Воздушные шарики казались Алёне чудом. Не те, которые надувают ртом, а наполненные легким газом, рвущиеся вверх.
Как-то так получалось, что у Алёны их никогда не было. Эти шарики продавались по праздникам на Серпуховке, с тележек с краном для надувания и большим баллоном. Алёна издали слышала, как шипел газ, и даже видела, как из невзрачных тряпочек нереально быстро вздувались гладкие матовые цветные пузыри. Было немножко страшно, что пузырь сейчас лопнет от мощного напора, но он почему-то не лопался, видно, надувание было быстрым, но плавным.
Вокруг тележки толпились взрослые и дети, выстраивались в очередь, тянули деньги через плечи других, а Алёнин деда Вася очень не любил толкаться и избегал таких людных мест. Он всегда сам, заранее, покупал Алёне красный флажок на круглой деревянной палочке и ненадутые шарики, те самые невзрачные тряпочки. Деда сам надувал их дома перед прогулкой, а Алена стояла перед дедой и держала наготове заранее отрезанную нитку, чтобы вовремя ее подать. Потом, когда она стала старше, деда давал ей самой завязывать нитку, очень туго, раз, потом еще и еще раз. С надутым шариком и флажком деда с Алёной шли гулять на Серпуховку, а еще два или три шарика, тоже надутые дедой, оставались ждать их дома.
Это было совсем не то, чего бы хотелось Алёне. Ведь когда что-то покупают на празднике – хоть флажок, хоть пирожок – это такое специальное праздничное действие, от которого ты сразу делаешься участником. Всем покупают флажок, и тебе тоже. А если его купили заранее, ну хоть вчера вечером, то ты на празднике уже не участник, а только зритель.
Алёне очень хотелось, чтобы флажок купили прямо на улице, и шарик чтобы был настоящий, рвущийся из рук, который надо крепко держать или даже привязывать к пуговице, чтобы не улетел. И чтобы покупать его, толкаясь в веселой праздничной очереди, а потом идти, держась за ниточку, и гордо поглядывать на других детей – у них шарик, и у тебя тоже, настоящий, самый замечательный.
Воздушные шарики казались живыми, они намеревались улететь в небо, иногда и улетали. И Алёне ужасно хотелось самой, своими руками соприкоснуться с этой живой и упругой волей – все равно, что птичку живую подержать. Но, к сожалению, ей приходилось только смотреть на эти шарики издали, робко завидуя их владельцам. А попросить деду купить такой шарик Алёна никак не решалась.
Алена вообще не умела просить взрослых купить, что ей хочется. Клянчить дома вкусненького, или чтобы дали чем-нибудь поиграть – это она могла, это сколько угодно, тут не было ничего трудного. А вот купить – нет, ни за что.
Отчего это так вышло – Алёна и сама точно не знает, но только годам, наверное, к пяти у нее в голове сложилась мысль, что, раз она не работает на работе, и получку не получает, то ей взрослые все покупают за деньги, для них самих предназначенные, а вовсе не для нее. Поэтому что-то еще дополнительно просить – нельзя, стыдно.
Вообще-то у Алёны дома не было принято обсуждать денежные проблемы, во всяком случае, при Алёне их никогда не обсуждали. Никто никого не упрекал в ненужных тратах, никто особенно не жаловался на безденежье или дороговизну – особого достатка не было, но семья жила сносно, не нуждалась. Откуда же у маленькой девочки взялись такие мысли?
Наверное, к пяти годам Алёна постигла устройство мира в той его части, что все нужное продают в магазинах за деньги, а деньги эти взрослым платят на работе. Взрослые работают за деньги, а в магазинах за эти деньги все продают. И у нее в голове так получалось, что, если человек работает, то денег ему платят ровно столько, сколько ему положено, чтобы он все покупал и жил. Вон мама с папой и деда работают – и им платят за это деньги.
