ИЗ МОЕЙ ХРОНИКИ.
АМЕРИКАНЕЦ
Первый американец, с которым столкнула меня судьба – это Юра Патраков, мой ровесник (было нам тогда почти по семнадцать). И столкнула довольно необычным образом: осенью 1964-го года дедушка с бабушкой, собираясь переехать в Кемерово в новую кооперативную квартиру, задумали сдать Новый Дом в бийском Заречье (Некрасовский переулок 26А) в долгосрочную аренду. Условленная плата, помнится, приближалась к символической: за всё про всё – 25 рублей в месяц; добавка к пенсиям не ахти какая (важнее казался надёжный присмотр за имением), но сумма эта была выбрана, если не ошибаюсь, потому, что подоходный налог с неё не взимался.
Появился некто Георгий Иванович Патраков: по виду – типичный американский рабочий – вполне положительного образа, каким его представляли крокодильские карикатуристы на фоне ожиревших капиталистов с неизменной сигарой во рту. Всегда спокойный, сдержанно-немногословный, с простыми – как бы стандартными - чертами лица, в потёртой коричневой кожаной куртке.
Сейчас мне не очень понятно, по каким причинам юноша – уроженец Бийска – оказался в белой эмиграции, обосновавшейся в китайском Харбине. Понятнее мотивы, побудившие его вернуться на седьмом десятке в родные места, когда маоисты в начале 60-х годов разогнали русскую диаспору. Однако вернулся он ценой распада семьи: его супруга (тоже, кажется, бийчанка) предпочла махнуть вместе с несовершеннолетним сыном в Америку, где обосновалась в Сан-Франциско - и там, похоже, совсем не бедствовала.
Довольно скоро супруги возжелали воссоединиться – и решили, по-видимому, что лучше всего это осуществить на родимой почве. Для начала бывшая супруга Георгия Ивановича (вот уже и забыл её имя-отчество) выслала впереди себя единственное дитя – этого самого Юру. И вскоре он отворил нашу калиточку, вселившись вместе с отцом в отведённую им комнату: до нашего отъезда оставалось, кажется, недели две. Тоже довольно стандартного облика (для тех, кто насмотрелся голливудских фильмов: высокий, стройный, спортивный, типично красивый), но среди тогдашней зареченской молодёжи фигура вполне экзотическая. Мне не терпелось его расспросить: тем, понятно, было множество. Его интересы... его впечатления... его мнения о том, о сём... Хотелось послушать и настоящую английскую речь.
Увы, ждало меня полное разочарование: никакого общего понимания даже и близко не было. Летел он в Сибирь через Копенгаген – но, как выяснилось, ни малейшего представления о географии не имел, равно как и о государственных границах, а также о различиях между странами и со всем тем, что таковым сопутствует. (Я же с малых лет изучал висевшую на стене в коридоре «Политическую карту мира» и наизусть мог назвать любую столицу, не говоря уж о мелких городах Франции или, предположим, Индонезии).
Не знаю, где и как он учился (я числился десятиклассником), но подозреваю, что книг в руках почти не держал: во всяком случае, ни малейшего отклика заветные имена – от Шекспира до Пушкина – у него не вызывали. Словарным запасом – что русским, что английским – располагал скудным, касающимся только самых конкретных предметов. И владел ли грамотой вообще? (Не приписываю себе каких-то завышенных требований, а сейчас смотрю на всё гораздо более снисходительно, но так сложилось, что для меня чтение было естественным образом жизни, для других – нет, однако стремление к знаниям в наши годы почиталось безусловно насущным. Тут этого не было совсем).
Что касается политики, то меня крайне беспокоили предстоявшие в ноябре выборы президента США: после недавнего убийства Кеннеди к власти рвался буйный ястреб, как его у нас описывали, сенатор Барри Голдуотер, размахивавший в карикатурах ядерной бомбой. Блаженное неведение Юры о грозившей миру опасности меня поражало, но ещё более поражало то, что он вообще не имеет представления о том, кто сейчас в Америке президент, и уж тем более – кто главный в СССР, куда он приехал (до падения Хрущёва, кстати, оставались считанные дни). Словом, всякая наша беседа натыкалась на паузу, оную прекращавшую. И в шахматы он тоже не умел играть...
Впрочем, на эту ситуацию можно взглянуть и с другой точки. Если 17-летнему сибиряку остро недоставало общения (особенно со сверстниками!) - настолько, что он даже партнёрам в шахматном турнире по переписке подробно излагал разные жизненные обстоятельства (порой совершенно некстати), то 17-летний американец, скорее всего, прямыми речевыми контактами был более чем пресыщен, да и вообще по складу характера (явно сдержанного) не отличался стремлением выкладывать всё, что на душе лежит, - тем более, заведомо осторожно держался в коротких разговорах с младшим "хозяйчиком". Так что, надо полагать, Юра вовсе не был так уж примитивно устроен, как разноцветные квадратики на его завораживающе клетчатых рубашках. Не рубаха-парень, короче.
Георгий Иванович устроил Юру на механический завод, где работал и сам: учеником токаря (с начальной ставкой, если не ошибаюсь, 36 рублей). Жили они предельно экономно: ужин (максимально скромный – вроде разогретой вчерашней картошки) готовился на керосинке. (Приглашения к нашему гурманскому – в сравнении – столу, помнится, вежливо отклонялись). По возвращении с работы Юра прихорашивался, принаряжался и – к моей лютой бессильной зависти – отправлялся на танцы, где среди девушек (в немалой степени благодаря ярким разноцветным рубашкам и, возможно, невиданным ещё джинсам) имел оглушительный успех.
6 октября 1964 года – в невероятно прекрасный день бабьего лета – с мучительной тоской покидал я наше фамильное гнездовье (зачем, с какой стати, чего ради? – не знаю ответа и до сих пор).
Патраковы прожили там три года. Вскоре появилась супруга Георгия Ивановича, имея в виду нелепейший план открыть частное швейное ателье (аналогичное своему американскому), который, разумеется, не осуществился. Была в нашем доме сыграна и свадьба: Юра женился на дочери директора бийского моста (немалая в городе должность!) по фамилии Шук. Но - весной 1967 года срок аренды истёк (а Георгий Иванович упрашивал его продлить) - мы втроём (с бабушкой и дедушкой) снова вошли в пронизанный светлым майским солнцем почти пустой просторный дом, где ярко сияли жёлтые половицы и занимали прежние места громоздкие старинные шкафы и буфеты. Предстояло окончательное расставание с дорогим уголком: никак не понимаю, почему нельзя было там взять и остаться?!
По дошедшим до меня обрывочным слухам, семейного счастья не сложилось ни у старшей, ни у младшей пары. Супруга Георгия Ивановича с ним разошлась, а Юру (по моим сведениям, не дожившего до тридцати) застрелил из обреза какой-то ревнивый муж, которому он неосторожно открыл дверь...
...К чему я написал этот мало связный мемуар? Да ни к чему – просто вспомнились все те, кого уже давно нет...
3 марта 2012,
Петербург