю.
Но я свернула по Восьмой советской, прошла мимо туберкулёзного диспансера, и присела в обалдевшем сиренью скверике. На лавке спала старуха. Спала бы себе — никому не мешал человек, но весёлая компания юных шведов разбудила старую даму — ребятам стало страшно: вдруг она умерла и\или требуется помощь (на самом деле я их понимаю: сама об этом думала, но будить её боялась — вдруг, и правда). Встала несчастная и пошла, шатаясь. Очень стара и очень пьяна (не дали же выспаться) — прямая спина. И каблуки высоченные. И строгий тугой узел седых волос. Её слегка вело. Но это её не унизило — она просто шла, и мне казалось, что мы все, сидящие, ходящие, гуляющие... все мы должны в почтении расступиться, ведь такое достоинство... И шведским ребятам перестало быть радостно — какое-то время они молча смотрели вслед ей, потом пошли своим неосмысленным гуляющим путём, молча по-прежнему.
Старая карлица вскарабкалась на скамейку и стала есть мороженое. И очень громко болтать со своей юной собеседницей (не карлицей: барышня — как барышня) про то, как раньше в цирке, как её поклонники, как цветы... я не очень вслушивалась. Наверное, эта бабушка тоже из другой эпохи. Она — из вечности, оттуда, откуда шуты и их короли с музыкой, колпаками с бубенчиками...
Карлица ела мороженое, седая дама на высоких каблуках шла, шатаясь, другая седая дама чего-то ждала перед увитой бронзой дверью. Юные шведы уже снова смеялись и покупали в магазинчике на углу (как же ему оказаться так кстати — и вдруг не на углу?) ледяное разливное пиво — первые жаркие дни в городе пока радуют, особенно северян, — к ним на родину только идёт летнее тепло. Идёт к нам лето, а я иду по Суворовскому проспекту... как ни странно, но всё же к Грузинской церкви. Направление я выбрала, ведущее, похоже, скорее к Тихому океану, но это — не беда, я к ней всё равно приду, правда, к Рождеству не успею, зато увижу, как падает крупный снег на разноцветные фонари у Мытнинской, 13. Но к следующему лету, к следующей сирени — успею, ведь от Мытнинской, 13 — совсем близко, только в другую от океана сторону.