А раз она, Алёна, не работает, то и денег ей никаких не платят. Значит, взрослые отрывают от своего, чтобы у нее тоже все было. Мысль о том, что, например, и баба Нина не работает, и соседка тетя Лёля тоже, и что денег на работе могут платить не в обрез одному человеку на еду, ей не приходила в голову.
Эти Алёнины мысли были вполне логичными – как раз на уровне пяти лет. Все четко укладывается в простую и ясную картинку, понятную маленькой девочке. В этом возрасте именно так устроено понимание всяких взаимосвязей, причин и следствий. Если ребенок о чем-то задумается и это поймет – то понимание будет очень простым, даже, на взгляд взрослого, примитивным, лишенным всякой относительности и ограничений.
Годам к пяти-шести у человека появляется способность понимать простые причинно-следственные связи. В результате он начинает подозревать причины у всего на свете, и ему хочется узнать эти причины. Поэтому дети задают взрослым вопросы именно на установление причин и следствий, на понимание устройства мира. Ребенку ужасно нравится, когда такие связи обнаруживаются: от этого мир делается более понятным и безопасным. Но до поры до времени это единичные связи, они не складываются в общую систему, или образуют очень простенькие системки – как у Алёны про деньги, магазины и работу взрослых.
А иногда дети, самостоятельно задумавшись над замеченной связью, находят свои объяснения. Л.С. Выготский приводил, в качестве примера такого детского объяснения, высказывание своей маленькой дочки, которая «поняла, откуда берутся реки: люди их выкапывают под мостами». Взрослая Алёна тоже помнит «открытие» своей дочурки, которой представлялось одинаковым внутреннее вещество любых вещей – кухонной раковины, стола, тарелки. Она думала, что там «что-то сероватое и похоже на резину». В такой форме у пятилетней девочки созрела идея о материальном единстве мира – безо всяких там атомов и молекул.
На Алёнину идею о недопустимости «денежных» просьб повлияли еще и бесконечные разговоры по радио о том, что все должны работать, что не работать стыдно, и кто не работает – тот не ест. А о детях, которые все как один не работают, по радио ничего не объясняли. И баба с дедой тоже ничего про это не говорили, и мама с папой.
В результате осталось совершенно неизвестным, как должен решаться вопрос с детьми – то ли они тоже должны работать, но почему-то не работают, то ли деньги на них должны давать родителям, чтобы дети тоже жили и ели еду, но Алёна об этом ничего не слыхала.
И, пока все это оставалось невыясненным, Алёна была настроена подождать, потерпеть, сократив потребности до минимума. Правда, когда что-нибудь вкусное, например конфеты, уже было куплено, на это установка не распространялась, ведь оно уже было дома.
Алёнина идея о недопустимости просить взрослых о денежных тратах была не уникальна. Лучшая Алёнина подруга Наташка, дочка маминой лучшей подруги, будучи лет десяти от роду, поделилась с ней мыслями о том, что если она, Наташка, будет плохо учиться и не поступит в институт, то папа ее в восемнадцать лет выгонит из дому. Потому что она будет уже взрослая. Это был вывод из разговоров взрослых о необходимости хорошей учебы и поступления в институт в сочетании с дошедшей до сознания информацией о правах и обязанностях человека, достигшего совершеннолетия. Вывод казался неопровержимым, и Алёну он весьма впечатлил. Некоторое время она думала то же самое и о себе, примеривала на себя Наташкину мысль, а потом отбросила ее, как относящуюся к слишком далекому будущему и потому неинтересную.
Алёнин папа тоже не раз говорил о том, что надо хорошо учиться, чтобы поступить в институт. Как-то зимним вечером, когда они вдвоем шли домой, папа указал Алёне на хорошо видное в проходе между домами, подсвеченное, нарядное здание МГУ, похожее на сказочный дворец, и сказал, что если Алёна будет хорошо учиться, то, когда окончит школу, то поступит туда и будет учиться дальше. Как это – «учиться дальше» - Алёна не поняла, да было и неинтересно, но здание поразило красотой.
Алена про себя подумала, что учиться хорошо у нее вряд ли выйдет. Училась она тогда, с ее собственной точки зрения, более чем посредственно. То есть в тетрадках у нее были, по преимуществу, тройки и двойки, а в журнале почему-то оказывались вполне приличные отметки – пятерки и немножко четверок. Она не понимала, как это выходит: ведь двойки и тройки были каждый день, а контрольные и устные ответы не каждый.
Алена относилась к той категории детей, которым контрольные и устные ответы удаются гораздо лучше, чем ежедневные будничные задания. Она честно не понимала, как можно плохо написать контрольную: ведь ты же знаешь, что она важна, что это тебя проверяют! Из этого следовало, что Алена, в принципе, могла бы все задания выполнять хорошо, но ей это даже не приходило в голову. Не то, чтобы она не старалась каждый день, когда делала уроки, но на контрольных ей и стараться-то было не нужно: рука сама была аккуратной, глаза сами смотрели внимательно, голова сама сперва думала, а потом давала руке команду писать. Так что в итоге получалась успеваемость не самая ужасная.
Про то, что в восемнадцать лет надо будет жить самостоятельно, Алёна как-то не задумывалась, а вот про то, что взрослые тратят на нее много денег, и что стыдно просить еще, а очень многого хочется, она думала часто.
Скорее всего, если бы дома побольше говорили о деньгах, о том, что сколько стоит и что нужно купить, на что не хватает, на что можно накопить, даже немножко ссорились бы из-за денег – у Алёны не сложилась бы в голове такая простая схема. Потому что реальность, связанная с зарабатыванием денег и их тратой, представлялась бы ей более сложной, неоднозначной и непонятной.
А то родители и баба с дедой приняли такой тон, как будто никаких денег вообще нет на свете, как и желаний, выходящих за рамки возможностей. Поэтому Алёнин ум питался теми скудными сведениями, которые получал из походов с бабой Ниной в магазин, да из обмолвок о деньгах и зарплатах, изредка встречавшихся в детских книжках и радиопередачах. Из-за этого для Алёны, кроме всего прочего, деньги оказались чем-то вроде запретной темы, которую не принято и даже, пожалуй, неприлично обсуждать вслух. Что потихоньку взрослые что-то такое обсуждают – это она подозревала.
Подросшая, двенадцатилетняя Алёна однажды была ужасно шокирована разговором о деньгах в семье своей подружки. Про это стоит рассказать отдельно.
На даче в Кучине, где жили каждый год, начиная с пяти Алёниных лет, была дружная ребячья компания. Ее центром, вместе с Алёной, были две Маринки – Большая и Маленькая. Кто-то новый входил в эту компанию, кто-то из нее исчезал – а они втроем были постоянно, год за годом, каждое лето. Любили друг друга, скучали друг без друга зимой, бежали друг к другу, едва приехав на дачу.
Большая Маринка была Алёнина ровесница и тоже жила в Кучине только летом, а Маленькая – круглый год. Она действительно была младше Алёны с Большой Маринкой на три года, ну и меньше ростом, пока они все не выросли.
Когда Алёна впервые встретилась с Маринкой Маленькой, она сразу же в нее влюбилась – на все детство. Это случилось, когда ее, восьмилетнюю, баба Нина взяла с собой за молоком. В Кучине тогда у многих жителей были коровы, и они охотно продавали молоко дачникам.
Алёна с бабой Ниной пришли по заросшей травой и казавшейся очень широкой Второй Кучинской улице к довольно большому, темно-коричневому деревянному двухэтажному дому с несколькими террасами и входами со всех сторон, стоящему не на своем закрытом участке, как все дома вокруг, а на каком-то голом дворе с раскрытыми настежь воротами. Двор окружали заборы с калиточками, из-за которых свешивались ветки кустов и деревьев – в доме жили несколько семей, и у каждой был свой отдельный садик, а двор – общий.
Баба Нина поднялась на ближнее крыльцо и постучала. Никто не открыл, а тетенька, сидящая во дворе на скамейке, крикнула, чтобы они шли в сад – хозяйка там. И они пошли.
Сад был заросший, весь в пятнах тени и солнца, и в нем было много каких-то неорганизованных, растущих как попало цветов. Было непонятно, то ли это такие заросшие клумбы, то ли просто цветы растут посреди травы как хотят. Цветы были садовые вперемешку с дикими и травой, и все высокие, какие-то тонкие, потому что в тени. Алёна привыкла, что цветы у деды Васи сочные, толстенькие и яркие, рассажены ровными рядами или куртинками, а вокруг них – разрыхленная земля без единого сорняка. Здесь же было что-то непонятное: и не лес, и не сад, будто водоросли под водой. Но красиво, вроде зачарованного сада из сказки про Спящую Красавицу.
Они прошли по заросшей дорожке, отводя руками тонкие ветки. Под ногами были вросшие в землю красные кирпичи, выкрошившиеся и покрытые низеньким, как зеленый бархат, мхом. Впереди вдруг оказался маленький домик, почти полностью заслоненный жасмином. Из него появилась тетя со светлыми кудряшками из-под платочка с ведром молока в руке. Она тоже была как из сказки – с синими глазами, в беленьком платочке и фартуке, и ведро с молоком.
Тетя поздоровалась с бабой Ниной и Алёной, а потом крикнула: «Маринка!». И из глубины сада, по заросшей дорожке вышла маленькая девочка со светлыми, почти белыми, распущенными по плечам волнистыми волосами, в белом платьице и босая. Волосы и платье девочки светились на солнце, оно било сзади, а личико оставалось в тени, только глаза поблёскивали. Алёне девочка показалась даже какой-то ненастоящей, так она была прекрасна. Больше всего, конечно, поразили распущенные волосы.
Распущенные волосы, по представлениям Алёны, были принадлежностью принцесс и других волшебных персонажей. Настоящие, живые девочки с распущенными волосами не ходили – это не полагалось. Ей самой всегда заплетали косички, и утром, и на ночь, чтобы волосы не путались. Алёна даже представить себе не могла, что обычная девочка может ходить по саду с распущенными волосами просто потому, что мама ее не причесала – не успела или не считала нужным.
И платье, которое потом оказалось просто стареньким, застиранным и оттого почти белым, тоже поразило Алёну – она всю свою сознательную жизнь мечтала о белом платье, а у нее не было. Собственно, никто и не знал, что она о таком платье мечтает. Ведь белое платье было принадлежностью невесты или, опять же, принцессы. Так что хотеть его простой девочке было неправильно, о чем же тут говорить.
А Маринка была в белом платье, да еще с «крылышками». Правда, платье было короткое, а настоящее белое платье, конечно же, должно быть длинным. Но зато она была босиком – не просто без носков, а совсем босиком, прямо ногами ходила по кирпичам дорожки и по траве! Ну просто сказочная принцесса или эльф. Лет ей было около пяти.
Потом, когда Алёна подружилась с Маринкой, оказалось, что это – вполне нормальная девочка, обыкновенная, даже грубоватая. Но Алёна все равно, на долгие годы своего детства, сохранила к младшей подружке особое отношение, с оттенком трепетной влюбленности и восхищения.
Масла в огонь добавляли наряды Маринки. Ее мама, тетя Валя, та самая синеглазая тетя в платочке, была хорошей портнихой и шила дочке платья, воплощавшие Алёнины представления о прекрасном. Например, был такой наряд снежинки из плотного торчащего капрона, употребляемый зимой для посещения ёлок – с трехъярусной юбочкой в пышных оборках и расшитым блестками корсажем. Тётя Валя иногда разрешала Маринке надевать его и летом – по всяким торжественным случаям вроде дней рождения. Маринка была в нем вылитая кукла Суок из Алёниной книжки «Три толстяка».
Поскольку Маринка была маленькой не только по прозвищу, но и по-правде, надеть ее платье ни Алёна, ни другие подружки не могли, что добавляло Маринке исключительности.
И вот у этой-то Маринки Маленькой день рождения был летом, в июле. Его всегда шумно праздновали не только дома, но и на улице – их любимой дачной улице, заросшей травой, почти не знающей машин и бывшей для ребят их царством и страной.
Вопрос о подарках на день рождения представлял в дачных условиях известную сложность. Собственно, выбор-то был небольшой – в какой-нибудь из походов на рынок в Салтыковку (полчаса ходьбы по травянистым дачным улицам, мимо Золотого пруда, того самого, что писал Левитан) покупалась коробка цветных карандашей, или краски, или какая-нибудь детская брошка с цветным стеклышком. Пока девочки были маленькими, эту покупку совершал для каждой из них кто-нибудь из взрослых.
Но в то лето, когда Алёне уже было двенадцать, баба Нина сказала, чтобы они сами с Маринкой Большой сходили в Салтыковку и купили для Маринки Маленькой подарки – или один подарок от двоих, как хотят. И дала Алёне рубль. Алёна сказала об этом Маринке Большой, а та – своим родителям, и те, вроде, согласились.
Когда Алёна зашла за Маринкой, чтобы вместе идти в Салтыковку, ей показалось, что Маринка чем-то смущена. Но она, тем не менее, бодро сказала, адресуясь в пространство между мамой с папой, которые сидели тут же на терраске, что вот, они с Алёной собираются идти за подарком для Маринки Маленькой, и ей на это нужен рубль.
Родители отреагировали, на взгляд Алёны, непонятно. Они, вроде бы, не ругались, не возражали, но как-то и не проявляли готовности дать этот рубль. Будто бы не поняли, что Маринка сказала.
Тогда Маринка подошла поближе к отцу и попросила рубль у него лично, глядя ему в лицо. А он вдруг стал говорить, что не понимает, зачем на подарок для маленькой девочки нужен целый рубль, и что на него покупать. Вполне достаточно какой-нибудь мелочи, которая стоит гораздо дешевле – например, переводных картинок или красивой открытки. Это даже неприлично, сказал он, детям дарить друг другу дорогие подарки на родительские деньги.
Маринка, уже не глядя папе в лицо и почти отвернувшись, сказала, что вот, Алёне родители дали на подарок рубль, и ей тоже надо.
Тогда папа повел себя совсем странно. Он вроде бы рассердился на Маринку, стал ее в чем-то укорять. Алёна сначала не поняла, в чем, а потом сообразила, что папа представляет дело так, будто это сама Маринка решила собирать по рублю, и из-за этого Алёне пришлось требовать такую большую сумму у своих родителей.
Он как будто в этом не сомневался, и ждал подтверждения Алёны, и даже подмигивал ей. Он сказал: «А твои родители, наверное, не знали, как отказаться, пришлось им поднапрячься и дать. Наверное, тебе пришлось их долго упрашивать? Как же, ведь Марина сказала, чтобы непременно рубль!».
Алена стояла ни живая, ни мертвая. С ее точки зрения, разговор был совершенно неприличен, и то, что его вел взрослый человек, папа подруги, к которому она всегда относилась, как и ко всем «хорошим» взрослым, с доверием и готовностью согласиться, делало ситуацию совсем ни на что не похожей. Алёна даже не знала, что взрослые люди в принципе могут вести такие разговоры. Ответить по содержанию вопроса она не могла, только отрицательно мотала головой, и то еле-еле – от страха и смущения.
В итоге рубль Большой Маринке все-таки дали, и она, веселая и довольная, всю дорогу до Салтыковки болтала о том, как ловко выпросила его у отца, и что он не смог отказать, когда услышал, что Алёне уже дали целый рубль. Так что провокатором оказалась баба Нина, которая этот рубль Алёне дала по собственной инициативе, безо всяких просьб. Алёне и в голову не пришло бы просить у нее, и неизвестно, что за ужас мог бы случиться, если бы баба Нина вдруг забыла про подарок для Маринки. Но она такие вещи не забывала.
Что они в результате купили – теперь неизвестно, это вылетело из головы сразу после дня рождения, и вообще этот подарок был как будто отмечен какой-то неприятностью. А ведь как они предвкушали поход в магазин, и выбор, и самостоятельную покупку! Ведь рубль, и, тем более, два, были в то время совсем не маленькими деньгами для двух девочек.
Вообще какие-то деньги Алёне, судя по всему, в детстве давали, во всяком случае она не помнит, чтобы были страдания, связанные с их глобальным отсутствием. Но она никогда не просила. Мама или баба давали сами, когда считали нужным. И покупали все, что надо, сами, без всяких просьб.
Со временем эта система стала давать сбои. К третьему-четвертому классу тесный поначалу контакт мамы с учительницей несколько ослаб, родительские собрания стали проводиться реже и кое-какие школьные надобности уже не объявляли непосредственно родителям, а передавали через детей. А для Алёны было проблемой попросить маму купить ей даже простую тетрадку или карандаш с ластиком.
Был такой тяжкий момент в восьмом классе, связанный с неожиданно возникшей надобностью в наборе для черчения. Уроки черчения появились посередине учебного года, и оказалось, что для них срочно необходимо что-то вроде маленькой ученической рейсшины, прикрепленной к фанерной дощечке. Пришлось сказать дома, что набор срочно нужен, иначе угрожали двойкой. Да еще оказалось, что все это происходило перед получкой, а набор стоил целых четыре шестьдесят, и мама, против обыкновения (дочь-то была уже большая, восьмиклассница) позволила себе вслух произнести что-то по поводу несвоевременности этой неотложной школьной траты. Не Алёне, конечно, она это сказала, а кому-то другому, и довольно-таки вскользь, но Алёна услыхала и чуть со стыда не сгорела.
Конечно, мама всегда покупала перед началом учебного года всякие школьные вещи – в меру указаний, полученных от учителей, и собственных представлений. Но иногда в эти представления не входило что-то нужное, или про это забывали сказать в начале года, или, наконец, карандаши терялись, а тетрадки заканчивались – и мама об этом не знала, не замечала. Она же не следила весь год за тем, чтобы у Алёны все это было в запасе.
Алена в таких случаях мучилась – старалась как-нибудь обойтись, чтобы не просить, часто собирала новые тетрадки из двух или трех начатых, разгибая скрепки и вставляя чистые листы, а использованные вынимая. Тетрадки из-за этого получались немножко разного цвета – одни листы побелее, другие пожелтее. Или по многу дней пользовалась чужим карандашом, найденным под партой во время дежурства, стыдясь и стараясь никому его не показывать – а вдруг хозяин увидит и узнает свой карандаш! Считала себя из-за этого нечестной, даже воровкой.
И только в самой крайнем, безвыходном случае она просила денег, чтобы сбегать в книжный, где продавались канцелярские товары, но и то не у мамы, а домработницы тёти Ани.
Просьба формулировалась примерно так: «Тётя Аня, если у вас осталось немного денег после магазина, не могли бы вы дать мне копеек десять или даже меньше – мне обязательно нужна завтра новая тетрадь, если не принесу – поставят двойку, а у меня ни одной не осталось». Все это произносилось тихим неуверенным голосом, глядя в пол, с явной демонстрацией готовности пойти на попятный при малейшем проявлении несогласия или сомнения. В повседневном же общении – при требованиях тёти Ани переодеться после школы, идти обедать, садиться за уроки – Алёна вполне могла повышать голос, и спорить, и даже высказываться довольно дерзко. Одно другому ничуть не мешало.
Ну вот, и воздушный шарик в свои пять или шесть лет она тоже не смела попросить. Было еще у Алёны какое-то не вполне понятное ей самой представление о том, что она – это она, и ее близкие – это ее близкие, а все другие люди – они сами по себе. У них там как-то по-другому, и много всякого бывает, чего у Алёны нет и быть не может. Что-то, не исключено, когда-нибудь и будет, а многое – нет, потому что не положено. Может, оно какое-то плохое – а почему, Алёна пока не знает, но взрослые, наверное, знают. Взрослые вообще все лучше знают, а Алёна понимает не все, она даже мало что понимает. И с этим приходится мириться – ничего не поделаешь.
Может, думала Алёна, когда-нибудь попадется такое, как ей хочется, но только хорошее – и тогда оно у Алёны, возможно, будет. Вот и воздушный шарик тоже. Воздушные шарики, как казалось Алёне, бывают у каких-то других детей, а у нее почему-то нет, ей не полагается.
Между прочим, у Алёниного соседа по квартире и лучшего друга Мишки таких шариков тоже никогда не бывало. Вообще-то Мишка всегда на праздники уезжал с мамой и сестрой к тёте в Подольск – Алёна не знала, что такое Подольск, но Мишка туда уезжал, а были ли там воздушные шарики – неизвестно. То есть тогда Алёне казалось, что точно – не было. Но, конечно, главным был факт, что Мишка не гулял по Серпуховке ни с шариком, ни без шарика. Так что близкий, «свой» ребенок тоже жил без этих прекрасных шариков, что подтверждало правильность их отсутствия в жизни.
С Мишкой, насколько помнит Алёна, вообще никто не ходил на Серпуховку, он только во дворе гулял вместе с Алёной. А Алёна с дедой по праздникам всегда на Серпуховке гуляли, и в будни тоже – иногда ходили в сквер, зимой с санками, а летом так, и еще иногда, с бабой Ниной в молочную на углу Арсентьевского переулка, или в гастроном под названием «У Ильича». У них в квартире так и говорили: «надо зайти к Ильичу за колбасой».
И вот однажды, когда Алёне уже исполнилось семь лет, на Первое мая с ней пошел гулять не деда, а мама с папой. Это был тот год, когда родители переехали в новую комнату, «на Боровок», и обживались там, собираясь забрать к себе Алёну к осени, после дачи, когда ей пора будет идти в первый класс. А пока она жила с бабой-дедой, а родители приезжали по выходным и ходили с дочкой гулять или в гости. Пока все вместе жили – деда с Алёной гулять ходил, а мама-папа дома с ней общались, а как стали жить отдельно – то они стали сами гулять, когда приезжали.
И пошли они в этот праздник в другую, чем обычно, сторону, не в сквер с еловой аллеей, а ближе к Даниловке – там тоже был бульвар, а на нем большая овальная клумба с только что высаженными к празднику цветами. Первое мая в том году было теплым, Алёна помнит, что гуляла в платье и кофте, без пальто. Они взяли с собой недавно купленный трехколесный велосипед, очень большой и красивый, с высоким и тонким передним колесом, и Алёна каталась на нем вокруг этой овальной клумбы, не очень ловко, наезжая то на бордюр, окружающий клумбу, то на край газона.
Какое-то было гулянье непривычное, не очень праздничное, без флажка и шариков – но зато с родителями и велосипедом. Деда не любил ходить на улицу с велосипедом, на нем катались в своем дворе (по земле, там не было асфальта) или даже просто дома по коридору. А папа взял велик в сквер, и тут оказалось, что Алёна и кататься-то толком на нем не научилась, все время на что-то наезжает. Это было не очень приятно, мучило ощущение неуюта и ненужного простора, и потеря привычного праздника чувствовалась тоже.
Мама сидела на лавочке, смотрела на Алёну, как та неуверенно ездит по кругу, не получая никакого особого удовольствия и прикидывая, можно ли уже попроситься домой, не обидятся ли родители. А папа куда-то отошел – Алёна не знала куда, и думала, что вот, как раз он вернется, и можно будет уже спросить, скоро ли они пойдут домой.
И вдруг папа пришёл – с воздушным шариком! Настоящим! Синим! Который натягивал веревочку и рвался вверх! И папа дал его Алёне, слезшей с велосипеда. Он специально завязал петлю на конце веревочки, чтобы было удобно держать, и надел ее Алёне на два пальца – как раз два пальца в эту петлю влезли, указательный и средний, на правой руке. И они пошли домой. Алёна не помнит, кто нес ее велосипед – ей было не до этого, она не сводила глаз даже не с шарика, а с веревочки. У нее вся рука задеревенела от напряжения, так она боялась свой шарик упустить. Никакого удовольствия не получилось, одно волнение и тревога. Она не видела, как переходили две дороги, как шли своим переулком – где там было гордиться шариком перед другими детьми! Она и детей-то никаких не замечала!
Ничего не видела, ни как вошли во двор и поднялись в квартиру, ни как ее переобули и сняли кофту. Было разочарование: шарик появился неожиданно, она не успела подготовиться, почти ничего не почувствовала, кроме тревоги и напряжения. И растерянность: как же, что же, это и есть то, как у человека появляется настоящий шарик? Это он у нее уже есть? Где же то, чего так ждала – восторг, счастье?
Как накрывали на стол, как садились обедать – ничего Алёна не видела, держала шарик. И только когда ей строго велели садиться и есть суп, она согласилась зацепить веревочную петельку за шишечку на спинке кровати. Шарик стоял теперь над Алёниной кроватью, в ногах, и Алёна успела мельком подумать, как будет замечательно, когда она ляжет вечером спать и будет на него смотреть, как он стоит на своей веревочке.
И тут все случилось. Форточка была широко открыта, и, когда баба Нина входила в дверь, неся из кухни сковородку с котлетами, получился сильный сквозняк. Он подхватил шарик, петелька соскочила с гладкой кроватной шишечки, и шарик на полной скорости полетел в форточку. Сквозняк был такой сильный, что шарик со всего маху врезался, застрял между рамами и там громко лопнул. Все всполошились, вскочили, хотели поймать, но где там! Папа громко засмеялся, деда и мама вскрикнули от неожиданности, а баба Нина чуть не уронила сковородку.
А Алёна так громко заорала и так отчаянно заплакала, что все ужасно удивились. Они не ждали, что такая большая девочка устроит скандал из-за шарика. Тем более что Алёна, вообще-то, была не особо капризным ребенком и, если плакала, то чаще потихоньку, скрываясь. Ведь слёзы считались плохим поведением, и поэтому Алёна старалась их не допускать или, в крайнем случае, не показывать.
Как ее успокоили, Алёна не очень помнит. Скорее всего, срочно уложили спать после обеда, хотя никакого обеда, в общем-то, не получилось, во всяком случае, у Алёны. Баба Нина, конечно, утешала, гладила по голове – при родителях это получалось не так уютно, как наедине.
Но главное чувство, которое вынесла Алёна из этого ужасного случая – это подтверждение мысли о том, что ей «летучие» шарики не полагаются. Папа этого не знал, купил шарик – и вот что вышло. А раз так получилось – значит, нельзя было ей этот шарик покупать.
Этот случай с шариком как-то никогда не обсуждался, забылся взрослыми, а Алёна помнила, но никому не говорила. И ей опять много лет никто не покупал воздушных шариков. А потом, когда она уже стала подростком у нее появились карманные деньги, она стеснялась купить себе такой шарик. Хотя часто видела, гуляя уже без взрослых, с подругой или с целой компанией, как их продают на всяких праздниках. Она смотрела на толчею вокруг лотков с шарами глазами деды – и как-то не решалась присоединиться к очереди. Тем более, что ее подруги к шарикам не стремились – это было что-то детское, они всем давно надоели.
А вот когда у Алёны появилась своя маленькая дочка – она часто покупала ей воздушные шарики, и сама тоже на них радовалась. Но дочка, насколько было видно, не обожала эти шарики, как Алёна в детстве. То есть, конечно, она относилась к ним положительно, и даже любила, но без особого восторга и трепета.
Вот такое было в Алёниной жизни несбывшееся чудо.